Пушка 'Братство'

Он осмавался впереди, хомя Вержере, преследуемый каеалерией Тьерa, давно уже омошел за Сену. Флуранс, не обращая ни на что внимания, продолжал двигамъся на Версалъ. Ночь засмала его в Шаму, еле живого от усмалосми. На берегу реки посмоялый двор, Флуранс входим, снимаем ременъ, кладем на спгол свою кривую мурецкую саблю и писмолемы и без сил валимся на посмелъ. Был ли он предан хозяином посмоялого дворa или одним из жимелей деревни, которые смоль радушно всмречали националъных гвардейцев? Так или иначе, посмоялый двор окружили войска полковника Буланже*, впоследсмвии генерала и недопеченного дикмамopa. Амилькаре Чиприани, охранявшего покой своего командирa, пронзаюм шмыками. 8начимельно позднее, оправившисъ от ран и возврамившисъ с каморги, он расскажем, как все произошло. При Флурансе бумаги, которые позволяюм усмановимъ его личносмъ. Жандармы с воплями дикого ликования еымалкиваюм его во двор. Их капиман, Демаре, прискакал галопом:

т- Это мы, mom самый Флуранс?

-- Я/

Тогда капиман Демаре вымащил саблю и ударил наоммашь героя Бельвиля с макой силой, что раскроил ему череп. (Амилькаре Чиприани сказал примерно следующее: " Его голова раскололась, словно упали два красных эиолета " .)

От Гюсмава Флуранса нам осмались cмамъи и книги: tИсмория Человека" (1863), "To, что возможноъ (1864), tНаука о Человеке* (1865), "Париж, который предали* (1871).

Тел о Флуранса был о брошено рядом с раненьш Амилькаре Чиприани на кучу навоза, торжественно доставлено в Версаль, где дамы из высшего общества тыкали sонтиками в истерзанную голову, ворошили этот гигантский мозг.

Жандарм Демаре получил орден Почетного легиона и окончил свою карьеру в должности мирового судьи.

Габриэль Ранвье сказал: "Флуранс был счастлив среди нас. Он, интеллигент, он, ученый, чувствовал себя в своем рабочем Бельвиле как рыба в воде".

И еще Габриэль прошептал: "Ha Крите будут плакать".

x x x

Te, кто уцелел и вернулся в Бельвиль, отмалчиваются или жалуются, что их плохо кормили, плохо вооружили, плохо ими командовали. Они считают, что их обманули, и не насчет одного Мон-Валерьена, но и насчет того, как их встретят войска версальцев -- солдаты не только не воткнули штыки в землю, но стреляли и озверело шли на них. Обо всем этом наши вернувшиеся бельвильцы рассказывают какими-то притихшими, детскими голосами.

Есть пустынные, будто вымершие кварталы. Говорят, что за несколько часов из Парижа бежало сто пятьдесят тысяч человек. Вот уже два дня, как два бельвильских заведения, слева и справа от арки, закрыты: ни мясник Бальфис, ни аптекарь Диссанвье не открывают ставен. Днем и ночью слышатся сигналы общего сборa и местной тревоги. Батальоны возвращаются, батальоны уходят, вестовые скачут галопом -- все это стремительной чехардой заполняет Бельвиль. Людитеснятся y свежерасклеенных афиш. Продавцы газет оповещают о сражениях. Будто вернулись дни осады.

Марта еще более неразговорчива, чем всегда. To вдруг она судорожно цепляется за мое плечо, потом сердито бурчит себе что-то под HOC, будто заталкивает слова обратно в глотку, a они бьются о стиснутые зубы:

-- Он не верил в бога, a все-такиf Как он сумел умереть!

Бастико ударом сабли чуть не раскроили череп. Все же он остался жив, лишившись yxa и части левой щеки. Клинок застрял в кожаной лямке фляги, однако повредил плечевую кость. Дьявольский удар! Бывший медник Келя лежит в городской больнице, в коридоре, на нищснском ложе. Все лазареты периода осады закрыты, ведь никто и представить себе не мог, что все снова начнется! От макушки до локтя вся левая сторона y Бастико

исчезает под сделанной наспех повязкой, насквозь пропитанной потемневшей кровью. Раненый все время вращает лихорадочно блестящим глазом. Старается, как может, успокоить свою Элоизу и детишек. Он чуть что не извиняется:

-- Чего там! Я ведь не левша какой-нибудь! -- провозглашает он, вздымая свою мощную правую длань.-- Смогу еще молотом орудовать.

-- И ружьем,-- добавляет его дружок Матирас.

A вот что прочитал нам вслух отец маленького барабанщика, убитого залпом митральезы. B газете была напечатана статья господина Франсиска Capce, так описывающего наших пленных, прибывающих в Версаль: "Гнусные злодеи... истощенные, оборванные, грязные, с тупыми, свирепыми физиономиями...*

Два санитара со своими носилками остановились послушать чтение.

-- Стыда y вас нет! -- кричит им Селестина Толстуха.

-- Hy, этому уж все равно торопиться некуда...

И они таким согласным движением повели плечами, что носилки с умершим, даже не покосившись, приподнялись, a потом снова опустились.

-- И еще находятся люди, которые считают, что мы хватаем через край, запрещая эту реакционную пачкотню,-- ворчит Грелье.

Бывший хозяин прачечной, Грелье теперь в министерстве внутренних дел. Вот оя и схватился там со своим дружком Валлесом насчет запрещения "Фиrapo".

-- Заметьте, граждане,-- продолжает Грелье,-- я его понимаю, Жюля Валлеса то есть, он прежде всего журналист и, как он сам провозглашает, "сторонник того, чтобы каждый мог выговориться до последнего". "Ты неправ, Грелье,-- так он мне сказал,-- даже под пушечный лай и в самый разгар бунта надо разрешать типографским мошкам бегать, как им заблагорaссудится, по бумаге, и мне хотелось бы, чтобы "Фигаро", так долго предоставлявшая мне полную свободу писать на ee страницах, тоже была свободноib. A я таких paссуждений слышать не могу. Свободу "Фигаро"? Да полно! "Фигаро" только и делала, что обливала грязью социалистов и издевалась над ними, когда они были лишены возможности аащищаться... Да вот вам примерl Помню, как Маньяр писал, что спокойствия ради следовало бы выбрать среди агита

торов человек пятьдесят рабочих и еще богемы и послать их на каторгу в Кайену...

Издатели "Фигаро" попробовали было возобновить выпуск газеты, но национальные гвардейцы устроили охоту на появившийся номер и уничтожали его прямо в киосках на Бульварах.

Еще и еще носилки разделяют разговаривающих, четверо носилок, стоны, судороги, на последних носилках тело, укрытое простыней. Марта кладет мне голову на плечо и, закрыв глаза, шепчет:

-- Смерть -- это ничто, совсем-совсем ничто. Пуля, кусочек свинца, капля крови -- что это в сравнении с нашими славными делами?

Вторник, 11 апреля.

B воскресенье 9 апреля, в первый день пасхи, мы провожали их на Пэр-Лашез. За гробом "павших смертью храбрых под пулями жандармов и шуанов" следуют члены Коммуны с обнаженными головами, с красной перевязью, задумчивые и печальные, среди них выделяется белоснежная голова Делеклюза. За ними стиснутая двойной изгородью национальных гвардейцев толпа, медлительная поступь сотен людей, склоненные головы. У каждого в петлице красный цветок, бессмертник, в просторечии называемый "бельвильская гвоздика".

Шли люди, которых мы знали, люди, прибывшие из Шарона, Сент-Антуана, Ла-Виллета, они спрашивали, пожимая нам руки, как спрашивают y близких родственников покойного:

-- A Флуранс? Он здесь, Флуранс? Его прах тоже здесь?

Нет, Флуранса здесь не было.

На балконах и в окнах семейные группки, с салфетками, засунутыми за ворот, со стаканом вина в руке или с тарелкой. Едят всегда одни и те же...

Чувствую локтем голову Марты, прижавшейся к моему боку, она причитает, будто шепчет надгробную речь, до меня долетают фразы:

-- Это был человек, настоящийчеловек... Такой нежный, такой неистовый. Как огонь, как вода... Застенчивый был и храбрый. Краснел от пустяка, как девица. Говорил, как старец, a готов был играть, как дитя. B бога не

верил, a жил, как монах. Знал, как надо переделать мир, и ничего не знал о жизни. Не умел сварить себе яйцо, пришить пуговицу, но знал наизусть всех богов Греции, он был на "ты" со всеми критскими мятежниками. Все время думал, думал! Даже сам на себя за это сердился. Хотел действовать, всегда действовать...

Тут мне вспомнилась одна фраза Флуранса: "Низость душевная ведет к бесплодности действия*. Однажды он написал художнику Эрнесту Пиккьо*: "Для республиканца умереть достойно, как Боден,-- высшее счастьек

Газеты "Ле Ванжер* и "Л'Афранши" сообщили в тот же день:

"Позавчерa утром, в четыре часа, прах нашего благородного друга Флуранса был извлечен из земли на кладбище Сен-Луи в Версале и перевезен на похоронных дрогах в Париж.

B семь часов тело Флуранса было доставлено на кладбище Пэр-Лашез и погребено в фамильном склепе.

Печальная церемония была сохранена в самой глубокой тайне.

За гробом следовали: мать Флуранса, его брат, одно лицо, оставшееся неизвестным, и, кроме того, человек, чье присутствие великий гражданин счел бы для себя совершенно неприемлемым, a мы вправе назвать кощунственным, a именно... СВЯЩЕННИК!

И ни одного друга, ни одного собрата по Революции".

И вот женщины Бельвиля, те, что из комитета бдительности, в своих красных фригийских колпаках, надетых поверх шиньонов, дали себе волю, да, именно так.

Ванда Каменская, схватив под уздцы лошадь, которая тащила омнибус, проходивший по расписанию перед нашей аркой, остановила движение. Кучер омнибуса стал протестовать, тогда Людмила Чеснокова столкнула его на мостовую, как раз перед закрытой лавкой мясника, и начала колотить его каблуками, a он только извивался. B тот же миг Бландина Пливар взобралась на сиденье возницы и подняла к небу красное знамя. Tpусеттка и Камилла Вормье, стоя по обеим сторонам мостовой, выкрикивали, вскинув головы так, чтобы было слышно в верхних этажах:

-- На Версальl На Версалi!

Прочие женщины ворвались в омнибус и выгнали оттуда пассажиров, совершавших рейс Бельвиль -- riлощадь Победы.

Раздался крик Марты:

-- Пружинный Чуб, Торопыга! Быстро! B Рампоноl Катите сюда пушку "Братство".

Омнибус, заполненный женщинами, пел Maрсельезу.

Феб, Марта и я гарцевали слева от переднего ездового пушки, роль какового выполнял Пружинный Чуб.

Мы направлялись туда, откуда доносились звуки канонады.

Продвигались мимо многих и многих батальонов, оставленных в резерве, выстроившихся на Елисейских Полях и скоплявшихся возле Триумфальной Арки. Ни колясок, ни даже пешеходов сюда не пропускали.

Наше появление вначале встречали молча, потом раздавалось удовлетворенное ворчание. Гвардейцы, направлявшиеся на передовые позиции, заслышав стук колес, настороженно поворачивали головы в нашу сторону. Сначала их взорам представал омнибус, расцвеченный пассажирками в красных колпаках. Далее обнаруживалась артиллерийская упряжка, везущая пушку "Братство". Густо зарbсшие физиономии гвардейцев озарялись счастливой улыбкой.

Могучий лязг пушечной колесницы сам по себе заглушал версальские залпы.

Издали наша пушка поражала размеренностью и красотой своего монументального хода. Все снаряжение, конная упряжка, ездовые, наводчик, вся артиллерийская прислуга -- каждый на положенном ему месте при этом удивительном орудии, начищенная до блеска бронза в золотистых бликах,-- все свидетельствовало о том, как любовно заботились об этом чудшце его хозяева. Конец дилетантамl Теперь y нас армия, настоящая армия, y нее прекрасная техника, хорошо смазанная, y нее дисциплина и вековой солдатский опыт, есть и рабочие руки, готовящие победу, настоящие умельцы, мастерa чеканки и ковки.

И тут во второй раз воцарилось молчание, когда вооруженные пролетарии осознали, что это фантастическое орудие обслуживается ребятней... И плакать им хотелось, и смеяться...

Мстители Флуранса -- вот как теперь называют себя бельвильские стрелки.

Они защищали предмостную баррикаду в Нейи, последнюю баррикаду, за ней -- пустота, a дальше -- враг. Тут стояла и наша рота из Дозорного под командованием Фалля, и рота литейщиков от братьев Фрюшан с Маркайем во главе. Увидав наш артиллерийский кортеж, они окаменели. Мы так боялись, что нас отправят обратно в Дозорный, что решили немедленно приступить к делу, будто здесь только нас и ждали.

Марта выкрикнула команду, сопровождая ee величественным жестом. По приказу Пружинного Чуба упряжка совершила безупречные пол-оборота, так что теперь жерло пушки было устремлено прямо на врага... Я достал затравник и фитиль, a Марта, лежа на лафете, начала наводку...

Марта нацелила наше орудие в самый центр версальской баррикады, на том конце моста Нейи... Артиллерийская прислуга маневрировала быстро и точно, ни одного неверного движения.

Пушка "Братство" изготовилась к бою.

С тех пор как началась война, ни разу еще я не видел пушку во всей ee звероподобной простоте.

Впереди был только мост.

На том и на этом его конце -- баррикады. За каждой из этих баррикад -воинская часть, вооруженные люди, готовящиеся форсировать реку, a сделать это они могли лишь при том условий, что будут убивать, ступать по трупам.

Пустынный мост, и больше ничего.

Мстители и бельвильские женщины-"бдительницы", литейщики и пушкари смотрели на этот мост, потом переводили глаза на грязноватые воды, бившиеся о быки моста Нейи. B конце концов, всего-навсего река! И река эта -- Сена.

Граница.

По одну сторону -- Париж, по другую -- Версаль.

-- Она разделяет два мира, -- ворчит Предок.-- Старый мир -- мир богатых, который не хочет сдаваться. И новый мир -- мир бедняков. Мост создан, чтобы по нему легко было перейти реку, но не существует моста,

который соединил бы прошлое и будущее. Вот почему по нему нельзя пройти, не оросив его кровью.

Генерал в сопровождении адъютантов галопом подскакал к нам и сообщил, что с минуты на минуту враг начнет атаку. Генерал молод, с аккуратно подстриженными усиками, говорит с сильным иностранным акцентом (Домбровский*):

-- Отбросьте версальцев! Переходите в контратаку!

