Пушка 'Братство'

Жан-Пьер Шаброль

Пушка "Братство"

Перевод с французского Н.Жарковой и Б.Песиса

...федератов на пэр-лашез было не более двух сотен. kогда прямым попаданием из пушки снесло главные ворота, стали драться штыками, саблями, ножами -- и все это в потемках, под проливным дождем. Федераты были смяты численно превосходящим их врагом. Сто сорок семь федератов, в большинстве раненых, согнали ударами прикладов к стене и расстреляли...

Так описывает Жан-Пьер Шаброль кровавое воскресенье 28 мая 1871 года.

Прошло сто лет. Ныне Стена Коммунаров -- революционная святыня.

Стена Коммунаров...

С тех незапамятных дней

ничего не изменилось:

на камне

тут и там -

следы пуль.

И здесь же, на камне этой стены, мстительным резцом изваял искаженные лица неведомый мне скульптор.

И еще он создал фигуру женщины, которая, прижавшись спиной к ограде, в безысходной ярости, тяжело дыша обнаженной грудью,

обратила к врагу лихорадочное лицо

и, простирая грозящие руки,

выкрикивает:

"La Commune est morte -

Vive la Commune!1

Действительно -- Коммуна живет.

"Она живет в достижениях социалистических стран. Она живет в битвах мирового революционного движения. Она живет в борьбе нашей партии за социальное освобождение трудящихся, за национальную независимость и мир, за те же идеалы, что и y бойцов баррикад мая 1871 года",-- писала газета "Юманите" в марте 1971 года, когда Франция, все передовое человечество торжественно отмечали столетие Парижской Коммуны.

Грандиозный международный митинг прошел в зале Мютюалите. На прилавках книжных магазинов -- работы Жака Дюкло, Жана Брюа, "Большая история Коммуны" Жоржа Сориа. B театрах ставились пьесы "Весна 71 года" Артюра Адамова, "Расстрел в Сатори" Пьерa Але, "13солнц с улицы Сен-Блез" АрманаГатти. Увидела наконец свет народная драма Жюля Валлеса "Парижская Коммуна", пролежавшая около ста лет в забвении. Был переиздан роман Жана Kaccy "Кровавые дни Парижа", впервые опубликованный в 1935 году,-- одно из наиболее заметных произведений исторического жанра того времени. Появились документальные книги Армана Лану "Вальс пушек" и "Красный петух", новые романы: "Булыжники ненависти" Жоржа Туруда, "Пушка "Братство" Жан-Пьерa Шаброля.

Создание этих книг связано не только с памятной датой. Здесь с наибольшей очевидностью проявилась одна из особенностей современной французской литературы, a именно -- возрождение исторического романа.

Поразительная вещь: французская словесность, в XIX и начале XX века гремевшая на весь мир своими историческими романами -- от Гюго до Франса, казалось бы, оскудела в период между двумя мировыми войнами. Исторический роман стал в редкость, он вытеснялся популярной беллетризованной биографией. A ведь жанр исторического романа -- в самой природе нашего века,

1 E. Ч a p e н ц, Стена Коммунаров. Перевод Игоря Поступальского,

2 "L'Humanite", 24 mars 1971.

когда каждый человек неразрывно связан с историей. "Люди, независимые от истории,-- фантазия,-- говорил Максиму Горькому Ленин.-- Если допустить, что когдато такие люди были, то сейчас их -- нет, не может быть. Они никому не нужны. Все, до последнего человека, втянуты в круговорот действительности, запутанной, как она еще никогда не запутывалась"1.

Трагические события второй мировой войны и немецкой оккупации подтвердили этот непреложный факт. Закономерно, что именно в послевоенный период задача осмыслить идейно, эстетически уроки прошлого стала одной из настоятельных задач дня.

Классическим образцом такого повествования явился роман Арагона "Страстная неделя" (1958), где все сюжетные линии, связанные с бегством Бурбонов, определяются в конечном счете движением истории, которую творят народные масеы. Само повествование ведется с мыслью о тех, кто "спал в жалких хижинах, рано поутру выходил на поля, на минуту отрывался от работы, чтобы бросить беглый взгляд на разгром королевства, и снова возвращался к своим лошадям, к своей бороне..."2. Стремление обрисовать героев в "свете их будущей судьбы", сближение различных исторических эпох, публицистические отступления, перебрасывающие между ними мостик,-- все подчиняется тому, чтобы рассказ о прошлом был обращен к настоящему.

От "Страстной недели" незримые нити ведут к романам других французских писателей, которые черпают в национальной истории уроки для современности. Новым для нынешнего этапа развития французского исторического романа является то, что на авансцену выходим непосредсмвенно народ.

Действие большинства романов последних лет сконцентрировано вокруг, двух весьма отдаленных по времени, но огромной значимости событий в истории Франции: это восстание камизаров и Парижская Коммуна. Общее в их проблематике -- героическая борьба народа с поработителями и кровавая расправа над повстанцами, вызывающая прямые aссоциации с гитлеров

1 M. Г о p ь к и и, Собрание сочинений в тридцати томах, "Художественная литературa", 1952, г. 17, стр. 30.

2 A г a g о n, J'abats mon jeu, Paris, 1959, p. 73,

ским терpором. Принципиальное различие -- в том, что в первом случае исследуется одна из наиболее отсталых, тесно связанных с религиозным мировосприятием форм народного мятежа, во втором случае речь идет о наивысшем взлете французского рабочего движения.

Из романов о движении камизаров назовем книгу Андре Шамсона "Великолепная" (1967). "Великолепная" -- галерa, на которой должны отбывать наказание "каторжники за веру", севенские гугеноты. Если Шамсон coсредоточивает внимание на морально-религиозных проблемах, то Макс Оливье-Лакан, автор "Огней гнева* (1969), обращается к самому восстанию камизаров. Известный журналист, Оливье-Лакан стремится увидеть историю глазами человека XX столетия. И невольно напрашиваются параллели между крестьянским восстанием начала XVIII века и движением Сопротивления. Одна из глав романа названа "Возникновение маки", одна из частей ("Гроты Эзе") воспринимается -- с соблюдением необходимой исторической дистанции -- как описание партизанского края. Убедительно раскрывается психология человека, сделавшего в ответственный момент истории окончательный выбор, ставшего на торную дорогу боръбы.

B 1961 году вышел в свет роман Жан-Пьерa Шаброля "Божьи безумцы*1. B эпилоге книги читаем: "Итак, мы ввели сюда Историю*. Это прbизведение подлинно историческое и вместе с тем современное по духу, хотя лишенное черт модернизации. Рассказывая о восстании крестьянгугенотов, писатель глубоко проникает в психологию севенского земледельца. Шаброль показывает различные ступени народного сознания, путь от непротивления к признанию необходимости вооруженной борьбы. B этом и состоит смысл эволюции, духовного развития главного героя романа Самуила Шабру, который полагался поначалу только на слово божие, a затем взялся за нож. B центре произведения -- восставший крестьянин. "Божьи безумцы* -- это роман народного Сопротивления.

Как художник, Шаброль перекликается с автором "Страстной недели", исходящим из принципов документальности повествования. Ho писатель находит свое собственное, оригкнальное решение. "Божьи безумцы* -

1 B pусском переводе H. Немчиновой роман опубликован "Издательством иностранной литературы* в 1963 г.

вымышленный и вместе с тем строго придерживающийся реальных фактов дневник Самуила Шабру. Историческая документация как бы вынесена за скобки: ee место в авторских комментариях. Если путь писателя лежал от документа к вымыслу, то читателю как бы предлагается обратный путь -- от вымысла к документу.

Идейные и художественные принципы, положенные в основу романа "Божьи безумцы", получили дальнейшее развитие в романе ? 11--12 журнала "Иностранная литературa* за 1972 год. B настоящем издании роман печатается о некоторыми сокращениями.

"A вы спровоцируйте воссгание, сейчас, когда в вашем распоряжении еще есть армия, чтобы его подавить!* -- комментируется следующим образом: "Совет по тем временам чудовищный, но в наши дни звучит вполне обыденно, "традиционно мудро*. За paссуждениями 1914 года о начавшейся войне следует призыв: "Долой фашизмb

Эти разные, отделенные друг от друга десятилетиями записи обладают внутренним единством: они ведутся человеком, который пережил три войны, три германских нашествия. Отсюда -- трагическая перекличка:

"И снова тишина обрушилась на нас пылью порохa, зарядных картузов, развороченной земли. Мы вытащили из ушей паклю.

A дрозд, дурачок, поет себе да поет!

Снаряды рвумся над Шампанью, над Apmya.

Бомбы рвутся вад Герникой " .

Раскрытие преемственности народной трагедии на протяжении двух веков характерно для повествовательной манеры Шаброля в этом романе. Писатель самым естественным образом соединяет далекое прошлое и недавние события, свидетелями которых были люди нашего поколения. Свободное обращение со временем как фактором художественного построения произведения -- одна из примечательных особенностей современного романа. Далекий от модернистских экспериментов, Шаброль пользуется этим приемом, чтобы добиться подлинного историзма. Рассказ ведется в трех временных плоскостях и приобретает тем самым необычайную стереоскопичность.

Так в самом построении книги раскрывается идея исторической преемственности эпох, связанная с развитием революционного сознания народа. Главная идея выступает в различных, сопряженных друг с другом планах.

Роман Шаброля -- это прежде всего история пушки "Братство". Артиллерийские раскаты, естественно, становятся лейтмотивом романа: все действие разворачивается под гул пушек -- сначала прусских, затем версальских.

Юная Марта, подруга Флорана Растеля, организует сбор бронзовых cy, чтобы y рабочих была своя пушка для обороны Парижа, для защиты Революции. Из собранных монеток рабочие сами отлили пушку и назвали ee "Братство", используя один из лозунгов Французской революции конца XVIII века -"Свобода, Равенство, Братство". Эти прекрасные идеалы должны быть утверждены силой оружия -- к такому выводу пришли труженики Парижа.

Пушка принадлежит Бельвилю -- пролетарскому кварталу Парижа. "Бельвиль удерживает пушку "Братство" тысячами невидимых цепких пальцев; это его пушка, его мощный голос, сила предместья". Правда, реалышй военной силы она как будто не имеет: выпущенные ею снаряды не разрываются. Ho ee громоподобный голос вселяет ужас в сердца врагов, дарует надежду и веру коммунарам. И в последний день Коммуны, когда бойцы Бельвиля сражаются на последней баррикаде, раздается последний выстрел пушки: "Казалось, никогда не кончит греметь это знаменитое "бу-y-y-ум-зи"... результат был чудовищен. Уцелели лишь задние ряды версальских солдат, С воплями они разбежались по своим норам".

Пушка "Братство" -- грозное оружие, и закономерно, что в кровавую майскую неделю, когда шла расправа с коммунарами, она воспринимается как символ разбитой, но не побежденной Коммуны: "Коммуна и пушка "Братство" -одно и то же". История пушки начинается под звуки "Карманьолы", песни Французской революции конца XVIII века, и завершается в 1919 году. Переданная Тьером Бисмарку, пушка хранилась в Военном музее в Берлине. Bo время немецкой революции 1918 года передовой отряд рабочего класса, спартаковцы, когда y них кончались боеприпасы, перелили пушку на пули, и таким образом полвека спустя она встала на защиту Берлинской Коммуны.

Роман Шаброля -- это история рабочего Бельвиля в дни войны и революции, Бельвиля, "копьеносца Коммуны".

B центре произведения -- простой люд предместья. Это и безымянные парижане, чьи голоса только доносятся до нас, и эпизодические персонажи, и действующие лица, которые поочередно выступают на первый план. Среди них выделяется печатник Гифес, убежденный интернационалист, который в дни Франко-прусской войны выступает за дружбу с немецкими рабочими. Перед нами возникает человек с бледным лицом, оттененным черной шелковистой бородой, мастер порaссуждать, но когда надо --и действовать. Гифес -- последний командир баррикады Бельвиля. Шаброль отнюдь не идеализирует Гифеса и других обитателей Дозорного тупика, слесарей и прачек,

кузнецов и сапожников. Юному Флорану, впервые попавшему в Париж, они кажутся уж больно неприглядными. Невольно y него вырывается вопрос:

"Hy скажи, скажи, разве вот это -- пролетариат, народ?!"

И его наставник, ветеран революции 1848 года, отвечает ему:

"Представь себе, сынок, что да".

Слов нет: жители Дозорного тупика, основного места действия романа,и выпить и погулять не дураки, пирушки часто кончаются драками, но Шаброль сумел увидеть в этих полуголодных, изможденных работой людях главное: в решающий, самый ответственный момент жизни наступает их звездный час -- они живут и умирают как герои.

На фоне пестрой, оживленной, клокочущей толпы революционного Парижа выступают главные персонажи книги. Это воспитавший Флорана старый революционер дядюшка Бенуа, участник событий 1848 года, бывший политический ссыльный, которого все зовут Предком, и возлюблениая Флорана Марта. Каждый из них представляет различные ступени народного сознания.

Все прислушиваются к голосу Предка, ибо в старике воплощено революционное прошлое народа. Он был "везде -- и нигде", был "вроде никто" и знал всех. Предок прозорливо говорит об ошибках Коммуны, не решившейся взять в свои руки Французский банк и предоставить в распоряжение бедняков дома бежавших из Парижа буржуа. Ему ясен конечный исход событий, и вместе с другими коммунарами он, не дрогнув, идет на расстрел. Под дулами версальцев он не сводит глаз с тайника, где скрывается Флоран Растель. Ибо Флоран -его будущее. И недаром на старости лет самого Флорана зовут Предком, как некогда называли дядюшку Бенуа.

С Предком заканчивается страница истории, с Мартой открывается новая. Эпиграф романа:

Когда волнуется народ, Смуглянка гордая идет Державным шагом Под красным стягом.

Смуглянка, Марта -- образ совершенно конкретный: читатель видит как живую эту разбитную девчонку с orромными темными глазами, слышит ee насмешливую речь. Вот она с Флораном, вот в толпе и, наконец, в бою,

на баррикаде. Жизнь не баловала Марту -- еще ребенком мать бросила ee на произвол судьбы. Ho вопреки своему горькому опыту именно она олицетворяет прекрасное, праздничное начало, воплощенное в Революции. Как и Предок, Марта вездесуща (сюжетно это мотивируется тем, что она связная). Именно она преграждает путь солдатам, который было приказано овладеть пушкой "Братство". "Никто речей не произносит, приказов не отдает, баррикада сама по себе выросла. Марта тоже к толпе с речами не обращалась. Да и что могла бы она сказать? "Это ваша собственная пушка, ee отлили из ваших бронзовых cy..." И без того любой бельвилец думает именно так. Марта -- вожак? Скореe уж символ, фигурка из просмоленного дерева на носу корабля, то бишь предместья*. Так совершенно естественно образ Марты вырастает до символа.

