Птицы

Идти вперед мне, что ли, прямо к дереву?

Чтоб ей пропасть! Моя вернуться требует.

Эй, долго ли еще бродить и странствовать?

Погибнем, взад-вперед блуждая попусту.

Ну не дурак ли я? Ворону слушался

И вот прошел, плутая, стадий тысячу.

Я не глупец ли? Галке я доверился.

И ноги в кровь истер, и ногти содраны.

Куда мы забрели теперь, не ведаю.

Нашел бы ты отсюда путь на родину?

Экзекестид и тот бы заплутался здесь.[1]

Вот горе!

К горю лучше без меня ступай!

Надул на рынке нас торговец птицами,

Надул нас подло Филократ помешанный.

Ворона с галкой, он сказал, укажут нам

К Терею путь,[2] к Удоду, – птицей сделался

Терей. И мы купили у обманщика

Ворону за обол, а галку – за девять.[3]

А птицы знай клюют нам руки до крови.

Что клюв разинула? Уж не по скалам ли

Вести нас хочешь? Никакой дороги ведь

Здесь нет.

И даже никакой тропиночки.

А что насчет пути ворона думает?

О Зевс, она по-новому закаркала.

А что ж насчет пути?

Одно понятно мне:

Она мне пальцы исклевать намерена.

Ну не досадно ль это? Приготовились,

Решили оба прочь убраться к воронам[4] –

И вот никак не можем путь найти туда.

А дело в том, что мы страдаем, зрители,

Болезнью, не похожею на Сакову:[5]

Тот силой лезет в граждане афинские,

А наш известен род, известна община!

Мы – граждане из граждан. Кто нас выгонит?

Мы сами улетели прочь из города.

Не то чтобы мы город ненавидели,

Нет, он большой, богатый, процветающий;

Налоги, штрафы всем платить дозволено.

Возьмем цикад – они не больше месяца

Иль двух звенят в садах, а вот афиняне

Всю жизнь галдят в суде, на заседаниях.

Вот отчего в дорогу мы отправились

С корзиною, горшком и веткой миртовой.

Блуждаем, ищем тихого убежища,

Где б мы осесть могли и жизнь спокойную

Начать. И вот теперь идем к Терею мы,

К Удоду и узнаем, не видал ли он

С небесной высоты такого города.

Эй, ты!

Что там?

Моя ворона каркает

Давно уже о чем-то.

Да и галка ведь

Клюв подняла, как будто вверх зовет меня.

Не может быть, чтоб здесь пернатых не было.

Сейчас узнаем. Пошуметь попробуем.

Ты вот что – стукни о скалу коленкою.

А ты башкой ударь для большей громкости.

Ну ладно, камнем стукни.

Вот пожалуйста!

Эй, дядя, го-го-го!

Удода дядею

Зовешь ты? «Удо-до» и «у-дя-дя» кричи!

Удо-дя-дя! Стучать придется снова нам?

Удо-дя-дя!

Эй, кто здесь звал хозяина?

О Феб спаситель! Что за клюв ужаснейший!

Здесь птицеловы! Горе мне, несчастному!

Что неприятней – внешность или речь его?

Чтоб вам пропасть!

Да мы ж не люди.

Кто же вы?

Я – трусоливка, птица я ливийская.

Болтаешь чепуху!

Взгляни, отлил уже!

А это что за птица, не ответишь ли?

Зовусь вонючкой, птица я колхидская.

А ты-то что за птица, знать нам хочется.

Я птица-раб.

Тебя побил, наверное,

Какой-нибудь петух?

Да нет. Как сделался

Удодом господин мой, помолился он,

Чтоб стал я птицей и ему прислуживал.

Неужто птицам слуги тоже надобны?

Да, тем из них, кто прежде человеком был.

Захочет вдруг фалерских он селедочек[6] –

Я за селедками бегу с тарелкою.

Похлебки пожелает – за горшочком я,

За черпаком бегу.

Ты – птица-бегалка.

Так вот что, турухтан. Ты нам хозяина

Сюда зови.

Свидетель Зевс, он только что

Уснул, поев комариков и ягодок.

Так разбуди его!

Всегда он сердится,

Когда бужу. Для вас уж, ладно, сделаю.

Чтоб ты пропал! До смерти напугал меня!

