Таганка

Еще студентом вместе с одним из педагогов пришел к Любимову. Этот театр уже был успешным, уже были там свои имена, в общем, считался очень интересным. Я показался, понравился. Хотя некоторые мои педагоги говорили: «Ну, зачем ты туда идешь? Пойми, Таганка — это индустриальный театр, там органично разговаривающему артисту делать нечего. Там все орут, перекрикивая вращающиеся балки, скрипы, шумы, падения». Но я остался на Таганке и работал до тех пор, пока не произошло это несчастье с Любимовым, когда мы, несколько человек, покинули в знак протеста Таганку и ушли в «Современник». Вместо того чтобы сделать это тихо, мы еще устроили в «Современнике» довольно громкое выступление. Тогда это было нашим театральным стилем. Но мы не учли контекста времени. Любимов остался за рубежом, и все это превратилось в политику.

* * *

Поступление в Театр на Таганке сильно повлияло на меня, заставило думать определенным образом, что-то любить, что-то ненавидеть, дало основу всему дальнейшему мировоззрению. Я не говорю о профессиональных навыках, их можно было получить и в других театрах. Но самое главное, что Таганка свела меня с большим количеством замечательных людей, не говоря уж о товарищах по сцене.

Юрий Любимов собрал в театре цвет творческой интеллигенции — писателей, композиторов, ученых, которые, собственно, и занимались воспитанием нас, молодых актеров. Это был так называемый расширенный художественный совет, задача которого была служить советниками и защитниками от внешних врагов, то бишь, чиновников от культуры. Там были такие мощные личности, как Евтушенко, Вознесенский, Ахмадуллина, Окуджава, Самойлов, Абрамов, Можаев, Трифонов, Шнитке и Денисов. Общение с такими людьми не может пройти бесследно.

1992 г.

* * *

Я очень любил шефа. Я ни с кем, кроме него, не мог репетировать. Может быть, и от Эфроса, который взял Таганку после отъезда Любимова, ушел отчасти поэтому, а не только из-за принципов…

Своей вины перед Эфросом я, кстати, не отрицаю, да и как я могу ее отрицать? Смерть — категория абсолютная. Но и после его смерти, сознавая свою вину, я говорю: он мог по-другому прийти в театр. Мог. Нужно было начать с переговоров с труппой, заручиться ее согласием, проявить уважение к людям. В своем первом обращении к актерам он мог бы сказать: «У меня в театре нелады, у вас драма, давайте попытаемся вместе что-то сделать. Юрий Петрович вернется и нас поймет». Он не сказал этого. Он пришел, как поставленный свыше начальник к холуям, которые будут делать то, что он скажет. Я защищал мир, который не был таким, этот мир был моим. Приходить в него нужно было по-людски. И поэтому первая речь Эфроса в труппе была встречена такой гробовой, такой могильной тишиной.

* * *

Эфроса уже нет, я очень надеюсь, что это произошло не из-за тех наших боев. Он не ожидал, что Таганка примет его приход как оскорбление, и я до сих пор считаю, что он был обязан подумать, прежде чем соглашаться. Эфрос, человек редкого душевного чутья, не сообразил, что это социально, да и морально, некрасиво.

* * *

Отношения с Юрием Петровичем Любимовым всегда были с моей стороны пиететные — отношения ученика к Учителю. Я совершенно бессилен перед талантливыми людьми и не желаю вступать с ними в оппозицию, но из-за моего характера у меня были с Юрием Петровичем и конфликты. Он считал, что я безумно экстремален, а я считал и считаю, что он безумно экстремален.

Одна из наших первых размолвок произошла, когда он назначил меня на роль Мастера. Я доказывал, что Мастера сыграть нельзя — это облако духовности. У него, как у персонажа, нет пространства драмы. В инсценировке Мастер появляется лишь в двух сценах. Мне казалось, что если кто и сможет сыграть Мастера, то человек с биографией, например, сам Юрий Петрович, седой, измученный человек, смертельно уставший, со своей судьбой. Или — Смоктуновский.

А если появлюсь я, молодой человек, без авторитета, с быстрыми руками и ногами, то кто же поверит, что это Мастер? Кто его измучил? Где, почему? Все это будет неправдой. Любимова я так и не убедил тогда, и он на меня очень обиделся. Несколько сезонов я все-таки играл Мастера, а потом отказался.