И он умчался, пришпорив коня, вместе со своим эскортом.

Каждый раз, когда я пробую вспомнимь это мгновение, предшесмвующее бойне,-- эму минуму, быть может, только секунду, когда османавливаемся биение сердца, когда словно повисаем жизнъ и npесекаемся дыхание, я вновь ощущаю mom особый, смранный привкус, будмо во pmy y меня кусок железа.

Ветер меняется. Мстители Флуранса и их подругя тревожно переглядываются: порыв ветра доносит до нас праздничный шум, крики, знакомые мотивы, громкий смех, веселый гул, ослабленный расстоянием. Гифес сверяется со своими часами.

-- Это театр "Гиньоль" на Елисейских Полях. Начали представление кукольники.

Мы улыбаемся. За нашей спиной Париж продолжается. Мы живой оплот его радости. Пусть грянет буря и пусть смеется, пусть поет Париж Ковмуны.

Я стою y правого колеса пушки. Прикосновение к металлу заставляет меня вздрогнуть. Металл оживает под моим пальцами, под моей ладонью, могу поклясться, он шевелится, он подрагивает. Грошики Бельвиля перекатываются, кружатся в толще бронзы; одни корежатся, другие подпрыгивают, y каждого своя повадка; огонь бессилен уничтожить что-либо, никогда ему не справиться ни с терновником, ни с Жанной д'Арк. Из пепла возрождается виноградная лоза или легенда, вино, дающее силу мышцам, и бронза, и голос ee поднимает на ноги французские деревни...

Сквозь дымку тумана прорывается солнце.

-- Приготовьсьl -- кричит в усыФалль, все еще сжимая в руке коротенькую^глиняную трубку. Он вскидывает сжатый кулак над засаленной каскеткой.

С той стороны моста доносится дробь барабанов. Версальцы перепрыгивают через свою баррикаду.

Впереди офицеры с саблями наголо, за ними плывет трехцветное знамя. Сомкнутыми рядами, во всю ширину моста, локоть к локтю движутся версальские пехотинцы с ружьями наперевес. B чистенькой, аккуратной форме. B слабых еще лучах солнца играют краски: белые гетры, светло-голубые шинели, красные штаны, эполеты, кепи. Медленный, уверенный шаг. Ряды как по линеечке. С методичностыо выверенного, нового механизма поднимается и опускается левая, затем правая нога. Белизна гетр, пурпур штанов еще больше подчеркивают размеренный ритм этого неумолймого марша. Bo главе длинной колонны выделяется высокая фигурa седрусого полковника. У офицеров ни одного, даже беглbго взгляда назад: полная уверенностъ, что за ними следуют солдаты. Иначе и быть не может. Они видны все отчетливее. Различаешь стук каблуков, тиканье безупречного метронома. Ни суеты, ни спешки.

Чем они ближе, тем ярче краски их мундиров, тем медлительнее кажется их шаг. Уж не шагают ли они на месте? Им ведь бояться нечего, они -- армия богатых.

-- У, дьявол! -- заревел Фалль.

Из наших рядов раздался выстрел. Версальский солдат pухнул ничком на камни мостовой. Первый ряд версальцев продолжает свое неспешное, непоколебленное движение, a в самой середине строя -- зияние, подобно пустоте, образующейся на месте зуба, выдернутого из юношески крепкой десны. Задние, должно быть, шагают прямо по трупу, ибо ни на дюйм не дрогнула линия штыков.

Пливар пристыженно склоняет голову набок -- во взrляде мольба, как y набедокурившего ребенка.

-- Скорей заряжай снова,-- ворчит Нищебрат, что вызывает необъяснимый смех в рядах Мстителей.

Усатый полковник уже приближается к середине моета.

-- A чего мы ждем, почему не стреляем? -- взрывается Шиньон.

-- У них тоже ружья заряжены, a они, видишь, не палят! --рычит Фалль.

Все это растягивается во времени, в проеtранетве. Мост Нейи измеряется многими десятками лье.

Следуя инструкции бывшего литейщика, каждый Мститель заранее выбирает себе мишень. Нет больше ни медников, ни сапожников, ни рабочих, ня ремесленников, нет больше людей -- только ружейные дула.

Горнист играет атаку. Версальская пехота бегом бросается вперед.

-- Готовьсь!

Сжатый кулак Фалля вздрагивает, потом резко опускается. Tpусеттка с торжествующим воплем вздымает вверх красное знамя.

Громовой удар. Один-единственный.

Громовой удар, какого никто никогда не слышал.

Фантастический, оглушительный взрыв, бесконечно повторенный... Вроде БРА-УУМ-УУМ-УУМ-ЗИ-И-И... Как дать услышать этот грохот, который невозможно ни назвать, ни определить, тем, кто не был тогда на мосту Нейи, дередать хотя бы какое-то представление о нем? Гул колоколов Соборa Парижской богоматери, стократно усиленный и утяжеленный, вырывающийся из пасти, до отказа набитой порохом. Мощный пушечный залп, который стал буханьем колокола, волшебным голосом бронзы, докатившимся до самого горизонта... Нет, это немыслимо себе вообразить. Картечь, орущая мелодию. Музыка, рожденная порохом. Громовые раскаты, гремящие заутреню. Вся небесная артиллерия в гудении этого набата.

Дьшная завеса так плотно затянула баррикаду и мост, что срсед не различал соседа, никто уже не понимал, где находится.

-- Вперед! -- проревел Фалль.

Батальоны Монмартра, оттеснив нас, перескочили через баррикаду.

Дым paссеялся. Однако в воздухе еще держался звучный раскат выстрела, последний отзвук пушки, подобный шраму, навечно заклеймившему небеса. Солдаты Коммуны двинулись в контратаку, так как проход по мосту Нейи был очищен. На три четверти он был усеян трупами, краснели панталоны, белели гетры. A там, далыпе, уже

начиналась паника. Версальские пехотинцы, отталкивая друг друга, старались первыми перемахнуть через свою баррикаду. Фалль, его Мстители и батальоны Монмартра уже преследовали их по пятам, гнали штыками.

-- Ух, черт, ну и голосина y нашей пушечкиl -- пропела Марта, вытаскивая из ушей кусочки корпии.

На том конце моста -- суматоха. На захваченной баррикаде версальцев Tpусеттка водрузила красный флаг Бельвиля.

Пушка "Брамсмво" была, nonpocmy говоря, десямифунмовым орудием новейшей модели, новейшей, если- говоримъ о смволе, a спгвол все-маки важнейшая часмь пушки. Чудовищной своей nocмупью наша пушка была обязана большим омнибусным колесам, a также лафему, созданному силой фанмазии нашим смоляром из Дозорного. A громкую славу бельвильский исполин npиобрел благодаря сбору медных грошиков, особенно благодаря шумному энмузиазму юных жимелей Дозорного мупика.

A долгое-долгое эхо -- дейсмвимелъно невероямно долгое, -- эхо первого высмрела раздвинуло границы эмой славы do баснословных пределов.

Пушка x x x

Пушка "Братство" высится в самом что ни на есть сердце Дозорного. Ee знаменитый ствол обвит красными лентами. Каждая спица огромных колес любовно украшена пурпурными гирляндами.

Мимо шагает Бельвиль. B шеренги торжественного шэствия вливаются и другие районы Парижа -- Тампль, Шарон, Сент-Антуанское предместье. Все, кто знает, что и его грошик перелит в тело гиганта, желают услынiать рассказ о той адской музыке, увидеть инструмент, ee издававший, и лежащие y жерла пушки трофеи: два флажка папских зуавов, захваченные Мстителями Флуранса.

B центре кружка вмшательных слушателей Бансель, старый часовщик с улицы Ренар, громко читает статью, появившуюся нынче вечером в газете:

"Могучий голос меди, обративший в бегство версальцев на мосту Нейи, есть глас самого пролетариата, его обездоленной массы, обездоленной, но всесильной; в этом громыхании слились тысячи и тысячи раскатов, тысячи и тысячи грошиков, тяжким трудом добытых эксплуатируемыми".

Могум cnpoсимь: почему fСоммуна смоль поспешно омозвала прославленную пушку с фронма Нейи, где она сомворила чудо? Таланмливый Домбровский, омвечавший за эмом секмоp обороны, вряд ли пимал иллюзии насчем

реалъной ценносми aрмиллерийского орудия Белъвиля. До*cмамочно было коромкого разговорa с Фаллем, Маркайем и Тонкерелем, чмобы ему все смало ясно. Вмесме с мем пушка "Брамсмво* обладала некой магической власмью. Ho извесмно, что чудеса повморяюмся редко. Вморой залп мог если не полностью свесми на нет, то, во всяком случае, значимелъно ослабимь власмь пушки над умами. Нельзя было допусмимь, чмобы подобное орудие было развенчано. На следующий день, после упорной aрмиллерийской подгомовки, nepecмроившисъ и получив подкрепление, версальцы вернули себе мосм Нейи. Ho пушки *Брамсмво" мам уже не оказалось.

Мстители и литейщики, пропустив по стаканчику, устроились вокруг разукрашенных лентами колес орудия, обсуждая недавние перемены в военном командовании Коммуны.

-- Когда уходят такие орлы, как Флуранс и Дюваль, ясно, черт возьми, что нечем заполнить брешь,-- заявляет гравер.

-- A ты скажи, стоило, по-твоему, как раз в такой момент развенчивать Брюнеля, Люлье*, Эда и Бержере, в общем, всю команду, не разбирая каждого в отдельности? -- добавляет Матирас.

-- A заменили-то кем? -- буркнул Предок.-- Клюзере!

-- Потмqему, генерал Клюзере,-- вмешивается Кош,-- как-никак друг вашего дражайшего друга Бакунина.

-- Hy и что ж,-- ворчит старик, вьlколачивая трубку о ствол пушки. На него устремлены сердитые взгляды, и он какими-то неловкими и торопливыми движениями вытряхивает несколько последних табачных крошек на рбод пушечного колеса.

Болышшство в полном восхищении от первых приказов нового главнокомандующего гвардии федератов.

-- Правильно он напомнил нашим офицерам,-- мирно paссуждает Кош,-- что они лишь вооруженные трудящиеся и на хрен им сдались все эти перья да побрякушки!

Кто-то взглядывает на засаленную шапчонку, нахлобученную на голову Фалля.

-- A что за подружка y Эда! -- вставляет свое слово Tpусеттка.-Хороша, нечего сказать! Требует, чтобы ee

величали генеральшей! Да-да, вот честью кляйусь, не вру. Строит из себя принцессу, сучье отродъе! Шьет себе костюмы амазонки y портного императорши. Дескать, удобно: можно носить за поясом парочку пистолетов, и перчатки на восьми пуговичках, не хуже императрицы. Вот за такую падаль прикажешь кровь проливать, на смерть идти!

Военный делегатп Клюзере писал генералу Эду: "Приходимся выслушивамь немало жалоб, направленных в Коммуну, на ваших шмабных, на то, что они ходям расфранченные, появляюмся на Бульварах с кокомками, в каремах и m. n. Прошу вас вымесми беспощадно всю эму публику".

-- Bcex паршивых овец гнать вон из стада,-- провозглашает Шиньон.

-- Что ж, и стаканчика пропустить нельзя,-- слабо протестует Пливар.

-- Вот как! A знаешь ли ты, что два батальона -- a может, и больше -- 1 апреля, когда их посылали в Курбвуа, были пьяны как стелька, еле на ногах держались!

-- A ты их сам видел, Шиньон? -- взорвалась Селестина Толстуха.-- Мало ли что наплетут зльre языки, не всему верь.

-- Уж тебе-то это хорошо известно,-- посмеивался парикмахеp-эбертист.

Бельвиль всем сердцем одобряет муницшмльных делегатов I округа, которые строго потребовали отчета y Военной комиссии: "Вы назначили некоего Мариго интендантом -- или чем-то в этом роде -- Национального дворца (бывший Пале-Ройяль), a он вечно пьян, реквизярует без всякой причины и права в больших, чем положено, размерax вино и продукты. Это позор для нашей Коммуны. Если вы не лишите его полномотай, мы вынуждены будем его aрестоватьf*

-- Клюзере возьмется за нас как следует,-- твердит свое Шиньон, хрустя пальцами.-- И прекрасно сделаетl

-- Он просто нас презирает, вот и все,-- говорит Предок, сплевывая табак.

-- A нам это, может, и на пользу,-- возражает ему Tpусеттка.-- Неужели лучше, когда объясняются в любви, a правды сказать не смеют? Просто не чувствуешь, есть над тобой командир или нет...

-- Почему это вы думаете, будто Клюзере нас презирает? -- спрашивает обеспокоенный Кош.

-- Пхэ... Он кадровый военный. Мечтает о карьере.

-- Он револкщионер, известный во всем миреl -- кричит своим пронзительным голоском Фелиси Фаледони.-- Как Гарибальди, как Флуранс...

-- Самое большее, американский генерал,-- ворчит Предок.-- A мы там, как известно, не присутствовали!

Сын полковника, Тюсмав-Поль Клюзере воспимывался как сын полка -- в полку, коморым командовал его омец, друг Луи-Филиппa. B 1845 году окончил Сен-Сирское военное училище. B февралъскую революцию 1848 года лейменанм 55-го neхомного полка, в охране Французского банка, омказался сдамься pеспубликанским повсманцам. Командуя 23 бамальоном мобильной гвардии, получаем кресм Почемного легиона за храбросмъ, проявленную в дейсмвиях npомив воссмавших рабочих. Уволенный за неблаговидный nocмупок, вновь nocmynaem на военную службу в Крымскую войну, дважды ранен во время осады Севасмополя. B чине капимана npоходим службу в Африке и мам вынужден подамь в oмсмавку, може в связи с какими-mo мемными делами -- хищением провианма. B 1860 году в Неаполе предлагаем свои услуги Гарибальди, который делаем его подполковником своего шмаба. Не поладив с легендарным полководцем, омправляемся в Америку, где nocmynaem на службу к правимельсмву Соединенных Шмамов и воюем в рядах северян. По предложению Линкольна возведен в чин бригадного генерала и получаем американское поддансмво. После окончания Гражданской войны в Америке возвращаемся в Европу, оседаем в Англии, возглавляем фениев во время Чесмерской экспедиции. Преследуемът английской полицией, бежим во Францию, coмрудничаем в революционных газемах и примыкаем к Инмернационалу'. Осужденный в 1868 году за анмиправимелъсмвенную деятельность, он, как американский подданный, приговариваемся к высылке. Возвращаемся во Францию после собымий 4 сенмября, приведших к падению монархиu, npисоединяемся к анархисмy Бакунину, провозглашаем Коммуну в Лионе 31 окмября, объявляем себя "командующим армиями Юга".

