Псалмы Ирода

19

Когда пришли люди, чтоб доставить Бекку в постель Адонайи, она уже была готова. Сердце колотилось в грудину так, будто это было не сердце, а чей-то могучий кулак. Усилием воли Бекка старалась контролировать каждое движение своего тела.

«Я — Бекка из Праведного Пути, — повторяла она про себя. — Я знаю свое место — место достойной женщины, и я знаю все способы, которыми можно доставить мужчине наслаждение. Я собираюсь служить моему законному господину униженно, но с благодарностью в сердце, так, как меня обучали этому. Да, это я. Во мне нет ни капли дикости или того, что считается неприличным для женщин. Я — Бекка, дочь Хэтти, приплод Пола из Праведного Пути».

Так она говорила, повторяя это снова и снова, пытаясь превратить эти слова в узы, стягивающие осыпающуюся скорлупу видимой внешности, узы, которые должны не позволить ее истинной сути прорваться наружу слишком рано.

Сквозь надетую на лицо маску она переводила хитрый взгляд с одного стража на другого. Не подозревают ли они? Не очевидны ли ее намерения? Не могут ли они догадаться, что представляет собой то существо, которое они ведут в постель своего нового господина? Их лица выглядели, точно пустые мешки из грубой мешковины, им претило это поручение, такое же нудное, как заготовка дров и доставка воды на кухню. Один из них был пожилой, воспитанный в Праведном Пути, а может, и родившийся там. Другой — юноша из шайки Адонайи. Он поймал блеск ее быстрого оценивающего взгляда и подмигнул, приняв его за то, что ему хотелось бы видеть в лице женщины.

Пусть думает что хочет. Бекка позволила краешком губ поддразнить его тенью улыбки. Но если он вздумает подкрепить свои желания действием, у меня найдется сила послать его прямехонько в ад.

Револьвер лежал в «кармане», который она соорудила, подогнув подол юбки и как следует укрепив его булавками. Незаметная волчья ухмылка скользнула по ее губам, когда она подумала о том, какие булавки использовала она для этой работы. Только две, но в них была огромная сила. Они были сильны смертью ее отца, сильны поруганием ее девственности.

Тяжесть оружия влекла его то в одну, то в другую сторону, превращая в своеобразный маятник, который, пока мужчины вели ее по лестнице, бился то об одну ее ногу, то о другую. Те синяки, которые он оставит там, затеряются среди других синяков и ссадин, которыми одарил ее сам Адонайя. Они испятнали ее кожу — злобные знаки, легшие тенями на ее груди, руки и бедра. Та губа, которую укусил Адонайя, вспухла, сделав ее рот как бы более сочным и манящим. Она вспомнила о Дел, которая воспитывала в себе манеры соблазнительницы и репетировала, сидя в ванне и думая, что ее никто не видит, сцены совращения мужчин во время праздника Окончания Жатвы.

«Теперь я сама сумела бы поучить тебя кое-чему, Дел. Я могла бы научить тебя, как надо выглядеть, чтоб залучить мужчину… Я учусь быстро… можешь спросить любого, кто учил меня, — мисс Линн, Кэйти, Селену, Марту Бабы Филы… Да, я учусь быстро, особенно быстро усваиваю чужие уроки, и значит, Адонайя, у меня есть нечто, чем я поучу тебя так, что нескоро это забудешь».

После всех тяжких уроков, которые Бекке преподнесла жизнь, узнать, как пользоваться револьвером, было совсем не трудно. Если исключить то, что она не знала, сколько времени она сможет пробыть в этой комнате наедине с мертвецом, а потому со страхом, берущим начало где-то в желудке, вертела пистолет так и эдак, готовая сунуть его под юбку, когда ей слышался какой-то шорох у запертой двери, то все остальное было просто. Ее немного смутил вес оружия, но в книгах, которые ей давала Кэйти, были упоминания о том, что мужчины держали подобное оружие не только одной рукой, но и двумя. Самое трудное было загнать патроны на место, но и это получилось, когда большой палец Бекки обнаружил небольшую защелку. Вращающийся магазин открылся так легко, будто хотел приветствовать ее.

