Просуществует ли путинская система до 2042 года?

Глава 8. Особый путь для «непутевых».

До сих пор мы изучали нашу страну на широком международном фоне, демонстрируя, что и ресурсное проклятие, и авторитаризм не являются отечественной спецификой, а имеют широкое распространение в мире. Однако великий поэт Федор Тютчев нам завещал, как известно, что умом Россию не понять и уж тем более не измерить ее общим аршином. У Тютчева сегодня есть много идейных наследников, которые скажут, что все попытки проанализировать тонкости нынешнего российского пути не стоят бумаги, на которой изданы, поскольку страна наша обязательно пойдет особым путем. И доказательств тому никаких не нужно. «В Россию можно только верить».

С верой не поспоришь. Пытаться даже не буду. Многие полагают, что Запад идет одним путем, а Россия — непременно другим. И составляет особую цивилизацию. Евразийскую. Православную. Данные опросов о том, сколько людей так считает, сильно расходятся между собой, поскольку наш респондент, как правило, не задумывается, в чем состоит особость, и не может набросать для этого пути даже простенькую дорожную карту. Но истинной вере никакие размышления не нужны.

Размышления нужны для другого. Для того, чтобы понять, почему самые разные народы в какой-то момент считали, будто идут особым путем. Почему они были уверены, что все страны вокруг, как страны, а их страна — совершенно особая.

Для нас сегодня весь Запад на одно лицо. Лишь мы выглядим иначе. Тем удивительнее тот факт, что точно так же в свое время размышляли английские, французские, немецкие интеллектуалы и даже властители дум сравнительно малых европейских народов. Они тоже верили когда-то в свою уникальность и полагали, будто ни за что не станут похожими на соседей.

У всех это было, и у всех прошло. Размышления об особом пути появлялись, как правило, в тот момент, когда страна проходила через серьезные жизненные испытания. Когда само существование народа оказывалось под угрозой. Когда люди сами себе казались непутевыми. В такой ситуации поддерживающей и сплачивающей общество идеей становилась идея о том, что мы преодолеваем испытания не просто так, а ради великой цели. Ради вселенской миссии, которую поручил нам Господь или которая суждена нам природой. А раз именно мы оказались народом, избранным для выполнения великой миссии, значит, у нас особый путь. Все прочие страны живут обычной будничной жизнью, но мы живем жизнью особой, нестандартной. Жизнью не тела, а духа. Телом своим мы жертвуем, но духом своим спасаем творение Господа.

В разные времена у разных народов эта общая линия на формирование особого пути проводилась по-разному в зависимости от конкретного исторического пути и тех испытаний, которые на нем встречались. Кто-то больше страдал от оккупации, кто-то от гражданской войны, кто-то — от революции, а кто-то — от выходящих за обычные рамки экономических неурядиц. Но в каждом из описанных ниже примеров бросается в глаза определенное сходство с нашими национальными представлениями об особом пути.

Первый пример страны, полагавшей себя совершенно особой, — Португалия. В XVI XVII веках португальцы на время потеряли независимость, оказавшись в составе огромной испанской империи. И тут в их сознании стали происходить поистине удивительные трансформации.

Дело в том, что Португалия гордилась своим прошлым — формированием империи, великими географическими открытиями, завоеванием заморских территорий. Ведь все эти достижения были обеспечены чрезвычайно малыми силами, что свидетельствовало, как говорила мифология (оформленная в том числе и великим португальским поэтом Комоэнсом в его «Лузиадах»), о героизме и могуществе лузитан (португальцев). При этом по объему военных и финансовых ресурсов Португалия была несопоставима с Испанией. И не смогла ей успешно сопротивляться в трудный для себя момент.

Фактически встал вопрос о том, имеет ли Португалия право на существование или же это часть Испании наряду с Кастилией, Арагоном, Леоном, Эстремадурой, Андалусией, Галисией. И когда этот вопрос стал всерьез беспокоить общество, появилась своеобразная португальская теория особого пути.

Концепция была сформулирована в многотомном труде «Лузитанская монархия», публиковавшемся на протяжении более 130 лет. Монах Бернарду ди Бриту в первых частях повествования начал рассказ с тех времен, когда мир был еще лишь задумкой Господа. «Как выяснилось», создание Португалии входило изначально в замысел Бога. А из этого следовало, что существование независимой страны является не исторической случайностью, но составной частью Божественного плана по сотворению мира. Господь, согласно «Лузитанской монархии», лично спустился на землю, чтобы создать новое государство, и сам беседовал об этом с военным лидером Афонсу Энрикишем, который стал первым португальским королем.