Дальнейшая судьба Марты остается неизвестной. B последний раз ee видели поздно вечером, издали: она куда-то неслась при свете пожарища... Никто толком не знает, погибла ли она на баррикадах или спаслась, расстреляна или отправлена в Новую Каледонию. Ho когда в 30-е rоды Флорану кажется, что он узнал Марту на фотографии, где снята баррикада на улицах Барселоны, становится ясно: Марта -- революционное будущее народа. Haрода, который бессмертен.

Роман Шаброля -- это история Парижской Коммуны. История весьма своеобразная. Она представлена в той мере, в какой она оказывается в поле зрения Флорана Растеля, жителей Бельвиля. Этот принцип изображения Коммуны во многом подсказан тем источником, на который опирался автор романа. Из посвящения мы узнаем, скольким обязан Шаброль историку-марксисту Морису Шури, перу которого принадлежат книги "Париж был предан" (1960), "Коммуна в Латинском квартале* (1961), "Коммуна в сердце Парижа* (1967). Автор этих книг ставил своей целью создать целостную картину Коммуны, рассматривая ee деятельность по отдельным кварталам столицы.

Подобный взгляд историка, перенесенный в литературу, таил в себе известную опасность: несколько сужался горизонт, частности грозили порой заслонить основное. Скрупулезное описание жизни квартала замедляло действие. С другой стороны, повествование приобретало удивительную органичность. И главное -- именно здесь наи

более отчетливо выступает народная точка зрения на Коммуну, ee руководителей. B книге перед нами предстают реальные исторические деятели Коммуны, такие, как Варлен и Делеклюз, Домбровский и Риго, Луиза Мишель и Елизавета Дмитриева, но прежде всего Флуранс, Fанвье и Валлес,ибо они -делегаты от Бельвиля1.

Читатель словно видит худого, вечно кашляющего Ранвье, члена Комитета общественного спасения, человека с внешностью Дон-Кихота, его мужеством и бесстрашием. Ранвье самоотверженного и неутомимого, картина кипучей деятельности которого разворачивается перед вами в своего рода вставной новелле "День Ранвье". Мы слышим голос Валлеса. Этот "пылкий трибун-журналист похож на свои статьи: широколобый, волосы длинные, расчесанные на прямой пробор, вольно растущая борода, взгляд поначалу взволнованный, a потом мечущий молнии*. Отдавая должное Валлесу -- оратору, публицисту, человеку храброму, отважному,-- Шаброль не склонен идеализировать тех деятелей Коммуны, которые верили в силу слова больше, чем в силу оружия. И не случайно престарелый Флоран Растель называет его "умилительным демагогом*.

Образ Флуранса, вождя критских мятежников, выступавших против турецкого владычества, участника восстания в Бельвиле в феврале 1870 года, который, по словам Женни Маркс, "отдал свое пламенное, впечатлительное сердце делу неимущих, угнетенных, обездоленных", в романе столь же колоритен, как и в жизни. Вот он, в красной форме гарибальдийца, сидит за столом в белышльской харчевне. Положив прямо на камчатную скатерть великолепную турецкую саблю, Флуранс затягивает песню на слова поэта-коммунара Жан-Батиста Клемана.

Люблю я твоfi старый Париж, Франция моя!

Свободой вскормленных сыновей И три твои Революции, _______ Франция мояl

1 "3a исключением немногих -- Варлена, Делеклюза, Флуранса, Гюстава Курбе и, может быть, еще трех-четырех имен,-- большинство людей, возглавивших первое правительство рабочего класса, оставалось неизвестным за пределами своего батальона Нациоиальной гвардии или своего квартала или окруra. Ho это составляло ке слабость Коммувы, a ee силу. To было подлинно народное правительство, подлинно народиая власть" (A. 3. Манфред, Вступительная статья к книге: М о p и с Ш yp и, Коммуна в сердце Парижа, М., "Прогресс", 1970, стр. 17).

1/1

И вот трагический и героический конец Флуранса -- вылазка на Версаль 2 апреля 1871 года.

B музее Карнавале в Париже среди других исторических документов хранится последнее письмо Флуранса -- оно приводится в романе. Пожелтевшая от времени бумага, торопливый почерк. Письмо заканчивается словами: "Нужно во что бы то ни стало собрать достаточно сил и выкурить их из Версаляж Идти на Версаль -- таково было страстное желание парижан, их волю и выражал Флуранс. Он твердо знал: или Коммуна раздавит Версаль, или Версаль раздавит Коммуну.

Как известно, вылазка коммунаров окончилась неудачей. Флуранс был захвачен врасплох, версальский офицер раскроил ему голову саблей. Ho до конца романа проходит тема бельвильских стрелков -- Мстителей Флуранса, самых стойких солдат Революции.

Коммуна показана Шабролем как законная власть народа (в дневнике Флорана Растеля особо подчеркивается, что выборы, проведенные 26 марта, были наиболее представительными). Напомним, что для литераторов-гошистов чествование столетия Коммуны стало всего лишь поводом для анархистских призывов. Коммуна представала в их панегириках буйной вольницей, бесконтрольной стихией спонтанного гнева. B противовес подобного рода сочинениям Шаброль утверждает: Коммуна не анархия, a революционный порядок, революционная законность. B записях Растеля 1914 года отмечается: "Bce дружно признавали: несмотря на отсутствие полиции, в Париже царил идеальный порядок".

B романе справедливо говорится о двух партиях, деливших руководство революцией,-- бланкистско-якобинском "большинстве" и прудонистском "меныiшнстве", о жарких спорax, разгоравшихся между ними. Ho как мы узнаем из позднейших записей Флорана Растеля, рядовые бойцы Коммуны, те, что сидели в укреплениях, защищали форты, дрались на баррикадах, толком и не знали об этих разногласиях. У бельвильцев свои, самые простые и самые верные представления о Коммуне: "Haродоправство! Справедливое распределение продуктовl Haродное ополчение! Наказание предателейl Всеобщее обучение! Орудия труда -- рабочему! Землю -- крестьянину! ...Сорбонна, доступная беднякам! Полиция против богачей! Хозяев -- в лачуги!*

Известно замечание B. И. Ленина из его "Плана чтения о Коммуне": "Революционный инстинкт рабочего класса прорывается вопреки ошибочным теориям"l. И диалектика романа Шаброля заключается, в частности, в том, что народ очень тонко чувствует, когда сила Коммуны переходит в ee слабость, когда формальное соблюдение законности оборачивается то боязныо передать народу деньги, ему принадлежащие, то милосердием по отношению к палачам Коммуны. На собраниях, народнык сходках раздаются самые различные голоса: говорят прудонисты, бланкисты, анархисты, люди в политике искушенные и от нее далекие. Ho в сумятице этой есть внутренняя логика. Простому люду чужд всякий экстремизм, ему не по пути с политическими авантюристами. Бельвильцы не жаждут крови, но они едины в осуждении нерешительных действий Коммуны, они готовы сделать все, чтобы предотвратить падение власти рабочих. B майские дни они xjтоят насмерть.

Версальцы и коммунары. Силы, казалось бы, неравные. С одной сторены-искусство убивать, с другой-- верa. С одной --приказ, с другой -- идеи: "Они -- тяжесть, они давят все вокруг, они, вобравшие в себя вековой груз человечества, две тысячи лет несправедливостей и преступлений*. Это те, кто чинил расправу над камизарами в XVIII веке и будет предавать Францию, преследуя патриотов и сотрудничая с оккупантами, в XX. Ho нельзя убить веру, нельзя убить мысль. B последних числах мая Флоран Растель заносит в дневник: "Может, сейчас это звучит наивно, по в тот час народ казался мненепобедимым*. To, что могло казаться наивным сто лет назад, стало теперь реальностью. И недаром драматический рассказ о последнем, прерванном заседании Коммуны завершается словами, написанными Флораном Растелем уже в 30-е годы: "Октябрь 1917 года".

Книга Шаброля, как и все лучшие французские исторические романы последних лет, обращена в будущее. За плечами ee авторa опыт движения Сопротивления, когда совсем еще молодой Шаброль -- в годы оккупации ему не было и двадцати -- познал этот главный жизненный урок: свободолюбивый народ непобедим. B послед

1 B. И. Ленин, Полн. собр. соч., Изд. 5-е, т. 9, стр. 329.

ние часы обороны Бельвиля Предок говорит про версальцев, которые вот-вот ворвутся в Дозорный тупик: "Они стары! A мы... Мы юность мира!" И слова эти сами собой перекликаются со знаменитой формулой Поля ВайянКутюрье: "Коммунизм -- это молодость мира". Вспомним предсмертное письмо героя движения Сопротивления Габриэля Пери: "Ночью я долго думал о том, как прав был мой дорогой друг Поль Вайян-Кутюрье, говоря, что "коммуtfизм -- это молодость мира" и "коммунизм подготовляет поющее завтра*1. Так устанавливается связь времен, разорвать которую невозможно.

Роман значителен и по мыслям, в нем заложеиным, и по своим художественным доотоинствам. Шаброль не раз говорил, что пишет для народа. A это означает: стараться писать хорошо. По выходе в свет "Пушка "Братство" была тепло встречена и широкой публикой, и профессиональной критикой. B прессе мелькали такие строки: если вы можете прочитать в этом году только одну книгу, возьмите Шаброля. Андре Стиль писал в "Юманите": "Талант Шаброля по-прежнему блистает. Повествование соперничает по величавости с раскатами пушки*2. B чем же секрет успеха писателя?

На рубеже 70-х годов нашего века стали совершенно очевидны не только сильные, но и уязвимые стороны произведений столь популярного документального жанра. С одной стороны, давала себя знать определенная скованность документом; с другой -- что представляет главную опасность -тенденциозный порой отбор документов приводил к искажению исторического процессa. Шаброль счастливо избежал этих опасностей прежде всего потому, что опирается на подлинно народную во всей ee сложности и противоречиях точку зрения. Писатель непосредственно обращается к документу там, где это диктуется самой художественной логикой произведения; обычно документ как бы уходит в подтекст, составляя незримую, но прочную основу книги. Вместе с тем документы, тщательно отобранные, раскрывающие преемственность революционного движения, оттеняют заложенную в pdмане идею непреоборимости исторического развития. "Пушка "Братство" -- характерный пример

1 "Lettres de fusilles*, Paris, 1958, p. 24. 8 "L'Humanite", 24 septembre 1970.

того нового эстетического качества, который принес в литературу документализм "на почве истории* (Энгельс).

Однако документальное начало -- лишь один из художественных компонентов романа. Повествование насквозь лирично, эмоционально. Читателя захватывает сила любви Флорана и Марты, озарившей своим светом их жизни в радостные и в мрачные дни Коммуны. Лирика любовная тесно связана с гражданской. B начале романа почти все его персонажи, в том числе Флоран и Марта, живут мечтой о грядущей Революции, a потом борются за ee воплощение. И в этом -- главный источник лиризма романа. Воплощение революционной мечты начинается со сравнительно легкой победы 18 марта. B дальнейшем на первый план выступает драматическое начало. Отдельные эпизоды романа, в первую очередь бои с версальцами, воспринимаются как драматические сцены, ведущие к неотвратимому финалу -- трагедии мая 1871 года. Шаброль редко ограничивается диалогом, он предпочитает многоголосье: в романе звучат голоса множества людей, составляющих массу, самый народ Парижа. 9та масса, то негодующая, то радостная, то ведущая смертельный бой, и является главным героем книги. Романом "Пушка "Братство" Шаброль сделал важный шаг на пути современного революционного эпоса.

Книга Шаброля противостоит как модернистским экспериментам, так и массовой продукции на исторические темы; она утверждает неувядаемость исторического жанра, огромные возмож^ности реализма XX века.

B романе оживают события столетней давности. Мы словно переносимся в революционный Париж конца прошлого века, a Коммуна приближается к нам, становится частью нашей жизни, нашей борьбы. Прислушаемся к голосу Жака Дюкло:

"Изучение опыта Парижской Коммуны отнюдь не является делом только истории. Богатые уроки Коммуныне теряют своей жгучей актуальности. И полностью был прав автор Интернационала поэт-коммунар Эжен Потье, писавший после "кровавой недели": "Коммуна не умерла!*1.

Ф. Наркирьер

"Правда", 17 марта 1971 г.

Морису Шури, историку Коммуны (1912--1969... он прочел лишь половину эмой книги, коморая смолъким ему обязана).

Жану Лоту, который дал мне идею Пушки за 10 500 франков!" Лицо его трудно разглядеть: костистое, украшенное общипанной эспаньолкой, a серые глазки налиты кровью, взгляд бесцветный. Невольно ищешь в толпв славненькую цветочницу.

Застава Монтрей. Около шести вечерa.

Наконец-то полицейский махнул мне рукой -- двигай, мол. Я живо слез со своего насеста и стал запрягать Бижу.

-- Экий ты торопыга, сынок,-- ворчал Предок, однако тоже подошел к повозке.

С тех пор прошел час-другой, и вот что произошло за это время: какой-то молодой человек с приятной физиономией, хорошо одетый и с мягкими манерами, вежливо сняв шляпу, осведомился о месте вашего назначения.

-- Вельвиль.

-- Ox, Бельвиль, дикарский край... Значит, Париж вы совсем не знаете. Тогда разрешите мне поделиться с вами моими скромными сведениями. Когда вы наконец въедете через эту чертову заставу, держите все прямо, прямо, покудова не упретесь, простите на слове, в Шаронский бульвар. Справа от вас будет кладбище Пэр-Лашез...

Пока обязательный молодой человек давал нам объяснения, сопровождая их легкими движениями рук, чуть касавшихся нас, будто птица крылом, сзади к нему подкрался какой-то невысокий кругленький толстяк в широкополой черной шляпе и вдруг без церемоний схватил нашего просветителя за шиворот, сладко пропев при этом:

-- Любезнейший господин Тиртирлор, будьте так добры, верните этому юноше его карандашик, случайно попавший к вам в рукав.

Воришка повиновался без дальних слов. Жирная рука с короткими, покрытыми волосами пальцами выпустила воротник.

-- Можно смываться, сударь? -- пробормотал наш собеседник.

-- Так уж и быть, мотай отсюда, скоро увидимся...

Самое любопытное во всей этой коротенькой комедии, по слухам столь обычной в болыпих городах, было то, что наш благодетель даже не взглянул на так называемого "господина Тиртирлорa". Из-под низко нависших полей шляпы два блестящих буравчика сверлили нашего Предка.

-- Зовусь я Жюрель, Онезим Жюрель,-- объявил он, зажав свою массивную трость с набалдашником из слоновой кости под мышкой левой руки.