Патроны были круглые, отверстия в барабане — тоже, а заостренные концы пуль следовало направить в ту сторону, куда эта пуля будет лететь, чтобы попасть куда надо… Следовало быть идиоткой, чтоб напутать что-то с таким простым делом, ясным для любого человека, у которого есть глаза. Она заполнила каждое отверстие так же аккуратно, как высаживают семена в землю, а затем закрыла задвижку, чтобы барабан удерживался на месте. Спусковой крючок тоже как бы приглашал ее — сама форма требовала, чтоб на него положили палец и потянули. В рассказах на крючок всегда жали, и жали мягко, постепенно. Это надо хорошенько запомнить. Тогда все будет не сложнее, чем испечь пирог.

Шифра… Вес стали, покоящейся в подоле ее юбки, был легче для сердца Бекки, чем имя ее сестренки. Держись, дитя. Я иду за тобой. Держись, держись, Бекка идет за тобой, она принесет тебе кое-что получше этой соски из старой тряпки. Удары сердца тяжело отсчитывали время… очень долгое время. Сколько его прошло с тех пор, как она спрятала ребенка в самом безопасном из всех известных ей мест и помолилась Пресвятой Деве, чтобы та хранила девочку от всех напастей? Каждый удар пульса означал для Бекки еще один придорожный столб на дороге, по которой шагало время, время, которое все увеличивало и увеличивало разрыв между девочкой и ее шансом выжить.

Скоро, Шифра. Это обязательно будет скоро. Обязательно будет.

И вот они снова стоят перед той же самой дверью в спальню. Тот, что был помоложе, постучал и осклабился на Бекку как кот, когда Адонайя крикнул, чтоб они ввели ее. Адонайя ждал Бекку, стоя у окна, одетый все в тот же халат. Постель перестелена наново, простыни белы и даже скрипят от крахмала. Как положено, они отвернуты на стеганое одеяло, в котором Бекка узнала работу Тали.

Бекка опустила голову, будто это был наполненный тяжелыми зернами колос ячменя, склонившийся к серпу жнеца. Удовлетворенное хмыканье Адонайи царапнуло ее по коже и заставило изо всех сил сжать ноги под юбкой, когда он подошел к ней поближе и жестом отослал обоих мужчин заниматься своими делами. Она сложила руки перед собой, ощутив под ладонью успокаивающую тяжесть револьвера.

— Пришла охотно, как вижу, — сказал он, закрывая задвижку наверху оконной рамы. — Стало быть, изменила свою точку зрения, а?

Бекка ничего не ответила. Глаза опущены вниз, так что можно лишь слышать шарканье его ног по коврику и протестующий треск старых половиц в доме, который он захватил подлым обманом.

— Ну? — Его голос слегка поднялся, и в нем прозвучало нетерпение. Уловив это, Бекка ощутила странное удовлетворение. Это была азартная игра, и ей было приятно сознавать, что она все еще может его провоцировать, даже не сказав ни единого слова. А затем он совершенно неожиданно оказался возле нее, его пальцы сжали ее подбородок, старые ушибы и синяки вернулись к жизни, оживив все виды боли — от тупой и ноющей до непереносимо острой.

— Будешь отвечать? — Бекка почувствовала горячие брызги его слюны на своем лице. — Отвечай, или получишь вот это! — В поле ее зрения возник все тот же крохотный кусочек металла. — И тогда я потом отдам тебя тем — остальным.

Ее вскрик не был притворным, а ужас не был поддельным. Все, что он сделал с ней в той маленькой комнате внизу, вернулось к ней, будто вырванное из прохладной безопасности памяти с помощью этой маленькой булавки. Ее язык стал шершавым как бумага, и она, заикаясь, прошептала:

— Нет… пожалуйста…

И тут же стыд перед собственным испугом поднялся откуда-то изнутри, подобно вкусу желчи. Ведь то, чем он ей угрожал, было ничто, совершенное ничто! Ее покорно сложенные руки вдруг рванулись вниз, прямо к потайному карману, сжались на гладкой рукояти револьвера и с силой сунули его ствол в живот Адонайи.

Она чуть не расхохоталась, когда увидела, как белеет его лицо, становясь похожим на рыбье брюхо, а глаза от изумления лезут из орбит. Господи Боже мой, что, он думает, я прячу там? И только для того, чтобы он знал, только для того, чтоб он лучше понимал, какой урок ему предстоит получить, Бекка сказала тихо и нежно, как и положено говорить женщине:

— У меня револьвер, Адонайя. Его-то ты и чувствуешь. Со мной не произошло чуда, и я не отрастила Адамов признак, так что выбрось из головы сказки о чудесах. Для меня достаточно и такого чуда, как револьвер. Ты знаешь, что с тобой может сделать револьвер? У тебя была возможность познакомиться с такой штукой у себя на хуторе Миролюбие?