В произведениях различных национальных авторов можно обнаружить, что португальские герои превосходят всех прочих в мировой истории, включая Александра Македонского, Траяна и т.д. «Нет на известной нам земле народа, которому все люди были бы обязаны больше, чем португальцам». А в одной книге 1631 г. встречается следующее «логическое» умозаключение: испанцы побеждают все другие народы. История показывает, что португальцы побеждали и испанцев. Значит, португальцы — самый храбрый народ на земле.

Подобная мифология была очень важна для эпохи испанского владычества. Возможно, именно она наряду с регулярно переиздававшейся поэмой Комоэнса во многом обеспечила восстановление португальского государства.

Примерно в ту же эпоху националистическая мифология развивалась и в Англии, хотя причины этого были несколько иными. Еще в середине XVI века из уст крупных деятелей церкви можно было услышать странные заявления о том, что у Бога есть национальность. «Господь — англичанин», — заявил, к примеру, будущий епископ лондонский Джон Эйлмер. Он призвал соотечественников благодарить Господа по семь раз на дню за то, что тот создал их англичанами, а не итальянцами, французами или немцами. «Господь со своими ангелами сражался на ее (Англии) стороне против чужеземных врагов», — напоминал епископ.

К концу XVI века появляются любопытные славословия в честь английского языка: «Итальянский язык благозвучен, но не имеет мускульной силы, как лениво-спокойная вода; французский — изящен, но слишком мил, как женщина, которая едва осмеливается открыть рот, боясь испортить свое выражение лица; испанский — величественен, но неискренен и ужасен, как дьявольские козни; голландский — мужественен, но очень груб, как некто, всё время нарывающийся на ссору. Мы же, заимствуя у каждого из них, взяли силу согласных итальянских, полнозвучность слов французских, разнообразие окончаний испанских и умиротворяющее большое количество гласных из голландского; итак, мы, как пчелы, собираем мед с лучших лугов, оставляя худшее без внимания».

Забавно, что через полтораста лет Михайло Ломоносов, соорудил похожее славословие в адрес русского языка: «Карл V, римский император говаривал, что ишпанским языком — с Богом, французским — с друзьями, немецким — с неприятелями, итальянским — с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому языку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно, ибо нашел бы в нем великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность итальянского, сверх того, богатство и сильную в изображениях кратость греческого и латинского языков».

Англия не испытывала ужасов иностранного господства, как Португалия, однако режим Марии Кровавой, пытавшейся насаждать католичество после реформации Генриха VIII, сильно потряс общество. Об этом свидетельствует, в частности, «Книга мучеников» Джона Фокса — своеобразный мартиролог жертв кровавого режима. По оценке Лии Гринфельд — крупного исследователя национализма, это была самая влиятельная книга Англии XVI—XVII веков. «Идейный посыл книги, — отмечает она, — состоял в том, что Англия, находясь в согласии с Господом, оставалась верной истинной религии в прошлом и теперь вела мир к Реформации, ибо Англия была отмечена Богом. Быть англичанином фактически означало быть истинным христианином, английский народ был избран, выделен из остальных и отмечен Богом, сила и слава Англии была в интересах Его церкви, и победа Реформации была национальной победой. Такая идентификация Реформации с английскостью привела к тому, что папство стало считаться главным национальным врагом, а это подразумевало исключение английских католиков из членства в нации».

Не напоминает ли это известное современное выражение «русский — значит, православный». То есть если не православный — значит, не русский?

Еще более четко оформилось представление о том, что англичане избраны Господом для особой миссии, в середине XVII столетия, когда для страны настал чрезвычайно тяжелый момент. Рухнула монархия, общество оказалось расколото противоборствующими группировками. Именно в эпоху английской революции, когда народ испытывал чрезвычайные трудности, представление об отдельных особенностях нации стали постепенно трансформироваться в своеобразную теорию «особого пути». Как евреи времен Ветхого Завета имели особый договор с Богом, так и англичане времен восстания пуритан считали себя вторым Израилем, постоянно возвращаясь к этой метафоре в парламентских спичах и памфлетах, а также в церковных церемониях.

Англичанам приходилось преодолевать серьезные трудности в сравнении с другими более благополучными (как тогда казалось) народами. И необходимость принимать на себя муки компенсировалась в сознании глубоко верующих масс тем, что именно себя пуритане считали народом избранным, мессианским, призванным установить истинную церковь на земле взамен окончательно разложившейся римско-католической.

Следующий пример — Польша. Начиналось польское мифотворчество с того, что в XV веке возникла идея происхождения шляхты от древних сарматов. Зафиксирована она, в частности, в знаменитых «Анналах» историка Яна Длугоша.

