Прыжок леопарда

Глава 19

Жорку я знал, как облупленного. Наше знакомство восходит к тем приснопамятным временам, когда мы искренне верили, что власть и страна - это одно и то же. В неполные восемнадцать я был практикантом на теплоходе "Руза". Обычный трамповый рейс к берегам Египта обернулся для экипажа сплошной головной болью. На рейде Александрии нас здорово покалечил израильский ракетный катер. Кое-как, с креном на левый борт, унесли ноги. В Алжире (опять незадача!) "Руза" попала под пресс местной полиции. Векшина и Квадрата (они у нас числились мотористами) загребли в полицейский участок, а лично я получил в морду. Только уладили это дело - и опять - на тебе! Вдобавок ко всем злоключениям, ночью, в Бискайском заливе, нас попытались взять на абордаж два быстроходных катера неустановленной принадлежности.

Этот момент мне помнится смутно. Вот убей меня Бог, я в это время спал и видел дурной сон. Над моей головой простирались своды той самой пещеры, в которой когда-то прошло мое посвящение. Я стоял перед священной чашей, в руках у меня полыхала Агни Прамата. Отблески пламени отражались в глазницах огромного зверя, притаившегося за алтарем. Я спиной отступал к выходу из пещеры, всей сутью осознавая свою никчемность.

В общем, такая вот, хрень. Но наутро, Федечка Митенев и еще добрая треть экипажа рассказывали взахлеб, как я "геройски сражался", чуть ли ни в одиночку "разогнал весь этот парламент" и вообще творил чудеса.

Рассказы сходились в одном: море под нами вдруг обрело волшебный, глубинный цвет летнего дня. Поверхность его кишела акулами, морскими змеями и прочей глубоководной живностью. Из нутра океана сквозь железную палубу судна устремился в звездную высь ярчайший всепроникающий луч. В нем проявился я. На уровне палубы, там, где свет расплескался лужей неправильной формы, (в этом месте рассказчик обычно понижал голос) и царил главный герой: в фирменной майке за три с половиной тысячи лир, отечественных полосатых трусах и босиком. С неимоверной скоростью он (то бишь - я) мотался от бака к корме и сбрасывал за борт абордажные крючья. При всем, при том, умудрился обезоружить и пустить в свободный полет двух самых шустрых боевиков, которые изловчились взобраться на палубу "Рузы".

В остальном мнения рассказчиков разделялись весьма кардинально. Одни говорили, что стреляли по мне. Другие - что совсем не по мне, а по капитанскому мостику. А третьи - что вообще никто никуда не стрелял, поскольку оба пиратских катера шастали у самого борта, а оттуда вообще попасть куда-либо весьма мудрено.

Разнилось и количество нападавших. От скромных двух - до нескромных пяти.

Я очнулся в своей каюте в полном неведении. Ничего из ночных кошмаров не отпечаталось в памяти. Первым зашел Жуков.

- Ну, что гусар? - сказал он с сожалением в голосе, - уж поверь моему опыту: в загранку ты теперь не ходок.

- Да что хоть случилось? - от неожиданности я подпрыгнул в кровати.

- Не надо, - поморщился капитан. - Не надо нарываться на комплименты.

Вот те, блин и доброе утро!

На исходе суток посеченный осколками лесовоз вошел в устье Роны. Оттуда - чередой судоходных шлюзов - к причалу французского порта Руан. Там нас уже ждал представитель посольства - моложавый атлет с ироничным прищуром зеленоватых глаз. Это и был Жорка. Или, как он тогда представился, Георгий Романович Устинов.

Меня он допрашивал с особым пристрастием. Такого количества "объяснительных" я, наверно, не написал за всю свою предыдущую жизнь. Поминутно припомнил, где и в какой момент, находился в последние трое суток. Все это пришлось изложить на бумаге и скрепить своей подписью на каждой странице.

Больше всего представителя Родины интересовало: откуда я знаю секретный код. Он задавал этот вопрос с какой-то зловещей периодичностью.

Пришлось косить под испуганного простодушного дурачка. Ну, не мог же я прямо взять и сказать, что прочел эти цифры в памяти Векшина, когда на него надевали наручники.

То, что Евгений Иванович - мой настоящий отец, я в то время еще не знал. Но этот мужик мне нравился. Не хотелось его подводить. Да и в загранку, как говорил Жуков, я теперь не ходок. Что мне?

