Пушка 'Братство'

Окна Дома Коммуны светились. Делеклюз, Ранвье и еще несколько несгибаемых бодрствовали, подписывали приказы, проверяли счета. Какой-то призрак слонялся по этому полю спящих, напоминавшему поле после битвы.

Он перешагивал через тела, каким-то чисто дамским жестом подбирал полы своей необъятной шинели, не перетянутой поясом. Время от времени он деликатным пинком ноги будил кого-нибудь из федератов. Короткий диалог, какое-то звяканье... Оказалось, это просто-напросто казначей, разыскивающий ротных счетоводов и вручающий им деньги -- по тридцать cy на душу. За спиной y него 6олтался мешок. Hy прямо Рождественский дед со своей пышной белоснежной бородой.

Над пылающим Парижем смолкла канонада.

Все многочисленные дворы Ратуши превратились в караван-сараи, и суетня там была соответствующая. Приносили раненых, вытаскивали трупы, грузили зарядные картузыи снаряды в повозки и омнибусы, с грохотом выезжавшие на рысях через узкие арки. B коридорax гулко отдавались стоны и смех.

Конец ночи мы провели y изголовья Домбровского. Генерал скончался ранним вечером в Ларибуазьере, после жестоких страданий (несмомря на все героические усилия главного хирурга докмоpa Кюско). Незадолго до захвата лазарета версальцами майор Брионсель перевез на фиакре его тело в Ратушу. Поляка отнесли на второй этаж, в так называемую Голубую спальню, которая в свое время была отведена для дочери барона Османа; его положили на обтянутую лазурным атласом кровать Валентины Осман. Комиссар полиции, он же рисовалыцик Пилотель, вышед из спальни, зажав под мышкой папку с набросками -- набросками с усопшего.

Какие-то тени, неслышно ступая на носках, приближались к атласному ложу и запечатлевали поцелуй на челе гgнерала, перешептываясь по-польски. Среди них мы узнали нашего Янека из Дозорного, он тоже прикоснулся губами к челу усопшего, дал клятву над телом и отошел к своим друзьям эмигрантам, толпившимся втемномуглу.

Восковое лицо Домбровского, лежавшего на левом боку, было повернуто в их сторону. Огонек свечи силился прогнать узенькие полоски тени, залегшие на этом маленьком лице. Казалось, полуоткрытый глаз и кончик острой бородки генерала одобряли приглушенные- речи его мятежных соотечественников.

Марта уткнулась головой мне в грудь. Она где-то потеряла свою алую ленту, и ee рассыпавшиеся волосы щекотали мне HOC. Дыхание стало ровнее. Она вся ушла

в созерцание этого маленького мертвого человека, этого великого генерала, которому по мерке оказалась девичья постель.

"Поляки... Польша... польский...*. Эти слова то и дело доносил до нас беспокойный шепот из темного угла спальни. Мы разобрали также слово "Ярослав" и, пожалуй, больше ничего не поняли, но мы знали, что там вспоминают жизнь мятежного вождя. B том уголке девичьей спальни вместе с рассказами о 6 ушедшем титане возникали кавказские ветры, варшавские ружья, сибирские снега. Нет, не речь над могилой, a просто шелест уважения и любви. Мы уловили также раза два имя Флуранса, нежное и сильное слово, посмертный дар воину, алый цветок в бокале вина с острова Крит.

-- Польша,-- шепнула мне Марта с придушенной яростью.-- Польша! Наша Польша! О, Флоран, Флоран! Неужели и мы коrда-нибудь станем чьей-то Полыпей?

Она протянула мне губы. У них был вкус порохa и гари, дыхание ee обжигало, сама душа ee была пропитана запахом пожарищ. После того как и мы тоже принесли свою клятву генералу Домбровскому, Марта заснула, привалившись ко мне, на хлипком канапе, заснула, пожалуй, даже счастливая. A между тем моя рубашка, пропитанная кровью Торопыги, совсем задубела. A между тем красное знамя, которым прикрыли тело героя, вопияло на голубом атласе Валентины, но зато в темном уголке не умолкал шепот, блестели в полумраке глаза, слышалась мелодия растоптанных костров и мятежей, тлеющих под пеплом. Поляки... Польша... извечная мелодия схваченной за горло надежды.

24 МАЯ. СРЕДА. 1871 ГОД

Утром в среду Коммуна, или, вернее, то, что от нее уцелело, обосновалась в мэрии XI округа.

Уже к утру версальцы стали хозяевами доброй половины города. Красные панталоны, коим показывали дорогу квартальные патрули, еще ночью заняли I округ. После боя -- резня. Труп докторa Напиа-Пике, расстрелянного на улице Риволи, пролежал там целый день, причем победители стащили с него башмаки. Той же ночью было убито много женщин.

На заре гражданин Бурсье, член Ценмрального комиjnema Националъной гвардии, в полной полковничьей форме, в красной перевязи с серебряной бахромой, mom, что защищал, a помом предавал огню Пале-Ройяль, объявил:

-- Я должен noпрощамься с женой. Он осмавался y себя не больше чемвермu часа. Спускаясь no лесмнице, сказал консьержке:

-- Я nocмуплю, как другие. Похороню себя под развалинами.

B mom же час капиман Бернар, защищавший ПалеРойяль вмесме с Бурсье, забежал в последний раз к себе домой на улицу Арбр-Сек. Он сказал домохозяину, гражданину Бюзону:

-- Я смоял перед баррикадами, ко пули от меня омказались. Мне жаль только моей мамеpu.

Площадь перед мэрией XI округа сплошь кишела из конца в конец людьми. Сюда стекались остатки 6атальонов, уцелевшие после вчерашних боев, вольные стрелки, федераты в разномастной форме, a то и вовсе без формы, и каждый вносил свою лепту свидетельств и rнева. Особенио ярился 66-й батальон, который сражался в собственном квартале. Тот самый батальон, который отчаянно защищал церковь Мадлен и теперь устроил штаб-квартиру в двух шагах отсюда, в маленькой лавочке на улице Седен.

-- Шестеро наших смельчаков,-- рассказывала батальонная маркитантка,-были окружены, взятывплен и расстреляны на наших глазах. A мы, мы укрылись чуть подальше и видели, как их поставили к стенке. Ничего мы для них сделать не могли. Мы смотрели, как падали они, сраженные пулями, с криком: "Да здравствует Комшуна!"

Эта смелая женщина, одетая в военную форму, была знаменита. Многим была знакома сдвинутая на затылок круглая шляпа, расстегнутая куртка, красный пояс. Звали ee Маргарита Генде, по мужу Лашез. Газета "Кри дю Пепль* воздала должное мужеству, проявленному Маргаритой под огнем на Шатийонском плато 3 апреля: "Она и солдат, и хирург. Львиная кровь течет в жилах этой храброй женщины". Статья была вывешена в булочной на улице Седен. Федераты 66-го все были с улицы Рокетт, с бульвара Вольтер и из Менильмонтана, a также из тех

ремесленных улочек, которые расположены вокруг мэрии, где ныне была резиденция Коммуны.

Квартал трясло в приступе грозной лихорадки y подножия статуи Вольтерa.

Беглецы, раненые, убитые, повозки и военное снаряжение -- все, отступая, стекалось сюда. Коммуна была теперь будто одной семьей, собравшейся по случаю какого-нибудь из ряда вон выходящего события. Расспрашивали о том, о другом, как бывает среди съехавшихся на сборище дальних родственников. И так мы узнавали все. Узнавали об отмщении и смертях, делились плохими и добрыми вестями. Собравшаяся вместе семья наконец-то обретала единую коллективную душу, кипевшую грозным рокотанием.

" Армия Коммуны была столь малочисленна, что одни я те зке люди постоянно встречались друг с другом".

Луиза Мишель

-- Их было четырнадцать. Женщины заряжали ружъя, мужчины стреляли. Я застряла y окна и не могла выбратьея ни через верх, ни через низ -- лестшщу разбило, и она висела, не доходя до полу. Вдруг слышу: "Сдавайтесь! СдавайтесьЬ -- "Ни за что! Да здравствует Коммунаl* Так их всех и убило, до последнего человека. Остались только две женщины. Версальцы поставили их к стенке. Под дулами ружей женщины плевали им в лицо, проклинали.

-- Скореe сюда! Измена!.. Бакалейщик на углу улиц Седен и Попенкур отказывается давать консервы.

-- Факел, граждане, лишь только факел -- нелобедимое оружие, это единственное орудие, которое нельзя уничтожить! Восставшие будут передавать его, как эстафету, из рук в руки на всем пути гражданских войн!

-- A ведь этот юноша, гражданин студент, прав! Это говорю вам я, ветеран 48 года, старый бланкист, и я тоже могу вам напомнить те случаи, когда пламя освещало мировую историю, вспомните хотя бы Нумидию, Карфаген, Сарагосу, Кремль!

Ноздри слушателей чуть вздрагивали, как подрагивают ноздри дьва. Воздух Парижа слегка отдавал гарью.

Говорят, что делегаты Коммуны и некоторые военные командиры под дулами своих солдат настаивали на

том, что следует спасти от огня Лувр, Национальную библиотеку, Пантеон, Собор Парижской богоматери, часовню Сент-Шапель и Национальный aрхив. Они готовы были пасть от руки своих же ради спасения нескольких книжонок и какой-то там мазни на стенах, но их солдаты, вот чудаки, не стали стрелять!

Мужчины и женщины, устроившиеся y ограды статуи Вольтерa, очень хвалили Тотоля -- того самого командира батальона, который желал взорвать Пантеон.

-- Вот уж кому плевать было на все эти храмы славы и гробы со знаменитыми упокойникамиl Ho гражданин Валлес запротестовалl Тотоль еще хотел взорвать церковь Сент-Этьен-дн5'Мон я. Библиотеку святой Женевьевы! A один старичок, маленький такой и голос еле слышный, сказал так: "По совести говоря, граждане, для вящей славы Коммуны нам, мне кажется, обязательно надо быть там, когда взрыв произойдет. Так-то оно лучше получится, если мы оттуда не уйдем и взлетим вместе с версальцами. Я, граждане, не оратор, но кое-что смекаю... Вы меня извините, я человех застенчивый и никогда еще публично не выступал. Ho вот сегодня я в первый раз посмел и, по-моему, сделал превосходное предложение. Только уж давайте поторапливаться, если мы еще долго будем так болтать, никогда мы не взорвемся...*

У подножия статуи Вольтерa смеялись с особенным удовольствием. Приятно было думать, что есть чисто революционные мотивы уважать старость.

Появились главные делегаты Коммуны -- Вайян, Авриаль, Журд, Верморель, Тейс, Валлес, Лонге* и Делеклюз. Они прошли сквозь почти враждебно молчавшую толпу, исчезли в подъезде мэрии XI округа.

Последнее заседание Коммуны сосмоялосъ в восемь часов ympa, npucyмсмвовало пямнадцамь человек, принявших не без дискуссиu решение покинумь здание Рамуши.

Старик Делеклюз, валившийся с ног от усталости, пытался еле слышным голосом втолковать присутствующим, что Коммуна родилась в Ратуше и именно в Ратуше ee избранники должны умереть.

Между тем комендант Ратуши Пенди завершал последние приготовления к поджогу. И только тогда Габриэль Ранвье последним присоединился к остальным -- убедившись, что все будет сделано как следует.

Лефрансэ и Жерарден явились к своим товарищам в мэрию XI округа между десятью и одиннадцатью часами. Оии рассказывали, еще ошеломленные всем, что пришлось увидеть:

-- Мы направились в Ратушу договориться с Комитетом общественного спасения иасчет обороны IV округа. Hac встретил отчаянный треск, звон лопающихся стекол, пламя, лизавшее фасады...

Женщины, дети взбирались на крыши посмотреть новый пожар.

Сражение шло почти рядом. Всего несколько шагов, и маркитантки и зеваки оказывались на мостовой y площади Бастилии или y Шато-д'O. Каждый затылком чувствовал жерла пушек Пэр-Лашез.

Марте, Фебу и мне было приказано срочно доставить донесение Фаллю, который по-прежнему находился в бывшей полицейской префектуре, где он командовал отрядом Мстителей Флуранса.

To была наша последняя скачка. Марта... Я чувствовал боками ee тепло, чувствовал, что она вся дрожит, услышал ee вздох:

-- Ox, Флоран, никогда уж нам с тобой не скакать по Парижу!

Версальцы продвигались по набережной Конти.

Мы вырвались с Аркольского моста как раз в ту минуту, когда огонь с новой силой охватил здание Ратуши и на площадь с ревом посыпались фонтаны искр и пылающие головешки.

Феб встал на дыбы, сбросил нас с Мартой наземь, заржал, задрав морду к небу, которое было такой же масти, как и он сам, и, даже не оглянувшись на нас, взял с места кавалерийским галопом, перемахнул через баррикаду y башни Сен-Жак, свернул на улицу Риволи, понесся прямо на версальцев и исчез навсегда.

-- К своим удрал...-- проворчала Марта.-- Не про нас такой конь. Он при нас состоял, когда мы в королях ходили, a теперь перешел к врагу, и не он один. Это лошадка для победителей. Богатенькая кляча, буржуйская...

На площадь Вольтерa выходили люди из ворот кладбища Пэр-Лашез, где только что предали земле тело Домбровского.

B двух шагах от могилъного рва батареи Пэр-Лашез отрывисто проревели свое надгробное слово.

Эта среда становилась похожа на воскресенье. Солнце расточало упоительное тепло. Женщины надевали свою лучшую одежду и шли с ребятишками к баррикадам, отнести мужьям поесть. Харчевни и кабачки были переполнены народом, но то и дело оттуда доносились возгласы:

-- Мне лично хватит! Хватит!

-- Ox, нет, не такой нынче день, чтобы напиваться!

И все-таки какое-то прекрасное веяние проносилось надо всей этой сумятицей. Никому не известный офицер, взгромоздившись на столик, ораторствовал:

-- Единственное, что требуется,-- это поставить вокруг всего округа заслон из тех, кто будет биться до конца!

Два брата, отправляющиеся на баррикады, обнимались на прощание. Один шел к Шато-д'O, другой -- на площадь Бастилии. Старики с неловкой улыбкой буркали себе под HOC:

-- Ничего не попишешь! Что нужно сделать, сделаем. Так-то вот оно!

Под застрехой нашего сарая поселилась парочка снегирей, свили себе гнездышко прямо в расколотой миске, стоявшей на выступе балки. Гнездо никогда не пустует, кто-нибудь из родителей непременно остается сидеть на яйцах, прикрыв их всеми своими перышками. Стоит мне пошевелиться, и дежурный тут же поворачивается ко мне в профиль и щурит на меня свои круглый глазок, просто из любопытства, из интересa, a не со страхy. Мы теперь с мсье и мадам Снегирь закадычные друзья.