* * *

Сказать, что я был любимым актером, не могу. Хотя в течение многих лет Юрий Петрович назначал меня на главные роли. В «Преступлении и наказании» я должен был играть Раскольникова, в «Борисе Годунове» — Самозванца. Но всякий раз это совпадало с моими делами в кино, и я, по молодости лет, очень спокойно променивал театральные репетиции на съемки и считал, что это правильно.

* * *

Надо отдать должное благородству Любимова. Степень моей дерзости могла, наверное, произвести удручающее впечатление. Он мало, что мне прощал, но и я давал ему много поводов к неудовольствию. Однако творчески я никогда не был обижен. Выходит, что это я его обижал, я вел себя неправильно.

* * *

Но вообще работать с Любимовым всегда было счастьем. Иногда он, конечно, немного подрезал актеру крылья… Но уж если не подрезал, если позволял все — это был праздник несравненный.

1996 г.

* * *

Истоки разрушения в общем-то ясны. Театр существовал на сопротивлении, контекст времени изменился, нужна новая идея. На судьбе театра не могло не сказаться долгое отсутствие Любимова. Его нынешние приезды, отъезды. Но как бы ни был наш театр политизирован, он был замешан, создан и всегда существовал на любви. А сейчас любовь внутри кончилась — в этом все дело. И зритель это почувствовал и оттолкнулся от нашего театра. На Таганку уже можно купить билет, а в «Современник», например, нет. Потому что там не только замечательные артисты и своя школа, но потому что там любовь! Никакие финансовые вливания никакой театр не спасут — только любовь и идея. А тут еще это ускорение смерти и желание доказать (я имею в виду историю с приватизацией этого дома), что сие есть, наоборот, его реанимация. И слова звучат высокие: в защиту учителя, в защиту искусства.

Что изменится от того, что будет введена контрактная система и часть людей выкинут на улицу? Появятся шедевры? Лучше будут играть артисты? Чаще в театре станет бывать Любимов? Или с притоком долларов театр обретет нечто… Неправда, не сработает. Сработает, где угодно: на биржах, предприятиях, но не в искусстве и тем более в театре. Это же русский театр. Только любовь и идея.

* * *

Мы все говорим: «Таганка», «Таганка»… Но мы же не стали артистами на Таганке от этого коллективизма. Командой высыпали на сцену. Командой проорали. Командой взяли друг друга на плечи и унесли. Но тогда мы это любили. Это был как бы наш дом, нас здесь собрали. Но мы там были не сами собой — всеми. Не по отдельности. И даже Вова покойный… Высоцкий. Он был большой индивидуалист, но даже он в рамках театра держался очень умеренно. Как все. Таков был закон кадетского корпуса. Он как бы не афишировался, не декларировался, но это было всем понятно: здесь все ведут себя так.

* * *

На Таганке было много индивидуальностей, которые приняли правила такой игры. На какой-то срок. Это не могло длиться всю жизнь. Люди стареют. Люди устают, и у каждого просится наружу нечто. И тот, кто в состоянии исторгнуть это нечто из себя, тот, конечно, уходит.

И распад театра — дело не случайное. Есть там и некие этические причины, но, мне кажется, в этом есть и более глубокий, мистический смысл.

Стало уходить поколение, а театр делает одно поколение. Второе уже не продолжит никогда, это уже что-то другое. Может делать вид, что он продолжатель — ерунда собачья! Другое поколение, другие люди, все другое. Поэтому попытка задержаться на этом свете — она нормальна и у тех, и у других. У обеих половинок театра.

Я не могу говорить, что они уж совсем ничего не видят, это было бы неправильно, потому что жизнь преподносит какие-то сюрпризы. Иногда даже против очевидного закона. Порой дело решает один успешный спектакль. Он, конечно, не порождает перспективу, но дает время еще немного пожить. Говорить: все равно все будет плохо — нельзя. Никто ничего не знает.

2000 г.