Когда дело дошло до угроз, в каюту вошел Векшин и в приказном порядке предложил Устинову "прогуляться по городу".

- Этот пойдет с нами. Капитан разрешил, - добавил он исключительно для меня. - Тебе, молодой человек, всего три минуты на сборы. Завтра утром едем в Париж и я не хочу, чтобы ты своим препаскудным видом позорил советский флаг. Валюта имеется?

Я хмуро кивнул головой и принялся натягивать на себя старые курсантские брюки. В кармане приятно зашелестели кровные тридцать франков, которые я успел получить у второго штурмана еще до прихода строгого следователя. Тем временем, Векшин собрал в аккуратную стопочку протоколы моих допросов, бегло перечитал и, со словами "потом объясню", начал палить их в бронзовой пепельнице.

- У тебя какая оценка по русскому языку? - спросил он через плечо, не оборачиваясь.

Устинов молчал. Он вообще не повел бровью.

- Тебя, волосан, спрашивают! - рявкнул Евгений Иванович.

- Четверка, - неохотно ответил я.

- Оно и видно. Заруби себе на носу: тире после запятой ставится только в одном исключительном случае - если это прямая речь.

...Из "гражданки" в моем гардеробе имелись только трусы да футболка. Я ее опускал поверх брюк, чтобы прикрыть широкий флотский ремень. Ботинки были тоже курсантские, видавшие виду, но зато из настоящей кожи. Наверное, потому меня строго предупредили:

- Будешь идти метрах в пятнадцати сзади. И смотри, никуда не сворачивай. А то еще люди подумают, что я тебя знаю, - ехидно сказал Жорка.

Оно и понятно. Оба моих попутчика выглядели весьма презентабельно и мало чем отличались от местных аборигенов. Под острыми стрелками бежевых брюк - щегольские модельные туфли. Рубашечки, галстуки, пиджаки - все будто шитое на заказ. При ходьбе Векшин иногда опирался на фирменный зонт с изогнутой ручкой, но чаще держал его на изгибе левой руки. Лопотали они по-французски, не шарахались выезжающих из-под арок шикарных авто, не показывали указательным пальцем на местные достопримечательности. В общем, вели себя, как нерусские люди.

О Руане я знал только то, что здесь сожгли Жанну д"Арк. Действо сие, согласно канонам средневековья, должно было происходить на достаточно людной площади, при наличии где-то поблизости кирхи, костела, собора, или иного культового сооружения, несущего в высшей точке католический крест.

Франция не Россия. Здесь сильны пережитки прошлого, - думал я, окидывая глазами изломанный крышами горизонт. - Нужно искать крест, а площадь приложится.

На грешной земле тоже было на что взглянуть. Мордашки молоденьких девушек сияли ненашенским шармом. При минимуме косметики, что надо подчеркнуто, что не надо - искусно сглажено. Улыбки, движения глаз - все наивысшего качества. Ниже я не смотрел, чтоб не расстраиваться - ничего выдающегося: ни сзади, ни спереди. Натуральные гладильные доски на обтянутых кожей ходулях, где самая толстая часть - коленки. Таких, в наших советских школах, освобождают от физкультуры. Я шел и от чистого сердца я жалел бедных француженок и французов. Внезапно мой взгляд споткнулся об витрину частного магазина, коих тут было немеряно.

- Оба-на! - сказал я своим ногам и подошел поближе.

Да, это были они: туфли на изящной платформе, коричневые, с благородным отливом. Именно так, в моем понимании, выглядят идеальные туфли. Не менее соблазнительной была и цифра на ценнике. Всего восемь франков! Я мысленно перевел валюту в рубли, помножил на десять. Получилось двести сорок рублей. Дороговато, но что поделаешь? - дом начинают строить с фундамента.

Услышав мое "оба-на", Векшин с Устиновым тоже остановились, не торопясь, повернули назад. Убедившись, что это так, я еще раз прикинул все "за" и "против" и решительно шагнул в магазин.

Девушка продавец встрепенулась и замерла. Кажется, она что-то сказала, но я не слышал. Я ничего не слышал, поскольку моих туфлей в ассортименте... не было. А надежде на чудо, я еще раз окинул взглядом стеллажи за ее спиной.

Продавщица забеспокоилась, вышла из-за прилавка, с тревогой заглянула в мои глаза. Наверно подумала, что мне плохо. "Что с вами?" - читалось в немом вопросе.

Я схватил ее за руку, вывел на улицу, ткнул указательным пальцем в главную часть витрины и громко сказал: "Во!"

