Птицы

Птичка, ты милее всех,

Золотая ты моя!

Подпевает мне всегда

Сладкий голос соловья.

На тебя гляжу опять!

Ты пришла, пришла, пришла.

Песню звонкую весны,

Звуки флейты принесла.

Так начнем анапесты!

О ничтожное, жалкое племя людей, дети праха, увядшие листья,

О бессильный, о слабый, о немощный род, преходящие, бледные тени,

О бескрылые, бренные вы существа, вы, как сон, невесомы и хрупки,

К нам, бессмертным богам, обратите свой взор. Нам неведомы возраст и старость,

Мы в эфире парим, о великих делах, о нетленных вещах размышляя.

Лишь от нас вы сумеете правду узнать о высоком, заоблачном мире,

О природе пернатых, рожденье богов, и о Хаосе,[60] и об Эребе.[61]

И потом, достоверную правду узнав, вы не станете Про́дика слушать.[62]

Хаос, Ночь и Эреб – вот что было сперва, да еще только Тартара бездна.[63]

Вовсе не было воздуха, неба, земли. В беспредельном Эребовом лоне

Ночь, от ветра зачав, первородок-яйцо принесла. Но сменялись годами

Быстролетные годы, и вот из яйца появился Эрот сладострастный.

Он явился в сверкании крыл золотых, легконогому ветру подобный.

С черным Хаосом в Тартаре сблизился он, в беспредельной обители мрака,

И от этого мы появились на свет, первородное племя Эрота.

Все смешала Любовь. И уж только потом родились олимпийские боги.

Из различных смешений различных вещей появились и небо, и море,

И земля, и нетленное племя богов. Вот и видно, что птицы древнее

Олимпийских блаженных. А то, что Эрот был действительно пращуром нашим,

Доказать нам нетрудно – умеем летать и приходим на помощь влюбленным.

Своенравных красавцев мальчишек не раз удавалось влюбленным мужчинам

Лишь тогда покорить, лишь тогда победить, когда мы приходили на помощь:

Кто подарит мальчишке щегла, кто гуся, кто цыпленка, а кто перепелку.

Нет, поистине все, чего можно желать, доставляют пернатые смертным.

Это мы возвещаем, что осень пришла, что весна подошла или лето.

Время сеять, когда закричат журавли, улетая в ливийские дали.

Пусть моряк рулевое повесит весло и уляжется спать безмятежно,

Пусть овчину себе раздобудет Орест, чтоб не мерзнуть во время разбоя.[64]

Если коршуна видите, значит весна наступила и время настало

Стричь овец густорунных. А ласточка вам сообщает о теплой погоде,

Говорит, что овчину пора продавать, что пора одеваться полегче.

Чем же мы не Аммон, чем не Феб-Аполлон, чем не Дельфы и чем не Додона?[65]

Вы по всяким делам обращаетесь к нам и нуждаетесь в нашем совете,

Будь то выбор невесты, еда и питье или даже торговая сделка.

Все, что можно как знак, как примету принять, у людей называется птицей.[66]

Необычная весть – это птица для вас. Если ж вам расчихаться случится,

Или встретить раба, иль увидеть осла – это птица, и птица, и птица!

Неужели не ясно, что птица для вас – это сам Аполлон – прорицатель?

Если нас вы решите богами признать,

Знайте: осенью, летом, зимой и весной,

Как пророчицы Музы, вам будем служить.

Мы не Зевс, и от вас в облака не сбежим,

Чтобы там, в вышине, почивать, возгордясь.

Нет, мы здесь и останемся, здесь навсегда!

Мы богатство, здоровье и счастье дадим

Вам самим, вашим детям и детям детей.

Мы блаженство и радость, веселье и мир,

Смех и молодость, пляски и пенье сюда

Принесем. Даже птичьего вам молока

Мы не будем жалеть. И пресытитесь вы

Безграничным, невиданным счастьем.

Муза, Муза лесная!

Тио-тио-тио-тиотинкс.

Порхаем мы по гребням гор,

И внемлет нам лесной простор.

Тио-тио-тио-тиотинкс.

Ясень укрыл нас густою своею листвой.

Тио-тио-тио-тиотинкс.

Льется из рыжего горлышка звонкая песнь.

Тио-тио-тио-тиотинкс.

Пану святому священные гимны поем,

Пляшем в честь Матери Горной – Кибелы.[67]

То́-то-то́-то-то́-то-то́-то-тинкс.

Фриних, как пчелка, амвросию звуков собрал.[68]

Он, словно ношу, из рощ и лесов приносил

Песни свои золотые.

Посетители театра, если кто-нибудь из вас

С нами жить привольно хочет, пусть идет скорее к нам.

Что по вашему закону безобразно и грешно,

То слывет у птиц прекрасным и у нас разрешено.

Вот по вашему закону не годится бить отца,

Мы же рады и довольны, если вдруг птенец к отцу

Подбежит, ударит, крикнет: «Ну попробуй, сдачи дай».

Вы рабов клеймите беглых, вы преследуете их,

Мы же им присвоим званье пестрокрылых журавлей.

Если Спинфар как фригиец ущемлен у вас в правах,[69]

То у нас фригийской птицей называться будет он.

У людей слывет карийцем и рабом Экзекестид,

А у нас кариец каркнет – и найдет себе родню.

Если Писия сыночек вам предательством грозит,[70]

То у нас птенца такого в петухи произведут:

Нет запрета в птичьем царстве петушиться петухам.

В крике лебеди белой –

Тио-тио-тио-тиотинкс!

И в легком шелесте крыла

Мы слышим: «Феб, тебе хвала».

Тио-тио-тио-тиотинкс.

Лебеди кручи покрыли над Эбром-рекой.[71]

Тио-тио-тио-тиотинкс.

Клич по заоблачным далям эфира прошел.

Тио-тио-тио-тиотинкс.

Вот уже в страхе к земле припадает зверье,

Ветер улегся, и замерли волны.

То́-то-то́-то-то́-то-то́-то-тинкс.

Вот и Олимп загудел. Изумленья полны

Боги бессмертные. Музы ведут хоровод,

Песню заводят Хариты.[72]

Быть крылатым от рожденья лучше всех на свете благ.

Если б, зрители, на крыльях подниматься вы могли,

Кто бы стал с пустым желудком трагедийный слушать хор?

Заскучав, домой покушать зритель живо улетит,

Чтоб затем, наполнив брюхо, на комедию поспеть.

Если, скажем, пожелает облегчиться Патроклид,[73]

Он плаща марать не станет, а в сторонку отлетит,

Там нужду свою он справит и обратно прилетит.

Если вдруг любовник ловкий есть, о зрители, средь вас,

Он сейчас же, как увидит, что сидит в театре муж,

Полетит к жене на крыльях, с ней в постели полежит,

А затем взмахнет крылами и обратно полетит.

Ну, скажите, не блаженство ль быть пернатым и летать?

Вот возьмите Диитрефа:[74] опериться не успел,

А вознесся: стал филархом,[75] а затем гиппархом стал![76]

Был ничем, а нынче ходит рыжим конепетухом![77]