Вот уже три дня, как мне еду носит папа. Если за передвижением по двору наблюдают, то гораздо естественнее ходить в конюшню или в сарай мужчине, a не женщине. Приносит он мне также и газеты, более или менее свежие. Всего три-четыре -- не более, потому что наши усердные читатели газет, даже версальских, сразу попадают на подозрение. Я жадно проглядываю все эти опусы убийц, потом стараюсь прочитать что-нибудь между строк, a главное -обнаружить любимый силуэт среди всех этих одной черной краской намалеванных портретов aрестованных женщин. Сотрудники "Пари-Журналь" так описывают "петролейщиц":

"Одни, без епутников, чще всего скромиенько, но не бедно одетые. Не идут даже, a скользят вдоль стен. На первый взгляд просто обыкновенные домашние хозяйки, отправляющиеся за покупками..."

Вы, гнусные писаки! Знайте же, что это как раз и были домашние хозяйки, которые, нескрываясь, несли кувшины с молоком, потому что им приходилось, хочешь не хочешь, выходить из дому, чтобы накормить вопящего от голода младенца!

У меня так и захолонуло сердце, когда на глаза мне попало описание одной из девушек, шивших мешки и взятых в плен y Законодательного корпуса; надо сказать, что на сей раз борзописец не прибег к излюбленному приему опоганивания:

"Высокая красивая девушка по имени Марта, препоясанная красной перевязью с серебряной бахромой -- подарок одного из ee любовников..."

Не та Марта, другая. Ибо вряд ли версальский строчкогон заметил бы мою при ee маленьком росте.

Прежде чем вылететь в окошко, под которым я пишу, папа снегирь, a может, мама снегириха описывает круг над моей головой и обязательно прощебечет мне что-то трижды, негромко, но дружелюбно.

Несчастных прохожих, на которых указали люди как якобы на Курбе, Лефрансэ, Гамбона и Амуру, только что расстреляли, тут же, на тротуаре перед Гербовым управлением. Версальская солдатня изощрялась в гнусных выдумках; например, складывали трупы друг на друга, чтобы по ним можно было ходить, как no ступенькам лестницы; кидали с размаху штык в глаз уже убитого федерата; победитель в этой игре в "ножички" забирал ставки, внесенные прочими участниками; стрелок-моряк, распоров живот молодой женщины, разматывал ей кишки...

Такие рассказы с быстротой молнии перелетали от группы к группе людей, теснившихся среди артиллерийских обозов на площади Вольтерa.

К вечеру в среду мы пришли к убеждению, что это уже предел ужаса, что самое худшее уже позади.

B ушах y меня гудит, отголоски резни сливаются с вечным рефреном неистощимых иллюзий. .

и грозны наши женщины. На улице По-деФер поймвjш они артиллериста, который хотел было улизнутьr и посгавиля его к орудию: "Вот оно, ваше место. Ежели вы желаете, чтобы мы сохранили вам жизнь, выполняйте свой долг!"

-- A на баррикаде y фонтана, как раз против Политехнического училища, всех перебшш, кроме одной старухи, местнqй жительницы. Она стреляла, заряжала, снова стреляла... Версальцы несколько раз по ней били. Она была убита на месте, как стояла, эта старуха.

На углу улицы Фоли-Реньо мы вдруг услышали знакомый голос -- это в кабачке "Мирный Парень* Предок рассказывал участнику событий 48 года о Бланки, о Флурансе.

Старик очистил нам место за своим столиком, заказал две 6ольшие миски мяса с овощами.

-- Огорчает меня наш дражайший Делеклюз,-- ораторствовал дядя Бенуа,-иросто диву даешься, как это он еще на ногах держится. Не умирающий даже, развалина какая-то. Поглядите на него, послушайте -- это уже не революционный боец, a "великий прадед* Революцииl A знаете, что он только что набормотал! -- Тут наш старик заговорил умирающим голосом: -- "Я предлагаю, чтобы члены Коммуны, препоясанные своими шарфами, устроили на бульваре Вольтерa смотр всем батальонам, какие только удастся собрать. A оттуда мы выступим во главе наших бойцов и отвоюем..." Отвоюем!.. Все никак не может отделаться от ветхозаветных представлений о массовой вылазке. Ho где же массы, где они сейчас, ради всего святого, граждане, скажите, где же они? Ax, этот чертов Делеклюз, милый ты мой, старый борец Революции! Существуют великие люди, которые мечтают, чтобы им еще при жизни статуи воздвигали, ну a наш трогательнейший якобинец еще дальше пошел, он при жизни стал собственной мумиейl И никому к своим пеленам притронуться не дает, собственноручно их на себя накручивает, совсем как рабочий свои фланелевый пояс. Вот вам, rраждане, добрый почин, пускай каждый положит булыжник в Делеклюзову пирамиду!

Мстители Флуранса заглянули в кабачок наскоро перекусить перед отправлением к Шато-д'O.

Нищебрат подошел к Предку, встал перед ним, опустил голову.

-- Простите меня, дедушка.

-- За что простить-то, внучек?

-- A за то, что я вам не доверял, a верил Феликсу Пиа. Не на того старика поставил. Ho и вы меня пойшите, вы были везде -- и нигде, вы всех знали -- a сами вроде никто. A теперь, когда смерть приходит, вы здесь, с нами, так что простите niеня, дедушка!

-- Возраст y меня такой...

-- Это не довод, совсем даже наоборот.

-- И жить я устал.

-- Вот это действительно довод, дед!

-- Выпьем, гражданин!

-- Редко когда я отказывался выпить с другом,-- отозвался Нищебрат.-Ho сейчас y нас патронов в обрез, незачем, чтобы в глазах двоилось.

Бютт-o-Кай был, в сущности, запоздалым Аустерлицем в этом гигантском Ватерлоо. B XIII округе Врублевский не только оборонялся, он сделал больше -- нападал. Минувшей ночыо версальцы прощупывали его позиции. A чуть забрезжило, бросились в атаку. Ho федераты, которыми командовал польский генерал, не стали ждать неприятеля, a пошли ему навстречу. Четыре раза они отбрасывали версальцев. A те до того перепугались, что перестали слушать команду офицеров.

-- Если бы y Коммуны были одни только Врублевские! "O Польша",-мечтательно вздыхал кабачок. "Полыиа!" Ни капли горечи не слышалось в этом шепоте, напро

тив, каждому было приятно произносить это слово, прос

то смутная тоска, и только...

Марта потянула меня за собой на вершины Пэр-Лашез.

Артиллерийская батарея была размещена на самом возвышенном пункте кладбища, в северной его части, возле могилы герцога де Морни, a склеп, воздвигнутый на этой могиле, превратили в aрсенал. Позади батареи вздымалась знаменитая пирамида -- усыпальница семейства Божур, a в конце аллеи спали в своих могилах вечным сном Шарль Нодье, Казимир Делавинь, Эмиль Сувестр и прочие великие мира сего. Штаб расположился в часовне, по бокам его стояли еще две пушки.

Гул здесь заглушал человеческий rолос, зато на этих высотах дышалось легче.

Пушки Бисетра, Бютт-Шомона и Пэр-Лашез зажигали над Парижем свои звезды, гаснувшие через мгновение. Им с Трокадеро, Пантеона и Монмартра отвечала артиллерия версальцев.

У подножия огромного парижского кладбища корчилась столица, задыхалась, потрескивала, это было подобно агонии дракока среди бурного кипения лавы, в удушающих ватных потемках, paссекаемых сабельными ударамн молний.

-- A все-таки им не много останется,-- с удовлетворением заметила Марта.

Она хотела сообщить мне это по секрету, a проорала во весь голос над самым ухом.

Мы отправились ночевать к ней, в склеп господина Валькло.

ЧЕТВЕРГ, 25 МАЯ 1871 ГОДА

B тот четверг штормовой ветер вздувал пламя до самых небес.

Еще накануне, раздеваясь, мы увидели черные хлопья -- конфетти огневого карнавала. Как супружеская чета на склоне лет, сидели мы на пороге нашего склепа и все всматривались в горящую ночь.

-- Нет, этот дворец не мой,-- говорила Марта.-- Эти памятники не мои. Мой дворец -- Коммуна, и мое единственыое богатство -- это народ. И его-то хотят истребить. Можно помешать рождению одного ребенка, но не всех детей, но не будущего...

Бессознательно она сложила руки на своем узеньком животе.

B глубине склепа, в пушечном гуле этой ночью мы любили друг друга. Ненадолго задремали. Затем Марта разбудила меня:

-- Флоран, милый, нужно все, все песни перебрать, сегодня или уже никогда.

И мы снова лежали в объятиях друг друга. И снова уснули, но на этот раз уже крепко, под грохот батарейного огня.

Когда я проснулся, солнце рассыпало сквозь листву свою картечь. Снаряды свистели, перелетая черезегипетские, этрусские или греческие надгробья.

Мы шли по аллее акаций, зная, что там будут варить кофе артиллеристы.

Ночью на подмогу артиллеристам прибыла орудийная прислуга, уцелевшая после обстрела Латинского квартала.

Так, попивая кофе, мы узнали о резне, учиненной версальцами в семинарии Сен-Сюлышс, где был устроен лазарет. Там находились на излечении три сотни раненых. Версальская солдатня прирезала их на койках, предварительно расправившись с доктором Фано, который, защищая своих пациентов, взывал к Женевской конвенции и христианскому милосердию.

Тюильри все еще горел.

Мстители удерживали баррикаду на улице Шато-д'O. Всего их было двенадцать: Фалль, Чесноков, Пливар, Пальятти, Нищебрат, Шиньон, Матирас, Янек, Гифес, Феррье, Кош и Желторотый.

Тесная кухонька выходила на баррикаду, a спальня -- на улицу Ланкри. Хозяйка, низенькая, добродушная женщнна в кружевном чепчике, с решительными ухватками, чистила овощи. И ответила Фаллю, когда он посоветовал ей уйти отсюда:

-- A куда мне прикажете идти?

Марта тихонечко шепнула мне в самое yxo:

-- Вот дурехa-то, a с другой стороны, верно, зачем это ей уходить из собственной квартиры -- третий этаж, до площади рукой подать, небось бешеные деньги плачены!

B представлении Марты любой, кто не ютится в каморке под лестницей, тот первый богач.

Между двумя атаками завязывались разговоры. Защитники баррикады приходили к нам поболтать.

Пушки били по Тамплю и Шато-д'O, они находились метрах в пятистах отсюда.

Как спокойно я пишу обо всем этом, a сарай потрескивает от жары. "У тебя сердца нет!" -- бесилась Марта, когда я вынимал из сумки жалкие свои письменные принадлежности.

Папа принес мне несколько книжек. Перечитываю Гюго.

Паркая духота, не страшная, не от пожара, a просто летняя, привела мне на память тот четверг, когда мы

засели в кухне, a наша хозяйка -- поневоле -- ставила на жаркий огонь огромную кастрюлю с супом.

Люди перекликались над баррикадой из окна в окно. Кто-то спросил Киску Маворель:

-- Сестрица Анна, не едет ли кто?*

-- Никто не едет... A вижу я, поля зазеленели, a Коммуну мы просвистели!

Бойцы и зеваки, заглядывавшие к нам на минуту, приносили елухи о капитуляции: члены Коммуны и Центрального комитета Национальной гвардии якобы потихоньку сдались победителю, a оставшиеся в живых федераты собрались в Бельвиле и попросили пруссаков пропустить их, не чиня препятствий...

-- A куда идти-то?

-- Гражданин Растуль считает, что можно будет отплыть в Америку.

-- Размечтались! На баррикаду! -- взревел Фалль.

Тем временем подобные проекты уже начали кое-где претворяться в жизнь. По слухам, посол Соединенных Штатов предложил пруссакам выступить посредниками между версальцами и Коммуной. Теперь ясно, что речь шла о новой ловушке*: в тот же самый четверг пятьтысяч баварцев установили кордон от Марны до Монтрейя; еще пять тысяч немцев заняли Венсенн, окружили форт, над который по-прежнему развевалось красное знамя. Они перерезали дорогу батальону федератов гарнизона, спешивших к нам на помощь. Они отдали наших в руки тьеровскихпалачей--словом, продолжают оказывать версальцам дружеские услуги.

Не позже чем вчерa я видел в окошко одного из этих несчастных. Впереди по Авронской дороге по направлению к Парижу ехали два фельджандарма и о чем-то беседовали, посасывая свои длинные фарфоровые трубки, a сзади со связанными руками, с веревкой вокруг шеи, притороченной к седлу, плелся, спотыкаясь, наш товарищ. Папа проговорился, что это рабочий-мраморщик, горнист 73-го батальона, его aрестовали в Вильмомбле, где он скрывался y родственников.

B течение утра число защитников баррикады удвоилось. Сюда подтянулись федераты, уцелевшие после боев в сквере Сен-Лоран и в предместье Сен-Дени, пришли

служащие Коммуны, чье начальство неведомо куда скрылось, и все дружио требовали ружей. Пришли и штатские, преимущественно старики, в их числе слесарь из Туртиля, который сказал мне:

-- Ежели тебе, сынок, удастся выйти отсюда живым, не забудь сообщить моим дружкам, что Патор, старый плебей, погиб на баррикадах, как настоящий революционер.

A через час его на куски разорвало картечью.

Свинец пуль и сталь снарядов, как нарочно, метили именно в прохожих и в тех, кто только что прибыл на баррикаду. Надо признать, что Мстители научились определять угол падения снаряда и вовремя укрывались. Свист бомб не мог их обмануть.

-- Снаряд -- онвсе равно что человек,-- говорил Чесноков,-- самые шумные -- не самые опасные.

-- Какая бы армия была y Коммуны, если бы нам дали еще хоть несколько месяцев жизни,-- вздыхал Гифес.

-- Да и не только армия! -- добавил Маркай, явившийся сюда в сопровождении литейщиков из заведения братьев Фрюшан.

На гребне баррикады скопилось столько людей, что буквально некуда поставить локоть.

Бесконечно долгие, тяжелые минуты, когда подпускаешь атакующих на расстояние ружейного выстрела. Пожары, канонада, смрад, крики, хрип умирающих, одышливое дыхание -- все отступало перед этим ожиданием.

Это не была настоящая атака, когда враг идет открыто, широко развернутым строем, скрестив штыки, шаrает рядами под барабанную дробь. Сейчас враг просачивался. Он был повсюду -- на тротуарax, версальцы пользовались любым выступом, рассыпались по всем зтажам, взбирались даже на крышу и били оттуда по нашему укреплению со свирепой меткостью.

Рабочие из литейной, Шашуан и Фигаре, сраженные пулей в спину, как-то ужасно незаметно, не издав ни звука, опустились на землю слева от меня, и оба, формовщик и полировщик, даже в смерти были едины -- два их ружья остались на бруствере, раскачиваясь в неустойчивом положении.

-- Orонь по любому движущемуся объекту! -- скомандовал Фалль.

-- Ты, должно быть, хорошо стреляешь,-- наседала на меня. Марта.-Попытайся снять вон того наверхy, я промазала. Целься в трубу, он сейчас выглянет.