Девушка засмеялась. Из-под пушистых ресниц брызнули искорки света. И я с облегчением понял: не все потеряно.

Она была очень мила, при талии, при фигуре. Там было за что подержаться, в чем я лично смог убедиться, когда мы протискивались сквозь узкую дверь магазина. Ну, еще бы! Только так и должна была выглядеть хозяйка столь замечательных туфель.

Между нами установился контакт. Безо всякого чтения мыслей я с легкостью понимал, что она говорит, или хочет сказать; послушно присел на примерочный пуфик, к которому меня подвели и слегка подтолкнули, для ясности, в грудь. За такой очаровательной девушкой я готов был идти на край света, хоть в ихний французский ЗАГС.

Продавщица скрылась в подсобке, а меня обуяли мечты. Представилось вдруг, как я возвращаюсь в Союз не с какою-то презренною "отоваркой", а с натуральной французской бабой, пусть худосочной, но зато очень милой и непосредственной. Да, это будет настоящий фурор! Челюсти у моих однокурсников, без сомнения, отпадут, замполит отделения с горя пойдет топиться в гальюнном бачке. А виза? - да черт с ней, с визой! Все равно, как сказал Юрий Дмитриевич Жуков, за границу я уже не ходок.

Согласие (не согласие) своей будущей пассии на столь радикальные перемены в ее (нашей) судьбе мною в расчет не брались. Ну, какая, скажите, девушка, измордованная нелегким трудом в мире капитализма, не мечтает уехать туда, где все люди равны? Где человек человеку - друг, товарищ и брат?

Устинов и Векшин курили на фоне витрины. Я видел их силуэты сквозь пары модельной обуви. Судя по жестам, они оживленно беседовали.

А потом появилась она. Я несколько раз порывался встать, но нежная ручка властно легла на мое плечо: не беспокойся, мол, милый - все хорошо. И случилось, вдруг, то, чего я никак не мог ожидать. Неземное воздушное существо бухнулось на колени, обняло мою левую ногу и тонкие-тонкие пальчики забегали по шнуркам курсантских ботинок. Пунцовея лицом, я чувствовал дрожащей коленкой ее упругие груди. Стало так стыдно, что расхотелось жениться. Я с ужасом представлял, как ей станет нехорошо, когда обнажится казенный носок с огромной прорехой в районе большого пальца и в воздухе запахнет казармой. Но черт бы побрал этих французов! - она даже не отвернулась. Наоборот, с новыми силами принялась за правый шнурок. Время от времени она поднимала долу страдающие глаза и что-то ободряюще говорила. То ли мне, то ли себе.

Вот она, - думал я, - кривая гримаса капитализма. Вот они люди, напрочь лишенные человеческого достоинства.

Туфли немного жали. Это стало понятно, когда я поднялся с пуфика. Нога у меня подъемистая и каждую пару приходится долго разнашивать. Но еще раз пережить подобное унижение? - нет, это не для русского моряка.

Бывшая моя ненаглядная по-прежнему пребывала внизу, в позе завзятой минетчицы. И в этот момент за спиной зазвонил колокольчик, открылась дверь, пропуская внутрь магазина моих ухмыляющихся попутчиков. Щеки у меня запылали. Я с силой схватил продавщицу под мышки, поднял и поставил на ноги. Память услужливо подсказала подходящее французское слово.

- Бьен, - сказал я, глядя в глаза этого несчастного существа и скинул с ног злосчастные туфли. - Трэ бьен.

Девушка упорхнула на свое рабочее место, занялась упаковкой товара, но контакта со мной не теряла. Время от времени она демонстрировала всякие разные мелочи: бархотку, тюбик с коричневым кремом, запасные съемные стельки. Сидя на примерочном пуфике, я прятал в ботинки свои носки, успевая при этом послушно кивать и говорить:

- Бьен.

С другой стороны прилавка пристроился Жорка Устинов. Векшин стоял в центре зала со скучным лицом и старательно изучал торговые стеллажи. Когда я поднялся на ноги, он ткнул в мою грудь указательным пальцем и скрипуче спросил:

- Russian seaman?

- Ноу, - ответил я с нарочитым нижегородским акцентом, - эмэрикэн рэйнджер! - и полез в карман за деньгами.