* * *

Происходящее — это расплата за то, что мы дольше времени поддерживали несколько полинявшую легенду и ощеривались на любого, кто пытался что-то сказать о Таганке. Надо было вовремя понять, что мы уже не такие, что полиняли шерстки, что трачены молью, а мы все выгибали грудки и кричали: «Нет, мы такие, мы такие!!!» и продолжали обманывать друг друга.

* * *

Я не сторонник всяких разделов. Опыт других театров убедил, что это совсем не плодоносный путь. Но я отчетливо понимаю, что раздел — единственная возможность сохранить этот дом. Я бы никак не высказывал свою точку зрения, если бы знал, что Юрий Петрович гарантирует людям работу по профессии в собственном доме и собственной стране, а не начнет их гнать на улицу. Но гнать людей на улицу, лишать их работы сегодня во время этой чумы…

Пять лет и еще полтора года Любимова не было в стране, а люди продолжали держать этот дом и сохранили его. В своем интервью Любимов сказал, что страна должна пройти безработицу. Должна и все. Она, может, и пройдет. Но почему именно Любимов, живущий сейчас за рубежом, должен стимулировать этот процесс?

Юрий Петрович вернулся, побыл немного и уехал: у него контракты. Но здесь он подписал контракт, обещая, что его контракты за рубежом окончатся, и он начнет работать в стране. Никто не собирается его силком затаскивать на эту территорию. Человек вправе решать, где ему жить. В конце концов, можно приезжать ставить спектакли и отбывать за рубеж. Но должна быть определенность. Люди хотят работать, а не бесконечно играть ставшие уже допотопными спектакли. Вместо этого, за спиной всех, втайне рождается проект приватизации театра. Вот это и стало основой конфликта, который продолжается при попустительстве властей, более того, подогревается ими. А всего-то и надо — исполнить закон, тем более есть резолюция президента. Исполнить, а не рассуждать о «неделимости театра», это в адрес чиновников.

* * *

Когда стараниями Губенко, который был во власти, в страну вернулся Барин (так называли Любимова) все были счастливы и не понимали, что долгое пребывание вне Отечества накладывает на человека определенный отпечаток. До его отъезда все эмоции были замешаны на любви и преданности. Но после возвращения Любимова, люди отвернулись, заметив в нем сильные перемены.

* * *

История его выдворения, на самом деле, непроста. И его пребывание за рубежом, и его возвращение имеет демократически бойкое объяснение. Но есть и другая. Не такая красивая версия, о которой мне бы не хотелось говорить.

* * *

Впрочем, дело было не только в Любимове. Мы все старели, а театр — дело одного поколения, и продлить его жизнь нельзя, сколько новых сил не вливай. Внутренний кризис Таганки начался, когда наше поколение устало. Сил на общественные эскапады уже не хватало, да и на спектаклях было тяжело. Одно дело, когда «Пугачева» играют молодые мальчишки, другое — те, кому под сорок — пятьдесят. И сердце не то, и дыхалка сдает, все в поту, и большинство уже не держит дистанцию.

Кроме того, актерская профессия предполагает честолюбие, а одни из нас снимались очень часто. Другие же вовсе не появлялись на экранах. Но артиста для кино подает театр. На сцене я должен стоять там, где меня видно. Раздражение вырывалось на поверхность: кто-то обижался, кто-то отказывался играть…

* * *

Таганка сыграла свою роль и реанимации не подлежит. И сам Юрий Петрович не подлежит реставрации. Любимов — гений. Не особо образован, но зато он как зверь чувствовал, что носится в воздухе. Но с годами это чутье исчезает. Тем более что сейчас в стране происходит такое, что не могут сформулировать и молодые люди.

Среза сегодняшней жизни нет в прозе, никто не может понять, в каком, собственно, мире мы живем. Такое у нас сейчас время-безвременье. Чтобы его увидеть, надо от него отойти.

2001 г.

* * *

Никаких личных обид на Любимова у меня нет. Он достаточно долго и убедительно удерживал меня от ухода в «Содружество». Он не обделял меня ролями. Я сам отказался от Раскольникова из-за больного горла, часто уезжал на съемки. Сразу по возвращении он занял меня в «Маленьких трагедиях».