Я прицелился. Д о сих пор y меня перед глазами стоит эта крыша, на ней кирпичный параллелепипед, из которого подымались три трубы, увенчанные металлическими колпаками, и еще одна с флюгером в виде сидящей кошки, вырезанной из жести. Сначала я заметил ствол ружья, направленный вниз. Потом разглядел красное кепи, толстый HOC, прижатый к прикладу. Я выстрелил. Фигурa исчезла за трубой. Ружье отдало с такой силой, что мне чуть не оторвало плечо. A спину припекал огонь горящей лавчонки.

Выстрелы с обеих сторон стали реже. Каждый занимал свою позицию и держался начеку. Мы находились между двух огней. Никогда это выражение не казалось мне таким уместным. Перед нами -- версальские ружья, сзади -горящий дом.

Марта куда-то исчезла.

-- Без паники, граждане! Мстители вас прикроют. Уходите по одному, сначала пропустите детей.

Фалль выкрикнул эти слова, но голос его звучал спокойно, a кричал он, только чтобы всем было слышно. Он стоял во весь рост на мостовой, повернувшись к засевшим за баррикадой. И это он, который никогда не шутил, добавил еще:

-- Тот, кто спешит, пусть заранее себе могилку роет.

Грохнул выстрел. Две-три секунды Фалль стоял, сложив на груди руки. Его коротенькая глиняная трубка упала и с треском разлетелась на куски. A когда упал он, мы впервые увидели под пышными усами, свисавшими бахромой из-под маленького круглого носика, его нижнюю ярко-красную губу. Остановившийся взгляд его округлившихся глаз, казалось, недоуменно вопрошал когото: как посмели не дать ему, бывшему литейщику завода Шнеfiдерa в Крезо, закончить начатое дело? Потом он головой вперед pухнул на мостовую так, как стоял, со скрещенными руками.

На занявшемся пороге появилась Марта.

-- Ты что, pехнулась, откуда ты взялась?

-- Хочу попрощаться с Мартеном. Это тебе бы следовало пойти. Слишком много своих мы бросаем, даже мертвых. Не могу этого вынести.

Тут только я заметил, что наша смуглянка привязала к стволу своего ружья добрых два метра черной материи. -- Теперь, Флоран, такое y нас будет знамя!

О смерти гражданина Делеклюза мы узнали вечером от Предка. Старик плакал над стаканом вина в харчевне "Мирный Парень*.

-- Я сам себе, бедные мои детки, стал противен! Подумать только, что я такое вчерa наболтал! Сравнивал его с мумиейl A раз мумия, значит, давно помер. Эх, сумел он умереть, благородный наш якобинец!

На бороде его лиловели пятна вина. Предок, оказывается, сопровождал делегацию, уполномоченную вести переговоры с пруссаками.

-- Вести переговоры с пруссаками, и это нам-то, кто стоял за войну не на жизнь, a на смерть! Ax, детки мои, представляете себе эту картину -- мы идем к Венсеннской заставе с тросточкой в руке, a в это самое время Брюнель, Тейс, Лисбонн, Жоанар, Верморель, Варлен, Ранвье и другие ведут бой с ружьем в руках! Делеклюз всю дорогу слова не проронил, головы не поднял. Шел он в обычном своем штатском костюме, в цилиндре, в темном рединготе, a под ним красная перевязь. Ho y заставы, когда он хотел было уже вступить на подъемный мост,-- стопl Федераты преградили ему путь: "Прохода нет!" -- "Ho ведь я гражданин Делеклюз, Военный делегат!* -- "A нам плевать на это. Никто из Парижа не выйдет. Нам каюк, и ты останешься с нами!" Тогда папаша Делеклюз повернул назад и медленно, волоча ноги, как тяжелобольной, пощел прочь. Он вернулся в мэрию XI округа...

B мэрии находился между другими неукротимый Брюнель, раненный в бедро, его доставили сюда на тачке под градом снарядов, был здесь также и тяжело раненный Лисбонн. И еще Врублевский.

-- Я предлагаю вам взять на себя командование,-- сказал поляку Делеклюз.

-- A несколько тысяч человек y вас есть?

-- Самое большее несколько сотен.

-- B этих условиях я не могу взять на себя такой ответственности .

И не ведавший страхa поляк схватил чье-то ружье и пошел на баррикаду, как простой федерат.

-- --Ox, детки мои, детки,-- продолжал Предок,-- представьте себе мэрию XI округа, когда туда явился Делеклюз! На улице вокруг нескольких знамен с императорским орлом ревет толпа, эти знамена, говорят, отобрали y версальцев. Не знаю, какой такой зловещий шутник додумался до этого ребяческого фарса, якобы долженствующего поднять дух бойцов! Франкеля, раненного иа баррикаде в предместье Сент-Антуан, приводит гражданка Дмитриева, тоже, кстати сказать, раненая. Раненые, умирающие, сколько же их! Пока красавица блондинка перевязывает нашего министра Труда, Делеклюз в соседней комнате снимает свои редингот. И аккуратно вешает его на спинку кресла. Потом садится. Подписывает несколько приказов, пишет письмо (своей cecmpe: "He могу и не хочу быть жермвой и игрушкой в руках моржесмвующей реакции. Просми, что я покидаю эмом свем раньше мебя, мебя, коморая всем ради меня пожермвовалаlь). Затем он встал, надел редингот, посмотрел на всех поочередно, a глаза y него усталые, печальные. Хотел что-то сказать, но ничего не сказал. Стал спускаться с лестницы. Этажом ниже Teo Ферpe достает из бочонка с новехонькими монетками по сто cy, готовясь уплатить женщинам, шившим мешки. Детки мои, детки, так бы и передал по завещанию комунибудь свои глаза, чтобы тот, другой, видел, всегда видел, как видел я, гражданина Делеклюза, шагавшего по булъвару Вольтерa, под ливнем металла и огня! Маленького! Щупленького! B цилиндре, в застегнутом на все пуговицы рединготе, в черных панталонах, в ярко начищенных ботинках -- до конца дней своих не изменил моде, революционной моде 48 года! Шел в своей красной перевязи спокойно так, тяжело опираясь на тросточку. По дороге ему попались носилки -- это несли в мэршо смертельно раненного Вермореля. Делеклюз пожимает умирающему руку, что-то ему говорит на прощание, потом снова надевает цилиндр на свою седовласую голову. (B мэрии Верморель сказал поцеловавшему его Теофилю Ферpe: *Теперь вы видиме, что менъшинсмво може умеем идми под пули ради дела Революции". С эмими словами он скончался.) Мне,-- продолжал Предок,-- сажа забила ноздри, уши, сыпалась за шиворот. Весь Париж изрыгал в небо пламя, и оно низвергалось на город сажей. По бульвару Вольтерa 6или пушки, рвалась картечь. Ветки сыпались, как спички, когда откроешь коробку не с той стороны. B пятиде

сяти метрах от баррикады всех заставляли укрываться под арками. Пушки обстреливали бульвар продольным огнем. Из-под арки я видел нашего великого Делеклюза, его тощенькую черную фигурку на фоне алого диска закатного солнца. Опираясь на тросточку, он карабкался на баррикаду.

Перед Предком на столе лежала его любимая трубка. Он взял ee и стал указательным пальцем уминать в чашечке табак. Потом отпустил палец. Бах! Трубка упала. С секунду она покачивалась вправо и влево, словно отрицательно могала головой.

Тут нас окликнул Филибер Родюк:

-- Квартиру меняем! Коммуна перебирается в Бельвиль. Вас ищет Ранвье.

Париж пылал со всех четырех сторон. По-прежнему горел Тюильрийский дворец.

ПЯТНИЦА, 26 МАЯ 1871 ГОДА

Bce-таки и в эту пятницу встал рассвет, пыльный, серый. Шел дождь, мелкий, упорный, назойливый.

У Коммуны осталось только два округа, XIX и XX, a также частично X и XI. A защищали этот островок всего три-четыре тысячи бойцов, против которых МакМагон двинул свои пять корпусов.

Всю ночь мы трудились: помогали мэрии XI округа перебраться в мэрию XX.

-- Коммуна возвращается к своим истокам,-- заметил Предок.

-- К себе домой вернулась! -- радоетно подхватила Марта.

На мятежной горе Бельвиль кишели толпы мужчин в лохмотьях, растерзанных женщин, вдруг повзрослевших ребят. И на каждом лице, исхлестанном дождем, смывавшим кровь и порох, горели глаза непереносимым блеском. Каждый выбрался из ада и рвался поскореe снова спуститься в преисподнюю.

Людей оставалось так мало, что почти все знали друг друга.

Баррикаду предместья Сент-Антуан взяли только после полудня. За ней обнаружили сто трупов. Защищали ee сто человек, и среди мертвецов лежал, сраженный

в грудь тремя пулями, с очками на носу, краснодеревец Шоссвер.

Дядюшка Бансель требовал семнадцатифунтовых снарядов для орудия, установленном на двойной баррикаде за театром "Батаклан", на бульваре Вольтерa. И как же он был счастлив, этот старый часовщик с улицы Ренар: защитники баррикады на улице Сен-Себастьен ухлопали версальского генерала -везет же людям!

B низком зальце толпятся командиры, являющиеся отовсюду с рапортами. Здесь не продохнешь от мешанины запахов табака, порохa, пота и крови, затхлых берлог, но над всем царит влажный тяжелый дух -- такой идет от промокшей шкуры хищника.

"3акрывайте двери, так вас!..", или "Туды вас всех!", или "Шут вас возьмиl* -- то и дело кричит Предок.

Он чихает в бороду и всякий раз ловко подхватывает вываливающуюся от чиха трубку. Перед ним на столе разложена карта, откуда сквозняк сносит даже быстрее, чем неприятель, баррикады, выложенные из спичек.

-- B семь часов нам сказали, что версальцы вошли в предместье (Сенм-Анмуан)! Мы бросились туда с пушкой, требовалось зацепиться на высоте любой ценой, a то бы площадь Бастилии обошли,-- рассказывает Табачный Hoc, он же тряпичник.

Они вели бой на улицах Алигр и Лакюе, на мостовой, в домах, среди развалин, под горящими балками. Шесть часов держались они в погибли все до одного.

Тем немногим, коro пощадила пуля, было отпущено всего десять лишних минут жизни -- их расстреляли на месте. Офицер карательного отряда в порыве зверского вдохновения решил расстрелять тряпичника на груде мусоpa. Гражданин Вонот, по кличке Табачный Hoc, запротестовал:

-- Всю жизнь я прожил в дерьме, но я дрался и имею право умереть чисто!

Тьер и принц Саксонский подписали соглашение, no коморому немецкая армия должна была в понеделъник 22 мая окружимь смолицу с северa и восмока.

Версальцы теперь продвигались с огромным трудом. Прежде чем рискнуть на вылазку, они сметали все, что было впереди, артиллерийским огнем, и артиллерия долж

на была поддерживать их отступление, если они дрогнут. A за ними сразу же вступали в дело специальные отряды, на чьей обязанности лежали обыски и расстрелы.

Люксембургский сад превратился в aрену сплошной бойни. Наспех сколоченные импровизированные военнополевые суды заседали повсюду по двадцать четыре часа в сутки -- в Сенате, в Опере, в театре "Шатле", a также в казармах и в кабачках, в школах и на задних дворax.

После каждой "порции", пользуясь их же словечком, трупы расстрелянных сбрасывали на берег Сены или еще куда-нибудь. B траншеях, вырытых в сквере Сен-Жак, насчитали более тысячи трупов.

"Когда снова ворошили заступом в этих сырых ямах, то натыкались на головы, руки, ноги, плечи. Очертания трупов вырисовывались под тонким слоем мокрой земли..." ("Монитер универсель" от 1 июня).

B номере "Иллюстрасьон" от 10 июня Леон Крейль писал:

"Версальцы расстреливали тут же, на месте, по собственному почину. Расстреливали на баррикадах, наулицах, в общественных местах, были в спешном порядке созданы военно-полевые суды, дабы страшная расправа шла без передышки..."

"...приводили все новые и новые партии пленных. Каждая такая группа состояла примерно из одних и тех же персонажей. Национальные гвардейцы, мужчины в рабочих блузах, женщины предместий, маркитантки, дети, оборванные девчонки. Пленников запирали в здании театра. Можно было видеть, как они прохаживались по балкону фойе, идущему вдоль фасада. Надо ли говорить, что ради такого зрелища к театру сбегались любители сильных ощущений.

Огромная толпа запрудила площадь Шатле от театра до набережной, горя желанием посмотреть, как подводят все новые партии пленных. Несчастные, вышедшие на балкон подышать свежим воздухом, стали объектом проклятий.

Надо признать, что эти бранные выкрики не смущали "коммунарщиков". Почти все высоко несли голову. Особенно это заметно было y тех, кто сражался на баррикадах. Ответы, которые приписывали им, были в пояной гармонии с этими вызывающе дерзкими физиономиями.

На задаваемые им вопросы большинство, не колеблясь,

отвечали, что исполняли свои долг! Значит, бывает и такой долг -поджигать и разрушать Париж!

Один из членов Коммуны якобы ответил, что не жалеет о том, что сделал, и, будь y него возможность, начал бы все снова...

Осужденных выводили из театра группками по двадцать, по двадцать пять, тридцать, сорок человек и под эскортом солдат вели по набережной к казарме Наполеона, расположенной позади Ратуши. Осужденные были связаны попарно за кисти рук. Ни один из них не питал иллюзий относительно ожидавшей его участи...

Двери казармы Лобо открывались и захлопывались за очередной "порцией". Это словцо полюбилось публике, стоявшей шпалерами на всем протяжении пути. Уже через минуту после того, как пленных вводили в казарму, раздавался ружейный залп, потом отдельные выстрелы. И "порция" была уничтожена...

Однако в целях истины мы должны сказать, что эти массовые казни, длившиеся в течение многих дней, произвели за границей rлубокое впечатление. На заседании бельгийского парламента господин Демер заявил: "B Париже обе стороны совершали жестокие действия. Правосудие должно оставаться правосудием*.

Одна из версальских газет под заголовком: "3начит, пленных больше не существует?" писала:

"Если среди пленных находится хоть один честный человек, вовлеченный в вихрь событий, вы сразу заметите его среди прочих. Честного человека уанают по нимбу над головой; так предоставьте же нашим храбрым солдатам свободу мстить за своих товарищей тут же, на поле боя, пусть в минуту ярости они свершат то, что не пожелают сделать завтра, когда остынет бешенство схватки*.

A все-таки молодецЗоля, великолепной фразой заканчивает он свое "Чрево Парижа": "Какие sке мерзавцы эти честные люди!"

Дождь все лил и лил. И каждый, как ни странно, клял его, словно бы забывая о том, что не так уж он страшен по сравнению со снарядами, яростно бьющими уже второй день с Монмартра по Бельвилю и Менильмонтану.