Коробка с туфлями и прочим попутным товаром потянула почти на двенадцать франков. С истекающим кровью сердцем, я протянул продавщице две радужные купюры, но Векшин отвел мою руку. А Жорка достал из кармана видавший виду "лопатник" килограмма на полтора и, стреляя бестыжими глазками, бойко залебезил, залопотал по-французски. Он говорил обо мне. Это я всегда чувствовал безошибочно. Девушка засмеялась, что-то ответила. Вне себя от досады и ревности, я попробовал прочитать ее мысли. Слов, конечно, не понял, но смысл уловил.

- Какой он смешной, - сказала она.

В процессе беседы, на свет появилась черная сумка из натуральной кожи. В недрах ее утонула моя "отоварка" и еще пара коробок с неизвестным мне содержимым. За все заплатил Устинов.

Сумку нес, естественно, я. На душе было гадостно. Почему-то казалось, что Жорка меня унизил, выставил на посмешище перед девчонкой, которую я почти полюбил. Мои неразменные тридцать франков по-прежнему грели карман, но и это не радовало. Темные чувства рвались на выход. Ну, падла, сочтемся!

Оба моих старших товарища дефилировали чуть впереди. Я пристроился Жорке в кильватор и поймал его биоритмы. Пару минут спустя, походка моя обрела небрежную легкость уверенного в себе человека. Так же как он, я слегка приседал на колено опорной ноги, вальяжно жестикулировал и стряхивал пепел с невидимой сигареты небрежным щелчком безымянного пальца.

Клюнуло с первого раза. Я поднял изгиб левой руки, посмотрел на воображаемые часы. Жорка в точности повторил этот жест - пора подсекать. Завершая следующий шаг, я сильней, чем обычно, присел на колено и Устинов поплыл в растяжке. Векшин еле успел подхватить его под руку.

Я шел и третировал Жорку. Но лишь после пятой попытки добился, чего хотел: штаны расползлись в интересном месте, прямо по шву.

Походка Устинова потеряла былую вальяжность. Теперь он шагал, как ныряльщик по пляжу, усыпанному битым стеклом, чаще смотрел под ноги и матерился на родном языке. Квартал или два мы протопали сомкнутым строем, на дистанции вытянутой руки, наложенной ладонью на плечо впереди идущего. Векшин задавал направление, Жорка старался не отставать, а я прикрывал его с тылу, курил сигарету за сигаретой и думал о бренности бытия.

Все в этом мире происходит одновременно: люди рождаются, умирают, начинают войны, побеждают в сражениях, идут на костер. Исчезают династии, государственные границы, рушатся и создаются империи. Наш разум - серебряный ключик к четвертому измерению, имя которому - время. И мы суетливо скользим в многомерном поле событий, убеждая себя, что все поправимо. Скользим и не верим, что кем-то давно похоронены.

Как много, оказывается, в этой заданной повседневности значат досадные мелочи. Взять к примеру аварийную ситуацию со штанами. Беседа старших товарищей утратила непринужденность, плавность и целостность. Теперь в ней присутствовал нерв.

- Ты никаких таблеток утром не принимал? - поминутно спрашивал Векшин.

Устинов в ответ божился и клялся, что чувствует себя хорошо, что шпагаты на ровном месте - роковая случайность и что больше такого не повторится.

Остальное запомнилось схематично. Я очень устал и фиксировал происходящее автоматически, вроде автопилота. По команде "налево" мы опять очутились в небольшом магазинчике. Жорка купил себе новые брюки, пару костюмов и еще кое-что "по мелочам".

С каждым часом я обрастал сумками и занимал уже полтротуара. Если бы сразу знать, что все это куплено для меня, было б другое дело: своя ноша не тянет, а так... Я хотел уже взбунтоваться, но Векшин поймал такси. Оно и доставило нас к самому борту "Рузы".

На этом закончилась моя практика. Тем же вечером, на машине, принадлежащей посольству, мы выехали в Париж. Устинов был провожающим и сидел за рулем. Меня, как самого молодого, пристроили рядом с ним. А Мушкетов и Векшин развалились на заднем сидении и почти всю дорогу проспали.

Наверное, Жорка был неплохим аналитиком. Он сумел сопоставить свой недавний конфуз с тем, что случилось в Бискайском заливе, и первым над ним посмеялся. Слово за словом - завязалась беседа. Мы шутили, рассказывали друг другу бородатые анекдоты, вспоминали забавные случаи из его и моей жизни. Он меня слегка опасался, но виду не подавал, а в следующий раз мы встретились с ним почти что друзьями.