Прямая речь

О любви

Математикой можно заниматься, баскетболом. А любовью… лучше уж сказать дурными словами. А то, что любовь исчезла из нашей жизни, это чушь. Ничего не пропало, и даже не уменьшилось в количестве. Очень много страдающих от любви людей. Я убежден, знаю просто, что есть любовь жертвенная, бескорыстная. Отдать и не просить взамен, такая есть. До сих пор. То же самое можно сказать и о дружбе. То же самое можно сказать и о чести. В массовом исчислении эти категории как бы теряются. Но ведь настоящего в мире никогда не было много. Ни во времена Леонардо, ни во времена более ранние. Но всегда были люди, которые определяли состояние масс, так называемых.

В юности у меня была такая любовь, как у всех. Красивая девочка в городе Ашхабаде, бесконечные грезы, бесконечные шатания по улице в надежде встретить ее. Потом я уехал в Москву, и как отрезало, ничего уже не хотелось делать во славу ее, даже стихи писать. Задним числом я мог понять, что особенно и не тянуло. Так что, видимо, это увлечение очень трудно разделять.

В училище появилась другая любовь. В артистку уже известную влюбился. Добивался взаимности. Она вышла замуж. Мне казалось, ну и что: вышла замуж, теперь раз — и перевыйди. О чувстве другого человека, конечно, меньше всего заботился. Все добивался, добивался, а когда добился, вдруг выяснилось, что добивался я не ее, а признания Москвы. Я был человек из провинции, жадный до всего, мне казалось, чем больше я нахапаю — это мое, это мое — тем больше я буду признан. В студенчестве еще трудно было удовлетворить свое честолюбие на сцене, а вот чтобы меня любила такая знаменитая девочка… Так что, в юности мы часто путаем любовь и примеси.

Не у самого моего любимого писателя Чернышевского есть такая фраза: «Любить человека — это, значит, хотеть того, что для него хорошо, даже если он любит другого». Вот что такое любовь. Все остальное — это как бы примеси: люблю, умираю… Страдание — вещь, входящая в правила игры. Очень важно — почему страдаешь? Не с тобой что, а с тем, кого любишь. А как ему-то? У него все в порядке? Здесь страдание имеет совершенно другой знак. Если ему хорошо, тебе должно быть, по крайней мере, неплохо. Если не врешь себе, а любишь, отбрасывая всякие пошлые слова: хочешь быть рядом, видеть, трогать.

Для меня важно — умеет ли женщина быть товарищем, особенно, когда тебе худо… Может, это чисто советские, иждивенческие настроения, но так уж я устроен.

Я всегда выбирал одну женщину, и мне нравилось все, что в ней есть. Проходило время, мне нравилась другая. И я уже переставал понимать свои предыдущие пристрастия.

Кто-то из наших знаменитых поэтов сказал в свое время, мол, как только закончатся его эротические возможности, он кончится как поэт. Я с ним полностью солидарен, как, думаю, любой человек занимающийся творчеством.

Врал много. Когда нужно было расставаться, придумывал благородный повод для ухода. Это все нормальный эгоизм, но до первой беды. Потом многое пересматриваешь в жизни.

Когда сразу много женщин — это кураж, это тешит самолюбие. Бывало и у меня так, но чаще предпочитал одну.

Для меня интеллект — вещь решающая. Когда ты понимаешь, что у женщины им и не пахнет, это воздействует на половую сферу, невозможно дальше двинуться, потому что сознаешь, что перед тобой человек совершенно другой по составу крови, как бы существо другого подвида. И с ней играть в любовь, напрягаться на какие-то подвиги уже просто нельзя!

Когда говорят, что любовь — обычная физиология, это просто брехня старых кобелей. Секс и любовь иногда разные вещи. Можно любить как Блок, который обожал жену, но несколько лет не ложился с ней в постель. У меня было такое. Мне казалось, что я люблю эту женщину так чисто, так возвышенно, что… как я могу, грубо говоря, над ней такое творить? Это, конечно, была комичная история, но длилась несколько лет. И жар души пылал только там. А на стороне происходило все другое, плотское.

Дон-Жуан — это благородное понятие. Оно как бы предполагает отвагу и жертву со стороны мужчины. Он всем своим благополучием рискует, готов все положить к ногам любимой женщины — душу, жизнь! А много баб — это просто бабник. Бабник и дешевка.