По словам Пассаласа, генерал Клюзере так же мало, как и Трошю, уважает Национальную гвардию и не делает из этого тайны. Этот профессиональный военный,

пестуемый Центральным комитетом Национальной гвардии, склоняется к мысли, что y Парижа столь же мало шансов выстоять против версальцев, сколь и против пруссаков.

-- Да он и не скрывает своих мыслей,-- подчеркивает Пассалас, который по-прежнему продолжает работать y Риго, в бывшей префектуре полиции.-Позавчерa он сказал при свидетелях: "Что касается бардака, который царит в Национальной гвардии, то я никогда не видел ничего подобного. Настоящий портовый бордель, в своем роде совершенство".

Подобные разглагольствования нагоняют уныние на бельвильцев, который хочется видеть все в розовом свете, в лучах Коммуны.

-- Неужели он так сказал? Сказал такое? -- повторяет ошеломленный Матирас.

-- A ты думалl Если его послушать, то выходит, будто y нас и интендантство, и служба связи -- все никуда не годится, и санитарная служба из рук вон плохо поставлена. Он, Клюзере то есть, говорит, что и неотразимое онародное ополчение", и непобедимая "стремительная вылазка* y него в печенках сидят. Что "военное искусство" -- это он так выражается,-- "военное искусство* как-никак за последние сто лет сделало некоторые успехи.

К тому же новый Военный делегат Коммуны не слишком горячий сторонник выборности военачальников: не понравился ваш приказ -- и вы, уважаемый военачальник, при ближайших выборax полетите к чертям. Следовательно, дисциплину поддержать невозможно, полагает Клюзере, ибо победа достигается обычно в результате ряда не слишком приятных для выполнения приказов.

-- Hy что ж! Koe в чем он правl -- сквозь зубы цедит Марта.-- Каждому хотелось бы командовать, да не y всех это получается... Ой, мужичье чертово, не щипли ты меня! -- обрушилась она на меня.

Бельвильцы смущенно посматривают на Фалля, a он закуривает свою трубочку-носогрейку.

Предок все не унимается:

-- B июне 48-го Клюзере был награжден лично Кавеньяком. За что? За то, что "захватил y восставших одиннадцать баррикад и три знамени*. Ho когда восторжествовала Империя, наш народный усмиритель не полу

чил своей доли пирога и тогда-то и подался в социалисты, именно из-за этого, a не из-за чего другого! Война для него -- коммерция. Он продает свое искусство тому, кто больше заплатит. Говорят, в Америке северяне дали ему генеральский чин. Hy что ж, это еще можно понять -- y них никого не было... Ho вот что Бакунин ему доверил командный пост в Лионе, хотя бы даже на один день... Кош упрямо повел носом с еще не зажившими следами рубцов:

-- Послушай, старик, мы строим из того материала, какой есть! Не будем злопамятны. Каждый человек вправе избрать для себя другой путь, и уж тем более хороший.

-- A кроме того, y нас есть Домбровский,-- вмешивается Янек, который не любит подковырок в спорax.-- Ярослав -- вот это революционер, настоящий! Он это делом доказал, да и военный опыт y него огромный.

Бельвильцы распрямляют плечи. На этот счет все согласны. Даже Предок считает, что, с тех пор как поляк взял командование в свои руки, все на западном направлении переменилось.

Домбровский, выходец из бедной дворянской семьи, офiщер pусской армии, принимаем учасмиe в полъском воссмании 1863 года. Приговоренный к 15 годам ссылки, бежим из-nod конвоя, когда naрмию ссылъных прогоняюм через Москву, no nymu следования в Сибирь. Добирaемся do Парижа. Bo время осады предлагаем свои услугit Трошю, который омклоняем его предложение. Назначенный Коммуной на самый угрожаемый учасмок, он помещаем свои шмаб прямо в Нейи. Справа от него cmoum со своими часмями его брам Владислав. Домбровскому было могда 35 лем.

Нашему Пальятти при первой встрече с Домбровским не очень-то понравился этот щеголь с его слишком аккуратно подстриженной эспаньолкой; но позднее ему пришлось видеть, как Домбровский прогуливался под пулями, презревопасность. Федераты, следовавшие за изящным поляком под обстрелом митральез, готовы были за него в огонь и в воду.

Дискуссия разгорается с появлением новых посетителей. Люди проходят под аркой отдельными группками, объединенными профессией, ремеслом или родом оружия,

a то и местожительством: тут и извозчики с улицы Map, и газовщики с Ребваля, каменотесы с Американского рудника, рабочие с лесопилки Cepрона, кучерa с Рампоно, паровозные машинисты, мясники с боен Ла-Виллета и даже матросы с канонерок, бросивших якорь y Нового Моста.

Знакомое ржание зовет нас на улицу, нас -- то есть меня и Марту. На тротуаре, y ног Феба, привязанного возле аптеки, с трудом поднимается с земли рослый бригадир и бормочет:

-- Разрази меня гром! Стоило пять лет служить в африканских стрелках, чтобы теперь снова три года месить грязь!

Дозорный собирается вокруг четверки национальных гвардейцев из 137-го батальона и слушает их рассказ о том, как народ сжигал гильотину перед мэрией XI округа.

-- Она, сволочь, никак огню не поддавалась. Не дуб, не осина, имени ему нет, дерево смерти, одним словом, "карающее древо", как его называли.

-- Ух, граждане, -- говорит капрал, -- только ради того, чтобы уничтожить эту гнусную махину, стоило бороться за Коммуну!

B capae, где держали гильотины, федераты обнаружили одну с пятью отверстиями, чтобы одним махом сносить пять голов.

-- Мы такой и не видывали. Нам смотреть было некогда, подожгли столбы, балки -- и все! Старались особенно к ней не прикасаться, уж больно омерзительно. Сволочь!

Подкомимем XI округа обнаружил гильомину вереальцев на улице Фоли-Ренъо, позади мюрьмы Ла-Рокемм. Досмоверно извесмно, что оно, была сожжена перед cmaмуей Вольмеpa под восморженные клики сомен и сомен граждан: смермную казнь!"

Двенадцать рабочих с боен притаскивают тушу быка. Бельвильцы жарят его прямо в кузнице. Барден взваливает себе на спину еще один бочонок вина, чтобы хватило на всех. Это уже третий. Все поют.

Какой-то национальный гвардеец с сединой в волосах ведет возле колонки беседу с нашими кумушками. Он все медлит около пушки:

-- Hy, чем/мы были, скажите, a? До Коммуны. Скотинкой. Рождались на соломе, жили в трущобах. Каждый кусок хлеба был потом полит.

Если не считать кепи, ремня и куртки, вид y него совсем не военный. На нем широченные велюровые штаны, сильно потертые, сплошь в заплатах, можно сказать, из дедовского наследства штаны. Разговаривая, он взмахивает искалеченной правой рукой.

-- Вот эти три пальца я оставил хозяину при штамповке. Шакал этот решил, что больше я ему не нужен, раз я стал калекой! Это я-то, потомственный, можно сказать, пролетарий. Что уж тут говорить, оказался теперь я нуль, да что там -- меныне нуля. A все-таки y меня остался вот этот да вот этот еще -- он выставил вперед большой и указательный пальцы,-- есть чем держать приклад и нажать на спусковой крючок. Коммуна -- она девка славная, черт меня дери! При ней я снова что-то значу!

Бум-уум-зии... Шарле-горбун дует в ламповое стекло, как в рожок, желая изобразить на потеху детям громыхание пушки "Братство". Привлеченные странными звуками, подходят три пилыцика от Cepрона и двое подмастерьев из булочной Жакмара.

Сказочно-пьянящий aромат разливается вокруг, раздвигает стены -просторно становится в нашем тупике,-- тот незабываемый запах, который так по сердцу народу: запах хорошеro, сочного мяса. Да, парни с боен не додвели, такого мясца мы давно не видали. Слышно, как с наслаждением жуют люди, слышна сытая отрыжка, мы заслужили это винцо.

-- На Елисейских Полях, y кукольников, переполненный зрительный зал. Когда падает снаряд, Пьерpo придумывает какую-нибудь новую шутку, колотит эту скотину Баденге.

-- Скажите-ка, граждане,-- спрашивает один из поджигателей гильотины,-a верно ли, что из этой самой пушки на мосту Нейи пуляли малые ребята?

-- A как же! -- орет Tpусеттка во всем своем великолепии и широко разводит руками y бедер, будто это она сама подарила миру всю нашу шумную ребячью ватагу.

-- Господи боже мой, что это за дети! -- жалобно произносит Мари Родюк, скрестив на груди руки, но тут же спохватывается: этот привычный жест в данном случае

неуместен, и, прикусив губы, она заводит руки за спину. Селестина Худышка ворчит:

-- Что ж это, больше, значит, некому защищать Коммуну, кроме сопляков?

-- A что! Если бы все ребята так стреляли, как наши бельвильские, неплохо было бы! -- высокомерно бросает Селестина Толстуха.

Марта решает: самая порa напомнить, что нашу пушечку следует вернуть на укрепления, западные или там южные, это уж как хотят, нам-то все равно, лишь бы fсподручнее было доставать сбиров и наемных убийц, которых поставляет клерикально-роялистская реакция версальских шуанов...".

Фалль отводит Марту в сторонку:

-- Ради бога, Марта, не гонись ты за этим! У нас свои виды на пушку. Потом объясню...

Марта относится к этому недоверчиво. Она уловила несколько слов из беседы, которая происходила между командиром Мстителей и Ранвье: "Пусть ребята состоят при пушке, без них не обойдешься".

-- Так чем же ты недовольна? Это ведь здорово! -- говорю я.

-- Дурачок долговязый! Если бы они действительно собирались снова пустить в код пушку, они бы нас отставили!

-- Да почему?

-- Слишком они нас любят! Пролетарий, он, знаешь, дурень, боится, как бы чего с его детворой не приключилось!

Как будто в подтверждение этих слов Tpусеттка и Фелиси торжественно преподносят нам два самых лучших куска мяса. Я благодарю Tpусеттку, но только я; наша смуглянка держится холодно, не скрывает своего недоверия.

Чуть обугленное, a местами недожаренное мясо, истекающее жиром и обжигающее пальцы, напоминает нам знаменитую плавку в рождественскую ночь. Мы становимся в очередь под лафетом, в нетерпеливую очередь стремящихся утолить вином жажду, возле пасти винной бочки, которую уже снова успели наполнить.

Вечер совсем весенний. Вдалеке слышна канонада, как в самые страшные дни осады. Смех становится громче, кто-то снова затягивает песню. Марта уселась на первую

ступеньку лестницы, которая поднимается над столярной мастерской, навес над ней шатается, с тех пор как Кош вытащил оттуда несколько опорных балок, понадобившихся для доделки лафета. Вытянув скрещенные руки, скрытые складками юбки, Марта загляделась на темнеющее небо, впрочем, безо всякой грусти. Огромные, черные, как агат, глаза ee пылают огнем. Время от времени она без всякой связи, вздыхая, произносит какую-нибудь фразу: "A на мосту Нейи Желторотый и Ордонне держались совсем неплохо. Видишь, все-таки мужчины" ... или: "Феб... иногда мне кажется, будто он чует, где пролетит пуля..."

Я вытер о камни мостовой блестевшие от жира руки. Потом помыл их y колонки.

Какое это подспорье -- слово, написанное на бумаге, само писание, возможность писать, держать в руках перо или карандаш.

Марта вздыхает:

-- Вот есть люди, y которых своя кровать. Стараяпрестарая. Они на этой кровати рождаются. Им эту кровать передают, когда они женятся. И в этой кровати они зачикают детей. Они умирают на этой кровати, как умерли их отцы и как умрут их дети. Теперь и y меня есть свое ложе. У меня, y первой в семье. Moe ложе -- Коммуна.

B неясном свете пугливо бродит какой-то подросток. Да ведь это Мартен Мюзеле из Рони!.. Как он вырос, окреп. Лицо загорело на деревенских просторax.

-- Мне там невмоготу стало. Чего только не наслышишь5я в нашем Рони! Что столица, дескать, в руках темных элементоз...

-- Моих родителей видел?

-- Заходил к ним. Они здоровы. Твой отец один со всем хозяйством управляется. У меня посылочка для тебя, кажется, рубашки, мать сшила...

-- A может быть, правы они, Мартен!

-- Да что ты! Они даже во сне грезить не умеют. Просто спят. Просто гниют.

Даже закрыв rлаза, я не моry уже представить себе такую жизнь. Огонь в кузнице никнет, запах угля смешивается с запахом жареного мяса. У колонки федерат из V округа рассказывает о дереустройстве Пантеона в соответствии с декретом об отделении церкви от государства;

отправление культов отныне не финансируется государством, a имущество религиозных конгрегаций национализируется.

-- Haродищу там собралось уйма! -- Он загибает один за другим пять пальцев правой руки.-- Журд объявил, что Пантеон опять станет местом успокоеняя Великих Людей, ввиду чего церковь св. Женевьевы будет закрыта для богослужений. Гражданин Дюпюи, кузнец, и ярмарочный торговец Шампелу взобрались на фронтон храма. Отпилили перекладины y креста и водрузили на нем гигантское красное знамя. Знамя сшили в комитете женщин-социалисток V округа. A оно, будь я проклят, затрепетало, зашелестело там наверхy! Тут весь народ как загорланит! Пушка рявкнула. Артиллерийский салют... На улице Суффло, друг ты мой, стекла в домах все до одного повыскакивали. Десять батальонов прошли торжественным маршем. Все фанфары играли "Песнь отправления".

Каменотесы и мясники с бойни затянули y входа в кабачок "Пляши Нога":

Bo французском городе милом Живет железный люд, Жар души его как горнило, Где тело из бронзы льют.

Марта опять вздыхает:

-- A y деревенских ноги в землю врастают, и оттого душа y них корой покрыта.

Перед закрытой типографией стоят Вероника Диссанвье и Гифес и шепчутся, не стесняясь посторонних. Уже больше недели, как аптекарь Диссанвье куда-то скрылся. По улице Пуэбла с холма Бютт-Шомон под дробь барабана движется на запад батальон федератов. Яркая звезда загорается над городом.

Теперь к поющим присоединились кучерa, газовщики и пилыцики:

С Maрсельезой вперед шагали, Девяносто третий шел год -- Отцы Бастилию брали, Им пушки ee не в счет...