— Где ты его взяла… — Голос Адонайи говорил о глубоком страхе. Значит, о револьверах он знал, это ясно.

— Заткнись! — Она опять ткнула его стволом. Адонайя откачнулся назад, и Бекка вытащила оружие из его укрытия, дав возможность побелевшим от ужаса глазам Адонайи полюбоваться блеском и скрытой мощью револьвера. — Теперь твоя очередь слушать.

— Ты не можешь из него стрелять, Бекка! — Его голос дрожал, будто Адонайя хотел подавить душащий его смех. Явно пытался скрыть свой страх и сделать вид, что ничего не боится. — Выстрел будет столь громким, что потолок рухнет на нас обоих, как когда-то рухнул на Самсона храм филистимлян. Эти штуки стреляют с такой силой, что сюда сразу же сбежится весь хутор.

— Готова рискнуть. А вот захочешь ли рисковать ты, это вопрос. Твой череп разлетится на куски, Адонайя, его лицевые кости разлетятся и вместе с кровью врежутся прямо в мозг. — Бекка говорила это тем же тоном, каким отвечала уроки Кэйти в случаях, когда точно знала правильный ответ. Ее уверенность в себе не оставляла места для сомнений, лишая Адонайю всякой надежды. — Конечно, они прибегут, но только для того, чтоб найти тебя мертвым, изуродованным хуже, чем если бы на тебя упал храм. Половина твоего черепа будет снесена, с лица сорвется все мясо, так что им придется поднапрячься, чтобы вспомнить, как ты выглядел раньше. Как тебе это нравится, Адонайя?

Бекка говорила совершенно спокойно, убедительно, одновременно поднимая ствол револьвера так, чтобы ее взгляд совпадал с металлической шишечкой на конце ствола. — Так что если ты очень попросишь, я тебе все это обеспечу.

Адонайя ничего не ответил. Он только раз открыл рот, но словам так и не удалось родиться на свет, и рот остался открытым. Он лежал, время от времени сглатывая слюну, а его руки странно шевелились, трепыхаясь, будто крылья птицы.

Пытается отогнать меня, думает, что ему надо проснуться, и померещившийся ему кошмар исчезнет. Если бы Бекка улыбнулась хоть чуточку шире, ее щеки наверняка лопнули бы, как кожура переспелого фрукта. Ее передние зубы совсем обсохли — она со свистом втягивала в себя воздух — спокойная и холодная, как оружие в ее руках.

Адонайя даже не пытался сказать что-нибудь. Он не двигался, не моргал, он почти не дышал — во всяком случае, Бекка не видела, чтобы его ребра подымались при вдохе. Молчание и неподвижность спустились на него подобно покрывалу, сползающему с колыбели как бы само собой, под влиянием собственной тяжести.

— Ладно. — Слова Бекки были тихи, как падение пушинки. Она не рисковала говорить громко, чтобы не разрушить чары, сковавшие Адонайю. — А теперь слушай. Слушай внимательно и делай, как я прикажу. Тогда я, возможно, оставлю тебе жизнь. — Она заметила сомнение, мелькнувшее в его глазах, и ее лицо снова ощутило боль при усилии сдержать улыбку. Вместо этого она слегка кивнула. — Я сказала это, Адонайя, ты расслышал верно. Я поклянусь тебе именем Господа нашего и Пресвятой Девы Марии, если хочешь, что так оно и будет. Если ты исполнишь то, что я прикажу, именно так оно и будет. Я обещаю, я клянусь. Я покидаю Праведный Путь, и мне плевать, кто будет тут альфом, после того как я уйду. Я не хочу новой Чистки, если ее можно избежать. Когда я получу то, что мне нужно, ты можешь взять все, что останется.

Его губы дрогнули, как будто он колебался между желанием спросить ее о чем-то и страхом перед тем, что может случиться, если его вопрос не понравится. Бекка слегка кивнула, чтобы он понял: может быть, она и ответит на один вопрос.

— Куда? — Его слова были похожи на звук, который производит песок, пересыпающийся в песочных часах. — Куда ты пойдешь?