Сама по себе эта идея, в общем-то, не сильно отличалась от близких по духу многочисленных мифов о происхождении народов, распространенных в других странах (древние римляне, например, возводили себя к еще более древним троянцам). И пока Польша была сильна, значение мифотворчества не выходило за определенные рамки. Однако в XVII столетии ситуация стала резко меняться в худшую сторону. Целый ряд военных неудач поставил под сомнение существование некогда мощного государства. Страшные удары по полякам были нанесены в основном шведами (знаменитый «Потоп»), но и Россия активно расширялась за счет своего ослабевшего западного соседа.

На этом фоне в Польше сформировалась так называемая идеология сарматизма. Доминирующее положение католицизма привело к возникновению своего рода мессианизма. В сарматизме закрепилось представление об исключительной роли поляков в осуществлении Божественного промысла. Это отражалось, например, в убеждении, что сам Бог покровительствует Речи Посполитой. И потому среди шляхты пользовался популярностью миф о Польше как об оплоте христианства, убеждение, что именно Речь Посполитая призвана защитить христианский мир от его многочисленных врагов.

Кто встретил в XIII веке монгольские полчища, после того как они прокатились по русским землям, убивая людей, уничтожая города и сметая всё на своем пути? Польские воины. Кто стоял на пути крымских татар, совершавших постоянные грабительские вылазки с полуострова? Шляхтичи, населявшие украинские земли и сформировавшие там мощный защитный барьер от проникновения варваров. Кто вступал в кровопролитные сражения с надвигающимися с востока турками, в то время как Западная Европа спокойно развивалась и богатела? Польско-литовское государство — Речь Посполитая.

Более того, мессианские представления получили во второй половине XVII столетия (уже после «Потопа») серьезное фактическое подкрепление в связи с тем, что именно польский король Ян Собеский одержал победу над турками и остановил их продвижение на Запад, защитив, в частности, Вену. Польша действительно на некоторое время стала спасителем христианского мира, и это утвердило старое представление шляхты об особом предназначении страны.

Сербский миф об особом пути в некотором смысле противоположен мифу польскому. Поскольку Сербия долго находилась под турецкой оккупацией, сравнительно поздно обрела государственность и, увы, не смогла прославиться великими подвигами на земле, особый путь народа стал трактоваться как путь построения «Небесной Сербии» — величественной и лучезарной, которую образовали многие миллионы праведных сербов, достигнув тем самым цели, поставленной перед народом Господом.

На протяжении долгих лет страданий формировались представления, которые ярко отразил в XX веке Святой Николай Сербский (Николай Велимирович). Он писал, в частности, что ни один другой народ в мире так верно не служил Христу. Именно в этом, а не в земных деяниях состоит предназначение сербов. Какой иной народ так любит истину и так нелицемерно говорит правду? Какой иной народ построил так много храмов на Балканах? Какой иной народ не знал в своей истории борьбы между церковью и государством? У какого иного народа столь много правителей добровольно ушло от власти в монастырь?

Особые страдания, которые вынуждены были претерпеть сербы, согласно трактовке Св. Николая, являются признаком богоизбранности, «ибо кого Бог любит, того и наказует». Много мучились на своем веку и другие народы, но ни один не претерпел таких мук. Даже русские на треть не страдали, как сербы.

Особый путь для сербов — отнюдь не фигуральное выражение. Они даже могут его описать совершенно конкретно. «История сербов, — отмечал Св. Николай, — вся трагична. Путь народа ведет по опасной крутизне над бездной. Этим путем может пройти без страха лишь лунатик. Такие ужасы подстерегают на этом пути. Если бы сербы смотрели вниз, в пропасть, над которой бредут, они устрашились бы и скоро упали и пропали. Но они глядели ввысь, в небо, на судьбоподателя Бога, с верой в Него — и шагали бессознательно или едва сознавая, что делают. Поэтому они смогли преодолеть путь по отвесным скалам, каким ни один народ белой расы доселе не проходил».

А вот главный вывод, который делает Св. Николай: «Подобно тому, как Христос определил исключительно большую задачу своему любимому ученику — Святому Иоанну, так Он поставил большую задачу и сербскому народу, уготовав ему великую миссию меж ближними и дальними народами». Православным славянам и прочим православным народам предстоит спасти человечество. Опираться спасатели будут на Россию как самое мощное государство, но вооружаться им предстоит программой сербского народа.

Философия, предполагающая всемирную мессианскую роль сербов, по понятной причине скептически относилась к югославскому государству, сузившему масштабы деяний народа до малого региона. Но любопытно, что в социалистической Югославии после Второй мировой войны идея особого пути не исчезла, а трансформировалась, придав мессианству земное измерение. Югославы, ведомые сербами как самой большой нацией, полагали, что строят единственно правильный социализм, основанный на рабочем самоуправлении, а не на бюрократическом централизме, как это было в СССР. И, значит, рано или поздно все народы должны прийти именно к этой модели. Югославская экономическая модель оказалась совершенно уникальной. Она вдохновляла сторонников особого пути вплоть до момента развала Югославии.