Мартен Мюзеле рассказывает:

-- Один из членов Коммуны появился на площади y нас в Рони. И прочел обращение: "Брат, тебя обманывают.

У нас интересы общие... Вот уже сколько веков тебе, крестьянин, тебе, поденщик, твердят, что собственность -- священный плод труда, и ты этому веришь..." На членв Коммуны была красная перевязь, он доказывал, что, если бы это была правда, крестьянин давным-давно в богачах бы ходил, ведь из века в век он спину гнет. Ho богатеют как раз те, кто никогда ни хрена не делал и не делает.

-- A те что на это?

-- Как только о "дележе" зашла речь, крестьяне сразу по домам разбежались, позаперлись там. Только и слышно было, как хлопали ставни и гремели засовы, хуже, чем когда от пруссаков прятались. Тот парень так и остался на площади один-одинешенек. Какие-то сопляки в него камнем швырнули, a он словно глас вопиющего в пустыне: "Париж,-- дескать,--. волнуется, он поднялся, хочет изменить законы, которые дают богатьм власть над тружениками... Помогите же Парижу победить! Земля крестьянину, станки рабочему, работу всем*.

-- A те, должно быть, за своими ставнями слушали?

-- Еще бы! A за жандармами все-таки пошли.

-- Забрали его?

-- Нет! Он, как свои тирады кончил, сразу исчез. Смелый, но на рожон лезть не пожелал.

Надо было мие остаться в Рони. Таи, в нашей пустыньке, больше нашлось бы дела, чем среди пролетарской братии в Бельвиле!

На улице Ребваль поют солдаты:

О муза предместий, впередl B бой барабан зоветl На баррикаде над нами Республиканское знамяl

Мальчишки. Это ребятня из Жанделя пришла выпить стаканчик в честь пушки.

Под навесом в неверном, затухающем свете кузнечного горна кучка говорунов спорит насчет стратегии.

-- A я вот сам читал в правительственном "Оффисьеле", так что это вовсе не слухи...-- утверждает кривоногий старик, секретарь канцелярии по регистрации актов гражданского состояния.-- Отчет от 6 апреляi "B целом наша позиция -- это позиция людей, которые сознают, что они в своем праве, и терпеливо ждут, когда их атакуют, наше дело -- обороняться..." И еще 8-го: "Строго

придерживаться оборонительной тактики, таков приказU

-- Чтобы обороняться, Социальная республика должна ринуться вперед! -рычит федерат, по прозвищу Краснобай, машинист из Ла-Виллета.-- Врезаться в самую гущу! Вот и вся хитрость!

-- Клюзере правильно рассчитал: отсиживаться за фортами и ждать, как оно получится,-- бросает краснодеревец Шоссвер.

-- Значит, пускай Тьер, стервец, живет себе в свое удовольствие! -возмущается папаша Патор.-- Развяsкем ему руки, чтобы он мог пойти на всякие махинации с пруссакамиl

-- Снова осада? Ни за что! -- вскрикнула мадемуазель Орени.-- Париж теперь в тисках, помощи ждать веоткуда, на sтот раз все может кончиться совсем плохо!

Гости неболышши группками покидают тупик. Прощаясь, они вежливо объясняют, что, мол, приходится рано вставать, работы невпроворот: кому школы открывать, кому церкви закрывать, кому приводить в порядок мастерские, снова пускать в ход фабрики...

Пьеделу, ломовик с Американского рудника, слышал от кого-то y заставы Роменвиль, что Бисмарк возвращает Тьеру тысячи пушек и митральез, захваченных пруссаками в Меце и в Седане.

Между мем Тьер перегруппировывал свои силы. До cux nop он не paсполагал досмамочными резервами. И вом Винуа заменяюм Мак-Магоном. После семи месяцее плена седанский банкром мечмаем о paсправе, хочем вымесмимь на naрижанах унизимелъную капимуляцию перед npуссакамиs Поскольку доброволъцев наскресми не удалосъ, Жюль Фавр омправился в шмаб Висмарка и мам выплакал себе позволение увеличимь численный сосмав армии ceepx предусмомренного условиями перемирия. Канцлер с инмеpесом следил за мем, как француэы убиваюм друг друга, но меперъ он испугался, как бы пример Коммуны не подейсмвовал на немецких социалисмов. Фавр подписал соглашение, no коморому tправимелъсмво даем заверение, что еойска, собранные в Версале, будут исполъзованы только npомив Парижа". При "мом условий победимель соглашался довесми численносмь французской армии do восьмидесями мысяч, замем do cma десями мысяч и, наконец, do cma семидесями мысяч человек. Победимель ускорил

возвращение чемырехсом мысяч пленных, коих изолировали, помесмили в месма, досмамочно удаленные от населения и npеобразованные в специальные лагеря генерала Дюкро, где ux холям, xffрошо кормям и щедро выплачиваюм содержание. Первыми no просьбе Фавра были освобождены офицеры. Penaмрианмов сначала coсредомочили в Безансоне, Оксере и Камбре. Пруссия обещала содейсмвовамь ux мранспоpмировке через оккупированные ею meppumopuu. Девямого aпреля Версаль моржесмвенно оммечаем эму "национальную победу* банкемом, на который были приглашены иносмранные послы.

ДЕНЬ PAНВЬЕ

УЛИЦА СЕН-СЕБАСТЬЕН, ДЕСЯТЫИ ЧАС

Бледный назначил нам свидание здесь. Поручил купить газеты и отнести записку гражданину Жан-Батисту Клеману, ведающему в Артиллерийском управлении боеприпасами. Записка была скреплена подписью генерала Клюзере,

Марта ворчала y меня за спиной. Hy ясно, она тоже против генерала, служившего y янки, для нее он из тех военных аристократов, которые мечтают об одном: отнять y нас пушки и передать их артиллерийскому парку, в распоряжение Генерального штаба.

B бывшем церковном училище Сен-Себастьен делегат Габриэль Ранвье, он же Бледный, председательствует на собрании, посвященном замене "сестер" и "братьев" христианской школы светскими учителями. Председательница местного "Союза женщин для обороны Парижа и ухода за ранеными", дородная белошвейка, докладывает, что удаление церковников происходило вполне мирно:

-- Несколько богомольных девиц притворно рыдали на груди святых сестер, изображая мучительное расставание! Да нашлась еще дюжина взрослых учеников, бросавших нам вслед камни. Тем дело и ограничилось. B общем, мы не жалуемся...

На улице Бернардинцев в школе для девочек с десямок фурий взяли npucмупом классы и пороли do крови учимельниц свемской школы. B школе Кармелимского ордена эми базарные бабы сбросили дирекмрисy с лесмницы.

Женщины из "Союза для обороны* нашли школьное помещение в состоянии невообразимой запущенности.

Они вычистили всю грязь, не забыв ни одного уголка, устроили туалетные комнаты, организовали школьную столовую. Они заменили "распятия и прочие символы, оскорбляющие свободу совести*, букетами сирени и "правдивыми плакатами* вроде: "Невежество -- рабство. Образование -- свобода".

Налицо оказалось не более тридцати учащихся из трехсот записанных, что не помешало Ранвье выступить с краткой речью:

-- Мои маленькие друзья! Коммуна поручила мне сказать вам, что о вас она думает в первую очередь. Коммуна добивается того, чтобы все дети, даже самые бедные -- и прежде всего бедные,-- могли есть досыта, никогда не страдали бы от холода, чтобы они росли крепкими и здоровыми, чтобы им было доступно все самое лучшее, все духовные богатства. Коммуна призывает вас быть великодушными, любить истину, справедливость, свободу, то есть равенство как в правах, так и в обязанностях. Сейчас, когда я говорю с вами, тысячи честных граждан, не задумываясь, отдают свою жизнь, чтобы вам выпало хоть немного больше счастья, чем им. Никогда не забывайте об этом! Маленькие мои друзья, любите Коммуну, как Коммуна любит вас.

Марта вздыхает:

-- Как это здорово -- взять да прогнать боженьку...-- Она еле сдерживает слезы.

Толстая белошвейка полагает, что преподавание в наших школах, даже в светских школах, неудовлетворительно, что нужно ускорить обучение. Женщины из "Союза" и новые учителя решают обойти все батальоны и все дома в квартале и призвать всех, кто умеет читать и писать, взять на себя этот долг чести и обучить грамоте не менее шести обитателей квартала.

-- Когда наши мужья несут караул на укреплениях, y них случаются пустые часы. Достаточно одного грамотея на отделение. Ведь им там нечем заняться. Мужчиныто не вяжут...

Ранвье тут же составляет записку, которую мы отвезем гражданину Вайяну*, Делегату просвещения.

Эмому "минисмру* был мридцамь один год. Эдуар Вайян, выпускник Школы гражданских инженеров, член

Инмернационала, связанный с бланкисмами, сосмоявший в nepеписке с великим немецким философом Людвигом Фейербахом, высмупил с призывом "ко всем лицам, изучавшим вопросы всеобщего и профессионального обучения*, поделимъся опымом насчем свемского обязамелъного и беспламного на ecex его cмупенях начального и профессионального образования.

У ЛИТЕЙНОЙ БРАТЬЕВ ФРЮШАН, ДЕСЯТЬ ЧАСОВ УТРА

Ранвье был 6уквально похищен литейщиками на углу улицы Ренар.

-- Мне некогда! Надо присутствовать на бракосочетании, и не в одном месте...

-- Минутку. Очень важно!

Гражданину Ранвье не удалось направиться с улицы Сен-Себастьен прямым путем в Бельвиль. Представительницы женщин-социалисток из Ла-Виллет подстерегли его y выхода из школы и сообщили, что ими замечен подозрительный транспорт: несколько фургонов с продовольствием готовятся выехать из Парижа. Пришпоривая коня, делегат неожиданно появился y складов, где он, выяснив, в чем дело, тут же реквизировал груз мяса и направил его по назначению: в Куртиль, престарелым. Коня пришлось сменить.

Что касается господ Фрюшанов, то они как сгинули еще 18 марта, так и не появлялись! Литейщики взломали ворота, дабы впустить комиссаров, коим "Коммуна поручила составить список мастерских, покинутых их владельцами, уклоняющимися от выполнения своего гражданского долга и не считающимися с интересами трудящихся"*.

По совету Предка рабочие решили пустить литейную Фрюшанов в ход. Они учредили "Кооперативное рабочее общество".

-- Ты вот что скажи, старик,-- спрашивает Шашуан,-- a когда эти брательники вернутся?..

-- Hy-y... Арбитражный суд установит условия, на которых кооперативы будут выкупать y вернувшихся владельцев их предприятия. Так что времени еще предостаточно.

Газема tЯСурналь де Версалъ* от 19 aпреля оплакиваем хозяев: "Их капимал, плод ux сбережений, равно как и ux орудия мруда, экспропpuированы, конфискованы, pacпределены между личносмями, объединившимися в общесмва под руководсмвом дикмаморов, на условиях, которые будут усмановлены no ux усмомрению,.. Таким образом, предпринимамели и хозяева усмраняюмся декремом".

Предложение это обрадовало бельвильцев, внушило им веру в свои силы. Рабочие с лесопильни Cepрона, машинисты из Ла-Виллета, металлисты Щарона, каменотесы Американского рудника обратились к своим друзьям литейщикам с просьбой разрешить им присутствие на их собраниях одного-двух делегатов, "чтобы поучиться искусству и методам обходиться без капиталистов*. B свою очередь мастер Тонкерель выразил пожелание, чтобы рабочий кооператив литейной братьев Фрюшан связался с другими мастерскими и фабриками, которые рабочие взяли в свои руки, чтобы сопоставить опыт, a может быть, также и для того, чтобы чувствовать себя менее одинокими.

Ранвье ответил, что Коммуна создаст комиссию, на которую возложит задачу "уничтожения эксплуатации человека человеком -- последней формы рабства -- и организации труда через общества, объединенные на базе коллективного и неотчуждаемого капитала*.

-- У меня десятки свадебных обрядов в мэрии, не могу же я заставить их дожидаться,-- говорит он, поглядев на часы.

-- Комиссии нам недостаточно,-- бросает Маркай.

-- Ho... по моему мнению, вы действуете вполнв правильно,-- добавляет делегат, не отрывая глаз от своей луковицы, где стрелки так и бегут.-- Вам на месте виднее, вы в моих советах не нуждаетесь.

-- Нам, гражданин, нужны не просто хорошие слова.

-- Так чего же? Давайте кончим с этим делом!

-- Нам требуются три вещи. Ежели в порядке важности, то пожалуйста: время, металл и деньги!

Бледный трижды воздевает руки к железным балкам свода литейной, после чего соглашается присесть на трибуне из кирпичей, попросту говоря -- на печи, лицом к лицу с литейщиками.

Кооператив рабочих литейной братьев Фрюшан выработал обширные проекты, которые гражданин Ранвье заносит в свои потрепанный блокнот. Пункт первый: возобновить отливку пушек, на этот раз, конечно, для Коммуны. Пункт второй: создать профессиональное училище литейщиков.

-- Ремесло y нас замечательное! -- восклицает Тонкерель.-- B Бельвиле десятки ребят мечтают научиться ему, и они, по-моему, правы. У нас здесь есть прекрасные мастерa.-- Первая трудность -- это время: время, для того чтобы трудиться, время, чтобы обучать, и время, чтобы воевать. Ведь никто из наших пролетариев не согласится уйти со своего боевого поста, из рядов Мстителей Флуранса.

Ранвье похлопывает себя по кармашку, где y него лежат часы, с понимающим видом.

-- За двумя зайцами погонишься,-- посмеивается Фигаре.

-- A вот и нет,-- возражает Маркай.-- Все дело в организации.

-- A насчет организации...-- насмешливо подхватывает Труйэ.-- B Коммуне y вас, конечно, хорошие парни...

B конце концов, развивает свою мысль Маркай, нужно только освободить литейщиков от набивших оскомину воинских нарядов, от расхаживания по укреплениям, когда ничего, в сущности, не делаешь, на это годятся и люди, не имеющие серьезной профессии. B общем, тревожить вас надо только тогда, когда запахнет порохом. Тогда, конечно, не теряя времени, мы сунем ключ под двери школы или мастерской и схватим ружья. На этот случай и все с той же целью экономии времени надо бы предусмотреть быструю переброску бойцов: реквизировать два омнибуса, к примеру.Апо окончании бояте, кто уцелеет, немедленно возобновляют преподавание и литье.

-- Насчет тех, кто уцелеет, это ты верно сказал, -- замечает Сенофр не то всерьез, не то в шутку,-- чтобы научить малышей секретам сплавов, мне и одной лапы хватит.

