Пугачев

ПРЕДИСЛОВИЕ

Бунтарей, самозванцев и разного рода возмутителей спокойствия в истории нашей страны всегда хватало, но хорошо запомнились людям лишь очень немногие из них. Несомненно, особую память по себе оставил донской казак Емельян Пугачев, назвавшийся императором Петром III и поднявший в 1773 году одно из крупнейших восстаний в истории России. Об этом восстании и его предводителе потомки написали так много[1], что может возникнуть вполне закономерный вопрос: а нужна ли еще одна книга о Пугачеве? Осмелимся сказать, что нужна, поскольку, думается, даже искушенный читатель узнает из нее кое-что новое о знаменитом самозванце.

Например, оказалось, что Пугачев совсем не отличался богатырским телосложением и яркой внешностью. Он был, по нашим меркам, низкорослым, а по тогдашним представлениям «росту среднего»[2]. В одном официальном документе говорилось, что рост Пугачева — «два аршина четыре вершка с половиной», то есть примерно 1 метр 62 сантиметра. Самозванец был плечист, «но в пояснице очень тонок», лицо имел продолговатое, смуглое, с желтыми конопатинами, большие карие глаза и нос с горбинкой. Темно-русые волосы были «пострижены по-казацки» — «в кружок». Относительно цвета бороды мнения расходятся: некоторые считали, что она черная с проседью, другие — что тоже темно-русая. Имелись у Пугачева и особые приметы: не хватало одного зуба («верхнего спереди»), «от золотухи на левом виску шрам»; кроме того, левый глаз был заметно прищурен.

О голосе Пугачева сведения также противоречивые: по одним данным, он был «несколько сиповат», говорил «тихо и нескоро», по другим — «голос имел громкий»[3].

Если такие противоречия имеются в описании внешности и голоса знаменитого самозванца, что уж говорить об оценке его деяний. Даже враги Пугачева в своих оценках не были единодушны. Правда, справедливости ради следует сказать, что основная их масса всё же предпочитала без всяких затей ругать и проклинать грозного бунтовщика. Некоторые делали это в его присутствии, за что поплатились жизнью, причем среди них были не только офицеры-дворяне, но даже один крестьянин[4].

Впрочем, таких смельчаков было совсем немного. Большинство осыпали Пугачева оскорблениями и проклятиями, находясь в полной безопасности. В 1774 году, когда самозванец оказался в руках у властей, известный поэт Александр Сумароков придал этой брани в меру изящную стихотворную форму:

Однако некоторые пугачевские враги, не желая его демонизировать, избегали подобного пафоса, высказываясь о мятежнике лишь уничижительно. Например, императрица Екатерина II в письмах называла его глупцом, пьяницей и даже трусом. Государыня и ее иностранные корреспонденты в насмешку именовали Пугачева «маркизом». По мнению одного из командующих антипугачевскими силами А. И. Бибикова, самозванец — всего лишь «чучела, которою воры яицкие казаки играют». Эта оценка повлияла и на дальнейшую историографию. Например, ее подхватил А. С. Пушкин в «Истории Пугачева»: «Пугачев не был самовластен. Яицкие казаки, зачинщики бунта, управляли действиями прошлеца, не имевшего другого достоинства, кроме некоторых военных познаний и дерзости необыкновенной». О том, что самозванец «был игрушкой в руках лиц, преследовавших свои личные и узкокорпоративные цели», писал и автор наиболее обстоятельной дореволюционной работы о пугачевском бунте, историк и генерал Н. Ф. Дубровин. Знаменитый историк С. М. Соловьев пытался внушить похожие мысли гимназистам и студентам через «Учебную книгу русской истории»[6].

Но порой даже современники, враждебно относившиеся к Пугачеву, высоко оценивали отдельные его качества. Интересно, что Екатерина II в письме Вольтеру высказалась о «маркизе Пугачеве», который «умрет в скором времени подлым трусом», только тогда, когда получила письмо от председательствовавшего на суде над самозванцем А. А. Вяземского, сообщавшего о робком характере Пугачева, а до этого писала тому же Вольтеру (2 ноября 1774 года), что Пугачев «чрезвычайно смелой и решительной человек». Умственные способности Емельяна Ивановича также вызывали неоднозначные оценки. Если главнокомандующий в Москве и по совместительству пугачевский следователь Михаил Никитич Волконский был о них самого невысокого мнения, то члены Оренбургской секретной комиссии 21 мая 1774 года писали Екатерине: «Самозванец, хотя человек злой и продерской, но пронырливой, и в роде своем — прехитрой и замысловатой. <…> Пугачев не дурак, ибо он, знав сам себя, не приглашал в советы умных, да и не искал их дружбы для того, чтоб они не усмотрели его невежества и не зделали в толпе против него возстания, ибо он грамоте не знал». Правда, Волконский лично допрашивал мятежника, а оренбургские следователи сделали свои выводы на основании показаний пугачевских сподвижников[7].