Понятно, что представления об особом пути XVII века имеют совершенно иную окраску, нежели представления XX—XXI столетий. Религиозный элемент у англичан играл несопоставимо большую роль, чем может играть сейчас, тогда как, скажем, популярных ныне рассуждений об особом пути в экономике, насколько известно, тогда не имелось. Однако в общих чертах ситуацию различных эпох роднит именно то, что на крутых поворотах истории в период распространения национализма народ поддерживает себя мифотворчеством, в котором говорит о своей особости, своих преимуществах по отношению к другим народам, кажущимся более благополучными и преуспевающими.

Во Франции подобные мессианские представления сформировались так же, как в Англии, в эпоху революции, но поскольку французская революция отстояла от английской примерно на полтора столетия, язык национализма оказался совершенно иным — светским и не содержащим никаких отсылов ко «второму Израилю» или к особому договору народа с Господом.

Стандартные предпосылки для формирования представлений, будто бы Франция — особая страна, превосходящая все иные, появились достаточно рано. «Франция — украшение всей земли, — писал еще в 1483 г. канцлер этой страны Жан Машлен. — Никакие другие страны не сравнятся с красотой нашей страны, плодородием ее почв, с ее животворным воздухом».

В XVI веке появлялись научные труды, в которых доказывалось, что французская культура, по крайней мере, равна античной и тогдашней итальянской, которая была наследницей античности. Но настоящее возвеличивание французами самих себя случилось в конце XVIII века, когда недавно еще преуспевающая страна вдруг оказалась в таком состоянии фрустрации, преодолеть которое удалось лишь с помощью мессианской идеологии.

Государство времен Великой французской революции находилось в глубоком экономическом и политическом кризисе. Хозяйство страдало от страшной инфляции, в городах не хватало элементарных продуктов, а власти увязли в бесконечных обсуждениях идей свободы, равенства и братства.

По мере усиления кризиса интеллектуальные дискуссии перерастали в кровавые стычки между самими революционерами. Завершались эти разборки массовыми репрессиями. Самое сильное (в недалеком прошлом) государство Европы ныне могло позавидовать любому соседу, живущему скучной, размеренной, однообразной жизнью. Более того, Франции угрожала иностранная интервенция, ставящая под угрозу само существование молодой нации. В этой ситуации элиту поразил тяжелый психологический кризис, выходом из которого стала невиданная доселе консолидация общества.

Постепенно у французов сформировалось представление о том, что страдание от собственных неурядиц есть на самом деле не что иное, как великое страдание во имя всего человечества. В христианской традиции, где Бог был распят на кресте и погиб ради искупления первородного человеческого греха, подобная трансформация идеи страдания была, наверное, вполне естественной. Франция ощутила себя «распятой» именно потому, что несла всему миру прогрессивные идеи свободы, равенства и братства. Как тонко заметил известный русский мыслитель Михаил Бакунин, «всякий французский работник, когда делает революцию, вполне убежден, что делает ее не только для себя, но для целого мира, и несравненно больше для мира, чем для себя».

При таком интеллектуальном повороте страдания сразу же стали осмысленными. Соперничество политических клик, неудачные денежные эксперименты, озлобление против вчерашних господ — всё это вдруг превратилось в элементы великой миссии, выпавшей надолго самого лучшего, самого передового народа Европы. Патриотический дух проник в сердце общества. Интервенция оказалась отбита. Более того французская революционная армия под звуки «Марсельезы» понесла революцию на своих штыках в соседние страны, где еще правили ненавистные тираны, отрицающие свободу, равенство и братство.

Впоследствии наполеоновская армия, несколько трансформировав ту же самую идею, несла Гражданский кодекс и буржуазные свободы туда, где еще доминировало обычное право, разбавленное феодальными установлениями. Для дворянской элиты Центральной и Восточной Европы Буонапарте являлся не кем иным, как узурпатором божественного права наследственных монархов. Но для французов, проникшихся национальной идеей избавления всего мира от тирании, узурпаторами были как раз наследственные монархи. А Наполеон стал авторитарным лидером, персонифицирующим дух нации, воплощающим в себе весь комплекс идей свободы, равенства и братства. О том, что в империи не осталось даже следов присутствия этой великой триады, народ, ощутивший собственное величие, задумываться, естественно, уже не мог и даже не хотел.