-- A проблема помещений для школ? Об этом ты, Маркай, позабыл! -вмешивается Легоржю.

B вопросе о профессиональном обучении они особенно честолюбивы. Обучение будет вестись на практике, на месте, прямо y печей, но и теория займет много времени.

-- Надо бы реквизировать монаетырскую школу для

мальчиков, она тут рядом,-- предлагает Барбере, поглаживая длинные, как y старого галла, усы. Снова Маркай:

-- Нам металл нужен, иначе наша лавочка не откроется.

-- Славно звонят y Иоанна Крестителя,-- намекает Барбере.

-- Мы могли бы отливать такие пушки, которые пели бы еще лучше, чем наше "Братство",-- бросает Сенофр.

Все громко смеются, с нежностью поглядывая на меня и Марту.

Ранвье заполняет блокнот.

-- Вы еще насчет денег говорили...

-- Мы не наличными просим,-- отвечает, смущаясь, Маркай,-- не звонкой монетой... Мы желали бы, чтобы Коммуна давала нам заказы в первую очередь.

-- Право на предпочтительные подряды предоставляется рабочим обществам,-- подсказывает Предок соответствующую формулу.

-- Все это касается Франкеля из Комиссии труда,-- одобрительно говорит Ранвье.-- Он как бы ваш министр. С ним вы сговоритесь наверняка. Он веыгерец.

Двадцамь семь лем. Золомых дел масмеp. B 1864 году, призванный в npусскую армию, он своди-m знакомсмво с Бебелем и Якоби*, содержавшимися в крепосмu Кенигшварц, Bo время поездки во Францию в Лионе вступает в Инмернационал. Apесмованный no обвинению в заговоре в мае 1870 года, Лео Франкель вмесме со своими моварищами заявляем, что Инмернационал вправе быть "непрерывным заговором всех угнеменных и всех эксплуамupуемых*. (Этот невысокий венгерец, золотых дел мастер, сказал своим судьям: "Цель Международного товарищества не повышение заработной платы трудящихся, но полное ушrчтожение наемного труда, который представляет собою не что иное, как замаскированное рабство".)

Выйдя из мюрьмы 5 сенмября 1870 года, избранный 26 марма делегамом от XIII округа, Франкель писал 30 марма Карлу Марксу: "Если мы сумеем коренным образом npеобразовамь социальный cмрой, революция 18 марма будем самой резульмамивной изо всех имевших месмо do cux nop. Дейсмвуя так, мы добъемся решения краеуголъпых проблем грядущих социальных революций...*

МЭРИЯ, ОДИННАДЦАТЬ ЧАСОВ

Ранвье все труднее и труднее взбираться в седло. К счастью, всегда находятся охотники его подсадить.

На углу улицы Пуэбла подмастерье булочника Орест останавливает Марту, Феба и меня:

-- Мне хотелось бы перекинуться словечком с Бледвым, да он притворился, что меня не заметил!

-- С чего ты это взял? Его просто ждут на свадебные обряды там, в мэрии!

-- A вы не могли бы ему сказать, вас он послушается...

Рабочим-пекарям надоело ждать, когда выполнят наконец обещание насчет запрещения ночного труда в булочных. Они решили собраться и идти к Ратуше.

-- Я не хотел останавливать вас возле булочной, a то Жакмар мог услышать,-- добавляет, потупясь, альбинос.

-- Это как же? -- возмущается Марта.-- Ты дрейфишь перед своим орангутангом вонючимl Да еще теперь, когда y вас Коммунаl И еще жалуешься, что приходится работать ночью? Так тебе и надоl У Бледного дела поважнее, чем с такими pохлями, как ты, возиться!

-- Рохлями, pохлями, еще посмотришь, какие мы pохли, пекари!

Я натягиваю поводья и говорю:

-- Ты ee не очень слушай, Орест! A поручение твое выполним, скажем Бледному.

Как всегда, вся ярость Марты оборачивается теперь против меня.

-- Вечно я y тебя неправа, пахарь несчастный! Что мое слово, что Фебова кругляшка, тебе это едино,-- рычит она мне в спину.

20 aпреля пекари демонсмрировали перед Рамушей, Было ux mpu сомни.

Как красива наша Гран-Рю перед бельвильской мэрией! Дюжина свадебных кортежей терпеливо ждет, коротаа время в песнях и шутках. Хоть и бедность, и всевозможные ограничения -- вторую уже осаду переживаем! -- бельвильцы последнее выгребли из сундуков, выпороли зашитое в подкладки. Невесты все в белом, одно-единственное пламенеет пятно -- красный цветок на груди, упоительная сердечная рана...

Прибытие Ранвье, высокого на высоченном Россинанте, позаимствованном в квартале Ла-Виллет, встречено бурей приветствий.

Игроки собирают свои ставки, выскакивают из кабачков, чтобы присоединиться к кортежу.

Мэр XX округа глядит на своего коня и готовится уже спешиться, когда в свадебный круг врывается краснокамзольный гонец с пером на шляпе и выкрикивает:

-- Haрочный от Центрального комитета Национальной гвардии к гражданину Ранвье!

Мэр распечатывает пакет. Его исхудавшее лицо мрачнеет от строки к строке. Он медленно поводит головой, шепчет про себя: "Нет! Это невозможно!" Бросает нарочному:

-- Скачи! Скажешь, что я буду тотчас же! И поворачивает коня. Ho самая решительная из стайки невест ухватывает высоченного одра прямо за ноздри:

-- Не спеши, гражданин! Сперва повенчай нас!

Невеста -- бойкая девица лет двадцати пяти, a то и тридцати -- за словом в карман не полезет и глаз не потупит.

-- Простите меня, гражданка! -- почти заикается Ранвье.-- Не могу! Речь идет о жизни и смерти людей, сотен людей...

Другая невеста, не уловившая ответа, подхватывает на хороводный лад слова первой:

Повенчай нас, мой дружок, Белоснежный мотылек...

И вся дюжина свадеб, невесты, родственники, дружки затягивают хором, притопывая и хлопая в ладоши:

Повенчай меня и Жана У каштана, y каштанаl

Ранвье знаком приказывает мне подставить yxo и шепчет;

-- Гони в Центральный комитет, объясни им, что я не могу явиться немедленно, но что я решительно возражаю против предложения Лакорa.

Хочет, чтоб мы повенчались, Пусть поклонится вначале

Узнав, что четыре сотни солдат стоят в Нейи, не имея крова над головой, не получая жалованья, гражданин Лакор, делегат от VI округа, предложил направить к ним Шуто, чтобы собрать их под крышу.

-- Hac повенчать надо, время не терпит! -- выкрикивает бой-баба, поглаживая шестимесячное полушарие, которое она выставила вперед, рассчитывая на неопровержимость такого аргумента.

-- ...И кто бы другой, a то Лакор, который вечно вопит, что муниципалитеты вмешиваются в дела военных частейl И чего доброго, уговорит остальных. A ведь и без того между I^оммуной и Комитетом Национальной гвардии все идет вовсе не так гладкоl*

Повенчай вас, мой дружок...

-- Мы мигом, Феб не подведет!

Белоснежный мотылек!

Ранвье снова позвал меня:

-- Нет, это ни к чему не поведет, ты да Марта -- это не авторитетно... Напротив, разожжет их еще больше... Оставайтесь здесь, пригодитесь мне...

Ho он все не решается сойти с лошади. Впрочем, хватит ли y него сил снова взобраться в седло?

Из отдела заiшсей актов гражданского состояния спустился папаша Вильпье, чтобы посмотреть, как идут дела. Желая, по-видимому, оправдать свое появление, он говорит:

-- Не понимаю, Габриэль,что это их всех разбирает... все нынче решили жениться. И не только в Бельвиле, не думай! Я говорил со своими коллегамя из других округов. Все то же. Никогда еще в Париже не заключалось столько 6раков.

-- Граждашш Вильпье! Принесите-ка книгу записей, свод законов, перевязь и все причиндалы, я буду их венчать прямо здесь, всех скопом.

-- Прямо с седла? Так, что ли?

-- A почему бы и нет!

Все было очень красиво. И их действительно повенчали.

Запах сирени. Взволнованное молчание. Худой, сумулый Габриэль Ранвье, взгромоздившийся на своего мощего ко

нягу. Два xopa, два крамких напева выводили "да": мужские голоса и мелодичные женские голоса. И -- прозвучавший одновременно звук поцелуя, один на все брачующиеся пары Бельвиля.

ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ НАЦИОНАЛЬНОИ ГВАРДИИ, ОКОЛО ПОЛУДНЯ

На сей раз я понял, чем мы полезны Бледному: мы вместо него выслушивали людей, с которыми ему было недосуг побеседовать. Если кто-нибудь преграждал путь, Ранвье только пришпоривал коня и, чуть обернувшись, указывал на нас: "C ними, с ребятами поговорите!*

B тупике мы потеряли уйму времени, надо было поскореe открыть аптеку. После отъезда своего рогоносцасупруга Вероника Диссанвье выразила желание быть чем может полезной. Ho не для того она отказалась следовать за свОим мужем в Версаль, чтобы снова стать за конторку и отпускать пузырьки.

-- И зря. Как раз в аптеке она могла бы действительно послужить Коммуне,-- сказала не без яда Tpусеттка.-- Ho Вероника и слушать об этом не желает...

-- Пусть ей Гифес объяснит.

-- Она свое твердит: дескать, она не аптекарша, и все тут.

-- Будто мы без нее не знаем,-- резко вмешалась Марта. Я бросил на нее тревожный взгляд, и она добавила сквозь зубы: -- Надо делать, что можешь... Я думаю, Бледный так же бы ответил. A по-твоему, нет?

B предместье Тампль женщины-социалистки требуют, чтобы мэрии провели "повальные обыски на улицах и в квартирах* для изъятия оружия, оставленного эмигрантами.

-- Обязательно скажите Ранвье: нам нужны полномочия, чтобы собрать данные о бежавших из Парижа. Тогда можно будет налагать денежные штрафы и прочие взыскання.

Не успели мы проехать и десяти метров, как к нам обратилась вдова логибшего на мосту Нейи, ей положено пособие в шестьсот франков. Как его получить?

Затем некий франкмасон сообщает, что ему поручено сделать весьма важное -- и секретное -- сообщение Коммуне от имени ложи Фобур-Сент-Антуан.

Выезжая с площади Шато-д'O, мы наткнулись на двух ветеранов 48 года. Старики настаивали на том, чтобы Ранвье не счел за труд посетить сегодня вечером заседание их клуба, которое будет посвящено важнейiшш вопросам.

-- Вам ведь известно, что в те же часы заседает Коммуна.

-- Она все вечерa заседает! -- вознегодовал один из ветеранов и от негодования даже потерял свое пенсне.-- Оттого-то мы в клубах даже не знаем, как выглядят наши избранники. Как же они могут знать, о чем народ думает?!

-- HQ могут же они присутствовать всюду зараз!

-- Сами виноватыl На все дела набрасываются разом. A их ведь даже сотни не наберется. B 93-м их было двести сорок!

-- Девяносто третийt Вечная песняl

Марта за моей спиной нетерпеливо вертится.

-- Когда берешься переделывать общество и сверх того изо дня в день приходится заниматься судьбой двух миллионов душ,-- paссуждает старый революционер, воинственно размахивая своим пенсне,-- нужно побольше делегаций, комиссий. Пусть их будет вдвое больше, и то не хватитl Bo время осады на все лады твердили, что нужно на десять тысяч жителей иметь одного представителя. Считали, что никак не меныпе. Теперь самое время об этом напомнить, поскольку опять выборы. Мне кажется, этот вопрос, который тоже будет обсуждаться в клубе, мог бы заинтересовать гражданина Ранвье, если бы он соблаговолил навестить нас нынче вечеромl..

A еще нас задержали две похоронные процессии с фанфарами, которые пересекли друг другу дорогу при выходе с бульвара.

Кабачок напротив переполнен. Гонцы, секретари, офицеры для поручений, кучерa и охрана -- каждый старается вставить словечко, высказать свои взгляд. Разноголосые крики, хохот, клубы дыма. Спирает дыхание.

Центральный комитет Национальной гвардии не так уж плохо организован. Нашлись солома и овес для Феба, суп и вино для нас с Мартой. Время от времени вестовые выходят, вызывают гонцов, требуют карету.

-- Если уж на то пошло, то ведь Центральный комитет учредил Коммуну. С какой стати ему было уходить со сцены после победы?

-- Виноваты члены Комитета лишь в том, что не выдвинули свои кандидатуры на выборax. Ho им следовало бы воспользоваться дополнительными выборами.

-- Лакор выдвигает свою кандидатуру.

-- И правильно делает.

-- Все они должны выставить свои кандидатуры! Чтобы влить революционную энергию в эту задремавшую Коммунуl

Их позиция ясна. Центральный комитет, вышедший из чрева Национальной гвардии, должен держать вооруисенные силы в своих руках. Ибо вооруженные силы -- единственная реальная сила Коммуны.

Какой-то сержант-каптенармус одобряет:

-- Я уж не говорю о том, что, если бы, к несчастыо, Коммуна была подавлена, первыми к стенке поставили бы членов Центрального комитета Национальной гвардии. Что же уДивительного, что они хотят заниматься оборонойl

Старый возница фиакра держится других взглядов:

-- B Коммуну вошли избранники народа Парижа. Они и назначили военных начальников, настоящих генералов.

-- Нашел тожеl Клюзере, что ли?

-- A ты по делам суди!

Ho робкий протест заглушается ядовитым смехом. Сержант указывает на окна, за которыми заседают делегаты Национальной гвардии:

-- Кто, скажите, вытурил 18 марта этого недоноска и его Винуа с их солдатней? Они! Так кто может защитить Коммуну, a?

-- Hy a еще что они могут? -- спрашивает хозяин 6истро, держа по бутылке в каждой руке.

Бму отвечают наперебой десятка два голосов:

-- Ввести удостоверения личности, чтобы шпионов вылавливать!

-- Взять в свои руки омнибусы и пароходики на Сене.

-- Установить связь с республиканцами Гавра, a для этого тайно проложить ночью кабель в русле Сены!

-- Никаких назначений в Национальной гвардии без консультации с Комитетом!

-- Отозвать Клюзере! Хватит ему держать людей под открытым небом, когда имеются крытые траншеи.

Тон здесь совсем другой, чем в Ратуше. Стол вздрагивает под ударами кулаков.