Интересно, что некоторые современники самозванца сожалели, что его способности не получили должного применения. Неоднократно встречавшийся с пленным Пугачевым в Симбирске командующий правительственными войсками П. И. Панин в одном из писем заметил: «Надобно и в злодействе дать ему справедливость, что дух имеет он бодрой, которой бы мог быть весьма полезен, естли бы обращен был не во зло, а в добро». Похожую мысль высказал и начальник секретных комиссий П. С. Потемкин, допрашивавший самозванца в Симбирске в октябре 1774 года[8]. Идея, что Пугачев хотя и злодей, но наделенный от природы некоторыми талантами, а то и благородством, высказывалась в исторических и литературных произведениях конца XVIII — первой половины XIX века, к примеру, в вышедшем еще в 1775 году в Лондоне на французском языке романе, в русском переводе получившем название «Ложный Петр III, или Жизнь, характер и злодеяния бунтовщика, Емельки Пугачева». Конечно, самым ярким примером здесь может служить пушкинская «Капитанская дочка». Создатель истории Войска Донского В. Б. Броневский также признавал за Пугачевым большие способности, правда, напрочь отказывал ему в благородстве[9]. Некоторые декабристы полагали, что самозванец, разумеется, злодей, а возглавленное им восстание — ужасное происшествие, но оно было реакцией на различные злоупотребления власть имущих. Например, для декабриста А. В. Поджио Пугачев лишь под конец стал бесчеловечным «разбойником», начинал же он как «гражданин», выступивший против несправедливости и рабства. Впрочем, преобладало у деятелей тайных обществ отрицательное отношение к пугачевщине[10].

Однако отношение к восстанию и его предводителю у следующих поколений противников правительства становится всё более благожелательным. Отдельные радикальные революционеры даже обращаются к народу с прокламациями, призывая к восстанию от имени Пугачева. Некоторые народники объявили Разина и Пугачева своими предшественниками, называя их «социалистами-революционерами». Заметим, что в той или иной степени сочувствовали восстанию или, по крайней мере, оправдывали его и профессиональные историки А. П. Щапов, Д. Л. Мордовцев и В. И. Семевский. Правда, справедливости ради следует сказать, что даже среди людей, настроенных революционно, отнюдь не все высоко оценивали Пугачева. В частности, идеолог народничества П. Л. Лавров полагал, что личность самозванца не соответствовала тому великому движению, которое он возглавил[11].

Казалось бы, в советское время как сам Пугачев, так и руководимое им восстание (которое обязательно следовало называть крестьянской войной) должны однозначно оцениваться положительно. Но так сложилось не сразу. В переизданном в 1920 году третьем томе «Русской истории с древнейших времен» идеолог советской исторической науки М. Н. Покровский не посчитал нужным убрать характеристику, данную им еще до революции: «…Менее романтическую фигуру, чем Пугачев, трудно себе представить. Как личность это было нечто среднее между фантастом, способным уверовать в плоды своей фантазии… и просто ловким проходимцем, каких тоже было немало в разбойничьих гнездах Поволжья или даже в воровских притонах Москвы». И хотя Покровский уже тогда понимал, что некоторые его определения и оценки устарели, а от вышеприведенной характеристики Пугачева в дальнейшем отрекся, это не помешало ему в 1927 году написать: «Ни за один пугачевский документ мы не можем ручаться, что это его именно взгляды, его мысль… И это отсутствие не массовой, не классовой, а индивидуальной идеологии, самим вождем выработанной, в выработке которой он принимал бы, во всяком случае, заведомое личное участие, мешает причислить Пугачева к великим вождям. Ибо великие вожди революции, как бы они ни назывались — Кромвель, Робеспьер, Ленин, — всегда шли во главе и идеологического движения своего класса». При этом историк признавал, что Пугачев «умел руководить массами, был талантливым организатором и агитатором». Впоследствии он написал, что «Пугачев был одним из крупнейших (может быть, самым крупным) вождей крестьянских движений в России»[12].