Я поспешил представиться, но Предок молчал. Он чуть лине спиной к нам повернулся, вдруг необыкновенно заинтересовавшись четырьмя блузниками, водружавшими барьер. A тем временем новый наш знакомец участливо расспрашивал меня о планах на будущее: есть ли хоть нам гда устроиться? Желая его успокоить, я сообщил адрес тетки.

Прежде чем распрощаться с нами, господин Жюрель еще долго распространялся о том, что сейчас, как никогда, необходима братская солидарность.

-- Я понимаю ваши тревоги, я знаю в Париже каждый уголок, так что будьте спокойны, мой юный друг, господин Растель. Если я вам понадоблюсь, смело заглядывайте после девяти в кабачок "Кривой дуб" на улице Рам

поно, я бываю там все вечерa, да и от вашего дома это всего в двух шагах.

Тут он бросил последний взгляд на Предка, но тот отошел к рабочим, забивавшим колья. A колья забивали они, чтобы воздвигнуть барьеры для толпы; но к вечеру y заставы поднялась такая суматоха, что нечего было и думать о каких бы то ни было работах. Поэтому четверка блузников уселась с Предком на связку кольев. К ним присоединились два подмастерья булочника и еще один бочар, чтобы позубоскалить насчет "дела Ла-Виллет" *; со вчерашнего дня все парижские окраины лодсмеивались, повествуя об этом "деле". Скудные сведения, базарные сплетни, каждый по-своему рассказывал об этой вылазке, пусть неудавшейся, но зато такой смелой, такой дерзкой!

Огюсм Бланки * более сорока лем провел в мюрьме. B предмесмъях любовно называли его: Узник.

Бланки, вернувшийся во Францию после принямия закона об амнисмиu от 15 авгусма 1859 года, и его друзья Эд*, Гранже, Бридо и Фломм*, убежденные, что Империя доживаем свои последние дни и что предмесмьяждум только сигнала, решили первыми провозгласимь Республику. С эмой целью они задумали было напасмь на Венсеннский форм. Ho гарнизон оказался слишком многочисленным. Тогда бланкисмы обрушили свои удар на пожарное депо Ла-Виллема, где имелось оружие и где, как говорили, царил pеспубликанский дух. Было договорено, что к насилию прибегамь не будут.

После неудачного высмупления Бланки удалось вернумься в Бельгию, но Эд и его друзья предсмали перед военным судом. Франкмасон, редакмоp "Либр пансе", a помом "Пансе нувель", неоднокрамно подвергавшийся гонениям за wскорбление нравсмвенных и религиозных чувсмв и оскорбление камолической религии*, Эмиль Эд руководил военизированными организациями бланкисмов левого берега, разделенными на "сомни", причем одна из них имеларужья. Эда apесмовали no доносу в mom же вечер вмесме с его другом Бридо. Какой-mo шпик-любимелъ замемил под блузой вождя бланкисмов револъвер.

Семь часов вечерa.

Hy, сейчас-то наверняка въедем, считанные минуты остались. День клонится к закату, небо нахмурилось, однако августовская ночь еще далеко, от летнего зноя

вспучилось небо, задубело, как нарыв, и дрорвать его под силу лишь громам да молниям.

Полицейский чертыхается на все лады...

-- Последний обоз выезжает, готовьсь, сейчас ваш черед!

С бескрайнего закатного горизонта вкрадчиво поднимался, ширясь,. какой-то гул.

-- Гром?

-- Да нет, Флоран. Вслушайся получше.

Шло из города, взбухало из потаенных глубин, из недр Ситэ, перепрыгивало через Сену, перескакивало через Бастилию, пласталось над Шароной, Бельвилем и Менильмонтаном, доходило сюда, к заставе Монтрей, доходил рык многих сотен тысяч мятежных душ, вставал двойной заслон ненависти, вздымались бунтующие стены, под прикрытием завесы гнева -- это вырывался из ворот столицы, как из зева медной трубы, рев Парижа.

Весело встряхивая бубенцами на белоснежной упряжи, под щелканье бичей чистокровные английские и ирландские лошади, испанские гнедые, венгерские жеребцы и казачьи лошадки в яблоках, грациозно-юным галопом уносили вдаль кареты, обитые внутри стеганым шелком, с гербами на дверцах, кареты шикарных завсегдатаев Больших бульваров, Елисейских Полей, Булонского леса, неслись двухместные купе, такие легкие, что, кажется, приплясывают на ходу, катились фаэтоны, вознесенные на двух огромных хрупких колесах, восьмирессорные коляски, домоновские упряжки, и при каждой четверка форейторов.

Только мелькнулиl Кончик оборки кринолина проехался по кожаному фартуку кузнеца, лунный луч сверкнул жемчужиной в углу заднего дворa, барабан бросил четыре такта Оффенбаха, призывая к атаке, блеснула молния над громовым ворчанием давних бурь.

Гробовая тишина сопутствует скоропалительному бегству шикарных парижан, тех, кто покидает столицу накануне сражения. Haродный ропот нарастает сначала тихо, глухо и наконец взрывается. Его осколки громыхают рядом с повозкой, запряженной Бижу.

-- Чего это их на восток несет?

-- B Бельгию удирают.

-- Они-то все знают, не беспокойся. Знают, что уланы уже здесь, рядом!

-- Ho они же на врага напорются!

-- Какого такого врага? Ихнего или нашего? Как сабельным ударом, гомон толпы paссекает женский голос -- это кричит торговка рыбой:

-- Да они не так пруссаков боятся, как Парижа! Начинает накрапывать дождь, крупные редкие капли падают на столицу, как на раскаленную плиту.

-- Hy, Бижу, поторапливайся! -- кричит Предок.-- Уже конюшней, ты мой родненький, тянет, если только тут конюшни есть.-- И он добавляет специально для меня: -- Скоро дома будем.

Мне хочется задать старику один вопрос, ко задать его легче, обняв Предка за плечи:

-- Почему им позволяют бежать?

Старик только взглядывает на меня. Hy и ученик ему попался!

Наконец-то мы минуем заставу, наконец-то нелюбимый Париж! Фермер из Бри-сюр-Марн обгоняет нас, низко пригнувшись к холке лошади, он скачет без седла. И весело бросает мне:

-- Вот ведь как, те, кто там внутри, хотят поскореe наружу, a те, что снаружи, хотят поскореe внутрь.

Вдоль фасадов в два-три ряда стоят люди и смотрят на беженцев. По обеим сторонам шоссе, сбившись y дверей, толпится простой люд -- и ни слова, ни жеста. Наперекор нависшему низко небу, наперекор редким весомым каплям дождя, наперекор всему, даже тишина и застылость Парижа источают очарование. Просто непонятно, но зато неоспоримо. Мощь и нежность.

Если бы надобны были слова, можно было бы не очень складно выразить это примерно так:

"Вот вы и пришли в столицу наслаждения, в Вавилон Запада, в город чудес!

Итак, вы пришли сюда лишь затем, чтобы сдохнуть вместе с вами.

Спасибо вам, други!"

Вот мы и в Париже.

Два слова к моей монографии о Дозорном тупике в Бельвиле.

Уже само название говорим о моих лимерамурных npимязаниях. B первое время после нашего прибымия муда

осенъю 1870 года под эмоп рубрикой я собирал различные сведения, которые черпал y соседей, y знакомых. Посмепенно меня так захвамила сама жизнъ квармала, что я вел эми записu cпусмя рукава. Имак, только меперь, поздней осенью 1914 года, я взялся пересмамриващь эми записu и nocмарался no силе возможносми дополнимь ux меми сведениями, какие получил впоследсмвии, в часмносми, от Эмиля де Лабедолъерa, ucморика, специально изучавшего Париж Наполеона III. Хочу надеямъся, что предпринямая мною рабома омвлечем меня от жесмокой реалъносми meперешней войны, коморая сорок лем cпусмя предсмаем передо мной как некое nepеиздание.

B me времена, о коморых я пишу в дневнике, молькомолъко произошло npисоединение Бельвиля к Парижу. B 1860 году барон Осман -- префекм депармаменма Сены -- приказал снесми городскую смену, так назыеаемую Генеральных омкупщиков и npисоединил к Парижу примыкающие к нему маленькие городки -- Омей, Пасси, Баминъоль-Монсо, Берсu, Шарон, Гренелъ, Ла-Шапелъ, ЛаВиллем, Монмармр, Вожирap и Бельвиль. B смолице вмесмо мринадцами округов смало насчимывамься, таким образом, деадцамъ. По мому же плану кое-какие cмарые квармалы были снесены с лица земли и на месме ux проложены широкие, прямые всем нам меперъ извесмные авеню. Значимелъный объем рабом -учимывая, что в то же время были вырымы смочные канавы, nocмроен Ценмралъный и еще несколько рынков, несколько церквей: св. Авгусмина, Троицы; больницы, в часмносми ценмральная -- Омель-Дъе; меамры: Onepa, Шамле; несколъко вокзалов, казарм; превращены в парк каменоломни Бюмм-Шомона, расчищены Булонский и Венсеннский лес,-- ecмесмвенно, вызвал прилив рабочей силы в смолицу.

Bom маким-mo образом мой дядя Фердинан в возрасмe двадцами лем прибыл в Париж и поселился в Дозорном мупике. До этого времени он жил с нами в Рони-cy-Буа. Рабомал он на дому мкачом, a в бессезонъе помогал омцу no хозяйсмву. После появления мкацких сманков он осмался не y дел и вынужден был покинумь родное гнездо. Папа порекомендовал своего младшего брамa единсмвенному знакомому naрижанину -- все мому же господину Валькло. Наш хозяин предложил дяде Фердинану жилъе (откуда как раз выселил неплатежеспособных съемщиков).

На фронмоне дома, принадлежавшего господину Валькло, еще do cux nop можно разобрамь cmaринную надпись: tВилла Дозор". По сущесмву, это был богамый загородный дом еще в me поры, когда сам Бельвиль счимался npocmo живописной деревушкой, paсположенной на "горе", неподалеку от Парижа. Меровингские короли уже давно облюбовали эмом пригорок для своей лемней резиденции.

Мода на прелесмный уголок росла от века к веку. Дворяне и богамые горожане cмроили себе деревенские дома на склонах, гусмо поросших сиренью и особенно крыжовником. Белъвилъский крыжовник гремел на всю округу...

Вилла господина Валькло получила свое название от paсположенного поблизосми дозорного nocma.

Смроение было солидное, муазов восемь в iuирину и девямь в высому. Весь нижний эмаж no обе cмороны от входа омвели под кухню, бельевые и кладовые. Вморой эмаж занимали сами хозяева. Tym были высокие помолки, anaрмаменмы свемлые, окна большие. На mpемьем эмаже было не так npосморно, a на чемвермом находились мансарды. Дом смоял noсреди небольшого парка. Мощеная аллея выходила на дорогу, коморая называласъ в Бельвиле Парижская улица, помом, после npисоединения предмесмья к смолице, смала называмься Бельвильской, одпако месмные жимели обычно именовали ee Гран-Рю.

Один из господ Валькло, если не ошибаюсь, омец или дед нашего хозяина, возымел жысль еозвесми вдоль аллеи no левую ee cморону mpu смоящих в ряд cмроения, или, если вам угодно, одно здание с мремя входными дверями и мремя лесмницами. Hanpомив, no my cморону аллеи, он нарезал mpu крохомных садика для новых жильцов. После чего pacпродал no клочкам осмальной парк, и мам може вскоре выросли новые дома.

Бысмрый pocm Бельвиля подсказал владельцу виллы "Дозор" еще одну мысль, впоследсмвии оказавшуюся подлинно золомоносной жилой, мем паче что внешне все выглядело как акм чисмейшей благомворимельносми.

Tpu вышеупомянумых садика, коморыми съемщики вообще не пользовались, могдашний господин Валъкло роздал безвозмездно ремесленникам, желавшим nocmpоимь масмерские. Всегда гомовый на любые жермвы, лишь бы содейсмвовамь промышленному подъему своей омчизны, эмом

буржуа, поборник прогрессa, не брал с ремесленников, no крайней мере первые годы, вообще никакой пламы. Да и как бы омыскал весь эмом мрудолюбивый и искусный люд макое удобное месмечко, где можно было бы обосновамъся? Они валом валили сюда, подписывали не глядя бумаги. Благодемелю осмавалось только выбирамъ, и уж кмо-кмо, a онмо в людях здорово разбирался. Первый, на кого пал его выбор, nocмроил кузню, вморой -смолярную масмерскую, mpемий омкрыл мипографию, чемвермый -- слесарное заведение; и когда заборы были снямы, на meppumopuu mpex садиков npocmo чудом каким-mo оказалось че~ мыре самосмоямелъных учасмка. Каждый новоприбывший возводил свое заведение собсмвенными руками, любовно возео9цл, входил в долги, лишь бы npиобресми доски и бревна получше, ведъ за aренду-mo ничего пламимъ не надо! Правая cморона аллеи украсилась песмрыми еывесками, не слишком-mo гармонирующими друг с другом, замо дома были сложены на редкосмь прочно, не то что жилой дом напромив, mpемь коморого pухнула еще в 1868 году.

Так оно и шло. Господин Валькло оказался еладыкой собсмвенного своего королевсмва и смал со временем счасмлиеым обладамелем кузни, смолярной масмерской, мипографии и слесарного заведения. Не помню, говорил ли я, что no конмракму хозяин земли через пямнадцамь лем смановился хозяином еозведенных на ней nocмроек. Чемверо ремесленников наделали хлопом своему благодемелю. Скверные пришчки прививаюмся бысмро, и самая из них скверная -ничего не пламимъ за aренду, мем более что после nepecмроек Османа разрешено было пошсимь квармирную пламу в смолице в двараза -- Белъвилъ меперьуже смал Парижем, a Париж poc себе и poc.

Помребносмъ в жилъе, пусмъ даже в самом незамейливом, была смоль велика, что господин Валъкло умножал количество квармиp, что называемся, почкованием. Несколько наспех возведенных перегородок превращали комнаму в омдельную квармиpy, на одном эмаже paсселялось смолько народу, что раньше им и целого дома не хвамило бы. Таким образом, мупик nocмепенно преврамился в кишащий людьми городишко. Из своих anaрмаменмов вморого эмажа виллы хозяин не спускал глаз с вечно бурлящего мупика, как добрая хозяйка -- с касмрюли, где закипаем молоко; так он следил за мемпеpaмурой Парижа. Не раз в голову ему npиходило, что благоразумия ради неплохо бы перебрамь

ся куда-нибудь в спокойный уголок, ну, скажем, поселимъся в квармале Оперы. Это ему-mo, домовладельцу, снимамъ квармиpyt B конце концов он все же npиобрел особняк на Елисейских Полях, oмремонмировал его, оборудовал, обсмавил no собсмвенному вкусу, nepеселился муда, но не выдержал -- уже на чемвермый месяц вернулся к себе в мупик. Конечно, он сдал свои особняк вмридорога, но кмо решился бы умверждамь, что только no эмой причине он возврамился в родимое гнездо, в свои Дозорный каземам?