Ах, горе! Улетела галка глупая

Со страху.

Вот трусливое животное –

Ты в страхе галку выпустил!

И ты хорош:

Упал на землю и ворону выпустил.

Я ни при чем.

Ворона где ж?

Не знаю я.

Так ты не выпускал? Храбрец поистине!

Раздвинь кустарник! Я из дома шествую.

Геракл-владыка, это что за зверь такой?

Какой хохол! Какое оперение!

Кто звал меня?

Все боги олимпийские

Тебя, видать, трепали.

Издеваетесь

Над перьями моими? Был ведь, странники,

Я человеком.

Нам не ты смешон.

А кто?

Уж очень клюв твой нам забавным кажется.

Да это ведь Софокл в своей трагедии[7]

Меня, Терея, превратил в посмешище.

Так, значит, ты – Терей? Павлин иль птица ты?

Я – птица.

Если так, то где же перышки?

Повылезли.

Болезнь тому причиною?

Да нет. Зимою птицы перья старые

Теряют и отращивают новые.

Но кто же вы. скажите мне.

Мы смертные.

Где дом ваш?

Где суда стоят прекрасно.

Вы судьи, значит?

Нет, совсем напротив: мы

Враги судей.

Да неужели водится

У вас такое племя?

В селах, изредка.

А по каким делам сюда вы прибыли?

Тебя хотели видеть.

Что за надобность?

Ты прежде человеком был, как мы теперь,

Долгов имел немало, как и мы теперь,

И отдавать их не любил, как мы теперь.

Затем ты сразу обернулся птицею,

Вокруг земли летал, летал над морем ты,

И птичий ум в тебе и человеческий.

Вот и пришли к тебе с такою просьбой мы:

Ты город укажи нам, мягкий, войлочный,

Прекрасношерстный, чтоб тепло устроиться.

Побольше, чем Афины, ищешь города?

Зачем нам больше? Был бы поудобнее.

Наверно, ищешь ты аристократии?[8]

Нет, имя мне «Аристократ» не нравится.

В каком же поселиться хочешь городе?

В таком хочу, где нет забот насущнее,

Чем эта вот – придет приятель утречком

И скажет: «Ради Зевса Олимпийского

Прошу тебя с детьми ко мне пожаловать

Из бани прямо. Пир сегодня свадебный.

Смотри же приходи! А не придешь – так знай:

В свой черный день тебя не позову к себе».

Свидетель Зевс, охотник ты до трудностей.

А ты?

Я тоже.

До каких же именно?

Пускай отец смазливенького мальчика

Меня бранит, когда со мною встретится:

«Прекрасно, нечего сказать, с сынком моим

Ты поступил! Помывшись, из гимнасия

Он шел. Его ты видел. Ты не стал его

Ни целовать, ни лапать, ни тащить к себе.

И другом быть мне хочешь после этого».

Несчастный человек, желаешь гадостей.

Но, впрочем, город есть на вкус на этакий

На Красном море.

Нет, нет, нет, не надо нам

Приморских городов. А то у берега

Опять увидим судно «Саламинию».[9]

Не можешь ли назвать нам город греческий?

Так почему в Лепрей вам не отправиться,[10]

В Элиду?

Нет, хотя в Лепрее не был я,

Противен мне Лепрей из-за Меланфия.[11]

Тогда в Опунте поселитесь городе,[12]

В Локриде.

Чтоб я стал кривым Опунтием,[13]

Ты хочешь? Нет, ни за какие тысячи!

Про птичью жизнь нам расскажи подробнее,

Она тебе известна.

Жизнь приятная.

Во-первых, здесь без кошелька обходятся…

От многих, значит, бед и зол свободны вы.

Живем в садах, сезамом белым кормимся,

И мак едим, и миртовые ягоды.

Живете сладко, словно новобрачные.

Ого-го-го!

Судьба большая птицам предназначена

И власть. Я вижу все. Меня послушайтесь!

В чем слушаться?

Во-первых, вам не следует

Летать, разинув рот, куда ни вздумалось, –

Ведь это ж недостойное занятие.

Когда о человеке легкомысленном

Ты спросишь: «Что за птица?», то Телей тебе[14]

Ответит: «Это человек порхающий,

Пустой, непостоянный, непоседливый».