Положительная оценка самозванца преобладала начиная с тридцатых годов прошлого века и вплоть до «перестройки». Впрочем, советские историки старались представить Пугачева живым человеком, у которого даже имелись недостатки. Наиболее развернутую характеристику его многочисленных достоинств и отдельных недостатков дали Ю. А. Лимонов, В. В. Мавродин и В. М. Панеях. Пугачев, считали они, был смел, умен, силен, вынослив, весел, справедлив, добр и отзывчив к горю каждого и народа в целом; «только под конец Крестьянской войны, видя террор и жестокость врага, он ожесточился сам». К тому же, по мнению этих исследователей, Пугачев был заботливым мужем и отцом, лихим казаком и хорошим артиллеристом, а еще любил музыку и песни, умел хорошо и убедительно говорить, «был вспыльчив, но отходчив, обладал умом живым, склонным к фантазиям, которым он сам начинал верить». Однако, по мнению названных авторов, народный вождь имел очень серьезный недостаток: будучи казаком, смотрел «свысока на крестьян, вооруженных топорами и дубинами»[13].

Но во второй половине 1980-х годов вслед за политическими переменами в стране произошла и смена оценок прошлого, порой весьма радикальная. И вот уже известный ученый Н. И. Павленко, можно сказать, посягает на святое. «Под пером иных историков, — пишет он, — крестьянские войны составляют предмет гордости. Между тем они являются едва ли не самым убедительным доказательством отсталости России, ибо несли на себе печать средневековья». С исчезновением цензурных ограничений оценки и пугачевщины, и ее предводителя становились всё резче. Публицист Н. Н. Шахмагонов, помимо тех обвинений, которые обычно выдвигали против Пугачева и его сподвижников еще до революции, неожиданно выдвинул отвергнутое еще екатерининскими властями: якобы восстание было инициировано и проплачено извне. А вот историк В. И. Лесин сравнительно недавно назвал Пугачева «авантюристом», «убийцей», «грабителем» и «похотливым хамом». Интересно, что выдающийся советский исследователь Пугачевского восстания Р. В. Овчинников после политических перемен хотя и продолжал положительно относиться к Пугачеву и пугачевцам, всё же личность предводителя восстания оценивал уже не столь благостно. Перечислив все добродетели, которыми наделяла Пугачева советская историческая наука, он тем не менее отмечал: «Но порою в поступках его проявлялось и плутовство, и коварство, и мстительность, и даже жестокость»[14].

Конечно, в последние годы о восстании и его вожаке пишут не так много, как в советское время. Тем не менее некоторые исследователи в той или иной степени затрагивают эту тему. Например, именно пугачевщина стала главным предметом изучения для современного историка В. Я. Мауля. Ученый явно относится к восставшим с большей симпатией, чем к их противникам, но это отнюдь не означает, что он лишь повторяет точку зрения советских предшественников. Исследователь полагает, что пугачевский бунт был своего рода защитной реакцией на проводившуюся в России модернизацию. Его предводитель мечтал «изменить страну, вернуть ее в традиционное русло». Подобное желание стало, по мнению историка, одной из причин, по которым Пугачев решился стать «Петром III» и сделал это лучше других самозванцев. Другие причины — «наличие у него особых харизматических задатков, отсутствовавших у прочих претендентов на это высокое имя», «базисные черты православного человека», «чуткая боль к народным страданиям», «готовность использовать новые средства достижения цели, завуалировав их под традиционной “оболочкой”». К тому же в этом, полагает Мауль, «не последнюю роль играла и несомненная психическая неординарность Пугачева, наличие высокой, как правило, не соответствовавшей реальному статусу, самооценки»[15].

Источники, на которых основана эта книга, можно разделить на три большие группы:

источники, отражающие точку зрения противников восстания (манифесты и указы Екатерины II, переписка императрицы с чиновниками и военачальниками, принимавшими участие в подавлении бунта, рапорты военачальников, мемуары современников и пр.);

документы, вышедшие из-под пера самих повстанцев (манифесты и указы самозваного царя, переписка повстанческих командиров и пр.);

судебно-следственные материалы (допросы бунтовщиков, в том числе показания самого Емельяна Пугачева).

Особняком стоят воспоминания пугачевского полковника Дементия Верхоланцева, записанные в XIX веке.

Источники, порождённые пугачевщиной, печатались еще до революции[16], однако большая их часть (главным образом показания восставших и повстанческие документы) была издана в советское время, в чем особая заслуга Р. В. Овчинникова (кстати, именно он вместе с А. С. Светенко уже в постсоветское время опубликовал все протоколы допросов Емельяна Пугачева)[17]. Перу Овчинникова также принадлежат источниковедческие работы, в которых проанализированы манифесты и указы самозваного царя, а также судебно-следственные материалы по делу Пугачева и его сподвижников[18].

Помимо опубликованных источников, в нашей книге используются и неопубликованные документы, хранящиеся в Российском государственном архиве древних актов и Российском государственном военно-историческом архиве.