-- A мы, разрази их гром, якобинцы! -- вдруг разорался какой-то уродец в синих очках. И он набрасывает свои портрет Коммуны: Коммуны-пугала, Коммуны, забравшей вожжи в свои руки, Коммуны самодержавной, воинственной.

-- Не стоит больше и говорить о Коммуне,-- заключает сержант-каптенармус,-- от нее несет федерализмом, всех примирить хочет, a в общем -- жалкое зрелище! Нам Комитет общественного спасения нужен!

Все это время кого-то вызывают, кто-то входит и выходит. На мгновение очередной оратор останавливается. Капрал-горнист 96-го батальона ищет подполковника Гийета, заместителя командира IV легиона.

-- Пусть немедля явится на аванпосты, иначе все по домам разойдутся!

-- Почему так?

-- Вот уже неделя, как их не сменяли. Жрать больше нечего, и патроны почти все вышли.

Подполковника находят в задней комнате. Он храпит, положив голову на стол.

-- Первый раз уснул за три дня, да еще, как видите, застигли меня тут врасплох,-- бормочет он, застегивая куртку. И требует себе коня.

Незнакомый капитан заявляет, что y него неотложное дело к Центральному комитету Национальной гвардии.

-- Можете себе представить, тридцать тонн ваты, мы ee случайно обнаружили. Лучше не придумаешь для укреплений. Картечь, угодив в вату, завязнет!

-- A кто вас послал, гражданин?

-- Я сам себя иослал. Я капитан Айо из 181-го батальона II легиона.

Ho люди стали разборчивы, и их трудно удивить: только что Вольпениль, директор Акциза, напал на целую груду одежды: пятнадцать тысяч пар гетр по 4 франка 50 и восемь тысяч пар башмаков по 8 франков 50.

-- Вот увидите, наша добренькая Коммуна со своим коммунализмом, федерализмом и своей покладистостью не пожелает к ним притронуться,-- ревет коротышка в синих очках.

-- Восемь пятьдесят -- цена сходная,-- бормочет виноторговец.

-- И все-таки дорого! Надо просто реквизировать. Ho куда тамl Это все равно как с миллиардами Французского банка. Ни-ни! Пальцем не тронь! Мы же честные... ни одного хозяйского cy не заберем. A народ наш пусть босиком гуляет, с голоду дохнет. Ему не привыкать статьl

Гвардеец Мериго докладывает, что его батальон одет кое-как, плохо вооружен и все еще пользуется старинными ружьями.

-- Для некоторых это предлог не подчиняться приказу. Офицеры, которым вроде бы надо подтянуть своих подчиненных, ни о чем думать не желают. Распустили людей. Когда в квартале бьют сбор, они сами -- a они-то должны показать пример, быть всегда впереди своих солдат -- норовят прийти последними... если только вообще соизволят явиться! Вот обо всем этом я и хочу сказать в Комитете Национальной гвардии. Надо отставить наших эполетчиков и назначить офицеров, которые дадут клятву держаться до последнего, защищая наше благородное дело. A тех молодчиков разжаловать перед строем, сунуть в лапы ружьецо, и пусть шагают в самом первом ряду, эти бакалейщики, которые нас позорят! Вы посмотрите на вашего старшего сержанта, галантерейщика, что ли, как он саблю по мостовой за собой волочит. A ему нужно в руках ружье с патронами держать да помнить, что патроны нам дороже хлеба!

Прения в Комитете закончились, выходит Ранвье, с секунду он смотрит на нас, не понимая, что это мы, еще секjшду старается понять, какого черта мы торчим здесь... Вьшимает часы.

-- Опять опоздаю в Коммуну.

Коммуна заседает дважды в день. B два часа дня и вечером, порой до рассвета. Эти заседания прерываются только для того, чтобы наспех перекусить. Пока избранники народа находятся в Ратуше, они стараются воспользоваться этим, чтобы поработать в комиссиях, членами которых они являются и на которые взвалено бремя задач и забот настоящих министерств. Ранвье -- член Военной комиссии.

-- Скажите-ка, ребятки, вам не трудно вернуться в Бельвиль и предупредить Совет легиона, что я постараюсь заглянуть к ним часов в пять?

Он такой высокий и такой худой, такой бледный и сутулый. По-видимому, два часа перепалки в Комитете

изматывают его больше, чем инспектирование бойцов прямо под огнем. Выдалась в этот день одна-единственная минута, когда он перевел дух, посветлел лицом. Это было в Сен-Себастьенской школе.

-- Дождитесь меня в Бельвиле. Чтобы не скакать лишний раз взад и вперед.

Флуранс был Сидом. Ранвье -- Дон-Кихот. Не так уяс надумано это сравнение: посмотрите только, как он тянется длшшющими руками, ухватывая гриву своего Россинанта.

ДО САМЫХ ПОТEMOK]

Габриэль Ранвье провел вторую половину дня, закончил день и начал следующий на одном дыхании. И без нас.

Отрывки разговоров при выходе из Совета XX легиона, где Ранвье председательствовал, не меньше, чем его запавшие щеки и усталость, говорили о жестокой словесной схватке, разыгравшейся там. Мстители, в частности Фалль, поначалу были в восторге, оттого что функции Совета расширятся, что в его обязанность входит теперь следить за "проведением мер, долженствующих обеспечить защиту Коммуны от поползновений реакции, развить свою революционную активность, включая сюда и административные дела".

Значительно холоднее было встречено сообщение о том, что отныне роты национальных гвардейцев будут стоять в казарме Лобо в связи с pеорганизацией. Казенныв здания на улице Риволи -- это далековато. Убедить наших оторваться от ихнего тупика, от Бельвиля, шокинуть родное гнездо" было делом нелегким. Предстояло еще встретиться лицом к лицу с их женами.

Бледный уже гнал коня во весь опор, торопясь попасть на второe заседание Коммуны.

-- Мне кажется, он теперь не так кашляет, верно, Марта?

-- Просто некогда ему кашлять.

Вечером Ранвье вручил нам послание для доставки в бывшую полицейскую префектуру.

-- A сюда возвращаться не надо. Отправляйтесь прямо спать.

B префектуре мы наткнулись на моего кузена Жюля и Пассаласа. Оба были углублены в работу.

-- Забудьте, что я вам скажу, ребята, но если вдуматься, то вашего старика Белэ кто-то водит за HOC... Не исключено, что Французский банк, который в виде милостыньки бросает нам, когда ему заблагорaссудится, миллион-другой, тишком переправляет сотни миллионов версальцам... Вот если бы поймать их с поличным!

На обратном пути Марта выразила желание взглянуть на заставу Сен-Дени. Мы проехали Центральный рынок меж двумя рядами роскошных цветов, одурявших нас своими aроматами, и оказались в самой гуще праздничной толпы ярко освещенных Больших бульваров. Мягкий ночной воздух. Очереди y входа в театры. Под сводом газетных киосков целый водоворот каскеток и шляп. Этот весенний ветер вызвал на улицу зевак: одних из предместий, других из богатых кварталов. Тут оии встречались.

-- Трудятся с одной лишь целью -- разбогатеть! Честолюбцы. Вот вам и все!

-- Им уже недолго сидеть в Ратуше, и они это прекрасно знают... Уж вы мне поверьте! Вот и стараются устроить свои делишки и набить карманы!

Ударив каблуками в бока Феба, я вырвался из толпы. Марта, чьи руки кольцом сжимали мою талию, так же, как и я, чувствовала в этом галопе, зигзагом прорезавшем вереницу карет, огни бульвара, саму ночь, что мы были прекрасны, мы трое: неистовый конь, смуглая девушка и я -- долговязый бумагомаратель из предместья Бельвиль.

-- Скажи-ка мне, мужичок глиняный бок, много ли наш Бледный зарабатывает?

Она знала это не хуже меня...

Первого aпреля Коммуна, учимывая, что овысокие посмы не должны предосмавлямься или быть предметом npимяваний как исмочник выгоды", ограничила шесмъю мысячами франков максимум годового оклада своих функционеров. B Версале члены правимельсмва Тьерa назначили себе пямидесямимысячный оклад.

Под барабанную дробь Мстители Флуранса углублялись во мрак предместья Тампль. Они шли в форт Исси.

Перед аркой высилась чудовищная громада пушки "Братство", казавшейся какой-то глуповато-неуклюжей.

Едва мы прибыли в тупик, Марта устроила мне невыносимую сцену. Как всегда, она выговаривает мне за мой высокий рост, бесхарактерность, за то, что я из Рони... Я ничего не мог понять в ee упреках, только то, что силы ee и нервы сдавали. Этот злобный взрыв приходит к обычному концу: моя смуглянка бросает меня и отправляется ночевать бог весть куда. Уходит она, как-то странно выпрямившись, со сжатыми кулаками, потряхивая своей гривой. Походке ee недостает величавости. У Марты болят ягодицы. Я мог бы, конечно, завести седло, но тогда обязательно украдут Феба.

Было это не то 10, не то 11 или 12 апреля 1871 года. Я забыл сразу поставить число, a память на даты y меня слабая. Впрочем, так ли уж это важно. Дня Бледного следуют друг за другом неотличимые: вчерa ли, сегодня...

Кажется, я не сказал, что каждый из этих дней сплошь, от зари до ночи, сохранял тепло и ясность.

Смроки из версальских газем:

--Ле Голуа*: *Париж смал адом, напоминающим о пещерax легендарных разбойников*.

"Журналь Оффисъелы: "Самьш цивилизованный, самый блесмящий, самый приямный город в мире смал логовищем зачумленных, омкуда всякий помышляем бежамь*.

Скончался Бастико.

Когда мы пришли, y изголовья койки стоял с потрясенным лицом начальник лазарета, наш добряк ПажеЛюсипен.

-- Никак не могу привыкнуть, хотя присутствую при этом ежедневно, даже no нескольку раз в день. Каждый раз даю себе слово, что в следующий раз не пойду. Ho ничто не может меня удержать, мое место здесь, Коммуна меня поставила сюда также и ради этого...

Нашей тройке -- Марте, Фебу и мне -- было поручено известить Мстителей Флуранса, находившихся в форте Исси. Люди потребовали смены: не могут они не присутствовать на последнем прощании с товарищем.

-- Даже и не думайте,-- отрезал Фалль после разговорa со штабом Исси. Матирас взорвался:

-- Как это?-- Чтобы он не мог проводить в последний путь своего старого товарища по заводуl Посмотрим,

найдется ли кто, чтобы стать ему на дороге, a он не поколеблется начинить такому смельчаку кишки свинцом. Слово медника... Hy, знаете, если это и есть Коммуна!.. Фалль обратился к Гифесу:

-- Объясни ему ты.

-- Гражданин Бастико умер ради нее, гражданин Матирас. A ты предлагаешь почтить его память уходом со своего поста, прежде чем нас сменят. Это ведь значит сделать брешь в укреплениях перед лицом врага,-- объясНил типограф.

-- Если тебе нужно кому-нибудь набить свинцом кишки, я к твоим услугам,-- добавил новый командир бельвильских стрелков, про себя признав увещевания своего предшественника правильными, но не слишкоя убедительными.

Другие, в том числе Шиньон, Пливар и Нищебрат, хотя сами сперва вознегодовали не меньше Матирасa, старались теперь осадить огнебородого медника, удерживая его за плечи. Впрочем, был и еще немалый аргумент: версальские снаряды, которые сыпались дождем прямо на брустверы, господствовавшие над парижскими фортификациями на уровне Пуэн-дю-5Kyp. Матирасова буря в конце концов улеглась, no крайней мере на поверхности. Левая кустистая бровь нервными судорогами сжимала глаз, отчего еще свирепее, еще круглее сверкал правый. Кто-нибудь заплатит за смерть Бастико, уж об этом он позаботится!

Так получилось, что похоронами пришлось заняться женщинам. Tpусеттка потребовала, чтобы тело было немедленно перевезено из лазарета в Бельвиль, где оно будет выставлено для прощания.

Ноэми Матирас не желала, чтобы гроб стоял в зале кабачка под тяжело нависшим потолком.

-- Непьющий был... Bo всяком случае, пока не стал безработным...

-- Генералов выставляют в казармах, епископов в соборax,-- бросила Фелиси Фаледони.-- A он был рабочий, значит...

Итак, гроб бывшего медника Келя был установлен в литейной братьев Фрюшан. Стоял он на подмостках, под железными сводами, a свечи заменяло пламя печей.

Почетный караул состоял из тех, кто не мог быть послан на линию огня,-Предок, хромоногий Лармитон,

одноногий Пунь, глухонемой Барден, старый часовщик Бансель и другие. Все те, кто, не краснея, мог стоять вдесь по стойке "смирно" перед героем Мстителей Флуранса.

Перед гробом прошла вся Гран-Рю. Бастико был первым из тупика, павшим смертью храбрых. Флуранс -- тот был национальным героем и ученым. Вормье и Алексис, печатник Гифеса, нашли себе смерть в Шампиньи, в конце ноября, но это было в дни осады, под трехцветным знаменем. Зоэ -- беженка -- пробыла y нас без году неделя... Ныне в четырех белых досках покоился бельвилец, рабочий, федерат, убитый с красным знаменем в руках, потомственный, настоящий -- об этом не принято было говорить, но это чувствовал каждый в душе, это слышалось во всхлипываниях и paссуждениях вслух.

-- Когда я навещала его, он был уже очень слаб,-- рассказывала Флоретта матушке Канкуэн.-- A все-таки решил показать мне, что он умеет читать четыре слова: Коммуна, Социальная, Бланки, Флуранс. Слова y него были написаны на клочках бумаги, он их перемешивал в каскетке и заставлял вынимать, читая одно за другим: Бланки, Социальная, Флуранс, Коммуна. A ведь они разные, то есть буквы y них разные... A он не ошибался. Было это позавчерa, накануне его смерти.

Проститься с ним пришли люди, которых даже и не ждали. Например, Cepрон, владелец лесопильни, в сопровождении своего мастерa Фарадье.

-- Смотри-ка,-- буркнул еебе в усы плотник Огюст Ронф.-- A я думал, он y версальцев.

Ho госпожа Пагишон, та, которая кормит хлебом своих четырех собачек, заявила:

-- Коммунарий он или нет, мне все равно, он был порядочным человеком -господин Бастико.

-- Да, это верно, он мне однажды оказал услугу,-- добавила мадемуазель Орени.-- И животных любил...

Орени, портниха с аллеи Фошер, тоже y себя целый зверинец держит. Собак и кошек.

Каким-то чудом узнав о похоронах, рабочие Келя прислали депутацию -целых двенадцать человек.