Целыми часами он сидел, paсплющив HOC об оконное смекло; жилъцы хихикали: tКровосос за нами подсмамриваеrn*. Временами Кровосос npuомкрывал окно -- нюхнумь запахu кузни и aромам сеежих cмружек.

B 1870 году сущесмвовал еще господский парк, росли еще два кашмана -один перед кузней, другой перед мипографией; к роскошной вилле вела лесмница в два марша с вимыми колонками вмесмо перил, a над крылъцом -- ниша, где смояла неболъшая cмамуя Heпорочного Зачамья...

Вчерa, то есть 21 ноября 1914 года, обошел я все эми месма. Ремесленников прежних никого не осмалось, мупик зовемся no-новому, ко no-прежнему он кипуч и мрудолюбив. Говорям здесь с пикардийским или фландрским акценмом. Это опямь, уже во вморой раз, npихлынули с Северa беженцы. Ho мне все чудимся, будмо я прежний, семнадцамилемний, npиехавший из Рони на повозке, запряженной нашим cмарым Бижу, шагаю no Дозорному мупику.

B нижнем эмаже напромив кузницы мрудился могда y своего окошка сапожник, a рядом помещался кабачок пПляши Нога". На крашеной железной вывеске на фоне ухмыляющейся рожи была намалевана босая нога с pacмопыренными веером пальцами. B зале с низко нависшим помолком нарисованная неискусной рукой фреска изображала кюре, генералов, буржуа и полицейских, громящих наш мупик. Kmo-mo уже помом подрисовад им поверх шляп ocмроконечные каски. Надпись гласила: пГрабъ голымьбуl* Цеменмированные y основания балки поддерживали емену между кабачком и pухнувшим домом, куда заходили no малой нужде пьяницы, пемляя среди гор мусоpa.

Едва я вошел в мупик, как запах мочи сдавил мне гломку, но здесь пахло также мипографской краской, опилками, кожей, раскаленным мемаллом. И запахu oмсмали от меня только могда, когда я поднялся no лесмнице, еедущей в наше жилъе, вернее, в бывшую мемкину квармиpy.

Среда, 17 августа 1870 года. Вечером.

Темнеет, пристроился y узенького окошка мансарды, выходящего на Дозорный тупик, и пишу. Как далек от меня наш родной дом, как я сам от себя далек! Вспоминаются послеобеденные часы в Рони под навесом, дождливая неделя прошлой осени. Мы ждали, когда разгуляется и можно будет снимать яблоки, a пока Предок комментировал мне "Речи Лабьенуса*, -- памфлет Рожара против Наполеона III, этого "современного лже-Цезаря". Как сейчас слышу стук дождевых капель по черепичной кровле, дождь разошелся уже не на шутку, a дядюшка Бенуа тем временем читает мне с выражением статьи Валлеса * против войны ("Яслt грозям кровавой бойней! Они ee жаждум! Она им нужна, нищема захлесмываем все, социализм на них насмупaem... Самое еремя ycmpоимъ новое кровопускание, дабы соки новых сил ушли кровью, дабы, буйсмво молп заглушимъ залпами орудийь). До сих пор словно бы вдыхаю в себя кисленький запах влажных яблок, сваленных в кучу (мы успели снять эти еще до ливней), вижу бронзовое, как колоjсол, небо, a наш старик все перескаsывает мне свои беседы с Бланки:

--...Было это меж двух очередных отсидок... Этот малый тогда разгуливал в римской тоге по улицам XIII округа, своего ленного владения! Держал меня за руку и рассказывал о казни четырех сержантов из Ла-Рошели в сентябре 1822 года *.

Тогда Огюсту Бланки было столько же лет, сколько мне сейчас,-семнадцать. Бродя в толпе, он ждал сигнала к восстанию, которое должны были поднять карбонарии в защиту молодых сержантов-республиканцев. Сигнала не последовало, и сам Бланки стал карбонарием только два года спустя...

-- Карбонарии! Нет, сынок, нам краснеть не приходится! Название пошло от заговорщиков гвельфов, они собирались в хижинах угольщиков в чаще леса. Мы

с Огюстом были "добрыми кузенамн одной и той же "венты" -- двадцать членов составляли одну "венту", двадцать "вент" -- один "лес".

До чего же в Рони-cy-Буа я cpосся с политикой. Она словно влилась в мою плоть и кровь вместе с дыханием пронизанных светом лесов, вместе с одышливым голосом старого изгнанника, и над семейным столом в дружелюбном ворчании сотрапезников царила Революция.

A теперь Рони уже скрылся во мраке вреяен, где-то на другом конце света... И сижу я в этой клошшой дыре, куда загнало нас троих -- маму,Предка и меня,-- и, хотя это пристаншце могло бы стать орлиным гнездом, оно оказалось просто кротовой норой.

Перед въездом в тупик Предок, ведя Бижу под уздцы -- Гран-Рю спускалась так круто, что повоsка чуть не налезала на круп нашего коняги,-- сказал мне:

-- Поди разузнай, здесь ли живет тетка. Ведь если из этой кишки назад выбираться, придется коня распрячь!

И всеrда-то парижские улицы не могли похвастать тишиной, a в те дни, когда столица готовилась к осаде, она превосходила самое себя. И впрямь гул и гомон испортили нам весь переезд от заставы Монтрей до Бельвиля, и, однако, стоявший здесь, в тупике, гам поразил меня еще больше, чем зловоние.

Единственным и к тому же весьма скудным источником света был газовый фонарь с разбитыми стеклами над кабачком, и то его хватало лишь на то, чтобы осветить огромную ногу навывеске. Снизу, невидимое в темноте кишение, наползало на вас криком, ревом, кудахтаньем, мяуканьем, лаем. На каждом шагу мы чуть ли не наступали на кур и детвору. При тусклом свете, падавшем из окон мастерской и окошек кабачка, можно было разглядеть силуэты двух каштанов и третий -- еще неподвижнее, чем первых два, еле-еле вырисовывался справа от арки, перед грудой обломков и хлама, y подножия развалившегося; третьего с краю,дома,-- неподвижный силуэт сгорбившегося, страшного на вид попрошайки с протянутой рукой.

Детворa вдруг, как по волшебству, очистила площадку, и я очутилсянос к носу с пушкой. Ho тут всклубилось еще одно чудище, высотой шесть футов и столько же футов

в ширину, с лоснящимся, как булыжник, черепом, с безволосой физиономией, голое по пояс, с целыми гектарами розовой, подрагивающей, сплошь покрытой пупырышками кожи. На плече он нес вовсе не совенка, a крошечную девчушку с шапкой соломенных волос; завидя нас, она быстро спрятала свою замурзанную мордашку за блестящим черепом нежно-розового колоссa. A он расшвырял печную трубу, домкрат и пару колес, из которых ребятня coорудила себе пушку. Воспользовавшись подходящим случаем, я решил расспросить гиганта о своей тетке. B ответ он улыбнулся, приветственно помотал головой, и, повернувшись ко мне спиной, с завидной легкостью унес под мышкой все составные части этого артиллерийского орудия, только что обстреливавшего Берлин. Совенок на его плече -- белокурая негритяночка -воровато оглянулась и успела плюнуть в мою сторону, коротко прогукав. Розовотелого гиганта звали Барден, он глухонемой, кузнец, его малолетняя спутница откликается или не откликается на прозвище Пробочка.

-- Кого это ты ищешь?

Это второe явление ошеломило меня еще больше, чем первое, я уставился на говорившую во все глаза. Впрочем, поражала она не ростом, да и ничего в ней особенного не было. Девушка или девочка? To ли четырнадцать, то ли двадцать лет. Очень смуглая, низенькая, пухленькая, юбчонка рваная, ветхий корсаж -- только что не нищенка. Зато глаза огромные, темные, грозовые глаза. Говорит на ужасающем диалекте парижских окраин, почти карикатурном. Каждая фраза, вернее, обрубок фразы сводится к ничем не оправданным усечениям, отчего спотыкливая ee речь и вовсе становится непонятной. Мне приходится все время переспрашивать ee вопросы и ответы. И это "ты" ex abrupto1 меня тоже совсем огорошило.

-- Мам Растель?.. Растель? A с виду она какая, твоя тетка?

-- Не знаю, я и сам ee никогда не видел.

-- Да в этой навозной куче до черта разных бабенокl Смугляночка возникла передо мной в нечистом свете тупика как некий его дух, как нимфа этого дремучего леса, фея Вивиана этой гнусной Броселнанды. Тогда я описал своего дядю.

1 С первого слова (лам.).

-- Aral Фердинан, который в солдаты ушел! Его супружницу Tpусетткой кличут! Вот гляди, два окошка под самой крышей. На самом верхy. Она только что с работы пришла.

Хотел было ee поблагодарить, но она уже ускакала. Отправляюсь за мамой, Предком и Бижу на Гран-Рю, и наш кортеж торжественно въезжает в тупик. У крыльца нас окликает какая-то мегерa весьма внушительного вида:

-- Эй, вы, неужто y вас хватает нахальства вот так въезжать сюда без спросу!

Груда колыхающихся жиров, обтянутых ситцем в горошек, a рядом какой-то лохматый пес, левретка и кошка.

Мама пускается в пространные объяснения: мы, мол, выселены по приказу военных властей, невестка в Бельвиле, добрый господин Валькло...-- но вдруг рядом раздается чей-то звонкий голосок:

-- Не теряйте зря времени и молодости, мам! Не ee это собачье дело, привратницы паршивой.

Опять черномазенькая нимфа Дозорного тупика.

-- Ублюдок проклятый!

-- A ты, Мокрица, заткни лучше свое хайло вонючее и исчезни, a то я на весь Бельвиль крик подыму, созову Национальную гвардию, Флурансовых молодцов *, господа бога и самого Бланки! Клянусь, через пять минут от тебя живого места не останется! Haродищу сбежится в тупик тыщи! Стены и те pухнут...

Магические словаl Путь свободен.

Ho это не Вивиана, это Марта.

x x x

Мама и тетя ссорятся. Это уже в третий раз после нашего приезда. Через тонкую перегородку мне все слышно. Слова становятся все резче, голоса -ожесточеннее. Боюсь, что Предок -- нас с ним поселили в соседней мансарде -спит вовсе не так крепко, a просто делает вид, что спит. Тетка никак не может понять, почему мы вовремя не отделались от "лишнего рта" -- теперь это выражение в моде,-- от этого старика, который нам даже не родственник, никто нам.

Мама пытается урезонить невестку: Предок нам больше, гораздо больше, чем просто родственник, старик выучил ee сына не только читать, писать и считать, он

научил его самостоятельно мыслить и выражать свои мысли. Узнаю папины слова, когда перед отъездом он торжественно поручил старика маминым заботам: "Жена, помни, Предок мне дороже отца родного. Мы его вечные должники. Что бы ни произошло, куда бы вы ни поехали, Флоран и ты, ни под каким видом его не оставляй...* Так говорил папа, и мама запомнила каждое его слово. Даже сейчас я не могу слышать их без волнения, но тетку Альберту такими пустяками не проймешь:

-- Hy и платите свои долги, каждый за себя! -- вопит она. -- Каждый живет, как ему нравится, но живешь-то всего один раз. Плевала я с высокой колокольни на ваши великие принципы и семейные тайны!

Мама предложила ей вносить половину квартирной платы, но это предложение потеряло всякий смысл после моратория 10 августа, отсрочившего платежи на время осады. Надо также признать, что теткина квартира состоит всего из двух тесных комнатушек на мансарде, куда, судя по всему, еще прибудет народу.

Голос за перегородкой становится все громче, a слова все недвусмысленнее:

-- Ни на что эти старики не годны! Да-да, только жрут все, что в погребах и подвалах запасено, a потом еще тащут в дом с улицы всякие болезни!

A теперь она взялась уже за Бижу...

Четверг, 18 августа 1870 года. Полдень.

Вот уже никак не мог вообразить, что y дяди Фердинана такая жена. Прежде всего она и впрямь очень красива! Высокая, держится прямо, крепкая, вся как сбитая. Шея длинная, продолговатый овал лица, глаза чуть раскосые, голубые, когда злится, то серые. Белокурые волосы с каким-то серебристым отливом она заплетает в косу и укладывает на затылке огромным узлом. Нынче утром видел в полуоткрытую дверь, как она, еще не причесанная, перегнувшись, открывает ставни, a солнечные лучи золотят роскошный поток ee волос, доходящих до бедер... Ей тридцать пять, столько же, сколько и маме, но мама выглядит лет на десять старше, и уж разделяет их по меньшей мере лет двадцать!

Тетка спит с мамой и со своим ребsночком в первой комнате; во второй, где приютились мы с Предком, стоит плита, которую топят коксом, здесь же кастрюли, ведра и посуда.

B первый же вечер я привязал Бижу под навесом y кузницы, так что наш коняга очутился в тени первого каштана, но на следующий день на заре я услышал, как Барден мычит во всю мочь, так только одни глухонемые способны мычать, и увидел, что он жестами требует очйстить проезд для повозки с железом. Я привязал недоуздок к лестшще пристройки над мастерской, куда столяр складывает для просушки. доски. Сутулый, на полусогнутых ноrax, медлительный и медоточивый господин Кош был само терпение, но так тянул и мямлил, что невольно хотелось за него закончить фразу. Когда наш Бижу вырвал сразу три ступеньки, я, хотя внутри y меня все бурлило, вынужден был покорно выслушивать тирады любезного столяра, его доводы и сожаления...

Тогда я привязал нашу животину ко второму каштану. Отсюда он мог без помех любоваться вывеской: "Гифес, печатник. Типография. Литографияк Бижу привык к свободе передвижения, да и недоуздок оказался гниловат... Кончилось дело тем, что Бижу просунул голову в дверь типографии, положил морду на печатную форму и втянул ноздрями воздух. Одним этим вдохом он вырвал с десятbк строк муниципального циркуляра. К счастью, он трижды чихнул со смаком, и медные литеры тут же встали на место.

Владелец типографии господин Гифес -- человек еще молодой. Из-за худобы кажется выше ростом. Темные длинные волнистые волосы, такие же усы и бородка подчеркивают бледность чела и меланхоличность взгляда. Меня он пожурил главным образом за то, что лошадь, мол, могла задохнуться. Со всех сторон набежала детворa, живо заинтересованная нашими с Бижу приключениями. Ставни слесарной мастерской были выкрашены небесноголубой, уже порядком облупившейся краской. Бижу не слшыком уважал голубой цвет и пришел в нервозное состояние, чего не случалось с ним уже давно и было явно ему не по возрасту. Перед кабачком "Пляши Нога" чуть было не разыгралась драма. К счастыо, трое клиентов еще не успели угоститься как следует, a то бы им не увернуться от удара копытом. И это наш Бижу, который не лягал

ся с той самой поры, когда его впервые завели в оглобли плуга...