Спрашивать он мог, а вот заставить ее отвечать было не в его силах, и понимание этого было как укрепляющее для ее сердца. Как будто жар ее тела внезапно зажег нечто, вспыхнувшее ярким белым светом. Он больше не сможет принудить меня ни к чему! Понимание этого вызвало воспоминание о причиненной ей боли и одновременно подняло ее настроение на недосягаемую высоту. Радость переполняла какую-то часть Бекки от пальцев ног до макушки. Благодарность била в ней через край, благодарность тому давно исчезнувшему торговцу Коопа, который так пленился Елеазаром, что оставил ее па этот револьвер. Тот человек, кто бы он ни был, дал куда больше, чем сам мог предположить. Если бы был способ узнать его имя, когда она принесет Шифру к вратам города, она от всего сердца предложила бы ему Поцелуй и Жест в благодарность за полученную свободу.

Но другая часть Бекки все еще кровоточила. Эта часть получила такую глубокую рану, что она проникла до самых костей, так что вряд ли даже благодетельное лекарство радости сможет когда-нибудь залечить ее. Бекка заставила эту боль уйти, а сама целиком сконцентрировалась на стоящей перед ней задаче.

— Туда, куда мне надо попасть сначала, ты сам отведешь меня, Адонайя.

Как странно ощущать этот холодный бриз на склоне холма и знать, что ты здесь в последний раз. Как странно стоять здесь, прислушиваясь, когда еще недавно исходившие отсюда звуки приводили ее в такой ужас. Бекка пожала плечами и внимательно вгляделась в ночную тьму, одновременно изо всех сил напрягая слух. Как ей казалось, материя ее платья шелестит и шуршит слишком громко. Сверток за спиной увязан довольно плохо — у Адонайи тряслись руки, но когда они с Шифрой будут в безопасности, у нее найдется время, чтоб перевязать этот узел.

Луна стояла уже высоко на рано потемневшем небе. Жаль, что она не полная, Бекке не помешало бы побольше света. Когда она прибежала сюда в последний раз, времени было в обрез. Необходимость спешить сделала ее неосторожной. Ей надо было спрятать Шифру и вернуться на ферму, пока никто не обнаружил ее отсутствия и не заметил направления, откуда она возвращалась. Холм был небольшой, но довольно широкий, так что Бекка запуталась и никак не могла сразу определить то место, где она спрятала девочку.

Адонайя стоял возле нее на коленях, лицом к вершине, как ему и было приказано. Не было смысла разрешить ему стоять, раз у него мог возникнуть соблазн сорваться с места и бежать, надеясь, что плохая видимость помешает ей попасть в цель. Ей очень хотелось связать ему руки, но она никак не могла сообразить, как это сделать, не отложив в сторону свой драгоценный револьвер. На это она никогда не решится. Всю дорогу сюда, после того, как они миновали хуторские постройки, она держалась рядом с Адонайей, прижимая дуло револьвера к самой его спине. Часть рассудка Бекки объясняла это тем, что ей приятно заставлять Адонайю страдать от ужаса, чувствуя револьвер так близко от своей шкуры. Но где-то в глубине души Бекка понимала, что правда в другом — она так же боялась неизвестной ей силы оружия, как и Адонайя.

«Я многого не знаю! А от знания зависит сейчас все!» Она смотрела в затылок Адонайи, представляя, как легко было бы приставить ствол револьвера прямо туда, где череп соприкасается с шеей, и нажать на спусковой крючок так, как об этом сказано в книге.

А что потом? Она не знает, ни как громко прозвучит выстрел, ни как велики будут разрушения вокруг, ни того, переживет ли она сама этот взрыв? Ходили разговоры о людях, которые овладевали револьверами для того, чтобы обратить это оружие против своих господ, — это она точно знала. Говорили и о других видах оружия, которые уносили как жизни тех, против кого были направлены, так и жизни тех, кто этим оружием пользовался.

Но если я убью его, то что станется с Праведным Путем? Отсюда с холма она не видела спален, но представляла, где они находятся. Дети, спасшиеся от Чистки, к этому времени уже, наверное, вернулись домой. Они лежали рядом с опустевшими кроватями своих менее удачливых родичей, прислушивались к биению собственных сердец, пока усталость и истощение не погружали их в тяжелое забытье. Их память все еще кровоточила, но время залечивает раны, оно превратит погибших родичей в ангелов, сладко распевающих под сенью развевающегося, как крылья, голубого, как небо, покрывала Богоматери. Воля Господина нашего Царя должна быть исполнена, умершие были взяты, ибо они были избраны, чтобы пройти трудный путь спасения. Они станут ангелами-хранителями выживших, их смерть служила Добру, теперь окропленные кровью поля станут благословенным садом. Таков извечный ход событий. Выжившие дети излечатся. Никто не уцелеет, кроме тех, кто сумеет превратить горькую правду в сладкую ложь, такую приторно-сладкую, что разум в конце концов проглотит ее целиком.