Французский особый путь выглядел как путь передовой нации, прокладывающей дорогу к свободе, равенству и братству для всего человечества. Французы не говорили, что мы, мол, другие, что мы не такие, как все. Они полагали, что являются самой развитой европейской нацией и их особость состоит в том, чтобы раньше других пройти по пути преобразований и помочь остальным народам встать рано или поздно на путь построения общества, избавленного от тирании.

В Германии в XIX веке эпоха становления национализма в полном смысле сформировала теорию особого пути (Sonderweg). Французский социолог Луи Дюмон отмечал, что «немцы выставляли и пытались навязать свое превосходство лишь потому, что они немцы, тогда как французы сознательно утверждали только превосходство универсальной культуры, но наивно отождествляли себя с ней в том смысле, что считали себя наставниками человеческого рода».

Германская концепция особого пути считается наиболее разработанной. Она во многом повлияла на российские взгляды в этой области, поскольку наши интеллектуалы XIX века часто обучались в германских университетах и испытывали на себе сильное влияние немецких философских воззрений.

Немецкие романтики еще в конце XVIII века готовы были провозгласить приоритет германского духа над материальными потребностями, характерными для других стран. «Не будет ли более предпочтительным такое государство, — вопрошал поэт Новалис, — где у крестьянина будет кусок черствого хлеба, а не кусок мяса, как в какой-нибудь другой стране, но он будет благодарить Бога за счастье родиться именно в этой стране?»

Знаменитый мыслитель Иоганн Готфрид Гердер в своей глобальной историософской концепции выделял немцев среди прочих народов как людей, отличавшихся «ростом и телесной силой, предприимчивостью, смелостью и выносливостью на войне, героическим духом, способностью подчиняться приказу и следовать за вождями». С точки зрения Гердера, они имели замечательные обычаи в смысле общественной организации (судебные, цеховые), что свидетельствует о «светлой голове и справедливом уме немцев. И если говорить о государстве, то их воззрения на общую собственность, на всеобщую воинскую повинность, на общую для всех свободу нации были великими, благородными принципами».

Впрочем, сам по себе романтизм такого рода не мог породить Sonderweg без воздействия внешних обстоятельств. Начало германскому движению к формированию представлений об особом пути было положено осенью 1806 г., когда Наполеон разбил прусскую армию, жестоко унизив тем самым немцев и заставив их всерьез задуматься о том, каким образом возродить государство, нацию и величественный национальный дух, которым еще столь недавно — скажем, во времена Фридриха Великого — принято было гордиться.

Через год после поражения (зимой 1807—1808 гг.) выдающийся немецкий философ Иоганн Готлиб Фихте объявил в Берлине курс лекций, получивших название «Речи к немецкой нации». В них он определил немцев как совершенно особый народ, принципиальным образом отличающийся от других и в первую очередь от французов, которые несли по Европе «свободу, равенство, братство» и казались тогда многим истинными европейскими лидерами.

Фихте отметил, что только немцы говорят на живом, творческом немецком языке, тогда как, скажем, во французской культуре произошло смешение германских и романских начал, что, по сути, умертвило язык этого народа. Далее посредством замысловатых рассуждений мыслитель из особенностей языка сделал комплекс далеко идущих выводов. Он безапелляционно заявил, что только у народа с живым языком образуется такой специфический дух, который влияет на жизнь. Это определяет душевное богатство нации. А оно способствует прилежанию в делах и готовности к тяжкому труду, тогда как у народов, подобным богатством не обладающих (по-видимому, у поверхностных французов), формируется склонность идти на поводу у своей счастливой натуры. Наконец, из этого всего следует вывод, будто великий, трудолюбивый народ восприимчив к образованию, тогда как у других народов образованные сословия отделены от основного большинства и манипулируют им ради осуществления своих планов.

По Фихте, самый яркий пример высокой германской духовности и высокой степени слияния различных сословий — это германская реформация, осуществившаяся под руководством столь одухотворенной фигуры, как Мартин Лютер. В его время немецкие горожане были самыми образованными, тогда как прочие нации оставались варварами. За исключением жителей отдельных уголков Италии, которым, впрочем, от Фихте тоже сильно достается. В свободных городах Италии имели место постоянные мятежи, внутренние раздоры, даже войны, не говоря уже о сменах систем правления, тогда как в Германии царили мир, покой и единодушие. Причем вопрос о длительных религиозных войнах, начавшихся вскоре после призыва Лютера и дошедших до Тридцатилетней войны, унесшей миллионы немецких жизней, Фихте вообще не затрагивает.