Не без труда проведя Бижу меж кучами зловонного мусоpa, я привязал недоуздок к здоровенной балке развалившегося дома, но тут встревоженный xop, появившийся во всех окнах, подкрепляя свои слова жестами, дал мне понять, что мой скакун своротит, чего доброго, не только балку, но и дом впридачу...

Из дальнего угла тупика ко мне подковылял сапожник господин Лармитон. Колченогий, крупноголовый старичок с кудрявыми бакенбардами и шевелюрой, сохранившейся только на затылке, в очках с толстыми стеклами. Если с ним заговоришь, когда он прибивает подметку, он вскинет голову и непременно подымет очки на сильно залысевший лоб. Прежде чем обратиться ко мне, он сплюнул себе на ладонь, a когда разговор был окончен, снова набрал полный рот гвоздей.

-- Привяжи лошадку под моим окном, я как раз люблю работать, когда кто-нибудь напротив стоит.

Под окном, на столике, сбитом из ящика, стояли три пары уже починенных ботинок.

-- Как бы он вам их не сжевал!

-- Никогда он себе такого .не позволит, он же знает, что я его пригласил.

Собачонка сапожника, белый спаниель с двумя черными подпалинами -- одна под глазом, вторая в форме седла на спине -- подошла и обнюхала катышки Бижу, который принял ee авансы весьма благосклонно. Пес оказался таким же гостепршшным, как и его хозяин.

Ночью.

Предок спит. Испустив на прощанье два удушливых вздоха, замолкла паровая машина на механической лесопилке. B мастерской Cepрона -- "Bce виды досок на выбор" -- занята дюжина рабочих; помещается она позади виллы Дозор, a главный вход в нее -- с улицы Туртиль. Минута затишья наступает для тупика, где вместе с ночной мглой клубится плохо перемешанная смесь всевозможных запахов: гуща всегда оседает на дно. Куры уже устроились на ночлег. Заснули и ребятишки, кошкам сейчас

раздолье, и они без помех крадутся в им одним известном направлении: день позади, и они делают вид, что не замечают крысу, вылезшую раньше времени, впрочем, и крыса-то почти с них ростом и, пожалуй, еще позлее. Из кузницы Бардена наползает удушливый смрад -- это затухает огонь в горниле. Кош в чистенькой блузе и чистенькой каскетке закрывает свою столярную мастерскую, набивает трубочку -- первую за целый день, и отправляется в путь неслышной упругой кошачьей походкой; он заглянет в кабачок, где закажет себе кассиса и хоть часок побудет в привычной компании. B нижнем этаже светятся окошки в "Пляпш Нога" да в типографии, откуда долетает хлопанье ручного печатного станка. B темноте проступают смутные тени -- два каштана, балка развалившегося дома, застывшая фигурa нищегоЧМеде, Бижу перед окошком сапожника Лармитона и наша повозка. Так она и стоит, груженная всем нашим добром, начинаяс комода и кончая стенными часами,-- ну где бы мы могли пристроить эти наши фамильные сокровища, что стали бы с ними здесь делать?

При сквознячке воздух в нашем тупике довольно сносный; еще мгновение, и потянет хмельным духом ночи, и прогонит запахи типографской краски, дерева, металла, кожи, вина, табака, румян, блевотины, мочи, постельного пота, a то и просто крови. Что-то грохочет по камням мостовой. Это работяга Леон, прислуга за все в "Пляши Нога", выкатывает пустые бочки. На заре их незамедлительно заменят полными. Из низенькой трактирной залы уже доносятся голоса, предвещая ссоры, a потом и драки.

Сразу же, как мы поселились в тупике, мне тоже пришлось подраться. Наши деревенские зуботычины не идут ни в какое сравнение со здешними, там это просто мальчшпеское сведение счетов, игра, пусть грубая, но игра. A здесь быотся без пощады и жалости.

Встревоженный необычным ржанием Бижу, я как сумасшедший выскакиваю из дому: беднягу со всех сторон облепила детворa. B два счета я раскидываю шалунов. Один из этих малолетних злодеев начинает вопить во всю глотку, другие вторят, из окон высовываются мамаши... Все это в течение одной секунды... Вдруг кто-то хватает меня за волосы, я оборачиваюсь и тут же получаю ногой в пах, другой удар под вздох, еще один по шее.

Уткнувшись лицом в кучу лошадиного навоза, я совсем захожусь от злости. У нас в Рони противники, стоя носом к носу, сначала костят друг друга на все лады, хлопают по плечу, правда, с каждым разом все сильнее. За это время успевают собраться дружки, чтобы удержать или развести дерущихся, если они прибегнут к недозволенным методам.

Пока я выбираюсь из-под брюха Бижу, злоба все растет. Я вроде разум потерял. Слышен смех, радостные крики, в окнах гогочут взрослые, a ребята, обступив какого-то долговязого парня, сбившего меня с ног, поздравляют его с победой, скачут от восторга,' a Марта шлепает его по плечу.

У меня не хватило терпения подняться с земли. Я вцепился в ноги ихнего героя, повалил его на землю, перевернул, поставил колено ему на грудь, запустил все десять пальцев в его длинные прямые волосы и как начал колотить его башкой о мостовую!.. Сапожник, кузнец и парикмахеp еле вырвали его из моих рук.

Hy и история поднялась бы y нас в Рони! Непременно вызвали бы жандармов!

A здесь хоть бы что. Просто я выдержал вступительный экзамен. Марта взяла меня под руку. A тот долговязый, извест-ный под кличкой Пружинный Чуб,-- теперь он мой друг.

Все относятся к Бижу с почтением.

Ночь, настоящая ночь, когда теряешь голову, душу или кошелек! B такой беспорочной темноте рождаются или умирают, ночь начинается криком новорожденных и хрипением умирающих. Писк в соседней мансарде извещает нас, что проснулась крошка Мелани, моя двоюродная сестренка, родившаяся 20 июля нынешнего года, уже после отъезда ee отца, дяди Фердинана, на войну.

Когда в 1860 году брат папы, Фердинан Растель, вступил на парижскую мостовую, ему было ровно двадцать. Он познакомился с Альбертой Рашевской, она была значительно старше его, и y нее уже был пятилетний сынишка по имени Жюль. Помню, как сейчас, удивление и ужас моих родителей, когда до них дошла весть, что дядя, не прожив

в Париже и трех месяцев, успел сочетаться законным браком.

B Дозорном тупике и за его пределами, чуть ли не по всему Бельвилю тетя Альберта известна всем и каждому под кличкой Tpусеттка.

Пятница, 19 августа 1870 года.

Одну из проблем Предку удалось разрешить полностью, a именно свою личную.

Не то чтобы в Рони нам всегда жилось легко, но зато мы были дома, в своей семье. Вечерами, когда тетка возвращается с работы, мы едим все вместе в мансарде, она же кухня, где мы с Предком спим. Наша хозяйка ни разу не обратилась к старику, даже смотрит куда-то поверх его славной мохнатой физиоiюмии, обросшей седой щетиной. Bo время этих унылых трапез разговор без передышки вертится вокруг того, что каждый обязан вносить свою посильную лепту -- кстати сказать, до сих пор мы питаемся только теми продуктами, что привезли с собой из Рони,-- вокруг того, что сейчас пустуют десятки квартир, так как трусы, a может быть, просто кто похитрее смотались из Парижа, так что без особых хлопот можно было бы при желании...

A сегодня тетка нам заявила:

-- Завтра приезжает мой сын 5Кюль с одним своим приятелем. Тот постарше его года на три. Славный парень... Должна я их куда-то поместить или нет?

Мы сидели на кроватях -- на одной Предок с мамой, на другой я с теткой,-- тарелки держали на весу и толкались коленками, до того нам тесно. Старик не спускал глаз с раскрасневшегося лица тетки, a она брюзжала:

-- Конечно, я вас вот так сразу на улицу не выброшу... Она Предка ненавидела, я это чувствовал. Ho сколько ни ломал я голову, не мог догадаться за что.

-- Пусть хоть кто-нибудь один уедет,-- цедила тетка сквозь зубы,-только один, и то легче будет. Положение не из веселых, вы сами в этом не сегодня-завтра убедитесь. Придется хочешь не хочешь...

Предок отдает тарелку маме. Тетка берет мою. Старик подбирает крошки, рассыпавшиеся y него по животу и коленям, подбирает не слеша, аккуратно, щепотью, a женщины тем временем уходят в соседнюю мансарду.

-- Иди-ка сюда, сынок. Он закрывает двери.

Мы стоим рядом, я смотрю на него. Я выше его на голову.

-- Поди приведи маму.

Сколько ему лет? Семьдесят? A может, и меньше. Теперь, когда он выпрямил стан, он просто сила, сила без возраста.

Когда мама пришла, он скомандовал:

-- Мать пусть встанет на верхy лестницы, a ты, сынок, в коридоре стой. Что бы вы ни услышали, что бы ни произошло, никого сюда не пускайте.

Он указал на вторую мансарду, где под зяобной рукой гремела посуда.

Предок подождал, пока мама займет свои пост, затем открыл дверь второй мансарды и не спеша затворил ee за собой. Мгновение тишины, и вдруг пронзительный крик. Крик не ужаса, не боли, a, скореe всего, удивления. И сразу перекушенный стон, но его заглушает довольное ворчание набившего свою утробу хищника.

Время для нас с мамой в этом темном вонючем коридоре тянется бесконечно долго.

-- Флоран!

Тетя поправляет сбитый на сторону шиньон. При свете огарка блестит ee розоватая кожа. Вдоль тонкого длинного носа стекает слеза. Она протягивает мне свои кошелек:

-- Беги скореe, Фло, к Бальфису и возьми нам на вечер четыре бифштекса, только смотри, чтобы были побольше, с дедов кулак!

Сидя на постели, Предок раскуривает трубочку.

Вечер.

Сейчас под нашей мансардой идет митинг.

-- ...B прошлый понедельник, 15 августа, был праздник Империи, их Империи. Так вот, они даже не посмели спеть "Te Deum*1. Сейчас им не до праздников, душа y них в пятки ушла!

Гифес, взгромоздившись на крышу пристройки столяра Коша, самую высокую из всех крыш Дозорного тупика,

1 Начало псалма "Te Deum laudамш" -- "Тебя, боже, славиш (лам.).

вещает оттуда с высоты; все жители высунулись из окон, внизу, на дворе, тоже толпа. Мальчишки и девчонки облепили все соседние кровли -- типоrрафии, столярной, кузни, paсселись на нижних ветках обоих каштанов... Сбежались отовсюду, даже из Менильмонтана, из Шарона, от Пэр-Лашеза и еще с десяток из Гут-Дорa. Каким-то чудом детворa цепляется за балки, на самый верх взгромоздился какой-то заморыш, он кривляется на потеху людям, то подчеркнет какую-нибудь фразу ораторa как бы ударом гонга -- просто хватит босой пяткою о железную вывеску, то стукнет рукояткой сломанного пистолета без дула.

-- ...Каждый день несет нам новые бедствия, разгром наших войск, их беспорядочное бегствоl Наши храбрые парни ждут хоть одной, только одной, хотя бы самой маленькой победы, a мы уж ничего не ждемl Уже ничего не ждем от Империи! Только от Республики, от нас самих мы можем ждать победы над прусскими захватчиками и их королем!

Оба ряда унизанных слушателями крыш, весь тупик трепещет, задыхается, и рвется крик, словно из одной гигантской груди.

Оратор переводит дух. Стены домов еле заметно дрожат. Это на улице Анвьерж поезд окружной железной дороги ныряет в туннель и одышливо сипит, проходя под улицей Пуэбла, Гран-Рю и улицей Bepa-Kpyc.

--...Париж, Франция, наш народ хочет драться. Где император? Где императрица? Где их ублюдок? Никто не знает... To и дело перебрасывают генералов с места на место! Эти идиоты уже в прятки начали игратьl Теперь наш губернатор -- господин Трошю *. Он правит столицей, которая требует одного -- оружия. A он только вещает в ответ, что, дескать, уповает на старинный девиз Бретани, откуда сам родом: "C божьей помощью за родинуl*

Взрыв неистового смеха сотрясает весь тупик. Тощий звонарь валится со своего насеста.

--...Вы только послушайте, что пишут эти трусы: "Это Париж 1792 года, бессмертной эпохи, когда пушка по тревоге подняла всю столицу, когда над башнями Соборa Парижской богоматери реяло черное знамя *, когда вербовка солдат происходила прямо на площадях города*. Мы, и только мы, всегда подымали на щит Великую Револю

цию, Конвент, армию народа и солдат Второго года *. И нас за это бросали в тюрьмы. Видно, теперь они и впрямь здорово перетрусили!

Молодой типографщик простирает над толпой свои длинные руки:

-- Ho вольно им клясться Парижем или затыкать ему рот, все равно Париж 1793 года -- вот он, здесь. Это вы сами, великий единый народ. Это вы, санкюлоты, отвечаете: "3десь!"

Кажется, весь тупик подымается до самых крыш мансард в едином порыве, люди расправляют плечи, набирают полную грудь воздуха: "3десь!" Из-под сводов выкатывается крик, достигает Сены, Люксембургского сада, южных застав, неприступных фортов.

--...Издыхающая Империя призывает граждан записываться в ряды Национальной гвардии, но берут лишь тех, кто может купить себе форму. A y кого есть на это гроши? У вас есть?

-- Нет! -- яростно выдыхает тупик.

Гифес, без кровинки в лице, устало опускает руки, и внезапно наступает тишина, от которой сжимается сердце. Типографщик сплетает пальцы и ударяет себя по лбу. Локомотив выныривает из туннеля и, торжествующе свистя, тянет вагоны вверх к Бютт-Шомону.

Типографщик продолжает, теперь говорит он тихо, очень тихо, будто молитву читает, выделяя каждое слово, и ни одно слово не пропадает:

-- Довольно!

-- Империи конец!

-- Да здравствует Республика!

-- Да здравствует народ!

-- A народ просит только одного -- ружей, "шаспо".

-- "Шаспо" и пушек!

Толпа стоя повторяет эти слова все крепнущим голосом:

-- Пушекl

Не закрывая узкого оконца, я поворачиваюсь и вижу, что мама собирается ложиться в постель, в ту самую, где до сегодняшнего дня спал Предок. Очевидно, она замечает написанное на моем лице удивление. Мама подымает руку, прикрывает глаза, чтобы легче было все мне объяснить, но отказывается от своей попытки. Рука 6ессильно падает.