Но что если вторая Чистка последует сразу же по следам первой? А она обязательно последует, не дожидаясь того, как минует срок, священный срок, предназначенный для залечивания ран, если новый альф умрет до истечения времени обязательного перемирия.

Нет, она не может позволить, чтоб ее собственный страх потребовал так много от ее маленьких братьев, которых она оставит за своей спиной. Адонайя должен жить.

Приглушенный расстоянием крик донесся до слуха Бекки. Тихий плач привлек все ее чувства к вершине холма, как будто вел ее туда на ременном поводу.

— Не двигаться! — приказала она Адонайе. — Если я позову, придешь. — При свете луны она увидела, что он слегка кивнул — единственный знак согласия, который он осмелился подать. Осторожно переставляя ноги по тропе, вьющейся меж разбитых кувшинов и сломанных корзин, Бекка пошла туда, откуда раздавался одинокий плач ребенка.

Идти было трудно. Временами под ноги попадались кости; иногда — кое-что похуже. Не все хутора из тех, что пользовались этим холмом, заботились об останках тех младенцев, которых они бросали здесь, и далеко не всегда возвращались за ними, когда раздавался последний в жизни ребенка плач. Да и не каждый альф относился к соседям так дружелюбно, как отец Бекки, и следил за тем, чтобы тела умерших доставлялись домой для достойного захоронения. Бекка старалась не заглядывать в открытые корзины, мимо которых проходила, или в углубления в глинистой почве. Старалась, но какие-то отвратительные свидетельства того, что тут происходило, сами лезли в глаза: маленькие пальчики ног, подогнутые, как лапы паука, схваченного внезапным морозом; крошечная коричневая ручка, сухая и сморщенная, как стручок, ухватившаяся за кусок истлевшей пеленки; пустые глазницы на крошечном объеденном черепе там, где мелкие шмыгари добрались до ребенка, избранного Господином нашим Царем, раньше, чем кто-нибудь пришел за его костями.

Только знание, что хищные шмыгари слишком трусливы, чтобы подобраться к живому ребенку, позволило Бекке оставить Шифру на холме. То безумное, стремительно летящее время снова встало перед ее глазами… Волны памяти обрушивались на нее с каждым ударом пульса. Бегство из хутора с Шифрой на руках, а в ушах уже звенят вопли, уже мчится за ней шквал освященных обычаем убийств… Кража скатерти на кухне… завернуть в нее ребенка… потуже, потеплее… еще тряпичную соску с сахарной водой, чтобы заглушить плач… Небо над холмом… и все время оглядываться, оглядываться в судороге самого примитивного, самого откровенного страха… Карабкаться среди обломков корзин и костей… Корзина, в которой еще лежат останки другого маленького тельца, уже давно бездыханные… выкинуть их вниз, чтобы уложить в этом гнездышке Шифру, чтобы она выдержала здесь день, необходимый Бекке для подготовки неизбежного теперь бегства… ибо именно столько потребуется, чтобы вернуться сюда, схватить сестренку и бежать без оглядки из хутора.

Но прошло гораздо больше дня. Слишком много мужчин прочесывали земли вокруг хутора… Страх Бекки превратился в неистовое желание стать невидимой, он загнал ее в погреб хранилища. Слишком много времени потеряно. Крик Шифры тонок и слаб — безнадежный вопль, совсем не похожий на громкозвучный требовательный плач здорового ребенка. Казалось, он вонзается в бок Бекки остро отточенным клинком вины, невзирая на шумные протесты разума, что не Бекка повинна в той ужасной задержке.

Ребенку упреки не ведомы. Он просто голоден. Бекка помчалась бегом. По пути она отшвырнула несколько предметов, попавшихся ей под ноги, приказав сердцу верить, что это всего лишь камни, в изобилии валяющиеся на склоне. Крик ребенка, становившийся громче, заставлял ее бежать еще быстрее. Позаимствованная у мертвеца корзина при свете луны отбрасывает тень, похожую на живот беременной женщины.

— О Боже!