Ефим Копелян, которого я хорошо знал, на вопрос: мог бы он стать гомосексуалистом, отвечал: «Для этого я слишком смешлив».

Мне кажется, что гомосексуализм не может быть нормой, поскольку Бог придумал совсем другой вид половых отношений. А в принципе — пусть каждый делает, что ему нравится.

Я никогда не испытывал к ним симпатии. Мне трудно с ними общаться, разговаривать. Возникает чувство неловкости всякий раз, когда говоришь о женщинах, о нормальной любви. Все время боишься, что они оскорбятся или не поймут. Поэтому я в друзьях таких людей не держу.

Вообще-то любовь присутствует у меня во всех пьесах. А самая трогательная история еще не рассказана. Я хочу сделать такую историю по Шарлю Перро о спящей красавице. Она засыпает и остается по-прежнему восемнадцатилетней, а принц, с которым она обручена, стареет. Я хочу продлить время до невозможности, словно сто лет прошло. Ей 18, а ему 118! Он ее воскрешает, а сам умирает любя.

А еще сейчас я пишу пьесу под названием «Эликсир любви». Это средневековая история. Человек изобретает некий эликсир, чтобы его попробовала девушка, в которую он влюблен, и тоже в него бы влюбилась. Но ему никак не удается заставить выпить эликсир свою возлюбленную. Его хватает инквизиция, чтобы сжечь на костре за колдовство. И от смерти его спасает та самая девушка. Оказывается, инквизиторы поставили условие, если хоть одна из женщин согласится пойти с ним в огонь, казнь будет отменена. И никто не соглашается кроме той самой девушки, ради которой он и изобрел этот эликсир. Оказывается, она его уже давно любила и без всякого эликсира, просто боялась признаться.

С Ниной у нас было девять лет тайной жизни. Девять лет греха. Афишировать наши отношения было нельзя, потому что и ее муж, и моя жена и так несли моральный ущерб. Все держалось в тайне. Неприлично даже было вместе работать, чтобы не зародилась в их умах отгадка нашей загадки. Мы долго противились себе, год вообще пытались не видеться, но, в конечном итоге, это оказалось сильнее нас, и мы стали жить вместе. Чего нам это стоило — разговор отдельный.

Любая ложь, любая тайна — это всегда нехорошо. И нашим близким было несладко, когда все открылось. Органично надо жить, по возможности ближе к правде чувств и поступков. А если появляются какие-то искривления, ничего хорошего из этого не выйдет.

Пришел на Таганку и увидел Нину на фотографии в фойе: челочка, длинная шея и очень удивленное выражение лица, как будто человек не совсем понимает, куда он попал. Я спросил у кого-то: «Кто такая?» — «Артистка наша». — «Замужем?» — «Замужем». — «За кем?» Мне сказали. Я легкомысленно, не в обиду тому, другому: «Дикий брак».

Я в то время был молодой актер, вообще ничего не играл. А Нина уже в кино снималась. Я ходил в театре зажатый, смотрел в зеркало и думал, что с таким лицом нельзя и мечтать об актерской карьере.

Развивалось все тяжело, украдкой, с бесконечными объяснениями. И ничего не было, кроме ощущения безграничной нежности и обожания. Дальше не буду рассказывать, потому что все уже сто раз рассказано. Скажу только об одном. Мне казалось, что за столько лет совместной жизни с Ниной у меня уже сложился какой-то ее облик и внутренний, и внешний, но никогда не думал, что она сможет возиться с больным, практически неподвижным человеком. Вот так, уже на склоне лет не на своем примере, не на своем нутре я понял, как выглядит любовь.

У нас в доме тусовки, шабаши, вечеринки многолюдные не приняты. Мы на людях появлялись редко и редко собирали людей у себя.

Нину ревновал, но ревность не занимала главную часть нашей жизни, так, эпизоды. А Нина одной бабе говорила: «Я тебе ноги переломаю».

А одну знакомую столкнула на пол. Дама эта немножко вольности позволила, залезла ко мне на колени. За что ее и сбросили со стула вверх ногами.

Нас обвенчал дома Деня, когда я только вернулся из больницы.