* * *

Конфликт Губенко и Любимова был не социальный, а личный. Любимов не пустил его на спектакль, вызвал ОМОН. Это серьезное оскорбление. И одновременно за спиной актеров начал решать — с кем он заключает контракты, а с кем — нет. Тогда люди стали примыкать к Губенко: «Коля спасай!» Он чувствовал свою ответственность и пошел до конца. Мне показалось, что в этой ситуации надо быть с ним. Невзирая на то что мы в глазах большинства оказались врагами мэтра и чуть ли не предателями. История рассудила так, что победа осталась за Любимовым. Но и сегодня я поступил бы так же. Даже несмотря на мой уход от Эфроса и возвращение «под Любимова».

Заслуги и славу, сделанное и возведенное никто у Любимова не отнимает. Но нельзя же считать людей за плесень на стенах: они служили ему и театру без славы, без званий, безденежно, как гребцы на галере. Ни квартир, ни зарплаты — ничего… Из всей старой Таганки в лицо можно узнать лишь несколько человек.

* * *

Таганка мне репутации не делает. Она меня не возвышает, не опускает, и существование театра я никогда не определял. Безусловно, у меня есть какая-то репутация, но в этом заслуга кино.

* * *

Совершенно ясно, что история склонит голову на плечо Любимову, но ведь это же не упраздняет морали.

* * *

В первый приезд Любимова мы устроили ему грандиозный прием. Достали все, чего в Москве тогда было не достать, из кожи вон лезли. Входит Любимов, крайне скептически осматривает все это натужное великолепие. Мы просим что-нибудь написать по случаю возвращения. Он пишет на карточке: «Хорошо живете». Такой был подход.

* * *

Когда люди приняли условия игры и вспомнили о законе, в ход тут же пошли все те же совковые понятия — «долг», «учитель», «честь», и Юрий Петрович встал в позу короля Лира. Хотя все наоборот: ты замахнулся, а не на тебя замахнулись. Ты хочешь убивать, а не тебя хотят убивать.

* * *

Я не состоял в оппозиции к Любимову и не состою. Речь идет о том, что Юрий Петрович собирается реорганизовать труппу, а значит, сократить ее состав. Иными словами, увеличить количество безработных в этой стране. Я не считаю правильным, с его стороны, на закате нашей общей биографии, ему сейчас 75 лет, а также учитывая, что театр переживает не лучшее время, проводить реорганизацию. Как будто она чем-то поможет. Нет, она призвана помочь только личному благосостоянию семьи Любимова, не более.

Некоторые, как, например, Ростропович, стараются помочь стране, а другие, наоборот — что-то оторвать от нищей страны. При этом им плевать на собственную репутацию, на репутацию других людей. Разумеется, театр не богадельня. Всех не согреешь, безработица неминуема. Но почему ее должен инспирировать человек, живущий за рубежом, понять не могу.

* * *

Театра нет. Есть номинация. Иллюзия существования. В зале пустые места. Билеты на Таганку давно уже можно купить. Юрий Петрович это понял, может быть, раньше других. И сегодня идет спор за здание. Он хочет распоряжаться и торговать только коробкой, а другие пытаются сохранить этот дом. Если не театром, то хотя бы домом для искусства, чтобы в нем не открылся стриптиз-бар или бордель.

* * *

Театр погиб. Сегодня Любимов заставляет принимать крещение через выгребную яму. Недавно был жуткий случай. Любимов решил заменить исполнителя роли Коровьева в «Мастере и Маргарите» и ввести на эту роль своего актера. Назначенный на ввод артист прямо на спектакле ходил за человеком, играющим Коровьева, повторяя мизансцены, заглядывая, высматривая и все это на глазах Любимова и ничего не понимающей публики. После спектакля у исполнителя роли Коровьева прямо в гримуборной случился сердечный приступ…

А ситуация изгнания Губенко! Стоит белый Николай, он пришел играть спектакль «Владимир Высоцкий», а его не пускают в театр. И безусый омоновец поучает Губенко: «А не надо было плевать в лицо учителю». Щенок! Что ты понимаешь про учителя? И что понимаешь под «плевать в лицо»? И все это снимается, а потом показывается по телевизору строго наоборот. Я-то понимаю, что это была заказная пресса, заказное обслуживание, как и интервью, в котором Юрий Петрович называет меня «Соловьем-разбойником», а Губенко — «верным Русланом». В нем все шито белыми нитками. Каждый вопрос составлен так, что услужливо содержит вариант ответа.