Бекка рухнула на колени, положив револьвер на холодную землю. Ее руки, намертво сцепив пальцы, прижались к груди, заставив зашелестеть спрятанные там бумаги. Ей просто надо было за что-то ухватиться, иначе последние крохи ее рассудка взорвут мозг и вылетят наружу, оставив пустой череп, сквозь который со свистом мчится холодный ветер безумия. Даже гнездившийся в уме Бекки Червь умолк, не выдержав представившегося ему зрелища.

Корзина была перевернута. Шифра была крупная, здоровая девочка. Когда она выспалась и высосала досуха свою тряпичную соску, она рассердилась, почувствовав, что о ней забыли. И начала брыкаться. Корзина предназначалась для куда менее крупного ребенка. Такой рослой девочке, как Шифра, понадобилось совсем немного времени, чтобы раскачать корзину, несмотря на то, что девочка была спеленута. При всех своих ограниченных возможностях, оказавшись на земле. Шифра освободилась от пеленок, но, разумеется, расстелить их под собой не сумела.

Чего только не потянет в рот ребенок, когда он голоден? Если под рукой нет ничего другого, то даже высохшие и омерзительные на вкус остатки того, что не доели шмыгари, и те пригодятся, чтобы наполнить пустой желудок.

«…И в первые годы Голодных Лет повсюду распространилась мерзость. И до тех пор, пока Господин наш Царь не наполнил уши пророков Своих учением Своим, много зла случилось на земле, и голод все усиливался, ибо люди грешили без конца и без края. И те, что были подателями жизни, стали забирать свои дары обратно, а живые поедали грехи мертвецов. И то, что должно было обострять голод, противоестественно утоляло его, и то, что должно было вызвать рост населения, которое приложило бы руки свои к возделыванию земель, еще не затронутых полным бесплодием, наоборот, вело к его сокращению.

Но Господь поднял могучих мужей, чтоб они опустили свои мечи на выи тех, кто творил позорные дела; и святых людей, распространявших среди народов учение, полученное из рук пророков Господина нашего Царя; и праведных людей, которые бы вывели свои народы из погибельных заблуждений к свету. И тогда земля начала возвращаться к самоочищению. И теперь никогда человек, как бы ни был он голоден, не ест нечистой пищи, чтобы не погубить душу свою. И таков путь истинных детей Господа».

Но у шмыгарей нет душ, и они не понимают ничего, кроме чувства голода и необходимости его насытить. Шмыгари, питавшиеся мертвой плотью, что ж… их умы были ничем не лучше их желудков. Укусить живую плоть, в то время как эта живая плоть занята мертвой? Так, должно быть, и произошло. Только один укус, пока живое существо дернется и отпугнет шмыгаря, но первый укус множества жадных ртов, это…

— О, Шифра! — Бекка осторожно разжала бледный кулачок сестренки, вынув из него то ужасное утешение, которое Шифра подобрала, когда тряпичная соска отлетела слишком далеко, чтобы ребенок смог до нее дотянуться. Кончик этой косточки был все еще тепел и влажен от мягких губок Шифры. Место, к которому подбегали шмыгари, пробовали, узнавали, что им не нравится живая плоть, тоже было теплым и влажным. Бекка оторвала полоску от пеленок умершего ребенка и перевязала то, что осталось от ступни Шифры. Ребенок плакал от боли и прижимался к груди Бекки, ища утешения.

Шелест и шорох прорезали мрачную тишину, окружавшую занятую Бекку. Топот бегущих ног отвлек ее от промелькнувшей в уме мысли о лечебных травах, спрятанных где-то на дне свертка, который она заставила уложить Адонайю. Луна роняла свой свет на сжатое поле, окружавшее холм, и высвечивала бегущий силуэт Адонайи, который летел по жнивью подобно призраку, испуганному восходом солнца.

— Адонайя! — Ее крик не заставил его остановиться, он даже не замедлил бега. Он рискнул, он ухватился за последний шанс, что, возможно, она не так уж хорошо стреляет, как говорит. Если он побежит, у него будет шанс. Если останется, то у него есть лишь ее обещание отпустить его после того, как она заберет Шифру. Он сравнил вес ее обещаний с весом своих собственных, и бежал.

Стоя на коленях, Бекка положила ребенка на землю, схватила револьвер, подняла его обеими руками и поглядела вдоль ствола на шишечку на его конце. Адонайя был еще не очень далеко, хотя бежал быстро, но ее это нисколько не смущало. Во всех рассказах револьверу свалить свою жертву было так же легко, как человеку — свистнуть. Рукоятка оружия в ее сжатых ладонях уже успела согреться, когда Бекка нажала на гашетку.