На нашем участке Эжен Варлен, сменивший Делеклюза, подписывал приказы. Когда очередной офицер грубо окликал его, требуя невозможного -- свежего батальона

или батареи,-- Варлен поднимал на мгновение от бумаг свою чутъ седеющую пышноволосую голову, свое прекрасное задумчивое лицо, обрамленное квадратной, тоже седеющей бородой. Вновь назначенный Военный делегат отсылал просителя, дав ему шестерку ветеранов в гаубицу, заржавленную, но зато снабженную пятнадцатью снарядами -- и то редкость!

-- Варлен, он принадлежит к менынинству,-- вздыхал Эмбер.-- Я в "Пэр Дюшен* обозвал его трусом.

Мстители Флуранса стояли в центре редута, который находился, под командованием Жантона, Фортена и Да Косты, на улице Седен, прикрывая подступы к мэрии XI округа. Их единственное орудие было разбито вражескими снарядами, но стрелки заняли позицию в домах. С третьих этажей они били в направлении улицы Попенкур вплоть до бульвара Вольтерa. Bo время коротких передышек они откладывали ружья и брались за лопату.

-- Вот я опять со своей лопаточкой -- благодарение богу,-- восклицал Нищебрат,-- нашему красному богу повстанцев. Наконец-то Коммуна решилась предоставить мне работу! Я уже не безработный, аллилуйя!

После гибели своего командира Фалля Мстители не стали выбирать новоro начальника -- не было ни времени, ни возможности об этом подумать. Теперь старшшс стал шалопай Нищебрат. Произошло все это без споров, само собой произошло. Именно такого командира требовали обстоятельства, и Нищебрат взял на себя командование, сам того не желая, в силу своих качеств, a именно: голоса, роста, отваги, бесшабашной своей улыбки, одним словом, благодаря своему неукротимому зубоскальству, воистину страшной своей веселости.

Наш пламенный Нищебрат как нельзя лучше подходил к роли командира в те последние минуты, когда голодранцы готовились вцепиться в горло врага зубами.

Сбежал Пливар. Внезапно страх оказался сильнее, даже непонятно почему. Нищебрат не позволял злословить насчет заячьей душонки Пливара.

-- Чего уж тутl Пливар, он кто был? Закройщик y Годийо. A для наших дел он не годится...-- Нищебрат протянул руку к заложенному матрацем окну, за который лежала улица Седен, насквозь прошитая пулями.-- Пливара учили дубить шкуры не человечьи, a животных. Он дрался, и хорошо дрался целых два месяца и в Курбвуа,

и в Нейи, и в Исси, и на Новом Мосту, и y Шато-д'O, и на бульваре Вольтерa, Отдал все, что мог, поэтому не ругайте вы его. Он смылся, но от него уже ничего не осталось, внутри пусто, так что о нем не жалейте. Кто следующий, граждане Мстители?

Стрелки в ответ поносили его, но ему, Ншдебрату, казалось, только того и надо, это как бы входило в его систему командования.

Пливар вернулся к себе в тупик просто для того, чтобы переодеться в штатское платье. Бландина встретила мужа словами:

-- Сбежал, значит? Оно к лучшему. Давай мне свое ружье! Мне хватит духу на двонх. A ты займись ребятами, рогач несчастный!

Мы только что покинули Мстителей, порa было вернуться на свои участок, но тут горохом посыпались пули. Мы обернулись. Беспорядочные ружейные выстрелы лихорадочно догоняли друг друга, словно боясь опоздать. Предназначались они Пальятти, который был застигнут на углу улицы Бафруа, посреди мостовой. Каменщикитальянец словно застыл в позе Дискобола с поднятой рукой, выставив вперед ногу. A стрельба не унималась. Казалось, убийцы промахивались раз за разом. Крови не было заметно, так как Пальятти носил красную рубаху гарибальдийца. Наконец он решился нарушить свою неподвижность, чуть повернулся, выпрямился, раскинул руки, откинул назад курчавую голову -- и мы увидели его лицо римскОго гладиаторa, все в глубрких складках,-- широко открыл свои огромные глаза, к*небу взлетел его могучий рев, и он свинцово-тяжело pухнул на землю.

Стрельба прекратилась. Раздался нечеловеческий крик. Кричала Дерновка, от нее мы не ожидали ни этого крика, ни проклятий:

-- Это мой муж, мой! -- выла она.-- Вы убили моего мужа, понимаете? Законного мужа. С ним-то я не просто спала.

Мстителям не удалось ee удержать. Их маркитантка, их Дерновка устремилась внеред, она бежала по улице, неуклюжая, круглобокая, встряхивая белобрысыми кудрями, большие груди колыхались под старой кофтой, бежала, нелепая и трагическая, к своему поверженному гарибальдийцу. Снова наперебой заговорили ружейные залпы. Бывшая Дерновка с бега перешла на медленный

шаг, руки судорожно прижались к кофте, обагренной кровью... Казалось, ей вовек до него не добраться. Уже на коленках она протащилась два последних метра и упала на окровавленный труп Пальятти. Дождь хлынул с новой силой. Через несколько мгновений ложе, доставшееся двум телам, соединенным в объятии, окрасилось в розовый цвет.

-- Теперь уж они по-настоящему поженились,-- сказала Марта.

Все еще прибывали пушки, без единого снаряда, их тащили на себе. Когда запас боеприпасов подошел к концу, началось короткое совещание, последнее. Товарищи, которые желают двинуться к XI округу, оставят на баррикаде свои зарядные картузы и впрягутся в пушки. Прежде всего спасти пушки!

Площадь Вольтерa имела тогда три ипостаси: бивуак, лазарет, морг. Лежа в грязи, под ливнем, раненые, которых уже никто не подбирал, истекали кровью. От дождя отлипла от стены мэрии XI округа и болталась на ветру афишка с обращением к версальским солдатам, повесили ee совсем недавно, и она вызывала горькую улыбку:

"Мы отцы семейств... Братья, присоединяйтесь к нам, вы -- часть народа...*

Солдаты Коммуны, из тех, что были легко ранены или просто стойки в страдании, переговаривались между собой.

-- Есть только,-- говорил Удбин Сенофру,-- есть только два сорта людей -- те, кто хочет спасти свою шкуру, и те, кто хочет продать ee подороже!

-- Увы,-- отозвался прославленный мастер по сплавам.-- Мы в теперешнем нашем состоянии не относимся ни к тем, ни к другим.

Обоих мастеров Фрюшана сразил один снаряд -- одного в ногу, другого в поясницу.

Они спросили нас о пушке "Братство".

-- Надо бы поосторожней с ней, ребятки!..-- начал Сенофр без улыбки.

Ho его друг не дал ему договорить:

-- Знаешь, им, по-моему, теперь тоже не до того!

-- Да я, дружище, просто хотел их предупредить, так сказать, по долгу профессиональному.

Один раненый все старался оправдаться, он чувствовал себя виноватым: дал себя изувечить врагу. И говорил хлопотавшей при нем жене:

-- Когда дождь хлещет в лицо, прямо в глаза бьет, мало что видно. Слышишь -- в тебя стреляют, a откуда, кто? Видишь только, как блестит мостовая, и все...

Старый солдат с окровавленной штаниной вмешался в разговор:

-- Под конец большой битвы всегда дождь идет. Видно, небесам уханье наше осточертело.

Ревущая толпа перед тюрьмой Ла-Рокетт: выводят заложников. Всем ясно -на расстрел.

-- На этот раз комплект.

-- Ровно полсотни -- священники, жандармы, шпики.

-- Пятьдесят -- это точно?

-- Без обмана! Ихвыводили по десять зараз и потом во дворе еще пересчитывали. Когда рядом взрывался снаряд, люди переставали выкрикивать: "Смерть им!", приветствовали взрыв вдохновенным: "Да здравствует КоммунаU

-- Начали они с банкира Жекерa, с улицы Партан. Это правильно. A потом гражданин Гуа подумал о тех, кто оставался в Ла-Рокетт.

-- С гражданином Гуа можно быть спокойным: правосудие совершится.

Федерат-полковник, в куртке и кепи, с саблей на боку и револьвером за поясом, приводил в порядок кортеж y выхода из тюрьмы.

Эмилъ Гуа был месмный. Военный писарь, бланкисм. Друг Эда и Тридона, Гуа был в ссылке в Ламбессa (Алжир) с 1852 no 1856 год. B 1870 го9y в связи с волнениями после убийсмва журналиемa Викмоpa Hyapa* был npисужден к каморжным рабомам, бежал в Белъгию, вернулся после 4 сенмября. После 18 марма Эд взял его к себе в шмаб адъюманмом, дав ему чин полковника.

Впереди шли тридцать шесть парижских жандармов в форменных куртках, холщовых серых панталонах и кепи, некоторые в каскетках. B заключении они находились с 18 марта. За ними следовали десять священников -- иезуитов и монахов из монастыря Пикпюсс*-- в сутанах. Четыре заложника в гражданской одежде замыкали шествие, их охраняли особенно строго. К ним были приставлены капитан с револьвером в руке, национальные гвардейцы в темно-зеленой форме, с гарибальдийским петушиным пером на мягких шляпах, они шли, держа

aрестованных под дулами нацеленных на них ружей; возбужденная толпа не отрывала глаз от шествия, на четверых указывали пальцами, о них рассказывали друг другу. Высокий сухой господин, не гнущийся, как палка, в строгом черном сюртуке и в черных же панталонах, был чиновником канцелярии полиции и звался Дерест. Толстый, в зеленой шинели национального гвардейца,-- Ларжильер. Кургузый карлик в красных штанах, какие носят каменотесы,-- Рюо. И наконец, четвертый -- шпик Грефф. Они вызывали y людей особенную ярость. (Чиновник Дереспг, секремарь зловещего Лагранжа, шефа полимической полиции, был непременным учасмником всех провокаций Импеpuu. Ларжильер -- ренегам. Он был причасмен к июнъскому воссманию 48 года, приговорен к каморжным рабомам, помилован и no возвращении в Париж nocмупил в полицию. (B 1855 году он подписывал свои донесения именем " Луи " , получая сначала сто пятьдесят, потом сто франков в месяц.) Каменомес Рюо може был когда-mo акмивным учасмником революционных собымий. Его знали в Бельвиле, где он назывался "дядюшка Жозеф". По некоморым предположениям, он согласился cмамь агенмом-провокамором из-за нужды. (Подлисывался "Антуан". Сто, потом семьдесят пять фрашtов ежемесячной мзды). Грефф, рабочий-краснодеревщик, председамель Общесмва свободомыслящих, был в 1860 году инициамором компании за гражданский noхоронныйобряд. Он использовал это для засылки множесмва шпиков в революционные группы. (Подписывался "Мартен". Соответственно сто, потом семьдесят пять франков в месяц.)

Неистовствовавшие вокруг этого кортежа люди объясняли на ходу зевакам:

-- Директор тюрьмы Франсуа, не захотел выдать вам этого подлюгу Греффа. Надеялся устроить ему побег. Они, говорят, были закадычными друзьями. К счастью, Гуа, не посмотрев на то, что гражданин Франсуа директор тюрьмы, приставил ему пистолет к животу.

Кроме двадцати национальных гвардейцев Эда, шествие охраняла еще рота, которую полковник Гуа называл своим карательным отрядом: люди отряда носили вокруг кепи красную полоску.

Толпа, обращаясь к ним, спрашивала:

-- Куда ведете?

-- B Бельвиль!

Отряд не без труда удерживал женщин, стариков и детей, которые требовали расправы тут же, на месте, восклицая:

-- Смерть попам!

-- Смерть шпикам!

Беглецы и уцелевшие после боев стягивались со всего Парижа, Парижа Коммуны, в наш и без того переполненный Бельвиль. Женщины Дозорного разбились на отдельные группки сообразно личным своим переживаниям, к одной принадлежали перепуганные: портниха мадемуазель Орени, госпожа Жакмар -булочница... К другой любопытствующие: тетушка Канкуан, Тереза Пунь, к третьей убитые горем вдовы: Леокади Лармитон, тетушка Патор, старушка Шоссвер; были вдовы неистовые -- Камилла Вормье, жены Шашуана, Фигаре, Удбина, Сенофра, вдовы страшные -- Элоиза Бастико, Клеманс Фалль, были матери, наводящие ужас,-- Селестина Толстуха, Бландина Пливар, и особняком стояла белокурая эриния -- Tpусеттка.

Если говорить откровенно, то до последнего времени я был недалек от мысли, что все эти "бдительницы", эти клубные кумушки, эти своего рода мегеры Бельвиля, мегеры политических страстей, более или менее равнодушны к своим отпрыскам. Лишь изредка наш тупик давал мне зримое доказательство материнской любви в такой форме, в какой представлена она в школьных учебниках, в благомыслящих изданиях и с иллюстрациями, короче, в стиле христианской морали. Ни подарка, ни ласки на людях во дворе; y матерей для этого не было ни средств, ни времени. Материнская любовь выражалась в том, что они урезывали себя во всем ради ребятишек, приносили ради них вечные жертвы, о чем трудно было догадаться, глядя, как мамаша шлепает свое чадо. Воспитывать своих сыновей и дочерей для Революции -- это значит дать им хорошее воспитание, a послать их в бой -- значит послать по хорошему пути. Мальчик с ружьем в руках на баррикадах -- это хорошо воспитанный мальчик, и мама может гордиться им перед своими подружками.

Когда же наконец старый мир поймет, что порa вывернуть наизнанку, как rрязный носок, все свои представления, когда он уразумеет, что так называемый "xo

рошо зоспитанныи мальчик* -- в деиствительности просто маленькое чудовище, тщеславное, скрытное, холуйствующее и бесконечно подлое?

Так, мне казалось, что Бландина Пливар с легкостью препоручила заботы о своей Пробочке глухонемому кузнецу. "B конце концов,-- думал я,-- y мамаши Пливар и так ребят мал мала меныпе, так что не худо отделаться от лишнего рта". И точно так же я считал себя вправе воображать, будто моя тетка интересуется своим сыном, a моим кузеном Жюлем лишь в той мере, в какой он является для нее поставщиком политических сенсаций.

Никогда себе этого не прощу -- как даже смел я так подумать! Что знал я тогда о необъятном сердце матерейпролетарок?

Они не из хнычущих. Я думал о маме, о всех ee заботах обо мне. Ho она другой породы -- она и страдает-то по-крестьянски. B этом тоже есть свое величие, но подмешано к нему, я даже в толк не возьму, как именно, чтото мученическое, смиренное. По-разному кричат от боли больная собака и раненая львица. Моя мать вызывает жалость, a те матери -- страх.

-- Tpусеттке только что сказали о смерти Жюля,-- шепнула мне Марта.-Его с Пассаласом расстреляли вместе с другими в Опере.

Немотствующие и застывшие, эти женщины уже не были прежними Tpусетткой, Бландиной Пливар, Селестиной Толстухой... Их нельзя было узнать. Безутешные матери. Матери беспощадные.

Они шли во главе кортежа, предшествуемые горнистами, которые возглашали боевую бельвильскую застольную.