И на сей раз оно, удовлемворимся мой вошедшей уже в поговорку улыбкои, неловкой улыбкой мамерей перед мем, что должны. узнамь ux сыновья u о чем родимели не должны им говоримь.

-- Пушек, пушек, пушек!..

Одна из последних группок слушателей выбирается из нашего тупика, скандируя этя слова на мотив "Карманьолы*. Под сводами арки гулко звучат их голоса и далеко-далеко разносится припев.

Республиканцам нужно иметь Храбрость, хлеба и пушек медьl Храбросгь, чтоб отомстить, Пушки -- захватчиков бить. И хлеб нашим братьям! Пусгь веселит нас

пушечный гласl

Припев спускается со склонов Бельвиля, переходит из уст в уста, и в каждом голосе сила, несущая пушку к сердцу Парижа.

Суббота, 20 августа 1870 года.

Повсюду валяются газеты. Подыми и читай. Положение ухудшается день ото дня; позавчерa еще продавцы газет кричали: "Отечество в опасности!*, a вчерa уж: "Вторжение!" Наша оборона прорвана по всему фронту, наша армия разгромлена, Эльзас и Лотарингия заняты неприятелем, пруссаки уже появились в Нанси, в Понт-aМуссоне, затем в Коммерси, топот их сапог все ближе и ближе. Бельвиль содрогается.

-- Да ты читать умеешь?

Марта не может опомниться. Она тычет пальцем в середину газетного листа.

-- Читай!

Бывало, я пытался представить себе ту, единственную любовь всей своей жизни, она непременно должна была быть высокой тоненькой блондиночкой, скромной, года на три-четыре моложе меня. Марта не отвечает ни одному из зтих требований.

-- Читай, вот тут!

-- "3аконодательный корпус подавляющим большинством rолосов отклонил проект левых, но правительству

пришлось выслушать немало жестоких истин и грозных обличений. "Порa решить, готовы ли мы сделать выбор между спасением родины и спасением династии!" -- воскликнул господин Гамбетта* *,

-- Ой, Гамбетта,-- обрадовалась Марта,-- это тебе не пустяки. Он красный, он наш человек.

B мае прошлого года Гамбетта был с триумфом избран от Бельвиля, это были первые настоящие красные выборы, при которых руководились действительно "социальными идеями", теперь, по словам Марты, они известны всем как "Бельвильская программам

-- A внизу что?

-- Это о модах.

-- Читай скореe.

-- "Цветущий ларец", Итальянский бульвар, 30, предлагает своим клиенткам, приютившим y себя раненых солдат, крепкий одеколои, секрет изготовления коего принадлежит господам Пино и Мейеру. Дамам, отправляющимся на морские купания, настоятельно советуем не забыть взять с собой крем "Снежинку", отбеливающее средство, великолепно снимающее морской загар*. A еще ниже сообщение: "Общество железных дорог Южной Австрии предупреждает грузоотправителей, что железнодорожное сообщение в западной части Германии через Страсбург -- Форбах прервано. Общество не дает никаких гарантий грузоотправителям, перевозящим свои товары из Швейцарии через Линдау, Базель и Женеву".

-- Да ты, шут тебя возьми, мог бы салон держать не хуже нашего Шиньона. i

Шиньоном окрестили здесь бывшего парикмахеpa,' настоящее его имя -Батист Метэль. Целыми днями си-, дит он y окошка нижнего этажа, y того, что выходит на водоразборную колонку, и кисточка засаленного колпака мерно болтается в такт его движениям. От него вечно разит рыбьим клеем. Лицо костистое, украшенное длинными усами с лихо закрученными кончиками, склонено над париками, которые он мастерит, дело это тонкое и, помимо ловкости пальцев, требует еще и неистребимого терпения. Ho как только кто-нибудь из жилиц выходит за водой, Шиньон вскидывает голову со съезжающими на кончик носа очками, взгляд его загорается, рот приятно округлен: этот за словом в карман не полезет. Когда он уж чересчур

разойдется, госпожа Фаледони, позументщица с нижнего этажа, Мари Родюк, торговка пухом и пером с четвертого, и со второго -- Селестина Толстуха, мастерящая бумажные цветы и гирлянды, сурово его осаживают. По утрам Шиньон зычным голосом сообщает своим дамам последние газетные новости, a те, слушая его, все так же проворно снуют руками; чтение обычно сопровождается весьма выразительными комментариями, так что слушательницы в конце концов приходят к убеждению, что все эти журналисты ужасные зубоскалы. Торопыга, сын граверa, притаскивает газеты прямо из тилографии, где работает его отец, и вдобавок еще сообщает слухи, которые в газетах не печатаются, a известны в редакциях.

Шинъон, Topопыга и еще многие, многие другие...

Нынче, когда я набрасываю nopmpемы тех дней, мне хомелось бы. подремушировамь ux, помому что я знаю ux судьбы, но я не могу, иначе пришлось бы nepеписывамь все заново.

И дневника бы не получилось.

Здесь, y колонки, блаженный уголок, и редко какая женщина не покидала этот рай со вздохом сожаления, таща два ведра воды домой, где нет хлеба, нет света и хнычет детворa, a тем временем муж, лишившийся работы, с горя спускает последние гроши, полученные в ломбарде, восседая в кабачке дядюшки Пуня, который сам раныпе был рабочим, a потом преуспел. "Пляши Нога" никогда не пустует. Не только наш тупик, но, пожалуй, и весь квартал поставляет ему клиентов. Скотники с улицы Ребваль, конюхи с улицы Рампоно встречаются в обираловке Несторa Пуня с ломовиками, которые поутру въезжают через потерну Пре-Сен-Жерве с пустыми мешками или бочками. Иной раз вестовой заглянет в "Пляши Нога" по дороге в форт Роменвиль или Нуази, a Барден тем временем перековывает его конягу. Кабачок дядюшки Пуня служит также конторой по найму рабочей силы. B прокуренном зале толпятся бронзовщики из литейной братьев Фрюшан, расположенной в двух шагах отсюда, на перекрестке улиц Ребваль и Ренар, десяток сборщиков с фабрики Годийо, наладчики от Гуэна, из Батиньоля, клепальщик и два медника от Келя в Вожираре, где делают локомотивы. Один из них все твердит, что на этой каторге долго не протянешь. B один прекрасный день он возьмет и уйдет из

ихнего заведения и наймется туда, где потише, где "эти сволочи мастерa* не будут тебе голову морочить, a будет всего только один-единственный покладистый мастер. Лихо расправив плечи, медник единым духом опрокидывает стаканчик. Зовут его Бастико, он гигант с лишенной растительности физиономией, с перебитым носом. Второй медник, Матирас, с рыжей бородой веером, ухмыляясь, подтверждает, что его дружок действительно уйдет -- это он не зря говорит,-- но все равно рано или поздно вернется к Келю или Гуэну, уже бывали тому примеры. Все дело в том, если, конечно, верить рыжебородому, что Бастико -- и в данном случае он не одинок -- никак не может приноровиться к новым методам труда. Он прирожденный ремесленник и в качество такового вечно опаздывает, прогуливает все понедельники, a порой захватывает и утро вторника, ворчит, бастует, словом, по выражению хозяев, 4лезет в политику".

И вправду, каждое утро на заре наш тупичок оглашают зычные крики Матирасa, выманивающего из дому "своего коллегу*, a через несколько минут начинают перекликаться их супружницы -- Элоиза Бастико и Ноэми Матирас, сговариваются вместе идти на*улицу Бонди, где обе работают y Кристофля в ювелирной мастерской, там занято более четырехсот человек.

Пливар, Фалль, Вормье, итальянец Пальятти, pусский Чесноков, поляк Каменский... Марта всех их знает по именам, главным образом из-за их ребятишек.

B my nopy мой слух не был еще npucпособлен к языку и говору naрижских окраин. С другой cмороны, я, как и все новички, мучился всеми муками nypucma. Мне было как-mo неловко передавамь подлинный язык Бельвиля. Даже nepy было больно воспроизводимъ то, что резало мне слух, a при вморичном прочмении своих дневников меня npocmo коробило. Иной раз я все же пымался передамь эмом рубленый, исковерканный язык обходным путем, через косвенную речъ, Мало-помалу мое yxo освоилось, и лимерамурное кокемсмво nocмепенно оммерло. Я довольсмвовался мем, что скупо переводил на обычный язык то, что npиходилосъ мне слышамь, исключая кое-какие мирады, когда неблагозвучное калечение языка, обычное для жимелей предмесмъя, зучало чересчур грубо, особенно в обласми эмоций. Порой это npомиворечие было слишком резко, и я

записывал, так сказамь, в оммесмку все эми языковые грубосми. Чаще всего записывал слова Maрмы.

Каждый вечер, когда наш тупик может передохнуть от грохота ломовиков, доставляющих товары, Леон, прислуживающий y Пуня, выносит наружу четыре скамьи, козлы и доски. Тут и начинается застольеl Все это кричит, пьет, хохочет и поет до зари. При свете кинкетов на побагровевших физиономиях блестят пот и грязь. Черные мозолистые лапищи взмывают в воздух, будто крылья летучей мыши. Борода, каскетка, блуза и рабочие брюки здесь обязательны. A вот бороденка, подстриженная a-ля Наполеон III, котелок, плащ и редингот -- это уже для буржуа, квартирующих по ту сторону арки. Их окна выходят на Гран-Рю, a к Дозорному тупику они повернуты задом, и нам видна только высокая стена с узенькими, забранными решеткой окошками, откуда никогда не выглянет человеческое лицо. Hy a если твое собственное окошко под крышей выходит в тупик, хочешь не хочешь -- слушай разговоры и песни. Это горланят в темноте собутылышки в "Пляши Нога".

Иной раз из окошка мансарды высунется жена позвать мужа, иной раз она даже выходит из дому с младенцем на руках -- a малыши постарше цепляются за ee юбку -- и, пройдя по смежному лереулочку, дрожа, вступает под арку.

Литейщик Барбере, обслуживающий печи y братьев Фрюшан, влепил своей половине парочку затрещин, так что она быстрехонько отправилась обратно на площадь Вольтерa, где они живут, a он доверительно объяснил собутыльникам:

-- Как это она все в толк не возьмет, что я целых четырнадцать часов проторчал в том пекле и имею, наконец, право не сидеть на нашем чердаке, где и повернутьсято негде, шутка ли -- сундук и пять кроватей, a тут еще ребятишки орут и эта пискля хнычет. Вот если 6 моя супружница сумела устроиться так, как жена Вормье!

Жена Вормье, чернорабочего, больного чахоткой, пошла в полицию и записалась как гулящая. Впрочем, записаны они там или нет, но только женщины, посещающие "Пляши Нога", считаются погибшими созданиями. На весь Бельвиль особенно славятся две: Дерновка -- дебелая блондинка, до ужаса размалеванная, и долговязая брю

нетка, по кличке Митральеза, потому что, как только она откроет зубастый ртище и начнет крыть всех и вся, кажется, будто стреляет картечница, изобретенная капитаном Рефи.

Подобно Опере, подобно Комеди-Франсез, наш кабачок "Пляши Нога" выдвинул своих Мишо, своих Агар. Тупик, например, породил Дюрана, прозванного Нищебратом, тощего, общипанного и обычно очень молчаливого поденщика, в которой вино пробуждает бурные ораторские страсти. Тогда он поднимается, скинет каскетку, обнажив при этом куполообразный череп с проплешинами (впрочем, в проплешинах y него не только голова, но и бороденка, потому что лысеет он местами), и открывает свою страшную пасть. Вообще-то рты обитателей тупика, мужчин и женщин, не в блестящем состоянии, но, пожалуй, ни y кого нет такого страшного, как y Ншцебрата, с кривыми пеньками вместо зубов. Тут бражники замолкают, подталкивают друг друга локтями, подбочениваются. Под августовским небом, щедро сыплющим звезды на уже засыпающий Париж, Нищебрат начинает рассказ о своей жизни:

-- Появился я на свет божий в мерзкой, завшивленной лачуге в тупике Ренар 26 июня 1848 года, как раз тогда, когда солдаты крошили, как в Ла-Виллет, мятежников на площади Бастилии и в предместье Сент-Антуан *, в ту самую минуту, когда моего папашу укокошили -- впрочем, поди знай, только с той поры его никто так и не видал. Мамаша моя говорила, что и раньше-то наш папашенька редко когда показывался. Значит, через неделю мне исполнится двадцать два года и два месяца. Чуете? Верноподданный его императорского величества -- это я и есть, юный пролетарий, распролетарий, пролетарий из пролетариев! Сын, внук, правнук рабочего, сам рабочий -- предки наrрадили меня голубой кровью, a поголубела она от холода и нищеты, да еще дерьмового винца туда подбавили -- и с этим-то наследством должен был я расти, короче, poc как мог, одинешенек, от горшка два вершка, a словно взрослый. Не пустяк это. Моя матушка весь божий день надрывалась на ткацкой фабрике, a я -- я подыхал с голоду и холоду в грязных лохмотьях под дырявой крышей. B восемь лет я уже работал на химической фабрике в Ла-Виллет; с тех пор и начали y меня волосы лезть. Давал волю всем своим склонностям, какие они ни были, зато и повеселился я, золотушный! Так я и poc, взрослел,

доставалось мне крепко, дурные примеры перенимал, читать-писать не научился, зато во всех пороках преуспел! Даже армия и та на меня не польстилась.

-- Вот уж нашел о чем жалеть! -- бросает Бастико.-- Загнали бы тебя в казармы, a оттуда послали бы издыхать неизвестно за что -- то ли в Мексиканскую экспедицию, то ли на Крымскую войну *.

Нищебрат уже отдышался и с достоинством заканчивает свою речь:

-- Ясно, я женился, вообще-то баб я не пропускал, уж поверьте на слово. Вы мою Сидони знаете, и посему на сей счет полный молчок.

-- Дюшатель * заявил, что рабочим вовсе не обязательно жениться и семыо заводить,-- ворчливо вставляет рыжий Матирас. -- Незачем, мол, рабочим зря землю загромождать, раз они не могут обеспечить себе средства к существованию.

-- Он, как это его... прав,-- бурчит Пливар.

Алексис невысокий, молоденький, в очках, он работает наборщиком y Гифеса, пришепетывая, начинает объяснять, что это совершенно верно, что французский министр Дюшатель действительно держал такие речи и что Варлен *, переплетчик, даже приводил эти слова в имперском суде на втором процессе Международного товарищества рабочих *. Гражданин Варлен уточнил, что Дюшатель не сам это выдумал, a позаимствовал y "филантропа" англичанина по фамилии Мальтус.

Пока Нищебрат подкрепляет свои слабеющие силы солидной порцией пойла, за столом стоит гул голосов. Фалль рассказывает о своих малышах: все четверо больны, Матирас жалуется на дороговизну, Вормье -- на безработицу, a Бастико орет:

-- A если ты потребуешь, чтобы тебе повысили плату, тебя тут же турнут, помирай себе с голоду или пожалуйте в тюрьму, как в Каталонии, a то еще, чего доброго, и расстреляют, как в Фосс-Лешше... Уж в суд-то обязательно потащат.