Поскольку зачастую наши знания о Пугачеве, да и о восстании в целом, основываются на свидетельствах людей, враждебно настроенных к повстанцам, или на показаниях самих пугачевцев, полученных под психологическим давлением, а то и при помощи истязаний, закономерен вопрос, стоит ли доверять такого рода источникам. К тому же следователи добавляли в протоколы показаний повстанцев разные уничижительные слова и выражения, и получалось, будто пугачевцы называли свое войско «воровскими толпами», «злодейской сволочью» и т. п.[19] Эти источники нужно, а главное, можно проверять.

Несомненно, особого доверия заслуживает та информация, которую можно получить в результате сопоставления не связанных друг с другом источников. Однако это, к сожалению, не всегда возможно, а потому приходится прибегать к иным приемам. В свое время выдающийся отечественный историк Н. Н. Покровский заметил, что сведения наиболее достоверны, когда источник сообщает их «вопреки своей основной тенденции»[20]. Например, противник бунтовщиков свидетельствует о положительных моментах деятельности повстанцев или, напротив, молчит о бесчинствах, о которых обязательно упомянул бы, имей они место.

Зачастую на допросах повстанцы, несмотря на давление со стороны дознавателей, высказывали свою точку зрения, а не ту, которую от них хотели услышать. Так, например, пугачевский любимец Иван Почиталин показывал, что «грабительства безвинных людей он (Пугачев. — Е. Т.) не любил». Иногда залогом того, что перед нами взгляды самих повстанцев, может служить своеобразие их мышления и речи, запечатленное в протоколах показаний, характерное для простолюдинов и нисколько не походившее на манеру следователей, принадлежавших к образованному меньшинству. Ярким примером такого рода может служить не подтвержденное никакими документальными свидетельствами предание яицких казаков, будто бы их предки получили грамоту от царя Михаила Федоровича, даровавшую казакам различные права и привилегии. Понятно, что следователи к возникновению этого предания не могли быть причастны[21].

Протоколы показаний нередко передают живую, разговорную речь самого Пугачева и его сподвижников. Вот, например, командир пугачевской гвардии Тимофей Мясников на одном из допросов рассказывал, что И. Зарубин-Чика при встрече с другим казаком, Д. Лысовым, воскликнул: «Ну-ка, рожа, насилу тебя принесло!» Далее Мясников пояснил: «Чика Лысова рожею назвал из братской любви, а не потому, чтоб гадок был лицом, ибо оной собою весьма молодоват был и средних лет…» В данном случае понятно, что не дознаватели выдумали «рожу», ведь Мясниковское объяснение могло последовать после их недоуменного вопроса[22].

Вообще показания Пугачева и других подследственных содержат так много живой речи и так часто передают разговоры людей, что я позволил себе превратить их в диалоги, которые свойственны скорее художественным, а не научным текстам. Осмелюсь сказать, что научная составляющая книги от этого ничего не потеряла, поскольку при таком преображении из текста допроса, как правило, изымались лишь слова, не имеющие отношения к сути разговора, и никогда не добавлялись лишние слова, как это часто бывает в популярной литературе.

В свое время писательница Наталья Кончаловская, работавшая над книгой «Наша древняя столица», приступив к главе о Степане Разине, обратилась за советом к выдающемуся историку, академику Е. В. Тарле. Помимо прочего он пожелал, чтобы у нее получился «именно Стенька, а не причесанный под благонравного политрука “Степан Тимофеевич Разин”»[23]. Хочется надеяться, что и в нашей книге герой выглядит не «благонравным политруком», а донским казаком Емелькой Пугачевым со своими представлениями о добре и зле, которые порой весьма далеки от тех, которыми руководствуются наши современники. Насколько это удалось, судить читателю.

Автор сердечно благодарит людей, без которых эта книга не была бы написана: ученых-историков — коллег по факультету истории НИУ ВШЭ Е. В. Акельева, Г. О. Бабкову, И. Н. Данилевского, И. А. Ролдугину, Е. Б. Смилянскую, а также И. А. Журавлеву (РГГУ), В. Я. Мауля (ТюмГНГУ) и О. Г. Усенко (ТвГУ) за научные консультации и профессиональные советы; сотрудников архивов и библиотек О. А. Курбатова, Н.П. Малышева и Г. А. Тарасову (РГАДА), К. В. Татарникова (РГВИА), М. М. Интизарова (РГБС) за помощь в подборе и чтении литературы и архивных документов; членов своей семьи и друзей за постоянную всестороннюю поддержку; выражает особую признательность своему учителю А. Б. Каменскому.