В конечном счете выходит так, что немец, согласно концепции Фихте, это тот, кто верит в свободу, в возможность бесконечного исправления человека, в прогресс человеческого рода, тогда как у других народов с такой верой дело обстоит туговато. Понятно, что подобные представления хорошо воспринимались фрустрированной немецкой общественностью времен наполеоновского вторжения, пробуждали ее к активности, к поиску путей для возрождения нации. Концепция Фихте закладывала основы для формирования концепции особого пути Германии. Сама же эта концепция формировалась постепенно на протяжении долгого времени и впитывала в себя многие вопросы практического плана, возникавшие в процессе германской модернизации, сопровождавшейся, как и в других странах, трудностями перехода к капитализму — дифференциацией общества, нищетой, утратой традиционных ценностей.

Еще одним важным источником специфических представлений народа стала появившаяся вскоре после «Речей» Фихте книга «О Германии» мадам де Сталь. От нее пошло представление об особом характере германской культуры (понимаемой, естественно, в широком смысле), которое сумело стать для народа определяющим. Германия представлялась местным националистам неким духовным гигантом, возвышающимся посреди других европейских народов, погрязших в суете и тщеславии, в мелких повседневных заботах, связанных с функционированием рыночного хозяйства. Немцы же с их великой поэзией, музыкой, философией оказывались якобы совершенно чужды мелочам. Они выстраивали свое национальное бытие исключительно на великих идеях и на глобальных свершениях. Как древние греки в свое время считались образцом физического совершенства, так немцы теперь видели себя образцом совершенства духовного. Германия, по словам русского мыслителя Василия Розанова, поднялась против среднего европейского буржуа, «как сильный буйвол против выродившихся до собаки волченят», у которых нет больше «ни святых, ни героев, ни демонов и богов».

Великий поэт Генрих Гейне писал: «Французам и русским досталась земля, // Британец владеет морем, // А мы — воздушным царством грез, — // Там наш престиж бесспорен. // Там гегемония нашей страны, // Единство немецкой стихии. // Как жалко ползают по земле // Все нации другие». Соответственно, французам этот владелец воздушного царства говорил, что все их революции ничто перед будущей немецкой революцией, которая завоюет полнейшую свободу и полнейшее равенство для всего мира.

В общем, все ползают, и лишь немцы парят. Германия стала противопоставлять себя абстрактно понимаемому Западу. Примерно так же, как считают сегодня многие в России, немцы рубежа XIX—XX веков считали Запад неким расплывчатым целым, отличающимся от Германии отсутствием духовных начал. Чтобы четко оформить это противопоставление, германские интеллектуалы стали использовать понятия «Цивилизация» и «Культура». На Западе, с их точки зрения, доминировала Цивилизация с ее борьбой за выживание, с ее эксплуатацией человека человеком, с ее бездумным использованием рынка.

В Германии же над ценностями Цивилизации превалировала Культура. Она предполагала формирование развитой, эффективной экономики без тех эксцессов, которые сопровождают развитие хозяйства в иных местах. Она предполагала духовное единство общества вместо войны всех против всех, социальную защищенность вместо вражды, наживы, корысти. «Цивилизация — это культура, утратившая душу», — резюмировал в наше время известный русский специалист по германской философии Арсений Гулыга.

Германия и впрямь пыталась сохранить если не душу, то, по крайней мере, национальную общность. Не случайно именно Отто фон Бисмарк первым в Европе добился больших сдвигов в деле создания систем социального страхования. Не случайно именно в Германии получило динамичное развитие картелирование крупного бизнеса. Не случайно именно Германия чрезвычайно активно защищала отечественного производителя от иностранной конкуренции. Все эти мероприятия, рассматриваемые порой как независимые, изолированные, на самом деле являлись элементами единой системы патерналистского государства.

У разных немцев в их национальном мировоззрении могла быть различная Культура. Кто-то видел величие Германии в творениях Гегеля, а кто-то в том, что в сравнении с французским рабочим немец защищен государством. На самом деле, защита была условной и в целом немец начала XX века оказывался даже беднее своего западного соседа. Но национальная идея живет всегда собственной жизнью, мало связанной с реальностью.

В Первую мировую войну немцы шли сражаться не только за своего кайзера. Они защищали германскую Культуру, германский образ жизни от «русских варваров» на Востоке и от «неправильной» цивилизации на Западе. Утвердив в сознании свое культурное превосходство над врагом, немцы тем самым компенсировали трудности становления рыночной экономики, нищету и убогость жизни, реально существовавшее неравноправие социальных слоев. Возможно, поэтому война была столь долгой и кровавой. Не все были пронизаны таким антивоенным настроением, как, скажем, хорошо известные нам герои Ремарка.