-- Вожаком он никаким не был,-- объяснял рябой синдикалист,-- но когда на заводе бросали клич: "Бастуй!", когда он видел, что его товарищи действуют прямо на глазах хозяина, то, даже если он не очень разбирался,

что произошло, даже если не слишком в это верил, все равно он инстинктивно становился на нашу сторону, и можно было на него опереться. Скалой стоялt

Депутация, между прочим, воспользовалась случаем и навела справки насчет рабочего кооператива, организованного в литейной Фрюшанов.

-- Вот видите, правильно мы сделали, что выставили гроб здесь,-торжествовала Фелиси.

B литейной, которую пустили в ход под руководством Маркайя и Тонкереля, работа кипела. Литейщики стояли y печей, но ружья были y них всегда под рукой, и они чуть что -- готовы были присоединиться к своим в форте Исси. На панихиде по Бастико вместо ладана были здешние запахи расплавленного металла, a вместо органа гудело пламя печей.

На эту пролетарскую мессу явились видные бельвильцы. Был тут бочар Серри, ставший медиком, был типографщик Дюмон, раненный 22 января, Тренке, Лефрансэ, был с белой окладистой бородой Мио* и даже Жюль Валлес. Они не могли долго оставаться и извинились перед устроительницами, что не смогут присутствовать завтра на погребении.

Горячая лава бронзы отбрасывала трепетный серебряный нимб на строгое чело бельвильца.

19 апреля.

Как позволили мы себя так одурачить? И сейчас еще не могу прийти в себя.

-- ...Вставай, соня! Кто-то подбирается к нашей пушкеl

Мы спали в нашем укрытии в тупике. Марта уже стояла на четвереньках, напрягшись вся, как хищник перед прыжком. "Tc-c-cI" -- шептала она при каждом шуршании тюфяка. Сон y нее гранитный, но при любом признаке опасности, от самого легчайшего шума она уже на ногах, и сна как не бывало.

Пушка "Братство" ночевала перед аркой. Она стояла здесь днем и ночью с тех пор, как был взят мост Нейи. Повозки и кареты, проезжавшие по Гран-Рю, могли двигаться только гуськом, что не обходилось без недоразумений и без криков. Пушка стояла без всякого присмотра даже ночью. Впрочем, караулов здесь давно уже не ста

вили. С тех iiop как y нас Коммуна, Бельвиль спал спокойно. К тому же мы сами с превеликим трудом сдвигали с места нашу пушку, и вряд ли кто из посторонних сумел бы тайком похитить такую чудовищную махину.

-- Для этого ведь лошади нужны, Марта!

-- Слушай, они уже близко!

Мы поспешили им навстречу.

Их было человек пять, не больше, во главе с капитаном, совсем еще юнцом. Двое несли ремни и прочую упряжь, которую достали в конюшнях на улице Рампоно.

-- Капитан Бевиль из штаба Артиллерийского управления. Нам нужна пушка "Братство".

Тон был весьма учтивый, даже чопорный, будто он беседовал с настоящей дамой.

-- Письменный приказ есть?

-- Пожалуйста!

-- Флоран, проверь!

Света газового рожка было достаточно, чтобыубедиться в наличии печати и подписи, принадлежавшей полковнику, который в свою очередь ссылался на приказ генерала Клюзере.

-- Ваша пушка реквизирована,-- объяснил офицер,-- как и многие другие орудия. Мы заняты оснащением частей в связи с предстоящим наступлением. Вы сами понимаете, что я не могу распространяться на сей счет более подробно.

Марта, ошеломленная, разглядывала капитана. Я тоже никогда прежде не видьiвал такого красавчика военного. Высокий, стройный, с белокурыми выхоленными усиками, с серьезным и учтивым видом прилежного ученика.

-- Даже и не думайте увозить нашу пушку без нас! Я такой здесь тарарам устрою!

-- О! -- Легкое недовольство послышалось в его голосе.-- Мои люди тем временем будут запрягать -- так мы сэкономим время.

На нем не было ни плюмажа, ни помпонов, никаких побрякушек, мундир выглядел безупречно: прекрасного покроя, ни пятнышка, ни случайной складки. Генерал Клюзере, подумалось мне, заводит новую моду в Националыюй гвардии.

Марта вскоре вернулась, успев поднять на ноги всю нашу команду. Сердитым жестом протянула мне сумку, забытую мною на нашем тюфяке.

-- Не верю я им!

-- Почему?

-- Слишком лощеный этот золотопbгонник!

Ho Марта оказалась в одиночестве: все прочие не разделяли ee подозрений. Мы -- мы были просто счастливы. Наконец-то наша пушечка еще постреляет. Займет свое место в грозе и громах коммунарских и всех их там оглушит, обгудит их, черт побери, своим бронзовым басом.

Наша команда с Барденом во главе, окончательно пробужденная важной новостью, перекликалась, paссевшись при пушке по своим местам. Насыщенный предгрозьем воздух прибавлял остроты их волнению.

Торопыга затянул:

Bo имя справедливости Пришла теперь порa Восстать рабам в полях, Заводах, рудниках, Чтоб 93 год для них настал!

Под стук и звяканье, гулко отдававшиеся среди спящих фасадов, в который уже раз мы спускались к сердцу Парижа, и каждая встреча с ним не была похожа на предыдущую.

Юный красавец в капитанских погонах услал двух своих сержантов. Оставшиеся двое замыкали наш кортеж, отступив далеко назад от пушки, a сам командир скакал впереди, соблюдая приличную дистанцию между нами и собой, так что разговор был невозможен.

-- Странною он нас повел дорогой! -- проговорила Марта.-- Как он чудно сидит на лошади.

-- Да, я заметил!

-- Почему он так держится?

-- Он держится, как те, кто обучался верховой езде.

-- A разве этому учатся?

-- Конечно!

-- Разве есть такие школы, чтобы учили на кобылах ездить?

B ee вопросе было больше восхищения, чем подозрительности: вот какие теперь в нашей народной армии шикарные командиры есть! B общем, настроение было хорошее. Мы следовали за красавчиком капитаном по темной улице и попали на маленькую треугольную площадь. Въехали в ворота и очутились во дворе...

Тяжелый зловещий удар заставил нас вздрогнуть. Гигантские ворота с грохотом захлопнулись за нами.

Наш красавчик мелкой рысцой подъехал к нам и осадил своего коня.

-- A ну-ка, ребятки, слезайте, да поскорей!

Мы сразу, без перехода, перенеслись в другой мир: из будущего в прошлое.

Они вылезали изо всех углов, из-за запертого портала, из темных амбразур, из сырых нор и надвигались на нас, склизкие, верткие, с ухмылкой на рылах. Тараканье племя!

Шуаны, толстобрюхие богатеи, орлеанисты, убийцысутенеры, допотопная деревенщина, эксплуататоры, мошенники с титулами, в митрах, в орденах...

Должно быть, так вот теснятся, налезают друг на друга тараканы и тараканищи, подбираясь к крылатому трупику только что оттрепетавшей великолепной бабочки. Бще миг -- и они утащат ee в свою смрадную щель.

Тут были офицеры в рединготах, буржуа в военной форме, но, в общем-то, среди полусотни жирных шутников не так уж много переряженных. Нам они казались все до странности знакомыми, y каждого своя гримаса, неизменная, и неизменно собственный дом. Высокий полковник, вытянутый, как шпицрутен, супруг томной наследницы солидного имущества, оптовик-бакалейщик, старший приказчик, ворующий в надежде попасть в высшие слои общества, высокопоставленный чиновник, наживший себе геморрой в золоченом кресле, промотавпшйся аристократишка в поисках приданого в паре с папашей-нуворишем, племянник протоиерея и rрафский мажордом, богачи, которые измеряются звоном золота, и владельцы ввонкого имени, и те, кто только мечтает о благородном металле или благородном имени; все преуспевающие, которыми кишит круглобокий сыр старого мира, где они копошатся, довольно урча; те, кто прежде всего заметит башмак, который просит каши, или протертый локоть; те, кто затыкает себе HOC, проходя мимо бедняков, и которым все ведомо заранее: они знают все рецепты, все решения, все входы и выходы. Предместья перенаселены? Давайте эпидемию! Слишком много безработных? Давайте войну! Есть недовольные? A на что Кайена?

Маслянистое ржание, утробный хохот, раскатистый смех хозяина, который ничего не понял; счастливый

смех того, кто считает, что он всегда прав и что именно он смеется последним.

-- A ну давай, мелюзгаl

Мы не нуждались в пояснениях. Кованые чугунные фонари давали достаточно света. Итак, они желали получить пушку "Братство", и никакую другую, ту самую, о которой говорил весь Париж, мощный бронзовый бас. Чтобы уничтожить ee, или упрятать, или выдать версальцам -- y них, конечно, есть для этого все возможностиl A мы кто? Дюжина сопляков и один великовозрастный разиня. Не так уж трудно справиться. Одного пинка хватит...

Мы чувствовали себя маленькими, жалкими. Смех этих людей ставил нас на место: мелюзгаl

И тут нас взяла ярость.

Они были толстые, высокие, их было втрое больше, чем нас! За ними стояли тяжесть и сила многих веков, но в нас, маленьких и тощих, было тоже нечто вызревавшее веками: ярость.

Времени много не потребовалось. Мы даже не стали осыпать их ругательствами, слишком многое надо было бы сказать, a нам нужны были все наши силы! Мы бросились на них, стиснув зубы, в гробовом молчамш.

Пружинный Чуб и Торопыга, спрыгнув на землю, схватили пробойник и банник. Они расчищали перед собой пространство, как косари, устрашающе размахивая своим оружием. Родюки и девочки тоже вооружились кто чем мог. С глубоким замогильным уханьем глухонемых Барден, размахивая артиллерийским сошником, одним ударом сбросил на землю красавца капитана.

-- Открывайтеl Открывайте, сволочи!

Это была Марта, стоявшая лицом к воротам. Я и не заметил, как она спешилась.

Послышался злобный смешок, исходивший от четырех теней, которые топтались перед запертыми воротами лицом к Марте.

Выстрел. Согнув колени, одна из четырех теней pухнула головой вперед, три другие возились y замка. Я ощупал сумку: прежде чем вскочить на коня, Марта вытащила оттуда револьвер.

Теперь никто из тараканья уже не смеялся.

-- Все в седлоl -- заорала Марта.

Пушка "Братство" беспрепятственно проехала через широко раскрытые ворота на всем скаку, со всей своей прислугой. Феб вырвался из ловушки, как положено, последним. На ходу я протянул руку Марте, она взлетела на коня движением, которое уже стало для нее привычным. Позади нас слышались стоны, несколько тел корчилось на мостовой, лошадь лежала копытами кверхy, a вполне невредимые господа окаменели на месте.

Мы вернулись в Дозорный задолго до зари. Лошадей отвели на улицу Рампоно, пушку водрузили y арки. Торопыга и Пружинный Чуб первыми стали в караул при "Братстве", y лафета, ибо впредь наша пушка одна ночевать не будет!

Мы решили: о том, что было, никому ни слова, кроме, само собой разумеется, Жюля и Пассаласа. Утром в венскую булочную приковыляла эта скупердяйка Пагишон и среди прочего сказала:

-- Кажется, нынче ночью наше "Братство" отлучалось...

На что Марта ей ответила:

-- A мне кажется, вам, мадам, следовало бы попить липового отвара!

Узнала ли его Марта? Конечно! Не только потому, что он был в числе участников тараканьей засады, но было и еще: .

-- Вспомни, Флоран, тот день, когда провозгласили Республику, a я себе ногу повредила!

Марта напомнила мне про две супружеские пары коммерсантов, которых мы встретили 4 сентября на набережной Ратуши и во время манифестации "друзей Порядка*.

-- Имею честь представить вам,-- насмешливо объявил Пассалас,-господина Мегорде.

-- Да-да, это именно он! -- торжествующе воскликнула Марта.

Худой, костлявый, кожа y него на лице шершавая, Мегорде был тем не менее весьма состоятельным коммерсантом, дух сытости сидел y него внутри, сквозил во взгляде, он глаз не мог поднять в этом "адском логовище Рауля Риго с его молокососами-разбойниками* -- так, должно быть, он выражался в семейном кругу, сидя за ставнями, задоженными железными брусьями. Он уже от

ветил на все вопросы, все выложил, не переводя дыхания, в страхe думая только об одном: как бы изрыгнуть побольше и побыстрее... И теперь нутро его было опростано и он в изнеможении несколько раз хлопал себя по лбу и, бодро вскрикнув, добавлял еще деталь, еще одно имя, которое приходило ему на ум.

-- Ho вы... меня отпустите, так ведь?

Этими словами завершался каждый его "вклад в расследование дела", как он это называл. Он был весь в испарине от страхa, хотя кожа его оставалась все такой же иссушенной и жесткой. Нестерпимо гнусен был страх под маской понимающей улыбки, этот ужас паяца.

Он дал себя вовлечь, он ведь в политике просто дитя, это был о в первый и, клянусь честью, в последний раз. Все пошло от этих юнцов из Политехнического училища, все они в душе офицерье, можно сказать, от рождения. B уме этих безумцев зародилась мысль, что было бы совсем не плохо умыкнуть y бельвильцев их знаменитую пушку, сыграть с ними шутку в отместку за все! Заметим, впрочем, что они даже не защищались, позволили кучке ребят тут же отобрать обратно пушку...

-- Единственный выстрел был сделан этой девочкой... Этой барышней...

Истинной же причиной их жалкого сопротивления было другое: неожиданность, естественный испуг перед перспективой убийства детей и особенно страх, страх перед возмездием -- одним словом, все тот же страх!

-- Если бы вы пошли на убийство детей, весь Бельвиль обрушился бы на богатые кварталы. Ваша голубая кровь потекла бы по мостовым рекой! И вы это прекрасно понимали! -- яростно бросал Жюль прямо в лицо этому торговцу-оптовику, поводившему длинным, тонким, почти прозрачным носом.

-- Согласен, господа, согласен. К тому же, если бы они причинили вред детям, мы бы с ними порвали, мы, коммерсанты и именитые граждане, отцы семейств, пользующиеся уважением в своем кругу. Кстати сказать, юный капитан изобразил нам все это предприятие как невинную шутку...

Пассалас задумчиво поскребывал глубокий шрам, пересекавший его лицо,-этот шрам, на наш взгляд, отнюдь его не уродовал. Привыкли, должно быть!

---- Руководители этого заговорa не просто сорвиголовы,-- произнес Пассалас негромким голосом.-- Они стреляли, они шли на потери в людях, эти господа.-- И подбородком ткнул в сторону пойманного с поличным.-- И они опозорили себя в глазах Парижа, хотя многие двери открылись бы перед ними... И уже немало открылось!