Кортеж двинулся вверх по улице Аксо и остановился на мгновение там, где она переходит в улицу Борего. На пересечении этих улиц, напротив сада, где толпа теснилась, следуя за заложниками, в окне кабачка Дебена, Марта указала мне на двух журналистов, которых я немного знал,-- на Лиссагаре и Эмберa.

-- A Валлеса узнаешь? -- Марта ткнула пальцем в редакторa газеты "Кри", прислонившегося к садовой ограде. Он беседовал с Алавуаном из Национальной типографии, Арнольдом и Фортюне*.

-- Да-c,-- говорил Аряольд,-- не для того мы создавали Центральный комитет Национальной гвардии.

Их разговор заинтересовал Марту. Убеленный сединой федерат наставил свои револьвер на преградившего ему дорогу Алавуана.

-- Вот уже неделя, как наших расстреливают,-- неистовствовал он.-- A вы хотите щадить этих людей!

Нахлобучив круглую шляпу на глаза, Валлес рассказывал глухим голосом:

-- Там, сзади, я видел старика, поспешавшего за толпой. Оя был без кепи, потные седые волосы спутались. Он ковылял из последних сил -- шутка ли,-- седьмой десяток! Я узнал его. Я встречал этого еле тащивщего ноги старика с трясущейся головой в последние дни Империи, во время осады, y папаши Белэ. Тогда мы здорово поругались. Присутствовавшие упрекали меня в недисциплинированности и кровожадности. Теперь я воззвал к нему: "Скорей сюда, помогите нам! Через пять минут с ними расправятся!* Старичок остановился, чтобы перевести дух, и, потрясая ружьем, которое сжимали его морщинистые руки, завопил вслед за другими: "Смертьим!" -- "Как, и вы тоже?.." Он как безумный оттолкнул меня: "Пустите! Дайте мне пройти! Их тут шестьдесят? Значит, мой счет сойдется: только что я сам видел, как расстреляли шестьдесят человек, хотя перед тем им была обещана жизнь!" -"Да послушайте вы меняU -- "Убирайтесь к дьяволу или я вас сейчас пристрелю!*

-- Марта, посдушай! Что это? Что за музыка? B паузах между криками и залпами выстрелов отчетливо слышались обрывки мелодии.

-- Пруссаки играют за укреплениями.

Совсем рядом, за укреплениями, пруссаки играли плавный и тяжеловесный "Венский вальс".

Задыхающийся старик, друг папаши Белэ, подошел к Валлесу.

-- Я был с вами груб, но теперь, когда дело сделано, можно и поздороваться по-человечески. Ax, дорогой мой, я отомстил! Если 6 вы видели этого Ларжильерa: он прыгал, как кролик!

-- Hy a другие?

-- Другие! Они расплатились за подлое предательетво на улице Лафайет! Это уже не политика, это простое убийство! Я в ваших делах ничего не понимаю, я

из-за Галифэ полез в это пекло. Я не с коммунарами, но я против золотопогонных палачей... Скажите мне, где еще их можно перещелкать, и я туда брошусь!

Стоявшая неподалеку женщина проговорила только:

-- Мой возлюбленный умер. Его выследил Ларжильер. Я первая выстрелила в этого шпика.

На обратном пути нам встретилась кучка стариков, уцелевших из той тысячи федератов, которые в течение всего дня на улице Аллемань удерживали двадцатипятитысячную армию версальцев под командованием Ладмиро,-- они были все в крови. Над Ла-Виллетскими пакгаузами стлались в небе черные языки пламени -- это горели тысячи литров масла, керосина и спирта.

Не скоро я за6уду эту ночь с пятницы на субботу, нашу с Мартой последнюю ночь.

С вершин Бельвиля мы пытались узнать знакомое лицо Парижа, города, который мы десятки раз пересекали вдоль и поперек. Под дождем почти всюду погасли пожары. Только no коротким алым вспышкам, расцветающим то здесь, то там, можно было угадать скелет купола, обглоданную огнем арку. Канонада стихла, но прусская медь и дудки по-прежнему кружили в вальсе y нас за спиной.

Марте больше не хотелось спать.

И мы отправились с дружественным визитом на кладбище Пэр-Лашез, где артиллеристы лихорадочно пересчитывали свои последние снаряды. A неподалеку от них могилыцики рыли огромную братскую могилу для погибших бойцов Коммуны, которых при свете факелов прикосили на скрещенных ружьях федераты; a впереди шагал одинединственный барабанщик -- бледный мальчуган с горящими глазами -и бил как бог на душу положит по барабану, обтянутому черным крепом.

Люди смеялись, paссевшись вокруг бивуачных костров, длинные языки пламени выхватывали из тьмы белесые контуры надгробий. B центре кружка, y костра, мы увидели нечто странное. Два призрака с лицами мертвецов... Вдруг эти призраки сняли свои маски -- два оскаленных черепа. Это оказались мой кузен Жюль и его дружок Пассалас.

Их действительно схватили и привели на площадь Оперы, где версальцы устроили бойню. Так что все слышанное нами не было выдумкой. Ho им удалось оттуда

вырваться, историю эту они рассказывали в сотый раз и все более и более путано. Оба были сильно пьяны и словно тронулись.

Здание Оперы занимали две роты версальцев. Одна была в правом крыле, в помещении дирекции театра, другая -- в левом. Двор был забит aрестованными, которых загоняли в глубь дворa, чтобы вместить партии вновь прибывавших.

Жюль, оглядевшись, сделал небезынтересное наблюдение: капитан первой роты отправлял в подвал подозрительных, капитан второй роты -- командовал расстрелами. Понятно, что наши парни проскользнули в помещение дирекции.

Версальская солдатня, в ожидании своей очереди убивать безоружных коммунаров, сидела и лежала на широкой лестнице Оперы. Юнцы разбрелись по театральному залу. Они забавлялись, растаскивая обнаруженную за кулиеами бутафорию и костюмы, a также маски, служившие актерам на последних спектаклях. ("Волшебный cмрелок* и *Koппели.я".) К то закутался в саван, a кто напялил на себя маску гримасничающего скелета.

Порой, вызванные сержантом, они бежали занять свое место в строю карателей, к этой липкой от крови стене, так и не сняв своего призрачного облачения. (Космюмы персонажей оперы Веберa tВолшебный cмрелокь в сцене омливки пуль.)

-- Нам по-настоящему повезло,-- чуть позднее сказал Пассалас, призывая нас с Мартой в свидетели: -- Вот оба они знают четырех бретонцев из тупика. Одного, по фамилии Мари, ткнули штыком в ягодицу. Мы его выходили. И он с нами не один стаканчик опрокинул в "Пляши Нога". Я лично полагаю, что главную роль тут сыграли эти застолья! Когда он нас с Жюлем узнал, то даже обомлел. Не очень ему хотелось нас расстреливать, этому Мари. Ho по правде сказать, что он-то мог сделать! Серая скотинка, в чинах его не очень повышали! "Ты о нас не беспокойся, Мари,-- сказали мы ему.-- Дай нам только потихоньку парочку саванов и черепушек, масок то есть*.

Вокруг костра переходили из рук в руки бутылки с красным вином.

Ночевали мы с Мартой в склепе господина Валькло. Вдруг Марта взяла мои руки в свои и стала приглядываться к ним в свете разрывов.

-- Как я твои руки, Флоран, дорогой, люблю, какие они y тебя белые, мягкие. Дай мне слово, что с завтрашнего утра ты будешь мыть их четыре раза в день.

-- Это еще зачем!

-- A затем, что твой революционный долг, лично твой,-- это выбраться отсюда вместе с твоей сумкой, с твоими тетрадями,-- проговорила она важным тоном.

Она сама сняла с меня белый пояс, штаны зуава, черно-зеленый костюм Мстителей Флуранса. Раздела донага и тщательно осмотрела. Руки ee бродили по моей коже, как изгнанник в последней прогулке по родной стране. Особенно внимательно присматривалась к левой подмышке. Помассировала мне плечо с каким-то даже отчаянием, синяк от отдачи ружья не исчезал. Несчастным голоском она все повторяла:

-- Клянись, Флоран, клянись, что ты больше не будешь стрелять из ружья.

B глубине склепа, y стены, лежали приготовленные ею -- не знаю даже когда -- белая рубашка, бархатная куртка, черные панталоны и новехонькие желтые штиблеты.

Раз за разом в течение этой такой короткой ночи она будила меня и задавала вопрос, очевидно не шедший y нее из головы:

-- Флоран, ты помнишь все уголки, все лазейки, все проходы, которые я тебе показывала в Бельвиле?

Не совсем уверен, но мне кажется, что один раз, уже под утро, она выдохнула еле слышно, касаясь губами моей шеи:

-- Флоран, я люблю тебя.

Всю ночь раздавался храп Алавуана. Бывший бельвильский печатник (член Ценмрального комимемa Национальной гвардии и член Инмернационала), ставший активным деятелем IV округа, вернулся в свои Бельвиль. Потрясенный расстрелами заложников, смертельно измученный, он уснул в склепе герцога Морни, рядом с двумя артиллеристами, смореиными усталостью и вином, и крепко спал возле убитой лошади, от которой уже разило падалью.

Вчерa вечером мираж. На вершине холма возникла против света чья-то фигурка. Невысоконькая, юбку и волосы треплет ветер. Я чуть было не выскочил наружу.

Кликнул маму, a это в моем нынешнем положении весьма неосторожно.

-- Что с тобой?

-- Ничего, мам...

Марта, должно быть, явилась прямо к нам на ферму и дожидалась темноты. Если это действительно она и если она решила исчезнуть, то, значит, были y нее на то свои причины. Может, она просто пока что хотела подать мне знак -что, мол, жива? Послав за ней маму, я наверняка бы спутал ee планы, хуже того -- выдал бы ee.

Одно бесспорно: Марта меня ищет. Теперь ищет она.

СУББОТА, 27 МАЯ

На заре Марты в склепе Валькло уже не оказалось.

Все смешалось начиная с этой минуты. Все это время я искал ee, ничего другого и не делал. И если говорить совсем уж откровенно, и сейчас ничего не делаю, только ищу ee, даже не выходя из нашего сарая...

...Штаб, вернее, то, что осталось от штаба, перебрался в бельвильскую мэрию. B жалком же состоянии находился этот бывший кабачок, весь изрешеченный осколками с выбитыми окнами, с провисшими балками. Там не знающий страхa Ранвье подписывал приказы, рассылал людей, Эда -- сюда, Гамбона -- туда...

Ортанс Бальфис. окликнула меня:

-- Флоран, иди быстрее! Женщины заметили, что снаряды для пушки "Братство" слишком малы, не по ee калибру.

-- Марту видела?

-- Видела издали, совсем недавно, если только не ошибаюсь.

-- A куда она пошла?

-- Очевидно, в Дозорный. Так вы и будете друг за другом бегать и потеряетесь. Уж кто-кто, a Марта в лн>бом случае в тупик вернется.

Шли часы, и пространство, где я мог искать Марту, все сужалось и сужалось. Коммуна была теперь лишь островком, вулканом, еще выступающим из морской пучины: Бютт-Шомон и его склоны.

B десять часов была разрушена баррикада на улице Пуэбла.

Вскоре вулкан взорвался. От Коммуны остались трн

маленьких, три обреченных островка: предместье Тампль> Бельвиль и улицы Tpya-Борн и Tpya-Курон.

B течение этого дня я то натыкался на призраки, привидения и домовых, то терял их из виду.

Среди них старик Жюль Алликс с непомерно огромным лбом, нескладной бороденкой и блуждающим взглядом полупомешанного пророка. Гражданин Алликс (близкий человек семейсмва Гюго) был делегатом от VIII округа вместе с Риго, Вайяном и Арну.

Сияющий, ворвался он в покореженную снарядами залу, где еще оставшиеся члены Коммуны -- человек десять -- в последний раз вели спор.

-- Граждане,-- возгласил Жюль Алликс,-- все идет как нельзя лучше, просто rрандиозно! Центральные кварталы очищены от войск. Самое время выступить нам всей массой.

Члены Коммуны смотрели на него с ласковой улыбкой, со слезами на rлазах. Потом снова начали дискуссию. Одни еще верили в то, что пруссаки пропустят беглецов, другие, наоборот, считали, что надо этих самых беглецов задерживать. Версальские пушки сотрясали йх парламент, как трухлявое слнвовое дерево. Ранвье закрыл дебаты.

-- Идем сражаться, хватит споров. Продолжение заседания было отложено на более позднюю дату.

Октябрь 1917 rода.

Вслед за полубезумным стариком явился во всем великолемш своей шевелюры Франсуа Журд, Делегат финансов. У него был a пышная кудрявая грива с пробором посредине и задумчивые, мягко лучившиеся глаза добросовестного счетовода.

Высокого роста, но ссутулившийся под бременем усталости, Журд считал своим долгом отправиться в мэрию XI округа -- забрать документы, которые не следовало оставлять господину Тьеру. На баррикаде бульвара Вольтер он застал уже только двух наших людей: Теофиля Ферpe и Гамбона, обоих препоясанных красной перевязью. Выполнив свою миссию, Журд зашагал в Бельвиль. Пятно лишая, беэобразившее худое лицо Журда, выделялось над светлой бородой, как зловещий стигмат. Ранвье отправил Журда поспать.

После полудня разнесся слух, что версальцы продвигаются через укрепления и Парижскую улицу. Снова и снова толпы перепуганных людей устремлялись к Роменвильской заставе, где началась страшная давка: пруссакй насмешливо отказывались их пропустить; какой-то жандармский бригадир, роменвилец, орал: "Стреляйте, да стреляйте же в эту сволочь!*

Тем временем несколько версальских батальонов, следуя стратегической дорогой, прошли тылами Бютт-Шомона до Крымской улицы. Им надо было преодолеть теперь улицу Бельвю, в сотне с лишним метров от мэрии XX округа.

На Бютт-Шомоне оставалось возле пушек не более пяти артиллеристов. После полудня, израсходовав все снаряды, они спустились с холмов и направились на баррикады, чтобы присоединиться к стрелкам.

B это же время через Бельвиль проследовал последний и, пожалуй, самый впечатляющий кортеж Коммуны: это были сотни (мысяча mpucma мридцамъ mpu) пехотинцев, обезоруженных 18 марта, которые отказались служить под знаменами федератов. Их аккуратно переводили с места на место по мере приближения врага, из одной казармы в другую; нынче, в субботу, они проследовали в Бельвиль, где их последним бивуаком стала церковь Иоанна Крестителя. Они ели, выпивали и били баклуши за счет нашей добренькой матушки Коммуны. Красномордые, красноrубые, распустив пояса пошире, они пялили удивленные глаза на наше разбитое снарядами предместье, на людей-призраков, которые, притопывая под ливнем, смотрели им вслед. Сбежавшиеся отовсюду федераты глядели на этот парад с удивлением, но без гнева.

Это собыгие отвлекло внимание от баррикад, которые в одно мгновение опустели. Воспользовавшись этим, версальцы заняли площадь Фэт и Бютт-Шомон, последние их защитники собрали теперь свои силы на двух последних островках -- в предместье Тампль и на нашей Гран-Рю.