Например, социал-демократы, которые «по определению» должны были быть приверженцами пролетарского интернационализма, внезапно ощутили себя частью сражающейся нации. Один из них впоследствии писал: «Мы открыли глаза и вдруг приняли немецкое отечество. <...> Прежде рабочий видел в государстве своего врага. Теперь он стал чувствовать себя частью этого государства. <...> Это созидающее государство будущего, фундамент которого уже заложен, защищают теперь рабочие кровью своего сердца».

Не только простые немцы, но даже лучшие интеллектуалы Германии чувствовали себя представителями иного мира, нежели мир Запада. Социолог Макс Вебер считал, что культурная задача Германии и ее историческое предназначение состоят в том, чтобы не допустить господства американизма в мире. А граф Германн фон Кайзерлинг пояснял, что в Америке «человек вынужден развиваться не по образу и подобию Божию, а по образу и подобию промышленного предприятия», что «никто не забывает прежних “друзей” так быстро, как американец» и что «демократическое устройство в своей нынешней форме будет в наибольшей степени способствовать победе животного идеала».

Социолог Эрнст Трёльч называл воодушевление, вызванное Первой мировой войной, возвращением «веры в дух» — дух, который торжествует над «обожествлением денег», «нерешительным скепсисом», «поисками наслаждения» и «тупым раболепствованием перед закономерностями природы». Причем такого рода высказывания отражали мнение значительного числа немецких интеллектуалов. Так в самом начале войны более трех тысяч профессоров в коллективном письме выразили возмущение тем, что враги Германии (в первую очередь Англия) хотят противопоставить дух немецкой науки тому, что они называют духом прусского милитаризма.

Но ярче других об особом германском пути сказал в те годы писатель Томас Манн, которого принято вообще-то считать образцом европейского гуманизма XX века. «Никогда механически-демократическое государство Запада не получит у нас прав гражданства. <...> Демократия в западном смысле и вкусе нам чужда и является у нас чем-то переводным, она существует только в прессе и никогда не сможет стать немецкой жизнью и немецкой правдой».

«Созрели для демократии? Созрели для республики? — задается вопросами классик. — Какой вздор! Те или иные государственные, общественные формы либо подходят народу, либо не подходят». И дальше развертывается обоснование системы, которую кремлевский политтехнолог Владислав Сурков, наверное, назвал бы суверенной демократией, а Томас Манн именует народным государством.

Больше всего он боялся, что это народное государство поглотит в ходе войны обычная западная демократия, и потому писал: «День, в который фельдмаршал Гинденбург сбросит в море английский десант, навсегда отбив у этого народа охоту ступать на континент, станет важнейшим не просто немецким, а всемирным праздником». К счастью для мира, праздник этот не настал. Но после поражения Германия была оскорблена гигантскими репарациями и демилитаризацией рейнской зоны, в которую французы в 1923 г. еще и ввели свои войска. На этом фоне прогрессировали идеи национальной исключительности и реваншизма. В конечном счете дело дошло до торжества национал-социализма. Вторая мировая война являлась для немцев логическим продолжением Первой.

Идея особой германской Культуры трансформировалась в идею особой арийской расы. Конечно, эти две модификации принципа особого пути существенно отличались друг от друга и в некотором смысле даже были противоположны (нацисты, например, жгли на кострах многие из тех книг, которые составляли истинную гордость немецкой Культуры). Но думается, если бы идея национальной исключительности не сформировалась на рубеже XIX XX столетий, национал-социализм не имел бы в Германии таких прочных корней.

По мере того как модернизация распространялась с запада на восток, проблема особого пути стала отчетливо просматриваться в самых разных частях мира. Тем более что для неевропейских культур сформировать тезис о своей особости было по понятным причинам значительно проще. Первой в данном направлении двинулась Япония, причем сделала она это как раз тогда, когда совершила серьезный рывок в экономическом развитии — во времена революции Мэйдзи.

После 1868 г. — момента начала преобразований — общество там чрезвычайно сильно изменилось. Япония из государства, совершенно оторванного от европейской культуры (в том числе культуры хозяйственной), стала одним из экономических лидеров мира. Сменилось несколько поколений, и японцы оказались уже не самураями, отдающими жизнь за господина, а трудоголиками, отдающими всё время работе на хозяина. Подобная ломка не могла осуществиться безболезненно.

Кроме того, следует заметить, что Япония долгое время не только претерпевала трудности трансформации, но еще и испытывала мучительное чувство униженности по причине своей полной зависимости от Запада, имевшей место до 1868 г. и в первое пореформенное время. Тогда страна была совершенно беззащитна перед любым потенциальным агрессором, поскольку долгие годы изоляции обусловили ее серьезное техническое отставание. Огромных усилий стоило Японии сделаться серьезной в военном отношении державой, однако после атомной бомбардировки 1945 г. эта страна вновь оказалась в зависимости.