Гром выстрела подбросил револьвер вверх и на какое-то время оглушил Бекку. Отдача отшвырнула ее назад и вбок. Плечо уткнулось в грязь, скользнув по черепкам разбитого горшка. На какое-то мгновение ей показалось, что пуля полетела назад, что ствол разорвало и его осколки вошли ей в грудь. Задыхаясь, она хватала ртом воздух, одновременно так и эдак поворачивая перед глазами пальцы, пока не убедилась, что все они целы. Тогда Бекка снова схватила револьвер и вскочила на ноги, взглядом отыскивая мертвое тело Адонайи.

Но Адонайя вовсе не умер. Выстрел было остановил его, но ничего, кроме удивления, он не почувствовал. Он торчал на середине поля — согнувшийся черный силуэт на облитом лунным светом сером фоне. Бекка видела, как дыхание семь раз шевельнуло ему грудь, прежде чем он повернулся и снова кинулся бежать.

— Адонайя, стой! Это только предупреждение! — Ложь звучала уверенно, но результатов не дала. Он не подчинился, он не верил ни во что, кроме своей проклятой удачи и быстроты своих ног. — Я повторяю, Адонайя! Следующим выстрелом я разнесу тебя в клочья! — Теперь она держала рукоятку увереннее, ее челюсти были крепко сжаты. На этот раз она прицелилась получше — это было легче делать стоя, чем опустившись на одно колено. Палец чуть дрогнул, ложась на спусковой крючок. Она услыхала слабый щелчок — это взвелся курок. Затем раздался выстрел, от которого зубы заскрипели, а руки подпрыгнули к небу, как древесные ветви во время сильного ветра.

Адонайя все еще был на ногах и бежал — олицетворенное издевательство над всей новоприобретенной Беккой мощью. Он мчался к еще далеким строениям фермы, он бежал, чтобы собрать своих людей. Должно быть, в спальнях уже зажигались огни, люди вскакивали с постелей, сторожа просыпались, люди спрашивали друг друга, что означает этот дьявольский шум и откуда он происходит. Если она погонится за Адонайей, это все равно что приговорить себя и Шифру к смерти. Если же она схватит ребенка и убежит, ей не удастся уйти от Праведного Пути достаточно далеко, и Адонайя сразу же наведет своих людей на их след.

Эхо выстрелов все еще висело в холодном воздухе — затихающие отзвуки, вызванные бесполезными выстрелами. Потом Бекке вдруг показалось, что это эхо ширится, растет, становится громче, наполняя ее голову громким звоном. Она поглядела на оружие, которое продолжала держать в руках; оружие мужчин, которое не желает подчиняться женщине. Она вывернула руки так, что ствол уставился на нее своим пустым глазом. Она проиграла. Шифра умрет. Остается только одно желание, исполнение которого можно вымолить у этой городской игрушки.

Язык Бекки ощутил жар металлической трубки. Ей было неудобно держать револьвер под таким углом, но это неудобство быстро кончится. Бекке хотелось одного — пусть у нее в ушах перестанет звенеть. Звон мешал молиться.

Гром выстрела, потрясший залитое лунным светом небо, заставил ее зубы звякнуть о воняющий порохом ствол. Ствол выскользнул изо рта и вместе с рукой упал на бедро, когда Бекка вытянулась во весь рост, чтобы насладиться зрелищем невозможного. Адонайя вдруг остановился, закачался. Как во сне Бекка увидела падающего на колени Адонайю, во сне, который был желанным даром Господа, посланным ей в час ее смерти. Она задумчиво слизала с нижней распухшей губы слабый след ружейного масла, наблюдая, как тело Адонайи распростерлось на сжатом поле.

— Мисси, с вами все в порядке?

Она вскрикнула от легкого прикосновения чьей-то руки к своему плечу. Инстинктивно рванулась вперед, чтоб избежать его, поднырнув под эту руку. Револьвер описал полукруг, потом поднялся, как будто его слепое око могло видеть само по себе, могло найти и убить этого чужака, который набросился на нее, выскочив из тьмы.

Зрение медленно возвращалось к ней, прорываясь сквозь белую повязку паники, плотно закрывшую глаза Бекки. Она опустила револьвер и возблагодарила Деву Марию, которая не дала ее пальцу нажать на курок и спасла ее от осуждения на вечные муки.