Коммуна напоминала сегодня caхарную голову под дождем, таяла, распадалась на куски...

Еще не наступили сумерки, a трехцветное знамя уже развевалось над Бютт-Шомоном. Ранвье, Варлен и Тренке вышли из мэрии с ружьями в руках.

-- Куда идете, граждане?

Все трое ответили одновременно пожатием плеч. Они шли, чтобы кончить свою жизнь под пулями. Неужели это надо объяснять?

Какой-то воеьмидесятилетний старик уверял слушателей, что никогда еще не видел такого щедрого дождя.

Черное знамя Марты развевалось над баррикадой нашего тупика. Она сама водрузила его здесь, после чего ушла. Раскопала где-то трехметровую жердь, прикрепила это древко к пушке "Братство" с левой стороны. A чтобы оно держалось, привязала его к спицам колеса с помощью полоски ситца, вырванной из подола своей юбки.

Под навесом кузницы -- два гроба, один болыной и один маленький... Бельвильцы еще не успели предать земле тела дядюшки Лармитона и Пробочки. Барден, присев на наковальню, несет при них печальную вахту, подперев голову огромными кулачищами. Леокади варит кофе в котлах.

Пливару, который еле справляется и со своими ребятами, сбыли на руки всех младенцев Дозорного, начиная с сиротки Митральезы, взятой в свое время под крыло Дерновкой. Пливара называют "мамкой" и при этом прыскают по смеху.

Уцелевшие от расправы прибывают отовсюду и устраиваются во дворе, под дождем. Квартиры же, мансарды, мастерские -- словом, все крытые помещения, отданы раненым, поступающим непрерывно. Исключение составляет только кабачок "Пляши Нога", где в низкой зале разместился штаб. Стараясь подчеркнуть свою добрую волю, матушка Пунь открывает последние бочки вина.

-- Вот и мои боеприпасы на исходе! -- объявляет она.

Старожилы Дозорного переглядываются: впервые на их памяти сварливая кабатчица шутит -- и тут же приветствуют возгласами "Да здравствует Коммуна!" какой-то залетный снаряд, попавший, всем на радость, прямо в статую Непорочного Зачатья и разбивший ee на куски.

Мари Родюк с опасностью для жизни отправилась опустошать близлежащие садики под носом y версальских аванпостов. Вдруг взбрело в голову... Вернулась она с корзинками красных гвоздик. Переходя от одной женщины к другой, она расцвечивает их корсажи и кофты.

Чудом уцелевшие Мстители Флуранса с шумом вваливаются в кабачок.

-- Прощай, вещевые мешки! -- бросает Матирас.-- Воюем, братцы, на дому!

-- A домой вернуться неплохо,-- вздыхает Шиньон.

-- Нигде не помрешь так славно, как дома! -- добавляет Нищебрат.

На голове y него белая повязка, в центре которой расплылось красное пятно. Желторотый и Кош едва успевают растянуться на лавке в кабачке, и уже слышится их храп.

Вот и весь наличный состав Мстителей.

-- A Чесноков? -- спрашивает Людмила.

Они отвечают взглядом. Она уходит.

Нищебрат спрашивает, ни к кому не обращаясь, вернулся ли Леон. Нет. Теперь граждане, которые исчезают, больше не возвращаются.

Te, y кого еще хватает сил, становятся в очередь к колонке -- помыться. Затем идут к себе -- переодеться. Сбрасываютшинели, куртки, кепи и возвращаются в блузах и рабочих брюках. Они дома, им хочется чувствовать себя непринужденно. Биться они будут уже как пролетарии.

Сидони, жена Нищебрата, с изумлением разглядывает мужа, увенчанного высоким пурпурно-звездным тюрбаном. У нее вырывается крик:

-- Какой же ты красивый!

Она бросается к нему на шею, целует в губы при всем народе, только сейчас ею овладела страсть, страсть к человеку, с которым она прожила годы. Нищебрат не сразу приходит в себя, потом восклицает: *Да здравствует Коммуна!" И возвращает Сидони поцелуй.

Каких только людей мы не видели в эти дни в Дозорном, замечательных людей: министров, делегатов, полковников, журналистов.

Наш тупик стал Парижем.

Полковник Бено, из бригады Бержере, тот самый, что отличился в Лувре, по-соседски приветствовал нас -- он командует на улице Ребваль баррикадой, которая прикрывает наших.

Жюль Валлес рассказывает, что он был свидетелем расстрела какого-то буржуа во дворе нашей мэрии:

-- Он выбрал себе место поудобнее, спиной к стене. Место, где ему умирать. "Hy как, здесь, что ли?"-- "Да".-- "Пли!" Он упал... еще шевелился. Выстрел из пистолета в yxo. На этот раз недвижим.

Этот Валлес, редактор "Кри дю Пепль",-- славный человек, и матушка Пунь разогревает специально для него кровяную колбасу с яблочным пюре, он это обожает! Ho и сейчас он не перестает предаваться сомнениям и угрызениям... Осточертел нам этот Валлес!

Конец всем этим эффектным и спесивым позам, размахиванию флагом, хотя, с другой стороны, без позы тоже не обойдешься да и красный цвет именно сейчас играет как никогда!

Внимание присутствующих все больше приковывает Предок, разъясняющий слушателям:

-- Что бы ни болтал сейчас этот карла Тьер, в счет не идет. Сам он, конечно, прекрасно знает, чего хочет, но говорит как раз обратное. Он нарочно затягивает кровопролитие, нарочно убивает раненых и пленных. Так для него меньше риска, я имею в виду братание. Он ведь не слишком уверен в своих войсках, брошенных им на Париж; 18 марта -- вот что не дает ему спать спокойно! И посейчас еще. Он прекрасно понимает, что возмездие Коммуны не может не обрушиться на заложников! Ho ему сто раз наплевать на кучку священников и полицейских. Наплевать, что он утвердит свою победу на груде дымящихtзя развалин, лишь бы Капитал мог начертать на камнях Парижа такую эпитафию: "3десь покоится Социализм!*

Были здесь и федераты 119-го полка, которые сражались на Монпарнасском кладбище -- давным-давно, пять дней назад, во вторник,-- и которые прошли, так и не переставая сражаться, через всю столицу, от баррикады к баррикаде.

-- На улице Шан-д'Азиль мы контратаковали, в штыки пошли, и версальцы потерпели поражение. Ихний унтер-офицер свалился на бегу. Подскочил один из наших, замахнулся, вот-вот пригвоздит версальца к земле и тут узнает своего родного брата. Как он стоял -- со вскинутым штыком, так и застыл. B общем, он бросил оружие и заплакал. A считал себя покрепче брата! Гражданин Аллеман велел им обоим выйти из боя и разойтись по домам.

Временами все замолкали, так оглушал нас свист снарядов, стрельба, невообразимый шум. Федераты, задыхающиеся, в крови, под неутихавшим дождем, кричали нам на ходу:

-- Улица Прадье -- вся баррикада к чертям!

-- Улице Ребваль требуется подмога!

-- На улице Пре паника!

Вдрызг разжиженный дождем ночной мрак хотел только одного: поскореe прикрыть все это собой.

BOCKPEСЕНЬЕ, 28 МАЯ 1871 ГОДА

Троицын день, воскресенье.

От Коммуны остался только клочок, не больше носового платка -- в пятнах, скомканного, рваного, липкого, окровавленного.

Прошлой ночью версальцы расположились бивуаком на площади Фэт и прилегающих улицах, Фессap и Прадье, их крики и песни долетали до нас.

Часть XI округа еще держалась в районе Фонтен-o-Pya. Филибер Родюк видел там Марту, он почти уверен, что это была она, во всяком случае какая-то девушка, ужасно на нее похожая. Видел издали: в ослепляющем свете горящих пакгаузов Ла-Виллета она переходила уяицу Сен-Mop.

Вся версальская артиллерия бьет no Бельвилю.

Этим похожим на кошмар ранним утром Троицына дня выстрелила пушка "Братство".

Тем временем пал Пэр-Лашез. Только много позже я узнал о его конце. B эти последние часы мы фактически не знали ничего, что происходит за рубежами нашего таявшего на глазах пятачка.

B "Монд иллюстре" некий Шарль Монселе вздыхал по этому поводу с циничным облегчением:

"Бойня теперь уже далеко, пожар оттеснили в предместья. Чудовищная драма завершилась на кладбище, подобно последнему акту "Гамлета", среди истоптанных могил, опрокинутых надгробий, оскверненных урн, статуй и мраморных плит, похищенных для постройки последней баррикады. Дрались грудь к груди, топча венки иммортелей, чуть ли не по колено проваливаясь в братскую могилу, где под ногами хрустели кости, дрались в семейных склепах, где под штыком живые падали на усопших!"

Федерамов на Пэр-Лашез было не более двух сомен. Когда прямым попаданием из пушки снесло главные воромa, смали драмъся шмыками, саблями, ножами -- и все это в помемках, под проливным дождем. Федерамы бы

ди смямы численно превосходящим ux врагом. Cmo сорок семь федерамов, в болъшинсмве раненых, согнали ударами прикладов к смене и paccмреляли.

Предместье замкнулось в кольце мрачного, чреватого угрозами молчания. Молчала и баррикада, которую укрепляли всю ночь. Слышен был только стук булыжника о булыжник и временами чей-то спокойный голос: "Подсобите-ка, гражданин, это за вас мы будем умираты>. Камни, мебель, мешки с песком и грязыо громоздили друг на друга до самой зари.

Баррикада была границей, тупиком, родиной. B свободные от работ и караула минуты каждый приводил в порядок свои личные дела.

Заглянув на минутку к себе домой, Шиньон остановился на пороге виллы полюбоваться обломками статуи Непорочного Зачатья. "Вот она, наша Колонна",-- хихикнул он и демонстративно прошел по ней, как по ступенькам.

Кош в последний раз обошел свою столярную, где из всех углов неслись стоны и хрипы умирающих. Раненых уложили повсюду, даже на верстаки. Шагая через лежавших, столяр переходил от одного своего инструмента к другому, и сразу к нему вернулась обычная походка, даже жесты стали прежние. Он потрогал фуганок, сдул с него опилки и проверил кончиком пальца, остры ли кусачки для резки проволоки.

Гифес, не выпуская руки Вероники Диссанвье, в последний раз обошел свою типографию, тоже забитую ранеными. Остановился перед наборной кассой, зачерпнул целую пригоршню своих самых любимых литер и как-то удивительно торжественно отсыпал половину своей подружке. B нежную подставленную ладонь из его горсти потекли медные литеры и коротко блеснули, как струйка в песочных часах. A из типографии любовники, не скрываясь, отправились прямо в квартиру над аптекой, чтобы любить друг друга в последний раз в кровати фарыацевта.

На всех этажах женщины опустошали ящики комодов. Избежавшие ломбарда простыни шли на саваны.

Каждого вновь появляющегося я расспрашивал о Марте. Кто говорил, будто видел ee накануке, кто -- поздно вечером, издали, она неслась куда-то при свете пожарища -- горели пакгаузы Ла-Виллета.

Уже почти рассвело, когда явились семеро федератов из 230-го батальона, уцелевшие после бойни на улице Ребваль, где баррикаду взяли лишь после того, как был выпущен последний снаряд. Командир батальона полковник Бено, бывший подручный мясника, попал в руки версальцев.

На бульваре, куда выходила Гран-Рю, от 191-го батальона не осталось ни одного человека, a от бывшего батальона Жюля Валлеса уцелели всего только офицер и пятеро-щестеро бойцов, расстрелявших все свои патроны и присоединившихся к нам.

-- Теперь наш черед! -- крикнул Нищебрат.-- Занимай свои посты!

Мстители, литейщики, карабинеры, вольные стрелки, волонтеры, гарибальдийцы -- все способные держать оружие, включая и раненых, все, кто еще стоял на ногах, быстро заняли подготовленные заранее позиции. Их сопровождали женщины и дети, но этим пришлось держаться поодаль, в резерве, так как ни на баррикаде, ни за заложенными тюфяками окнами свободного места не нашлось. Именно им-то, которые не могли ни действовать, ни видеть, что происходит, было особенно непереносимо это ожидание и тревога. Понятно, общий гнев обернулся против пушки "Братство", поливаемой потоками дождя, и каждый в душе клял эту бесполезную, всем мешающую громадину.

-- Да ведь подходящих снарядов нет! -- объяснял Филибер Родюк.

-- Значит, нужно стрелять теми, какие есть! -- взвилась Tpусеттка.

-- Спокойно, женщины! -- крикнул Нищебрат.-- Так или иначе, a времени y нас уже нет.

Командир Мстителей стоял на коленях на самой верхушке баррикады, рядом с красным знаменем, которое некогда прижимало к груди наше Непорочное Зачатье. Ho женщины еще не сразу угомонились, еще поворчали немного: стоило, мол, ради такой пушки из кожи вон лезть, сколько на нее бронзовых монеток передавали, сколько старались... Потом и они замолчали.

-- A ну, тише, други, птички уже летят!

Первый штурм версальцев, контратака федератов -- все это заняло три-четыре минуты. С моего места я почти ничего не смог разглядеть.

Сначала мертвая тишина, торопливый топот ног, потом все ближе, все громче яростный гул голосов, ружейный залп, второй -- ответный, свист пуль над нашими головами, бруствер, увенчанный огнем и дымом, Шияьон, отброшенный на нас с расколотым черепом, потом кто-то еще, потом еще двое и, наконец, Барбере, главный литейщик братьев Фрюшан. B дыму на верхушке баррикады мелькнули трое-четверо версальцев, но тут же исчезли. Нищебрат, выпрямившись во весь рост, размахивал красным знаменем, которое держал в левой руке, с саблей в правой, и орал во всю мощь своих легких: "Вперед! Да здравствует Коммуна!" За ним бросились с примкнутыми штыками федераты и остальные бойцы, они тоже кричали в едином порыве: "Да здравствует Коммуна!" -- и исчезали за баррикадой. Страшный стук скрещиваемых клинков и падающих тел среди воплей, револьверных выстрелов. Потом частый топот ног стал глуше. И все та же удушающая тишина.

Вместе с ней пришли сумерки.

Федераты медленно возвращались к баррикаде. Замыкающие несли раненых. Вслед им раздалось несколько выстрелов, но на них тут же ответили из окон.

Пересчитали наличный состав. Эти несколько минут стоили нам двадцати семи человек.

Втроем они принесли Нищебрата: Матирас и Гифес держали его за плечи, Желторотый за ноги. Командйра Мстителей положили на стол перед кабачком. Он все еще прижимал к груди красный флаг, держал его y кровоточащей раны, как повязку. Потом протянул Гифесу:

-- Держи. Теперь ты снова командир. Я со всеми голосовал за Фалля, a сейчас все проголосовали бы за тебя. Гражданин Гифес, ты заработал командирские нашивки.

И еще спросил:

-- Скажите честно, как, по-вашему, не посрамили мы Флуранса, a?

Какой-то гонец примчался во весь опор:

-- Кто y вас теперь командир?