Словом, в силу как внутренних, так и внешних причин японцы долгое время ощущали себя в психологическом плане крайне неуютно. И вот нашлось своеобразное лекарство от фрустрации. Человек, постепенно терявший свои традиционные общинные связи, вынужден был в максимально возможной степени идентифицировать себя с императором, являвшимся живым воплощением прошлого и настоящего страны, эталоном морального совершенства. Идеология модернизирующейся Японии получила название «Путь императора» («кодо»).

В рамках этой идеологии японцы рассматривали свой путь как совершенно особый, уникальный, превращавший их благодаря священной особе императора в чрезвычайно сильную, успешную и величественную нацию. Пытаясь адаптироваться к переменам, Япония делала ставку на свою великую национальную культуру (быть может, вернее, на национальный дух), которая должна была отвергнуть все тлетворные учения Запада (от либерализма до коммунизма). Превосходство культуры определялось, как виделось обществу, превосходством самой японской расы.

В рамках представлений об особом пути японцы совершали и уникальные поступки. Своеобразным символом этого стало трагическое самоубийство знаменитого писателя Юкио Мисимы. 25 ноября 1970 г. 45-летний Мисима — блестящий интеллектуал, выпустивший не один бестселлер и многократно претендовавший на Нобелевскую премию, — явился в сопровождении четырех спутников на прием к командующему — генералу Масуде. Помимо своих романов, пьес и философских эссе Мисима был известен тем, что создал военизированную патриотическую организацию «Общество щита», где проходили физическую и нравственную подготовку порядка сотни молодых людей. Генерал с глубоким уважением принял знаменитого писателя, похвалил выправку его учеников и обратил особое внимание на длинный самурайский меч, который принес с собой Мисима.

Но не успели хозяин с гостем толком начать беседу, как случилось невероятное. Спутники Мисимы набросились на генерала, связали его, а затем забаррикадировали ведущую в кабинет командующего дверь. Все попытки находившихся в коридоре офицеров вмешаться в происходящее были парализованы угрозой убить генерала. Далее писатель выдвинул требование собрать солдат и обязать их выслушать речь, с которой он к ним обратится. В случае соблюдения условий эти странные террористы обещали освободить командующего.

То был невиданный до тех пор (да и после) пример своеобразного «духовного» терроризма. Писатель не требовал принятия политических решений, не настаивал на чьем-либо освобождении из тюрьмы. Он вообще не находился в оппозиции к режиму. Мисима лишь желал, чтобы его выслушали. Он надеялся привлечь внимание всей Японии к тем идеям, которые вынашивал годами и которые должны были, по его мнению, спасти страну от угрожающей ей катастрофы.

Выступление перед солдатами состоялось, но привлечь внимание так и не удалось. Все были возмущены захватом командующего. Гневные выкрики заглушали голос Мисимы. Никакие призывы к спокойствию не помогали. Речь пришлось быстро свернуть, и с возгласом «Да здравствует его величество император!» писатель ретировался с балкона. А затем произошло самое страшное. Сев на пол, Мисима взял обеими руками короткий самурайский меч и воткнул его себе в левый бок. Харакири не привело к немедленной смерти. Мисима истекал кровью, и друзья вынуждены были помочь ему завершить жизнь, отрубив голову, родившую множество страниц, ставших гордостью японской литературы.

Что же произошло? Судя по всему, Мисима хотел сформировать некий фантастический идеал, впитавший в себя позитивные черты, взятые как из героической национальной традиции, так и из прагматической японской действительности. Идеал, достичь которого невозможно, но и жить без которого крайне тяжело. Большинство тусклых людей в таком обществе всё же живет, даже если не разделяет его принципов. Но слишком яркий Мисима жить не стал.

Трудно понять, почему Мисима отдал жизнь за императора, выступив против той политической системы, которая этим же самым императором и возглавлялась, если мы не примем во внимание символический смысл, что вкладывался в фигуру лидера нации. Умирающий герой стремился вернуть императору его божественную сущность — ту сущность, которая делала народ сильным и выносливым, способным преодолевать бездуховность модернизации. Ту сущность, которая единственно делала народ народом.

Однако философия особого пути живет лишь до тех пор, пока востребована обществом. К 1970 г. Япония, ставшая по-настоящему развитой страной, перестала нуждаться в специфических духовных подпорках и отвергла призыв Мисимы. Точно так же расставались со своим особым путем и другие нации, использовавшие эту идеологию на определенном этапе развития. Постепенно расстается с особым путем и Россия. Но об этом — отдельный большой разговор.