— Эй! Полегче, мисси! Я вовсе не хотел вас пугать. Уберите-ка эту штуку! — Он кивнул на револьвер.

Разумеется, можно и убрать. Выбора-то нет. Он одной рукой держал Шифру, а в другой — черное оружие с длинным стволом. Горький дымок облачком повис над его головой. Ребенок чихнул.

— Отдайте ее мне! — крикнула Бекка. Ее слова звучали как нечто среднее между мольбой и требованием. Она все еще держала револьвер, но у него-то оружие было куда сильнее. Бекка совсем растерялась в этом таком странном для нее мире.

— Отдам. — Его широкое и очень простое лицо вряд ли скрывало что-то, но ставка была слишком высока, чтобы Бекка стала играть в эту игру, доверяя незнакомцу. — А что это за человек, а? — Он еще крепче прижал к себе Шифру и указал своим оружием в сторону поля. — Хотите, чтоб он помер? Потому что, если хотите, то я, можно сказать, начисто провалил эту работенку.

Бекка смотрела на него во все глаза, она изучала его с ног до головы. Ей нужно было только одно — пусть он отдаст ей ребенка. Шифра изворачивалась, но он держал ее со знанием дела. Малышка захватила в кулачок край куртки незнакомца и запихивала его в свой усиленно работающий ротик. Его одежда и прическа не имели ничего общего с хуторскими. Почему-то Бекке внезапно вспомнились рассказы об ангелах.

— Ты хочешь, чтоб он умер?

Бекка отвернулась и от вопроса, и от самого незнакомца. Там, внизу — за полем по всему Праведному пути, должно быть, уже разливалась тревога. Дети проснулись, те из них, кто постарше и похитрее, уже бежали к своим потайным норам. Что ж, что будет, то будет. Слишком много лет воспитания по образу и подобию Праведного Пути, слишком усердное заучивание законов и обычаев стояли сейчас между желанием Бекки спасти всех своих родичей и ее стремлением попытаться спасти Шифру.

— Ты побережешь ее для меня? — Ее голос был тверже камня.

Он удивился ее вопросу.

— Ну разумеется. Только из-за нее я и обнаружил себя. Не мог же я позволить женщине…

— Я быстро…

Она бегом спустилась с холма, юбки подоткнуты высоко, пистолет уложен в карман. К тому времени, когда она добежала до Адонайи, лежавшего среди щетины жнивья, Бекка уже начала задыхаться. Адонайя перекатился на спину, глаза таращились на луну. Кровь зачернила штанину на бедре. Бекка могла бы пересчитать ртутные шарики пота, выступившие на лице Адонайи, когда она присела возле его.

— Адонайя! — Он отвернулся, чтоб не видеть ее. — Адонайя! — Она положила ему руку на сердце, а другой сунула ствол револьвера под его подбородок. — Тебе не следовало бежать.

Изо рта Адонайи посыпались сухие крошки смеха, челюсть глухо стукнулась о ствол.

— Должно быть, не следовало. Ну а что дальше, Бекка? Убьешь меня и станешь альфом Праведного Пути? — Еще одна россыпь блестящих острых осколков звука, вылетавшего откуда-то из верхней части груди. — Что ж, чтобы сделать это, тебе придется повернуть весь мир на прежнюю дорогу! Иначе это означало бы, что мы подошли к последним дням нашего мира. Но ты виновна в нарушении срока перемирия. Не бывает такого, чтобы альф сменял альфа без передышки между ними, без времени, нужного, чтобы родились новые дети, раз погибло слишком много прежних.

— Слишком много, — согласилась Бекка. Она отложила револьвер, положив его подальше, чтобы Адонайя не мог дотянуться до него. Адонайя был повержен, ранен, но она слишком хорошо знала его, чтобы доверять. — Я не собираюсь менять законы. Я не хочу, чтобы ты умер от моей руки. Пользуйся временем перемирия, которое ты заработал, Адонайя. Наслаждайся им. Ни один человек не посмеет коснуться тебя, пока оно длится, верно? Таков закон. А потом… Ты будешь править Праведным Путем, пока того захочет Господь.

Из пояса своей юбки Бекка вытащила две прямые булавки и показала их ему.

— Воля Господа да исполнится, — сказала она. А затем воспользовалась ими — быстро, решительно. Булавки были тем единственным, что было суждено увидеть Адонайе до истечения дней оставшейся у него жизни.