-- Я,-- ответил Гифес, сжимая древко окровавленного знамени.

-- Давай сюда, они парламентерa прислали! Движением руки Нищебрат отослал Гифеса и всех нас тоясе. Ему хотелось остаться наедине со своей Сидони. Пока мы шли к баррикаде, a идти было буквально

несколько шагов, новому командиру Мстителей пришлось отбиваться от наседавших на него бойцов и женщин.

-- Не принимай ты его, гражданин Гифес,-- молила Клеманс.

-- Небось скажет, что сохранят нам жизнь, если мы сдадимся,-истерически хохотнула Мари Родюк.

-- Они повсюду такую штуку устраивают,-- заметил кто-то.-- A если кто сдастся, сразу к стенке.

-- Да плевать нам на это! -- заорала Селестина Толстуха.

-- Они вступают в переговоры, чтобы выиграть время,-- пояснил Предок.-A потом как бахнут!

-- Пусть приходит, тут ему и каюк будет,-- бросила Tpусеттка.

-- Нет,-- наконец заговорил Гифес,-- нет. Пускай враги такими делами занимаются.

-- Значит, что ж, примешь их предложение? -- взревела моя тетка.

-- Нет.

-- Ho ты же согласен, чтобы он сюда пришел? Согласен с ним говорить? Отпустишь его целым и невредимым?

-- Да.

-- A почему? Мы не в кружавчиках воюем. К чему все эти кривляния, гражданин владелец типографии? Почему ты хочешь его выслушать?

-- Ради удовольствия ответить ему: "Дерьмо!"

Вероника шла рядом со своим возлюбленным и не спускала с него глаз. A он мотнул головой, и кончик знамени, коснувшись его щеки, отметил ee кровью Нищебрата.

Заря все медлила, во влажном предутреннем сумраке, в молочной его дымке изредка пробегали серые струйки дыма и дрожащие розовые отсветы.

Парламентером к нам послали старика сержанта с длинными висячими усами. Все в нем: и блеск только что начищенных 6ашмаков, и красные панталоны, и застегнутая на все пуговицы куртка, и ровно лежавшие эполеты, и кепи, надетое прямо, a не набекрень,-- все, повторяю, было неумолимо аккуратно. B высоко поднятой руке он держал белую скатерку, очевидно стащил в первой попавшейся квартире. Выпятив грудь, он смотрел прямо перед собою, даже когда спотыкался о трулы. Он печатал шаг посреди мостовой, усеянной оружием, всякой pухлядыо

и мертвецами, и казалось, камень курится под его подошвами. Каждый его шаг гулко отдавался среди разрушенных домов. Чем ближе он подходил, тем нереальнее казалось нам это видение среди окружающей нас декорации.

Он остановился шагах в двадцати от баррикады. И тут его лицо внезапно утратило свое невозмутимое выражение. Он заметйл черный флаг. Выпучив глаза, он уставился на знамя Марты. Его великолепные усы дрогнули, слишком уж выразителен был этот знак трауpa.

Гифес взмахнул окровавленным знаменем, которое завещал ему Нищебрат:

-- Говориl

Сержант сразу же предложил нам сдаться на милость победителя. Вся 6aррикада ждала, не скажет ли он еще чего-нибудь, потом из всех глоток, из всех сердец вырвалось только одно слово.

Старик сержант сделал положенный по уставу полуоборот, решительно повернулся к нам спиной и удалился, не торопясь, твердо печатая шаг.

-- Уложу на месте каждого, кто посмееет в него выстрелить,-- проревел Гифес и угрожающе вскинул револьвер.

Наши пальцы судорожно впились в приклады ружей.

Версальский парламентер ушел, и через пять минут снова начался обстрел баррикады. Два снаряда крупного калибра разорвались в начале Гран-Рю, но мы увидели только вспышку пламени. Метрах в пятидесяти. Прямое попадание. Снаряды, прицельная стрельба. Мы лежали ничком за баррикадой.

-- Сначала они ee разрушат, a потом начнут нас картечью поливать, a там и в атаку пойдут,-- пояснял Предок, улыбаясь в свою бороду, в которой застряли комочки земли.

Ему был знаком этот прием, еще в 1830 году артиллеристы королевской армии применяли его во время уличных 6оев. И на память ему пришла его мятежная юность, баррикады на Центральном рьшке, все, что было в его двадцать лет. Рассказывал он об этом маневре "юнцу" Гифесу: пушки заряжают в укрытии, a расположены они за правым и левым углами улицы, потом их оттуда стремительно выкатывают и направляют на препятствие.

Огонь! Пушки и впрямь уже показались из-за угла улицы Вьейез и "Таверны Kocaрей*.

-- A при этих обстоятельствах, сынок, даже самые меткие и сноровистые стрелки не успевают уложить наводчика! И мы тоже не можем, вам и развернуться здесь негде.

-- Да еще с этойпушкой,--пробормоталтипографщик.

-- Вы ee, нашу пушечку, сейчас услышите! -- вдруг завопнла Адель Бастико.

Возясь с пушкой, мы смогли оценить невосполнимость наших потерь.

Не стало двух наших главных пушкарей -- Торопыги и Пружинного Чуба,-- и красивый маневр, отлично слаженный после десятка репетиций, пришлось разучивать с новым нашим пополнением -- Орестом, подмастерьем булочника, и Рике из Менильмонтана, который нужно было все показывать, и все это в таком грохоте, в этой сумятицеl Ho главное -- не хватало Марты. Только сейчас мы осознали во всей полноте, что именно она была подлинным командиром орудия.

Две пушки, скрытые за углом улицы и бившие почти в упор, причиняли страшные разрушения. От каждого снаряда вздымался фонтан булыжника, и часть его падала за баррикадой, что было, пожалуй, похуже самих бомб. Камень угодил в шиньон Tpусеттки, слава богу, волосы y нее густые, но ee оглушило, и по лбу ee стекали четыре тоиенькие струйки крови.

Надо было действовать без промедления. И впрямь, сначала почти бесприцельная стрельба обоих быстро выдвигавшихся вперед орудий с каждой минутой становилась все точнее, теперь они уже метили в самый верх баррикады. Бойницы разлетались на куски. К счастью еще, амбразурa, приготовленная для нашей пушки "Братство", была сделана на редкость прочно.

Желая восполнить смехотворно малый объем бомбы, братья Родюки утроили порцию порохa. Все было готово. Пришлось мне занять место отсутствующей Марты, и я лег плашмя на лафет, потому что видел, как ложилась она в Нейи, когда нужно было навести орудие. Гифес пояснил нам:

-- Наша задача -- вывести из строя обе их пушки, но не следует гоняться за двумя зайцами сразу. Поэтому вы

берем ту пушку, что справа. Если бы удалось попасть в нее, когда она выеунется, просто идеально было бы.

По словам Предка, следившего за ходом стрельбы с часами в руках, перерыв между двумя громоподобными взрывами равнялся примерно двум -четырем минутам, и не потому, что прислуга -- все профессионалы -- тратила на зарядку пушек каждый раз то больше, то меньше времени, a, по всей видимости, потому, что командиры батарей с умыслом варьировали интервалы, намереваясь захватить федератов враеплох.

Все наши по-идиотски задержали дыхание.

Стрелки, занимавшие позиции в окнах жилых домов и безуспешно пытавшиеся снять версальских артиллеристов, показавшихся на мгновение из-за угла улицы, подбадривали нас криками.

Итак, пушка против пушек. Пусть даже одна против двух, все равно мы чувствовали себя ужасно сильными. Безрассудная надежда зажглась в сердцах защитников баррикады.

Я навел орудие туда, откуда появлялся ствол пушки, стоявшей справа. Как только он высунулся, Гифес скомандовал: "Огонъ!" И десятки глоток подхватили зту команду. Шарле-горбун дернул за веревку терочного воспламенителя.

B адском грохоте среди клубов дыма мы в первую минуту не поняли, что произошло. Минуту -- a может, и меныне.

A произошло вот что...-- но до чего же по сравнению с жизнью слова тягучи и медлительны,-- так вот, оба орудия версальцев появились, выстрелили и исчезли. Снаряд угодил в правый угол баррикады, как раз в середину, осколки осыпали фасад и пробияи тюфяк, которым было заложено окно на антресолях. Второй упал y подножия баррикады, подняв столб земли, так как булыжников в мостовой уже не осталось. Такую неточность в наводке можно было объяснить лишь появлением на сцене нашей пушки, вернее, ee громоподобным голосом, но, увы, это был единственный ущерб, причиненный ею неприятелю.

Ибо пушка "Братство" взревела во весь свои уже ставший легендарным голос. B гулкой воронке Гран-Рю ee "бу-y-y-ум-зи" прогремело еще грозней, чем на мосту Нейи, ee колокольный рык был еще более мощным и завораживал. Словно шмель раблезианского размаха пронесся над Парижем с вершин Бельвиля. Вся вновь

отвоеванная неприятелем столица со своими зданиями, превращенными в пепел, и с этими победителями, опьяневшими от резни, должно быть, вздрогнула, услышав голос "Братства".

A вслед за тем неожиданно воцарилась тишина.

Когда улеглась пыль, когда paссеялся дым, федераты, жемцины и дети, забыв о вражеских пулях, высыпали на бруствер, желая взглянуть, какие разрушения принес этот чудовищный взрыв.

И что же мы увидели7Маленький, крошечный, жалкенький снарядик, упавший метрах в двадцати от баррикады, не нашел в себе силы даже взорваться, и катился преспокойно, катился, следуя естественному уклону почвы, только в силу закона инерции. Катился, катился наш безобидный снаряд, и ничто ему не мешало катиться, путь перед ним был свободен. Прокатился мимо раскинутых ног трупа и мимо разбитого ружейного приклада; какой-то пригорочек свернул его в сторону сломанного штыка, и этого обломка хватило, чтобы затормозить его неспешное продвижение.

Он катился среди всесветной тишины.

B пыльном рассвете он исчез вдали, укатился куда-то в сторону Тампля. Думаю, версальцы расступались перед этим добродушным перекати-полем и глядели ему вслед.

Тишину не прерывала ни артиллерийская, ни ружейная стрельба.

Ho где-то перед нами, где-то там, в том конце улицы, раздалось сначала не то шуршание, не то шипение, до того слабое, что приходилось напрягать слух. Ho уже через минуту отдаленный шум приобрел совсем иную окраску, превратился в щебет, воркование, бульканье; эта звуковая мешанина крепла и разрывала нам уши. Это был о, конечно, не так громко, как пушечный выстрел, и в то же время куда оглушительнее, не так убийственно, но зато еще более жестоко.

Хохот.

Хохот -- хохот тысячи глоток, безумный хохот, хохот всезаглушающий, хохот врага.

И однако, самое унизительное было впереди, и вот оно: хохот передался нам. Как объяснить, если нельзя объяснить эти взрывы смеха среди такой бойни? Надо сказать, что поначалу мы, окаменев, следили за изящным скольжением вашего снаряда. Не смели поднять глаз на соседа.

Первыми стряхнули с себя оцепенение женщины; вот уже кто-то нерешительно пожал плечами, кто-то вяло огрызнулся, кто-то проворчал с брюзгливой снисходительностью: "Hy, чего вы хотите, наши малыши забавлялись со своей пушечкой, так оно всегда и бывает, ничего не скажешь, игрушка хорошая, лучше нет, правда дороговата..."

Короче, хохот врага передался нам. Сначала кто-то хихикнул, кто-то принужденно фыркнул, кто-то смущенно рассмеялся, потом открыто захохотали, громче, уже не таясь, хохотали задорно, хохот шел от человека к человеку, как зараза, становился непристойным, звучал как вызов. Хохотали все -- от верхa брустверa до арки, ведущей в тупик, хохотали на всех этажах за окнами, заложенными тюфяками, гоготала вся баррикада. Агонизирующий Бельвиль бросал в небеса rромыхающие взрывы смеха.

Как это объяснить? Да никак -- смеялись, и все.

Смех в лицо смерти! Убийственный ей ответ!

На смех существует лишь один ответ -- смех.

Особенно, когда уже чуточку pехнулся.

Хорошо смеется тот, кто смеется последним.

Обе пушки, настоящие, реальные до ужаса, появились из-за угла. Два снаряда скосили семерых хохотунов. Двойной выстрел снес голову Ритона из Менильмонтана, не прервав смеха, застывшего на его губах.

И меня постигла бы та же участь, до того я одурел, если бы Кош, смеясь во всю глотку, силой не швырнул 'меня на землю.

Еще два снаряда. Смех прекратился.

Каждый вражеский снаряд сотрясал всю баррикаду. Она постепенно оседала, стала ниже на целую треть. Справа при каждом выстреле все больше расширялась брешь, и пушкари ожесточенно били именно туда. За этим таявшим на глазах, растрескавшимся укреплением, осыпавшим своих защитников тучей осколков,-- ни разговоров, ни возгласов. Koe y кого на лице еще играла улыбка -- отголосок того смертного смеха, но y всех в голове проносились одни и те же мысли, неспешные, однако чем-то схожие со скольжением и припрыжкой нашего маленького смешного снарядика: много шума из ничего. Коммуна -- это только набат, a пушка "Братство" -- ee символ.

"Коммуна и пушка "Братство" -- одно и то же",-- говорила Марта, и мне почудилось даже, всего на несколько мгновений, как раз тогда, когда мы поняли, что это странное бульканье в том конце улицы просто-напросто сдержанные раскаты версальского хохота, как раз тогда, когда нас еще не настигла зараза смешливости,-- мне почудилось, повторяю, будто я различил характерный, чуть горький смешок Марты. На верхотуре в мансарде или на крыше -- потому что в решающие часы ей требовалось взбираться вверх,-- я представил себе Марту, смотрящую на нас, уелышал ee короткий нервный смех -негромкий, хрипловатый, но способный поднять на ноги целое предместье.

Да-да, пока баррикада рушила на нас свои осколки и обломки, в наших головах мелькала та самая мысль, что преследовала Марту многие н"дели: их пушки и наша -- два мира, стоящие друг против друга. Ихние сделаны из нужного металла, a наша -- из варева бронзовых монеток, из нищенских подаяний. Их пушки отлиты на заводах, принадлежащих капиталистам, они цементированы потом наемных рабочих, это прекрасная работа. Нет пирамид без фараонов, не будь их -- рабы ловили бы себе пескарей в мутных водах Нила. A пушку "Братство" сварганили сами рабочие, без начальства, по собственному почину, она -- романтическая приманка, сделанная на скорую руку, детище бродячего корзинщика, и, когда y корзины отваливается дно, ищи-свищи самого разносчика.

Уже две тысячи лет они умеют закаливать металл, a наш только вчерa с неба свалился.

Их пушки несут зло, наша -- смех.

И мы по-прежнему лежали ничком в грязи, уткнув HOC в собственное дерьмо, a над головой гремел гром.

Чья-то рука коснулась моего плеча. И кто-то добродушно-ворчливо произнес y меня над ухом:

-- Они стары! A мы, сынок, мы, слышишь, мы! Мы юность мира!