-- Тринадцать погибло в июне в Ла-Рикамари! Четырнадцать -- в октябре в Обене! *

-- Министр Лебеф представил к ордену капитана Госсерана, который приказал открыть огонь.

Вдруг снова в общий гомон ввинчивается пронзительный голос Ншцебрата:

-- A теперь, нищие братья, расскажу я вам о моем будущем, о нашей судьбе, о судьбе всех нас, бедняков! Распространяться не буду, и вот почему: если не помру раньiне срока от застарелой золотухи, проскриплю еще несколько мерзких лет, покуда не попаду в дом призрения.

-- Если только место найдетсяl

-- И кончишь, как Меде.

Все взоры обращаются к согGанному силуэту попрошайки -- это он в углу y арки протягивает за подаянием руку. Ветхая каскетка сползает ему на глаза. Так и торчит он там целые дни, болезненно жмурясь, и клянчит грошик, бормоча что-то невнятное.

-- A ведь был литейщиком y Денвер-Леневэ в Лурсине,всвое время былработник хоть куда,-- буркает себе под HOC Матирас.

-- Этот человек,-- возглашает Алексис-наборщик,-- произвел в четыре раза больше того, что потребил.

И молоденький наборщик начинает громить захребетников-капиталистов. Пряди длинных прямых волос падают ему на лицо, на носу подпрыгивают очки в такт обвинительной речи "против людей, которые ничего не производят, которые жиреют за счет того, что девяносто девять их братьев из ста лишены самого необходимого*.

Разгневанные сотрапезники машинально оглядываются на закрытые ставни второго этажа виллы. Хозяин этой квартиры -- единственный "капиталист", которого' они видели во плоти. Ho господин Валькло неделю назад уже покинул Париж со всем своим добром и домочадцами.

Вот о чем шумит ночной Бельвиль, и отголоски застольных бесед доходят до окошка мансарды, где я царапаю эти строчки, a мама только что заснула, но спит беспокойно, мечется во сне.

Воскресенье, 21 августа 1870 года. Около полудня.

Марта может говорить о политике не хуже иного рабочего -- члена Интернационала, a через минуту уже носится в салочки. Она верховодит дюжиной ребят из нашего тупика, всей этой мелюзгой,то командует, то нянчится с ними, словно родная мать. Как-то вечером она отважно бросилась на защиту какого-то хилого мальчугана,

fiй

которого отчим колотит почем зря, срывая на нем злость, и вовремя бросилась, a то пришиб бы мальчишку до смерти, и она же прибила Адель, дочку жестянщика, и Филиберa, старшего сынишку торговки пером: как, мол, посмели не принести мешок древесного угля, a уголь по ee приказу таскают y дядюшки Вергуньи с улицы Орийон. Она знакома со всеми знаменитостями нашего квартала: с Огюстом Виаром , с ЭКюлем Бержере, с интернационалисгом Остеном с Бютт-Шомона, с журналистом Jlюсшraa, с сапожником Тренке*, который, как только где ee завидит, еще издали кричит: "Привет, Марта!* A уж о самых лучших, тех, что в тюрьме или от тюрьмы скрываются, и говорить не приходится. Знает она бланкиста Ранвье * и героя Бельвиля прославленного Флуранса.

Темноволосая девчонка рассказывала мне о них, a сама и так и эдак вертелась перед витриной аптеки и старалась раздуть свои юбчонки:

-- Нет, ты только посмотри, Флоран, знаешь, как мне кринолин пойдет!

...По Гран-Рю, сотрясая дома, проехала артиллерийская батарея. Шесть огромных пушек, зарядные ящики, конские упряжки, грохот колес по булыжнику, гомон батарейной прислуги; один вид этих чудищ преисполнил надеждой сердца зевак и жителей, выглядывавших из окон. Признаться, и меня разобрало, и y меня сил вроде пркбавилось от зрелища этой несокрушимой мощи, тем более что пушки шли занимать позиции на наших восточных фортах: вот будет подарочек пруссакам, уж никак не ждут.

-- Смотри, вот это бронзовые пушки, нарезные,-- объяснила мне Марта.-Называют их снарядными, или гаубицами, потому что они могут стрелять и ядрами и снарядами -- цилиндрическими и коническими. Вот это да! У нас есть также и тяжелые орудия, они производят два выстрела в минуту и бьют на тритысячи метров. Снаряды бризантные, взрываются в заранее назначенный момент, могут и раньше, чем попадут в цель.

Раскрыв от изумления рот, я уставился на чернявенькую коротышку Марту, на ee округлившиеся от восторга глаза. Умела, что ни говори, поражать людей. Ho это было еще не все.

-- A теперь, Флоран, я открою тебе мой самый-самый большой секрет!

И Марта показала мне свои тайник.

Я и сам знал, что каждый в детстве обзаводится своим тайником. К примеру, я облюбовал себе ямину под корнями засохшего дуба, за изгородью y ручейка, и все лето там играл. Ho тайник Марты -- это была уже не игра.

Убежище ee помещалось в бывшем чуланчике, чудом уцелевшем на втором этаже pухнувшего дома и как бы нависшем над развалинами. Снаружи ни за что и не заметишь. Логово она обставила -- притащила тюфяк и три довольно-таки приличных одеяла, была там и начатая бутылка вина.

-- Можешь, когда хочешь, приходить сюда ночевать,-- торжественно объявила Марта.

Затем не без жеманства добавила, как полагается хозяйкедома:

-- Только свечи y меня нет, нарочно ничего не зажигаю, чтобы снаружи не увидели.

Даже ребятишки из ee стаи не знали о существовании тайника. Подопечная детворa Марты до последнего времени собиралась в пристройке Коша за досками, но сейчас там не повернешься -- в предвидении осады столяр пополнил запасы досок.

Через горизонтально идущую трещину стены виден буквально весь тупик от арки до виллы. Между двумя камнями в смежной стене был ловко выцарапан и аккуратно удален весь цемент. Если приложить глаз к этой дырке, то внизу откроется зала "Пляши Нога".

-- A им снизу ничего не заметно. Hy сам скажи, здорово ведь устроено. Разве нет?!

Понедельник, 22 августа. Сразу после пробуждения.

На Восточный вокзал все прибывают и прибывают раненые. Несколько ребятишек из тупика и мы с Мартой отправились туда вчерa после обеда в надежде получить хоть какие-то сведения о наших отцах. Мы бегали по платформе среди носилок, солдат, санитаров, братьев милосердия, дам-благотворительниц, раздававших раненым вино в стаканах и бульон в чашках. Я орал: "Кто видел Растеля? Из 106-го линейного полка бригады Бурген-Дефея?" Филибер, старший сын торговки пером: "Бригадира Родюка, 4-й гусарский?" A Шарле -- маленький горбун, сын позументщицы: "Артиллериста Фаледони...*

7П

Hac гнали прочь, нас ругали сержанты -- здесь, мол, вам не место, a мы безуспешно выкрикивали наименования воинских частей, где служили наши отцы, среди запахов крови, гноя, лекарств и угля. A другие выкликали другие имена, другие чины, целые семьи рыдали в голос, a какая-то женщина с воплем припала к неподвижно распростертому телу. Когда шум смолкал, слышался протяжный вопль боли. Африканский стрелок с обеими ампутированными руками бормотал в бреду: "Повеюду пруссаки! Вот опять, опять... Муравьи!* Весь как в латах, в окровавленных бинтах, пехотный капитан рассказывал с носилок своим родным: "Я был в Сен-ГГрива вместе с Канробером *, городок горел, в атаку на нас пошли тридцать тысяч пруссаков, но гвардия не поспела к нам на помощь. Гвардия, отборнейшие части, двадцать тысяч человек, ждала приказа и не дождалась...* Какой-то слепой, держась за плечо санитара, бормотал: "Это только rrозавчерa было! Наш 60-й полк стоял на ферме СентЮбер. Два дня дрались, a до того неделю шли, не спали, не ели!" Из-под повязок выкатились одна за другой две скупые кровавые слезинки. A рядом полупомешанный капрал, которого с трудом удерживали два санитара, вопил без передышки: "Гравелот, помните о Гравелоте!**

-- Да заставьте вы его наконец замолчать!

-- Он оглох, господин капитан.

Подошел еще один поезд, из вагонов высыпали таможенники, их отрядили в Париж рыть укрепления. По бульвару Мажента дефилировали во главе с барабанщиком пожарные в блестящих касках, согнанные в столицу со всех концов Франции.

На площади Шато-д'O обучали добровольцев, за неимением ружей они орудовали палками, тросточками, a то и зонтами. Тут были чиновники, студенты, принарядившиеся рабочие, каменотесы в белых тиковых куртках с красным поясом и красным шейным платком, плотники, каменщики, художники... И даже один гарсон из кафе.

Дотемна шатались мы по Парижу: Марта, Торопыга, Пружинный Чуб, Адель и Дезире Бастико, Шарле-горбун, оба Родюка, оба Мавореля и я. Впервые я по-настоящему выбрался за пределы Бельвиля. Ho если верить Марте, сейчас Париж уже не Париж. Прежде всего самые-разсамые богатеи удрали. Значит, народу поубави^лось в богатых кварталах, особенно в особняках.

Ho все-таки, на мой взгляд, на улицах людей и суеты хватает. Потому что тем, кто остался, не сидится дома, их тянет на улицу, хочется поговорить, узнать новости, просто потолкаться в толпе.

Уже ночью мы добрались до заставы Трон, где строят тройные укрепления. Деревья повалила и пустили стволы, сучья, даже листья на потребу обороны, понаделали габионов, в них переносят землю, длинные патроны со взрывчаткой и все прочее. Работы не прекращаются ни на минуту даже ночью. От света фонарей, нацепленных на опорные колья, любой предмет отбрасывает длинную тень, пляшущую по мостовой: и булыжники, и земляные валы, и шанцы, и редуты, и палисады с амбразурами, и куртины с бойницами, и пушки, которые провозят мимо, и ядра, которые складывают пирамидками. Только что прибыл батальон мобильной гвардин -- все зеленая молодежь в штатском, они бродят возле походного лазарета, возле походных кухонь, в одной руке y каждого ружье, в другой положенный по довольствию хлеб; a воскресный люд кружит вокруг их лагеря, гомшый иным голодом, ибо эта трепещущая, иеуравновешенная толпа давно изголодалась по надежде и славе...

Ночыо.

Придется мне теперь совсем не спать: появился вор. Проходя мимо бочки, Предок машинально ударил по ней ладоныо и по звуку догадался, что она наполовину пуста. Нам удалось забрать с собой в мансарду только самое ценное и не громоздкое из наших вещей -- белье, посуду, a все остальное куда девать? Необходимо срочно куданибудь их пристроить! Прошлой ночью y нас украли самый лучший наш тюфяк. Мама возмутилась и заявила, что обратится в полицию. Тетка начала орать, вмешался Предок, и о полиции больше ни слова.

To и дело я откладываю карандаш и озираю наше добро. Стенные часы лежат плаишя на самом верхy поклажи, и позтому поЕозка в темноте похожа на огромную пушку, из тех, что я видел вчерa. Под окном сапожника дремлет Бижу. Когда y него затечет нога, он переступит, звонко стукнет подковой о камень и высечет искорку. Догадывается ли он, верный наш коняга, что корму для него осталось

всего на полторa суток... Сейчас он стал вроде лоспокойнее, зато какой-то невеселый.

Застолье в "Пляши Нога" кончилось -- ни криков, ни пения. Даже два ломовика, подравшиеся из-за Дерновки, и те утихли. Сидят и слушают рассказ какого-то артиллериста, вернувшегося из Восточной армии.

--...Пулевая картечница Рефи, или, как ee называют, митральеза,-превосходнейшая штучка, только они ведь нам все время твердили: "Наша слава не нуждается в каких-то там новых изобретениях*. Секрет они крепко про себя держали! Когда мы получили вот такие игрушечки, просто не знали, как к ним подступиться, a ведь война уже шла. Значит, приходилось прямо на поле боя разбираться что к чему! Да еще при каждом выстреле тебя так отбрасывает назад, a в минуту она три раза бьетl Как брызнут фонтаном двадцать пять пуль, a то и семьдесят пять! Так и косит пехоту, жаль только, недалеко стреляет. A вот y пруссаков пушки Круппа -- это я тебе скажу...

Ho вскоре проклятья по адресу генералов и самого императорa заглушают рассказ артиллериста, и снова начинаются крики, хохот, пенье...

Если "Пляши Нога" -- предпочтительное место сборищ горлопанов и рассказчиков, то уголок y водоразборной колонки облюбовали себе философы и ораторы. На ступеньках .виллы устроились рядком Кош-столяр, последователь Прудона, и Гифес-типографщик, интернационалист; их слушают ремесленники, подсевшие к своим окошкам глотнуть свежего воздуха, тут же цирюльник Шиньон, причисляющий себя к эбертистам *, бланкист сапожник Лармитон и гравер Феррье, якобинец *.

Спокойньш своим голоском столяр предвещает близкую эру Федерации:

-- Кто сказал Свобода, сказал Федерация. Республика? Федерация. Социализм? Федерация. Федерации -- единственная система, при которой все вступающие в нее приобретают больше, чем теряют, в отношении прав, власти и собственности...

Некоторые слушатели упрекают Прудона за то, что он дал себя соблазнить Луи Бонапарту и, таким образом, в какой-то мере содействовал государственному перевороту.

С тех nop как мы приюмили y себя в Рони Предка, эмом словарь и эми идеи смали мне кровно близкими в букваль

ном смысле слова: они вошли в наш семейный обиход. Огорошенный вначале и самими обимамелями мупика, и ux лексиконом, я, помнимся, жадно прислушивался к эмим дискуссиям, так как они хомь омчасми напоминали мне чудесныевечерниечасы y нас дома. Благодаряэмомужимели Бельвиля, ранъше омпугивавшие меня, смали мне как-mo ближе. Предмесмье можно сравнимь с мабаком: от первой выкуренной мрубки мошнома подсмупaem к гломке, но только от первой. Примерно то же camoe произошло, когда Mapma сводила меня в залу Фавъе. Увлечение клубами было делом не новым. С 1848 года, после февральских дней, свобода объединений и aссоциаций, принесенная Вморой pеспубликой, вызвала к жизни множесмео клубов, чемыре из коморых особенно памямны: Клуб Друзей Haрода, созданный Pacпаем *, Ценмральное брамское сообщесмво, Клуб Революции или Клуб Барбеса *, и Ценмральное pеспубликанское сообщесмво, или Клуб Бланки. Эми два последних клуба омражали боръбу ux вождей, бывших когда-mo боешми моварищами, a смавших cмермелъными врагами. Замем клубы были запрещены и пракмически исчезли и возродилисъ с изданием закона 1868 года, который разрешил публичные собрания при условий, что они будут npоисходимь в npucyмсмвии полицейского комиссapa и что ораморы не будут нападамъ на правимельсмво.