* * *

Фактически театр разделился на два, один из которых возглавляет Любимов, другой — Губенко. Вообще я против всякого раздела, но ситуация стала невыносимой. Я на стороне людей, которых возглавляет Губенко. Я бы просто ушел, но это было бы не совсем хорошо по отношению к части труппы, которую я взял на себя труд опекать. Этих людей просто вышвырнут из театра.

* * *

Я поддерживал Губенко, мне было очевидно, что правда, пусть временная, здесь.

* * *

Интеллигентская болтовня, слюнявая модель: Губенко-сын, отсуживающий полхаты у отца. Губенко не нужно было вообще ничего. Он просто ушел из театра, когда вернулся Любимов, и все.

Артисты просили Колю вернуться и защитить их. Так что творимая некоторыми благородная модель: сын супротив отца — ерунда собачья. Во всем виноват, я так уже считаю много лет, Юрий Петрович Любимов. Хотя он — гений чистой воды, и мы все ему обязаны. Но истина — такова. Сейчас ни к чему это ворошить, камни в кого-то бросать.

2001 г.

* * *

Я уходил из Таганки уже взрослым человеком. И решение принималось мною на уровне осознанного понимания, что хорошо, что плохо. Но понимания эгоистического. Я знал, что если сейчас не уйду, то потом мне будет плохо, я себя просто сожру. На этом пути были, конечно, и ошибки. Такое мощное противостояние Эфросу, и вдруг смерть. Стопроцентное банкротство идеи, которая казалась такой правильной. Человек умер, и ты теряешься, уже не знаешь, кто прав, кто виноват. Права жизнь, а жизнь ушла. Значит, эта борьба ничего не стоила.

* * *

Я остался не по причине личных симпатий к Губенко или антипатии к Любимову. Просто мне казалось, что правда на стороне Губенко. Я и до сих пор так считаю, поэтому и не ностальгирую: «Ах, какой был театр! Какой театр разрушили!» Ничего подобного — он умер от естественной старости. Наше поколение износилось, а новое не пришло. Диффузии не произошло.

* * *

Для меня счастливое время затерялось где-то между 75−80-ми годами. Это была золотая пора Таганки. Мне нравился Любимов, мои товарищи, мне нравилось все: способ жизни, образ жизни, наши споры, ночные бдения. Я уезжал на съемку и возвращался домой. И дом этот я обожал. Так продолжалось до смерти Володи Высоцкого, которая каким-то мистическим образом изменила все. Не стало Любимова. Мы ушли в эмиграцию, потом вернулись, и вот сегодняшний разлад, когда на многих своих товарищей я не могу смотреть, как на людей, которым доверяю.

* * *

На всякую правду есть контрправда. Правда Любимова — заслуги и годы. Как правильно сказал Леня Ярмольник в одном из интервью: «Дай Бог нам прожить столько лет и не путать унитаз с рукомойником». А Юрий Петрович при этом еще и спектакли делает. Хорошие они или плохие — это уже другой разговор. Сам факт, что человек в восемьдесят пять лет продолжает заниматься искусством, читает, ищет, вслушивается — уже благородно, уже заслуживает уважения. Поэтому довольно жестоко говорить: «Не та Таганка». Как она может быть «той?» Вы с ума сошли? Жизнь прошла, поколение артистов уже совсем другое. Они не привыкли ждать чего-то, проявлять терпение, совесть, им «дамки» сразу подавай.

Им не объяснишь: вы попали на территорию, где стареющий человек пытается бороться за жизнь, а тут вы со своими проблемами. Молодой эгоизм сейчас активнее пробивается, чем раньше. Хотя, конечно, не бывает плохих поколений. Просто команды новой не получилось, а горы сворачиваются только командой. Командой, которая умеет подчиняться дисциплине, умеет жертвовать.

* * *

Обижаться, что Любимов не сидел рядом с моей койкой в больнице, было бы глупо. Я знаю, что он с сочувствием отнесся к ситуации, мне передавали. И это был чисто человеческий жест. А требовать глубокого огорчения и сопереживаний от человека очень пожилого нельзя. Это неправильный подход.

Загрузка...