Свидетель Вакх, насмешка справедливая.

Но что нам делать?

Жить единым городом.

Какой мы город выстроим, пернатые?

Какой? О слово, слово неразумное!

Взгляни-ка вниз.

Гляжу.

Теперь наверх гляди.

Гляжу.

Теперь вперед, назад и в стороны.

Пожалуй, этак шею я свихну себе.

Что видел?

Облака и небо видел я.

Так разве это птицам не прибежище?[15]

Прибежище? Как так?

Ну, пусть пристанище.

Но потому, что небеса вращаются

И прибегают снова к месту этому,

Оно и называется «при-бе-жи-ще».

Здесь поселитесь, возведите стены здесь

И место это назовите городом.

Людьми вы править станете, как мошками,

Богов мелийским голодом погубите.[16]

Как?

Воздух между небом и землей пролег.

К примеру, мы, в Дельфийский храм направившись,[17]

Должны у беотийцев пропуск выправить.

Вот так же боги пусть вам платят пошлину

За то, что дым до них доходит жертвенный,

А если вдруг они платить откажутся,

Не пропускайте дыма через город ваш.

Вот это да!

Клянусь землей, силками, петлей, тучами,

Я замысла не слышал остроумнее!

С тобою вместе город заложил бы я,

Когда бы птицы согласились прочие.

А кто ж им объяснит затею нашу?

Ты.

Теперь они давно уже не варвары,

Я с ними жил и языку их выучил.

Но как ты созовешь их?

Легче легкого.

Сейчас войду в кустарник густолиственный

И разбужу жену свою, Соловушку.

Мы вместе птиц покличем. Наше пение

Услышать стоит им – примчатся тотчас же.

О птичка дорогая, не откладывай,

Молю тебя, скорее в сень кустарника

Войди и песней разбуди Соловушку.

О подруга моя, пробудись от сна!

О подруга, священной тоски полна,

В этом горлышке пусть зазвенит струна.

Ах, об Итисе песнь твоя.

Пусть напев святой по листве бежит,

И дрожит листва, и от слез дрожит

Шейка рыжая соловья.

И уносится эхо, летит к богам

И к престолу Зевса ведет полет.

Хоровод богов отвечает нам

И формингу Феб-Аполлон берет,[18]

И проводит он по струнам,

Чтобы песня снова лилась, чиста,

Чтобы вторили вечных богов уста

Соловьиным устам.

О Зевс, какое пенье! Ну и пташечка!

Как будто мед она лила над рощею!

Эй, эй!

Ну, что?

Молчал бы.

Почему молчать?

Удод сейчас опять за песню примется.

Эпо-по-пой, по-по-по-пой, по-пой!

Ио, ио, сюда, сюда, сюда!

Сюда, мои товарищи пернатые!

С полей поселян, из тучных овсов

Ко мне спешите тысячи и тысячи,

Все, кто клюет семена,

Скорее летите

С песней ласковой и тихой!

В бороздах вы притаились,

Притаились в рыхлых комьях,

Тихо-тихо чирикаете вы.

Тио-тио-тио-тио-тио-тио-тио-тио!

Те, что в садах,

В ветках плюща

Ищут свой корм,

Также и те, что в горах от оливы к оливе летают,

Все вы ко мне поспешите!

Триото-триото-тотобрикс!

Вы, что в топких лугах,

На просторах болот

Комаров, мошкару

Неустанно глотаете,

Вы, что живете в любезных лугах Марафонских,

Птицы пестрокрылые,

Журавли, журавли!

Вы, что над пеной морскою вздымаетесь

И с алкионами стаями носитесь,[19] –

К нам поспешите, узнаете новости.

Здесь собираются шумными стаями

С длинными шеями птицы.

Умнейший к нам пришел старик,

Большой хитрец.

На мысли скор, на дело скор.

Спешите, птицы, на совет.

Быстро, быстро, быстро, быстро!

То́ро-то́ро-то́ро-то́ро-тикс!

Киккабу-киккабу!

То́ро-то́ро-то́ро-то́ро-ли-ли-ликс!

Ты видишь птиц?

Свидетель Зевс, не вижу их,

Хоть и гляжу на небо, рот разинувши.

Напрасно, видно, наш Удод в кустарнике

И заклинал и токовал, как тетерев.