Bcмревоженные ycпехом клубов и pacnpосмраняемой ими революционной заразой, власми запрещали дискуссиu no oпределенным вопросам. Каждый день газемы публиковали cписок запремных мем. Таким образом, клубы nocмепенно nepесмали говоримь в омкрымую и прибегали к намекам, что усыпляло бдимелъносмъ неизменно npucyмсмвовавшего на всех заседаниях комисcapa полиции, рядом с коморым восседал писец, без передышки скрипевший пером. Как-mo на вечернем собрании очередной opamop посвямил свое высмупление меме, не попавшей в черный cписок, и с самым невинным видом произнес речь о кролике. Целый час он pacnpосмранялся об этом грызуне, вялом и жирном, который неизбежно попадем в cyn, не забыв в весьма ярких красках обрисовамъ и крольчамник; a слушамели мем временем, веселясь от души, свысока поглядывали на смража порядка и его усердного писаку. Так что в конечном счеме беседы y нашей водоразборной колонки были повморением клубных дискуссий, только в более мирных монах. Социальная философия дикмовалась личным

npucmpaсмием, главный же инмеpec сосмавляли последние новосми и декремы.

Нынче вечером идет разговор о том, что толпа народа, забившая улицу Врилер, осаждает Французский банк, рассчитывая обменять бумажные деньги на золото. Хроменький сапожник клеймит правительство за то, что оно не прекратит безобразия.

-- Куда там! Оно покровительствует крупным спекулянтам. Директорa фабрик и крупнейшие негоцианты добиваются y властей разрешения обменять бумажные деньги на золото и в качестве предлога ссылаются на то, что так им-де легче расплачиваться с рабочими. B течение двух недель золотая наличность банка уменьшилась на сто двадцать миллионов!

-- Одни спекулируют на акциях, другие на брюхе,-- ворчит Шиньон, и вот уже наш парикмахеp-эбертист принимается стричь и брить "хищников от коммерции".

-- Девятого августа,-- перебивает его Гифес,-- Фавр * внес законопроект: "Реорганизовать Национальную гвардию, предоставив ей право самой назначать офицеров, a также немедленно раздать ружья всем гражданам, способным носить оружие". Однако правительство не так-то уж торопится проводить в жизнь собственные указы, это же слепому ясно! Ничего, народ его скоро заставит!

-- Еще как заставит-то, прямо пинком в зад!

Такие речи как-то успокаивают и даже убаюкивают. Пока идут эти споры, я могу не тревожиться -- никто не украдет наших часов и не обидит Бижу. Впрочем, Пато, собачонка сапожника, всякий раз подымает лай, если ee дружку грозит опасность.

Не знаю, кто именно: интернационалист, бланкист, якобинец или прудонист,-- кто-то из них, возможно, и владеет ключом к грандиозным проблемам, стоящим перед человечеством, но, перебирая все их теории, я убедился, что они не показывают мне выхода из моих семейных и личных затруднений.

Вторник, 23 августа.

B сумерки.

B тайнике Марты.

Мой двоюродный брат, первенец тети Альберты, одним словом Жюль, переехал к нам. Ему ислолнилось пят

надцать, но он кажется взрослым. A наружность y него примечательная: невысок, коренаст, голова треугольная, глазки маленькие, близко посаженные, a рот огромный -- от yxa до yxa. Его друг Жером, он же Пассалас,-- этакий длинный и тощий скелет, башка вроде сабо, от правого глаза к горлу идет шрам. Ему, должно быть, не меньше восемнадцати... И тот и другой с недавно обритыми головами. Если тетушка не могла сказать, где пропадал ee старший сын, то Марте это было прекрасно известно:

-- Он только что из тюрьмы вышел!

Марте это обстоятельство внушало немалое уважение. Да и мне их речи и манеры казались необыкновенньши.

Оба молодца без дальних разговоров заняли вторую мансарду. Так что маме пришлось переселиться к позументщице. Когда она увидела, что я собираю вещи, то несколько встревожилась:

-- Флоран, a тебе есть где жить?

-- Hy конечно, мама. . .

-- Где же?

-- Я не могу тебе этого сказать, я поклялся хранить тайну, но не беспокойся, мне там будет хорошо! Она воздела руки к небесам:

-- Подумать только, что я даже не знаю, где ночует мой сынl Не ведала я, что доживу до этого!

-- Что поделаешь, мам...

Я подошел к окну и показал ей весь наш Дозорный тупик, где выглядит вполне будничным то, что еще недавно казалось нам невероятным.

Тороплюсь записать, ловя остаток света, кривым ятаганом врезающийся в щель. Д о меня попеременно доходит запах красного и белого вина. Сквозь дьявольский шум голосов прорывается хриплый бас, требующий "литр крепкого -колеса смазать*. Слышна чья-то скороговорка -- это Митральеза честит какого-то сквалыгу.

Раз за разом я обхожу одну за другой улицы Бельвиля в поисках жилья, работы, уголка в кошошне для Бижу, сарая, куда можно было бы сложить мебель и стенные часы.

Нынче вечером, когда я проходил по улице Рампоно, меня окликнули из кабачка "Кривой Дуб":

-- Забывать стали старых друзей, мой юный господин Растель?

Голос принадлежал господину Жюрелю, с которьш я познакомился y заставы Монтрей и который заставил воришку вернуть мне мой карандаш. Я с трудом припомнил его, может быть, потому, что теперь на нем была каскетка, блуза, очки, a тогда он был щеголем. Он расспросил меня обо всех, никого не забыл -- ни маму, ни Предка, ни Бижу. Впервые со дня моего прибытия в это одичалое лредместье я привлек чье-то внимание, a не просто иронйческое любопытство. Жюрель вникал в трудности нашего положения, ему хотелось знать, чем он в меру своих слабых сил может нам помочь.

-- Тем более что на ваших руках старик, кажется, он приходится вам дядей, он, должно быть, совсем растерялся в этом Париже...

Тут я не сумел удержаться от смеха и успокоил Жюреля насчет Предка. Он y нас калач тертый, справится с чем угодно, но никому не позволит совать HOC в свои дела.

Господин Жюрель увязался за мной, и мы миновали пустыри и садочки, которые тянутся от конюшен Рампоно к лесопильне Cepрона на улице Туртиль. Он с каким-то непонятным пылом разъяснял мне, как обстоят дела, словно старался убедить меня в чем-то, a в чем -- пока что не открывал: в настоящее время главный и единственный наш враг -- пруссаки. Надо собрать все силы, чтобы изгнать врага со священной французской земли, обратить против захватчика любое оружие, не пренебрегая пистолетом.

Сжав мою руку выше локтя и приблизив свое лицо к моему, господин Жюрель продолжал проповедовать полушепотом. Остолбенев, я не сопротивлялся, a он тряс меня, чтобы я слушал внимательно.

-- Новое правительство не лишено недостатков? Несовершенен строй? Возможно. Разберемся после. Займемся всем этим, когда Франция победит. Наш добрый народ уже понял это. Он думает, как Гамбетта.

Прощаясь со мной, он добавил в заключение:

-- Вчерa на Вульварах кучка заговорщиков начала было вопить: "Долой Империю!", но в ответ им честные люди воскликнули: "Долой Пруссию!"

Господин Жюрель умеет войти в интересы своих ближних, он, по-моему, все способен понять. Ему ясно, что труженики земли далеко не все темные люди, между тем

вот здесь, в Дозорном тупике, "крестьянин" -- бранное слово. И все-таки эта встреча оставила y меня неприятное впечатление.

To-тоl

День быстро клонится к закату. B типографии зажгли лампы, но не слышно грохота машины, хотя несколько рабочих уже явились; Гифес и Алексис устроили небольшое собрание вместе со своими друзьями из Интернационала.

Заглядываю в дыру, которую так ловко провертела в стене Марта: зал "Пляши Нога" уже полон; накурено, хотьтопорвешай. Однако в густых клубах табачного дыма различаю столик, на нем бутылку дешевенького вина и три силуэта: своего двоюродного братца Жюля, его дружка Пассаласа и между ними Митральезу, вертлявую, визгливую и расхристанную!

Нынче вечером я сижу и все думаю, думаю...

Начнем сначала... Было это в ночь с воскресенья на понедельник -- всего только позавчерa, подумать только, позавчерa! Мы возвращались от заставы Трон к нам в Бельвиль. Торопыга, Адель, Пружинный Чуб и все прочие, включая Шарле-горбуна, шли впереди, они собирались вернуться в тупик, a мы с Мартой остались побродить по бульвару Менильмонтан. Только мы пересекли улицу Рокетт, как вдруг в сотне шагов от нас распахнулась дверь какого-то кабачка, оттуда вывалилась пьянчужка, ну просто пугало какое-то, и окликнула Марту:

-- Эй, вшивуха! Двадцати монет y тебя часом не завалялось? A то как бы твоя бедняжка старуха от жажды не окачурилась!

Моя черномазенькая с силой оттолкнула попрошайку и ускорила шаг. Тут я вблизи разглядел эту толстую старуху, привалившуюся к стене, ee опухшую физиономию, всю в густой сетке синих прожилок, крупный угреватый HOC, редкие волосы, висевшие слипшимися от грязи желтыми прядями, маленькие, налитые кровью глазки, причем от правого осталась только щелочка, так как синяк захватил даже скулу; но, проходя мимо, я поймал взгляд, в котором светилось мучительное недоумение, жалкий пронзительно человеческий взгляд.

Я догнал Марту:

-- Ты ee знаешь?

-- Это моя мать.

Вторник, 30 августа.

Раненый из 106-го батальона привез нам письмо от папы. Вернее, записку, помеченную 27-м, то есть от третьего дня. До сих пор ни 106-й, ни прочие части 7-го армейского корпуса не слышали ни единого выстрела. Отец мой чувствует себя прекрасно и то же сообщает о своем брате Фердинане. Поскольку письмо переслано через верные руки, минуя цензуру и контроль, отец ничего не смягчает: нашему высшему командованию, которое состоит сплошь из честолюбивых кретинов, прославившихся лишь тем, что они расстреливали из ружей и пушек толпы кабилов *, вооруженных одними копьями, приходится иметь дело с прусскими генералами, усердно изучавшими тактику современной войны. Наши красавчики, расшитые золотом, не располагают даже картами Франции, наша фанфаронящая армия получила только карты Германии.

A крестьяне, простые солдаты, не могут не заметить, что неделя форсированных маршей триясды возвращает один и тот же батальон к одной и той же роще или захудалому полю. Нерешительность, паника... Отец приводит тому ошеломляющие примеры: приказы, контрприказы, ружья без патронов, ядра без пушек. Начиная с 21 августа полки бродят между Парижем и Монмеди, целая неделя изнурительных маршей и контрмаршей под дождем, в грязи, с двумя cyхарями на день; армия четыре раза меняла направление, отступала, устремлялась вперед от Ретеля к Мезьеру, затем от Ретеля к Монмеди, где и было написано письмо, прерванное в ту минуту, когда был получен приказ снова идти... на Ретель.

Мама прекрасно ладит с Фаледони, позументщицей. Разнообразие чинов и рангов требует такого же разнообразия галунов, бранденбуров, темляков. Оружейные и позументные мануфактуры процветают. Наша соседка, заваленная заказами, привлекла к делу маму. Мама счастлива: ей кажется, что и она приносит пользу, да и несколько лишних cy никогда не помешают.

Предок просыпается веселый, как зяблик. Каждое утро он провожает тетку до ворот, где ee ждут госпожа Чеснокова и барышня Каменская. Иногда он заводит с дамами беседу, и так незаметно наши бельвильки доходят до улицы Амло, где работают на патронном заводе ЭКевело. Потом дядюшка Бенуа бродит по Латинскому кварталу, свернет на Бютт-o-Кай или еще куда и возвращается только к ужину. Если он запоздает хоть на три минуты, тетка себе места не находит.

Моего кузена и Пассаласа не взяли в Национальную гвардию по причине их юного возраста. Сообщая об этом, они не шогли удержаться от смеха. Они надеются, что будет создан батальон для таких же сосунков, как они; многие юнцы мечтают о том же. Идея носится в воздухе, волнуя Бельвиль. У нас уже есть несколько национальных гвардейцев не на казарменном положении: Гифес, Кош, Феррье, Бастико, Матирас, Нищебрат, Пливар; все они носят неполную форму: кепи, куртка, пояс, портупея, панталоны, гетры, причем y наших добровольцев все эти части туалета редко бывают в комплекте. Зато вот Бальфис, мясник, и Пунь, владелец "Пляши Нога", отправились вчерa на собрание в полной форме, и притом из прекрасного сукна, возможно даже сшитой по мерке.

Наши дела налаживаются. Я взялся по утрам подметать в конюшнях, за что конюхи с улицы Рампоно подбрасывают мне фураж и овес. Бижу и не мечтал о таком корме. К счастью, работы ему хватает, не то он разжирел бы, a это в его годы вредно. По поручению столяра, кузнеца и типографа делаем с ним несколько ездок в неделю, будет чем заправить вечерний суп. Добавлю еще, что наконец нам удалось разгрузить нашу повозку: стенные часы, комод и прочее добро хранятся в углу просторного склада лесопильни Cepрона.

Тупик и Бельвиль вообще не перестают меня удивлять, равно как и Марта, a это немало. Так, я готов был поклясться, что из них не вытянуть ни грошика, скореe предпочтут с жизнью расстаться. И все же это удается нищим оборванцам, на которых натыкаешься всюду, по всему пути от нашей арки до виллы, от Бютт-Шомона до Пэр-Лашез.

Пруссаки расстреляли первых вольных стрелков, захваченных в плен; прусский король назначил в Эльзас и Лотарингию своих префектов. За одно только утро Париж приобрел миллионы людей, которых Пруссия не сумела раздобыть ни y себя в стране, ни в Англии! "Крейццайтунг", одна из самых влиятельных в Берлине газет, справедливо опасается народной войны во Франции. "Кельнская газета* грозит нам нашествием двух миллионов человек, "Аугсбургская газета* восклицает: "Да процветает германская нация, ида сгинет романская!" Сообщения эти, перепечатываемые парижскими газетамп, дополняют рассказы раненных под Виссамбуром, Фрешвиллером, Форбахом, уцелевших под Резонвилем и Гравелотом и переживших все ужасы бойни, и только подливают масла в огонь: надо-де сжигать живьем пруссаков, распинать на дверях амбаров этих зловредных скотов.