Это оказался Предок.

Только один человек не смеялся над пушкой "Братство", Маркай, секретарь синдиката литейщиков братьев Фрюшан. Больше того, после нашего нелепого залпа он проникся к пушке доверием, чего за ним раньше не замечалось. Он отозвал нас под арку, нас -- это братьев Родюк, Маворелей, Шарле-горбуна, Ортанс и меня.

-- Hy-ка скажите, ребятки, сколько вы туда всадили зарядных картузов?

-- Три,-- признался Филибер Родюк, потупившись.

-- Ho ведь это же просто чудесно!

---- Как так?

-- A тав, значит, ваша пушка "Братство" -- превосходная пушка! Вы насовали в нее в три раза больше допустимого числа зарядных картузов, a она не взорвалась. Скореe, ребятки, зарядите-ка ee картечьro!

На что мы хором ответили:

-- Легко сказать, картечъю! Да y нас картечи нет! И где ee раздобыть? B такое время, да еще в самый угол нас загнали...

Машиналъно я покскал взглядом Предка, но, оказывается, Гифес поелал его на улицу Пуэбла посмотреть, не обходят ли нас с тыла.

-- Hy, картечь можно самим изготовить.

-- Из чего?

-- Из всего. Из медных пуговиц, болтов, винтов, гвоздей, монет, медалей, из любого куска металла, что под руку попадется. Бегите, даю вам пять минут!

Так начался последний сбор. Если хозяев, которые могли бы дать нам что-нибудь подходящее, не оказывалось дома, мы сами брали без спросу... У нас не было времени ни просить, ни благодарить, ни шарить по закоулкам, ни даже повернуть дверную ручку. Мы вышибали двери ударом ноги, выворачивали содержимое шкафов и ящиков и бросались собирать то, что звякало об пол. Время от времени мы из какого-нибудь окошка глядели на жестокий уличный бой; это зрелище нас еще больше разъяряло, ящики комодов начинали летать по комнатам, двери срывались с петель.

Мы разбили на секторы поле нашей грабительской деятельности: Маворели взяли четные номерa домов, Родюки -- нечетные, еще одной группе поручили тупик, Орест с Шарле взяли на себя виллу, a мы с Ортанс -- все прочее.

От этих набегов, длившихся, правда, недолго, мои глаза сохранили лишь две-три картинки, никак не больше, но зато сохранили с каким-то дикарским неистовством галлюцинации. Позади или впереди Ортанс я как смерч врывался в жилые помещения, самые разнообразные, в лачуги и салоны, но не удержал в памяти даже расплыв

чатого представления о мебели, картинах, коврах или обоях -- только позвякивание металлических вещиц. Ортанс бросала их в подол юбки, придерживая ee за кончики, a я -- в свою мягкую шляпу, давно лишившуюся петушиного перa.

Мне не только лиц не удалось запомнить, даже ни одного силуэта. A ведь при нашем вторжении обомлевали трясущиеся от страхa за запертыми ставнями семьи, какие-то и без того перепуганные личности, забившиеся в постели. A ведь нас встречали мольбами, негодующими протестами, жалобами, угрозами... Ничего, ровно ничего я не помню, кроме позвякивания в тулье моей гарибальдийской шляпы.

Нет, помню: троих трусов. Только много времени спустя передо мной всплыла их гнусная ухмылка.

B полумраке наглухо закупоренной комнаты, где горела только одна свеча, которую схватила Ортанс в поисках нужного нам металла, вдруг выступила чья-то мерзкая физиономия с раздутым носом, и непонятное существо pухнуло перед нами на колени, хрустнув чем-то деревянным. Только сбегая с леетницы, я сообразил: оказывается, мы побывали в "Пляши Нога", тот, наверхy, значит, был Пунь.

A через несколько секунд мы очутились в темной гостиной. Вышибив ударом ноги ставню, я впустил в комнату дневной свет. И там тоже какая-то огромная туша молила нас о чем-то, a рядом горстка костей щелкала от страхa зубами. Клянусь, я только потом понал их мольбы:

-- Сжалься, доченька, сжалься, маленькая. A ты хоть ради Бижу, ради старой твоей лошадки...

Мы находились в квартире над мясной лавкой. Ho лишь на улице Ортанс, не отпуская подола, где лежало то, чему суждено было стать нашей картечью, вдруг спросила меня:

-- Это мой отец, что ли, был? И моя мать?

A ведь мы задержались в этой гостиной дольше, чем где-либо в другом месте, потому что, вышибив ставню, я кликнул Ортанс и мы постояли вдвоем в проеме болыного окна, и, свесившись, словно из ложи бенуарa, смотрели на развертывающийся внизу спектакль, который длился несколько минут -- дольше, чем все наши набеги, всего несколько минут, отбивших охоту присматривать

ся к этой чете презренных трусов. Взгляд, увидавпrай такое, сам проходил сквозь них...

Пока мы собирали наши крохи металла, артиллерия версальцев в буквальном смысле слова разнесла баррикаду. С обеих сторон зияли огромные бреши. Остались только две каменные стенки посредине, правда массивные, окружавшие, как две подушки, наше орудие, по-прежнему находившееся здесь и чудом уцелевшее.

Сейчас версальцы били картечью. Эта гадость сметала буквально все, убивала тех, кого пощадила прямая наводка. Спастись от нее -- все равно что пройти сухим под проливным дождем.

Tpусеттка отвела женщин и детей в укрытие под арку. A картечь била по мужчинам, как град по спелым колосьям. Все бойцы, a также и все Мстители были сражены картечью, за исключением Коша, который стоял с винтовкой в руке позади пушки, да Гифеса, лежавшего в крови и грязи, но еще подававшего признаки жизни. Погибли все литейщики, кроме двоих: Маркайя и старика Барбере, которому оторвало правую руку.

Из окон выползал матрасный волос, и среди этого сплошного волосяного месива виднелись развороченные снарядами тела, свисали над улицей оторванные руки, расколотые черепа.

Мы готовили последний заряд, он был как раз по размеру жерла.

Да, мы сумели ee зарядить, нашу пушку "Братство". Все в нее ввалили, выстрелим только раз, зато уж пальнет она, ведь сколько в нее всего вложено! Пуговицы всех размеров и фасонов, болты, винты, медальоны, ложки, вилки, часы, браслеты, ожерелья, гвозди, резцы Феррье, щипцы Шиньона, иголки Мари Родюк, коклюшки Селестины Толстухи, все шрифты -- гордость Гифеса: и эльзивир, и антиква, и курсив, и жирный, и строчные буквы, и прописные, и буквицы, и звездочки, a также марзаны и заставки, a также монеты в сто cy, экю, наполеондоры, луидоры, франки и cy, маленькие бронзовые cy, опять они...

Всем этим добром мы набили нашу пушку "Братство", до самой глотки набили.

Ортанс, Адель и Филибер притащили целые охапки холодного оружид: сабли, рапиры, кинжалы, кривыв

турецкие сабли, длинные шпаги, средневековые косы, стилеты, протозаны, полупики, косари, алебарды -- полная коллекция, и все подделка. Они взломали в слесарной мастерской железные шкафы, где Мариаль держал образчики своего рукомесла.

У нас не было времени выбирать, версальцы снова пошли на приступ.

Гифес еще дышал. Он лежал, прислонившись головой к колесному ободу, он что-то бормотал. Кош нагнулся над ним.

-- Наш командир приказал нам ждать, когда они подойдут на двадцать, a то и меньше шагов, и тогда только открыть огонь,-- пояснил нам столяр, разогнувшись.

-- И он совершенно прав,-- подтвердил Маркай.-- Раз пушку зарядили до отказа, будет страшная отдача. На тридцать шагов орудие сметет всю улицу до третьего этажа.

Итак, мы ждали, и каким же томительно-долгим показалось нам это ожидание. Мы сгрудились за кое-как залатанной баррикадой.

Нам хватило времени увидеть, как они идут, мы даже успели разглядеть за строем штыков их лица. B первом ряду шли юнцы и старики, шли блондины, шли седовласые, бледные и румяные, шли веенушчатые, рябые, шли флегматики и шли трусы.

Изредка мы опускали глаза к Гифесу, лежавшему y колеса. Типографщик-интернационалист уже не в силах 6ыл поднять веки. Ho, лежа навзничь на земле, он мог определить нужную нам дистанцию по тяжелому топоту солдатских сапог, становивнrемуея все громче, отчетливее.

Наконец он с трудом приподнял руку.

Шарле-горбун потянул за веревку.

Это был последний выстрел пушки "Братство". И он был страшен.

Прежде всего отдача. Орудие отскочило назад по меньшей мере на три метра. Хоботом лафета распороло живот Филиберу Родюку, a левое колесо раздробило поясницу его брату Раулю. Меня отбросило вбок и назад к стене, шагов на пять-шесть. A Шарле-горбуна, который был легче меня, отшвырнуло еще далыне.

Затем такой же адский грохот.

Казалось, никогда не кончит rреметь это знаменитое "бу-y-y-ум-зи", и оно неслось вдаль, ширилось, вбирая

в себя звон колоколов и треньканье колокольчиков, словно перли напролом какие-то фантастические стада; миллионами отголоеков пело золото, серебро, медь, олово, сталь, свинец, цинк, алюминий, железо, жесть, бронза -- каждый бельвильский металл вносил в общий гул свою долю крика.

И наконец, результат был чудовищен.

Уцелели лишь задние ряды версальских солдат. С воплями они разбежались по своим норам.

На сей раз мясниками были мы.

Изрешеченные осколками, искрошенные, версальцы попадали друг на друга. Посреди мостовой трупы лежали в два-три слоя. И каждая пара красных штанов, paссеянных вокруг баррнкады, прикрывала собой другие мертвые тела. Алощекий блондинчик, заляпанный кровью, стал жертвой Гифесова курсива. Седовласого усача с развороченной грудью сразило долото Феррье, его соседу, лежавшему в обнимку с усачом, принесла смерть коробка для рукоделия Мари Родюк. Сержанту в глаз впились ножницы Шиньона, a капралу в глотку -- коклюшка Селестины. Остальные погибли кто от медальона, кто он вилки, кто от пуговицы, кто от бронзового cy, если ве от золотой монеты.

Нет, то не было наше богатство, просто -- все сокровища Дозорного.

Послышались конский топот, ржание.

-- Быстрее разбирайте этот хлам! -- крикнула Киска Маворель, остановившая свои выбор на алебарде XIV века.

Под выглянувшим робким лучом в конце Гран-Рю заиграли блестками все эти кривые сабли, кирасы и каски. Многокрасочное получилось зрелище: темно-синие мундиры, колеты с красными петлицами, алые эполеты, белые пуговицы, медные каски с черными конскими хвоетами, да еще с кисточкой красного волоса, кожаные леи... Всадники были все как на подбор атлетического сложения, лошади великолепные, и всем им не терпелось -- и людям, и животным.

Против замолкнувшей пушки, троих раненых, четверых умирающих и детворы граф Мак-Магон, он же герцог Мажанта и маршал Франции, двинул кавалерийский полк.

Барден двумя руками поднял над головой свою наковальню.

Hy a другие мужчины -- те уже привыкли к штыку. Раненые поделили между собой ружья и пистолеты.

Вдруг мы как по команде сделали полный оборот -- позади нас послышалось бряцание: строй штыков надвигался на нас с улицы Пуэбла, другой -- с улицы Туртиль из проезда Ренар.

-- Разделимся на две группы, вот и все,-- заметила Адель Бастико, потрясая своей грозной алебардой.

Тут кто-то потянул меня за штанину. Это оказался Гифес. Я встал на колени, мне пришлось приложить yxo к самым губам умирающего, иначе я не расслышал бы его слов:

-- Флоран... беги... это приказ.

Просто немыслимо, с чего это все они со вчерашнего дня так стараются спасти мне жизнь!

-- Сказано же тебе, мотай отсюда,-- прошипела Адель Бастико.

A Ортанс Бальфис мило, но настойчиво:

-- Веги скореe, ведь это приказ.

-- Да чей приказ-то?

-- Ты сам отлично знаешь чей.

Кузнец без церемоний взял меня за шиворот, приподнял и швырнул под арку.

Нашими никому не известными переходами я помчался к тайнику Марты.

A тем временем оснащенная самым современным оружием и самая мощная армия, какой когда-либо располагала Франция, завязала рукопашный бой с горсткой мальчишек и девчонок, вооруженных средневековым холодным оружием.

К полудню все смолкло. Только позже я услышал несколько выстрелов, потом еще один -- одинокий, последний 1. Страшное молчание опустилось на Бельвиль.

Пока прямо на улицах шли расстрелы, на Монмартре в мансарде Эжен Потье, укрывшийся здесь после боев в XI округе, создает всем известный теперь " Интернационал". Послушайте его сейчас: ни одна мысль, ни один

1 Согласие некоторым рассказаи,-- пиiпег Андрэ Герен (в книге "1871, Коммуна*, иsдательство "Ашетт.>, 1966),-- бойца, стрелsвшего последним на улице Оберкан, авалн Альбер Лежон, "последний коr.шунар", Это почетное звание было присвоено ему в Советской Россия, где он и скончался в 1942 г.-Прим. авмоpa.

образ, ни одно слово не устарели. Нельзя сказать сильвее, больше и лучше в столь немногих словах. A под окошком мансарды шли расстрелы.

Вчерa после полудня я вдруг разленился, уж 6ольно истомили меня слишком затянувшиеся каникулы на этой соломе, под этой соломенной крышей. Задыхаюсь от жары. Кроме того, писал без передышки, в состоянии какой-то странной экзальтации. Вопреки моим опасениям меня именно физически доконало это возвращение к прошлому, воскресавшему под моим пером. Не говоря уже о том, что все это приближает меня к Марте. Как раз в эти минуты я угадываю ee близкое присутствие, уверен, что она осторожно бродит где-то совсем рядом. Жду ee каждое мгновение.

Так я и заснул, во власти усталости и оптимизма.

Тайник Марты был вполне надежным убежищем. К тому же изнего открываетсявиднатристороны:во-первых, на Дозорный тупик, во-вторых, на зал "Пляши Нога" с его низкими сводами и, наконец, на тот угол, где торчали развалины баррикады.

Сумка моя исчезла -- на том месте, где она лежала, я обнаружил записку: "Твои тетради отбылн в Рони".

Версальцы вторгались в Дозорный тупик дважды.

Сразу же после рукопашной, после того как сомкнулись их пехотинцы и артиллеристы, когда я только-только устроился здесь.... Штурм был зверским, молниеносным.

Струйками вытекала кровь из-под дверей типографии, столярной мастерской, кузницы, капала со ступенек виллы, лужицами стояла на пороге...

Два часа спустя прибыл карательный отряд, капитан, сержант и аптекарь Диссанвье, с трехцветной нарукавной перевязью -- вся эта банда явилась в качество военно-полевого суда и засела в сводчатом зале кабачка. Наконец под конвоем жандармов привели пленных.