Пока еще не удалось обнаружить ни красавчика капитана, ни студентов-политехников, ни церковников. Арест госдодина Мегорде не мог пройти незамеченным: узнав об этом, прочие навострили лыжи, y них не было иллюзий насчет уважаемого негоцианта. И в самом деле, он дал достаточно улик, имен, адресов, чтобы заполнить досье, по которому сейчас постукивал кузен Жюль, выбивая дробь нетерпения.

-- Ho кто же все-таки столь хорошо осведомил вас о Бельвиле? Из тупика кто-нибудь? -- грозно вопрошал Пассалас.

-- О, если бы я только знал, господа, я почел бы за особое удовольствие... и за долг свои...

Его искренность производила впечатление неподдельной, и в самом деле, организаторы заговорa не могли слишком доверять подобным сподвижникам -- их можно было понять1.

-- Зачем только я пошел на эту галеру!* Семейство Мегорде два раза в год посещает Комеди Франсез. B отличие от Марты, которая проворчала:

-- Что это он там несет про какие-то галеры? Из дюжины ружей промашки не бывает!

Да и остальным тоже недолго гулять, хотя y Риго есть более важная дичь на примете.

Пассалас приоткрыл дверь и бросил кому-то в коридор:

-- Эй, други!

Двое густо обросших гвардейцев -- один нюхал табак, другой сосал глиняную трубку -- явились за господином Мегорде.

x x x

Кош устроился в углу под полуобвалившейся стеной, содрогающейся при каждом залпе, и, вытянув ноги, нахлобучив на брови свое кепи, печальным голосом, будто причитая, рассказывает:

-- Я не знал, куда нас ведут, клянусь! Фаллъ сказал: сбор! Он тоже не знал. С нами пошли ребята из других частей: Тюркосы Коммуны, вольные стрелки, федераты, волонтеры Монружа, все те же верные из верных, стойкие из стойких, но двинулись мы не в сторону неприятеля, a через замок Исси на деревню Ванв. Hy вот мы и шли. На авеню Малаков нас выстроили перед толпой каких-то парней. Человек полтораста. Вид y них был действительно не блестящий. Koe-кого из них мы знали в лицо. Нам объяснили: они сбежали из форта Исси, a в Ванве их поймал комендант заставы. Прибыл Военный делегат с каким-то типом из полицейской префектуры, совсем уж мальчишкой. (Это был Да Kocma.) Россель орал: "Постройтесь как положено и расстреляйте мне вот этих. Для острастки*. Фалль смотрит на Росселя, смотрит на нас... Ла Сесилиа запротестовал. Начальники ругались между собой, a мы стояли с ружьем к ноге перед парнягами, перед их неподвижной толлой, и боялись глядеть им в rлаза. Мы, Мстители, вольные стрелки, смельчаки Коммуны, чувствовали себя не лучше, чем те бедняги, которые ждали решения своей участи. Потом начальники вроде сговорились, судя по их свирепому виду. И тут Россель подвел черту: он бы их за милую душу всех расстрелял, но поскольку их генерал и офицеры не согласны, то приходится даровать им жизнь. Tpусов просто разжалуют и введут в Париж под нашим эскортом, и каждому надпись на грудь: "Tpyc, дезертировавший из форта Исси". Глаза бы мои не глядели. A исполнял этот приговор один Тюркос. Он ножницами надрезал шинели, чтобы была видна подкладка... Долго-долго возился. A другие срывали погоны, нашивки на кепи. Думал, никогда этому конца не будет. Пока их так терзали, несчастные просили только об одном: чтобы их отправили в бой. B конце концов Россель даровал им и эту милость. Канонада слышалась рядом, все время раздавались залпы.

Эма церемония npоисходила чумь не на глазах y врага. Ла Сесилиа был сброшен с коня. Он получил конмузию колена и был перевезен в Военную школу, заменил его Да Kocma.

-- Мерзко это! Уж лучше бы их расстреляли!

-- Умереть страшнее, Марта!

-- Нет, хуже всего для человека, для настоящего человека,-- позор.

-- A ты не 6еспокойся, клоп! -- взорвался Пливар.-- За смертью дело не стало.

Полтораста разжалованных отправились обратно в форт по дороге, поливаемой снарядами. Тут большинство из помилованных и погибло.

-- Неужели, по-твоему, это хорошая весть, a, Марта? -- гремел Матирас.

С тех пор как не стало его дружка Бастико, медник все более ожесточается. Он приходит в ярость при малейшем проявлении чувствительности.

У Предка, как и всегда, свои соображения. Он не на стороне Коша, но и не на стороне Матирасa.

-- Революционер решает, прав он или нет, взвесив, какая от того или другого будет польза.

-- Польза! -- отрезает Марта.-- A та, что Пьер или там Поль, которые шастают теперь по кварталам, собирая своих людей, сами десять раз подумают, прежде чем подставлять голову под пули. Вот она, ваша польза.

-- Малышка права,-- подтвердил старик.-- Взять хотя бы несчастного Бержере, которого только что выпустили из тюрьмы. Нет, так обращаться с Национальной гвардией нельзя.

Последний приказ Росселя вызывает тревогу: "Беглецы и те, кто отстанет от своей части, будут изрублены кавалерией, a при большом скоплении расстреляны из пушек".

-- Он с нашими федератами обходится как с солдатамиl

-- Послушай, Марта! Ho ведь они и есть солдаты!

-- Нет! Они повстанцы! Они хотят понимать! Они и сами с головой!

-- Эта девочка, дружок, нутром берет и поумнее тебя со всей твоей башкой, нашпигованной книжками!

Марта награждает старого разбойника влюбленным взглядом.

Сегодня y нас среда, 10 мая 1871 года. Пытаюсь хоть что-то записать, устроившись на краешке стола в "Славном Рыле" -- так называется кабачок на улице Санкт-Петербург. За спиной y меня Кош, Пливар, Нищебрат и Чесноков режутся в карты, потягивая густое темно-алое винцо.

Потому что Мстители нынче здесь и наводят порядок. Коммуна силами четырех батальонов Бельвиля эаняла Батиньоль.

B конечном счете все это благодаря Росселю.

И еще будут обвинять Коммуну, что y нее, мол, не хватает духа! Наши делегаты действительно не знают ни минуты передышки. Вот, скажем, как-то их собралось так мало, что не с кем было открывать заседание, тогда присутствующие подписали соответствующий протокол об отсутствии кворума и услали секретарей и стенографов; правда, было это в воскресенье.

Помешала Марта; она никак в толк не возьмет, как это я могу что-то там строчить в такой день. Пробежала глазами вышеприведенные . строки, потом потребовала, чтобы я порвал записи: все это чистая правда, но, если мои писания попадут на глаза людей, не переживших то, что пережили мы, что могут они подумать о Коммуне? Только плохоe. A если взвесить все, Коммуна -- это вовее не так плохо. Я уже готовился было защищать свою писанину любой ценой, хотя бы ценой дискуссии о революционных аспектах истины, как вдруг Марта испарилась, это ee кликнул с улицы Торопыга...

С мого самого дня мревога Maрмы передалась мне -- я сразу же смал перечимывамь свои. записu -- и никогда не yмихала, оно, в каждой cмрочке чувсмвуемся.

Всю ночь командиры легионов сновали по округам. Вчерa в полдень семь тысяч плохо одетых, плохо вооруженных, падавших от усталости людей топтались на месте между окутанными траурным крепом статуями французских городов. Появился Россель, потом повернул в министерство, где подал прошение об отставке.

"Чувсмвую, что неспособен несми далыие ответственность, лежащую на командующем в условиях, когда все обо всем дискумируюм и никмо никому не повинуемся... A мем временем враг раз за разом ведем дерзкие и рискованные амаки на форм Исси, и я сумел бы проучимь версальцев, если бы мог paсполагамь хомя бы даже небольшими боеспособными соединениями... Мой предшесмвенник совершил ошибку, пымаясь боромъся в эмой нелепой симуации... Ухожу в oмсмавку и имею чесмъ npoсимъ вас предосмавимь мне одиночную камеру в мюръме Мазас".

-- Я тогда там был,-- рассказывает толстяк сержант.-- "Счет не сходится!" -- вот что он сказал. A ведь под ружьем было семьтысяч человек! Ho инас понять нужно,-- добавляет раесказчик.-- Мы-то не знали, зачем нас этот самый Россель собирает, то ли на Версаль поведет, то ли на Ратушу. Поэтому многие парни вообще не пожелали явиться на площадь Согласия. Не доверялн. И даже те, кто пришел на площадь, ни за что бы с Росселем не согласились, если бы он решил ударить по Коммуне.

Ораторa не одобряют многие товарищи и в штатском и в военном. Это в основном рабочие судостроительных мастерских Гуэна, авеню Клиши, 120, выпускавших канонерские лодки, и один из них похвалялся, что именно эти канонерки участвовали во взятии Бомарзунда, бомбардировали Одессу, атаковали Николаев и Севастополь. О чем спорят, понять уже трудно, y кого голос громче, тот и перекричит остальных.

-- Мы-то небось не ждали Коммуны и без нее социальными вопросами занимались,-- надрывается какой-то белоголовый исполин.-- Еще с августа 1840 года создали "Предусмотрительную пчелу"! (Общесмво, число членов коего не должно было превышамь двухсом человек, поровну делило между учасмниками проценмы с капимала, вложенного в сберегамельную кассу или же в государсмвенные бумаги.)

-- Hy, уж это для дурачков,-- мягко замечает Кош.

-- У вас еще "Благотворительное общество Девы Марии" было,-- добавляет Предок.

-- Что бы ни было, a без ваших бельвильцев обходились.

Если уж быть совсем откровенным, то, когда наши четыре батальона заняли их Батиньоль, тамошние жители встретили нас хмуро, совсем как рабочие братьев Фрюшан держали себя враждебно в тот знаменитый сочельник.

-- A ты строчи себе, писаришка, строчи! -- орет мне в лицо молоденький механик.-- Хоть самому гражданину Риго передавай все, что здесь говорилось, очень далее хорошо будет, если передашь!

Падение формa Исси, oмсмавка Росселя -- смрашные удары, помрясшие не только Рамушу, но и весь Париж. B Коммуне -- кмо бы мог даже подумамь макое? -- началась грызня: Риго npомив Вермореля. На них обрушиваемся

Делеклюз: "Вы cnopume, a мем временем на формe Исси водрузили mpехцвемный флагl Со всех cморон нас обволакиваем предамелъсмво. Нам угрожаюм восемъдесям орудий, усмановленных в Монмремy, a вы cnopume!.. B макие минумы мерямь драгоценное время из-за самолюбия! Национальная гвардия отказывается идми в бой, с вы mym обсуждаеме npомокольные вопросы!.. Ценмралъный комимем Национальной гвардии собирaемся вышвырнумь Коммуну за дверь, a это значим нанесми удар в самое сердце Революции. При всех недосмамках омдельных членов Коммуны она -- исмочник мощного революционного чувсмва, cпособного cnacmu Родину... Парижанин не mpyc: если он отказывается драмься, значим, им плохо командуюм или он счимаем, что его предали... Ваш Комимем общесмвенного cпасения уничможен, раздавлен мяжесмью связанных с ним воспоминаний. A ynoмребляя самые npосмые слова, можно совершимь самые великие деяния..."

-- Старик Делеклюз отпетый якобинец,-- вздохнул Предок.-- Bo время его речи все собрание плакало. Оно единодушно приветствовало его, этот неподкупный труп. Он очень болен. A говорил он стоя, потому что так сейчас повелось...

Делеклюз заменяет Росселя.

После его речи при закрымых дверях началась дискуссия. Болъшинсмво покинуло зал заседаний, чмобы обсудимь привамноряд вопросов, невзирая на npoмесмы меныиинсмва: "Мы имеем право совещамься, прежде чем нас запрячум в мюръму*. Сморонники большинсмва договорились о новом сосмаве Кожимемa общесмвенного cпасения: Делеклюз, Гамбон, Эд, Ранвье и Арно. ЛСерарден, личный друг Росселя, и инмриган Феликс Пиа были выведены из числа членов.

Сбившись в уголок, буржуа подымают голос:

-- Какой генерал ни будь, a если нет верховного командования, он победы не одержит! Кош печалится о Росселе:

-- Haрод уже успел его полюбить!

-- Haрод часто с первого взгляда начинает пылать горячей любовью,-- с горечью замечает Предок.

Все дружно высыпают на улицу, пробегает мальчонкагазетчик и верещит: -"Пэр Дюшен", чтоб его разорвало!

"Вы клеймите презрением гражданина, обвиненного вами, хотя правосудие еще не вынесло ему приговорa.

Вы утверждаете, что он изменник, хотя суд, перед которым он должен предстать, даже еще не собирался.

Вы ведете себя, как неразумные дети.

Будьте осторожны в ваших действиях, граждане члены Комитета общественного спасения.

И будьте осторожны в ваших речах!

Ибо в этом деле народ не с вами..."

Один читает, a четверо-пятеро заглядывают ему через плечо. Батиньольцы прямо упиваются каждым словом:

-- Что правильно, то правильно, молодец "Пэр Дюшен*.

-- Это тебе не шутки шутить.

-- И пыль нам в глаза не пускает! Предок цедит сквозь зубы:

-- Вот почему ваша дочка немая!*

-- Какая еще немая дочка? -- удивляется Марта.

-- Старик хотел сказать: вот почему Бельвилю пришлось прийти к батиньольцам,-- поясняет Кош и показывает на зевак и национальных гвардейцев, вырывающих Друг y друга листок, где делегатов обзывают "подозрительными типами".

Подвыпившая компания вываливается из помещения так называемой "Хлебосолки": их тут несколько, и они-то являются главной приманкой квартала. Завтрак -- шестьдесят сантимов, обед -- франк двадцать пять. Кормежка здесь, понятно, не слишком обильная или жирная, зато можно взять добавочное блюдо, a главное, там царит такое веселье, что, несмотря на серьезную конкуренцию заведений Дюваля, застолье приказчиков, польских и итальянских изгнанников, учительниц без учеников и служащих без службы превратилось в своего рода настоящие семейные трапезы, где с радостыо встречаются завсегдатаи...

Однако атмосферa, царящая на улице, быстро их отрезвляет. Застольные прибаутки становятся поперек горла.

-- Что, что вы говорите? Версальцы будут рыть в Булонском лесу траншеи?

-- Hy, знаете, если слушать все, что говорят!

Оптимистам только этого и надо. Завсегдатаи "Хлебосолки", выпивохи, игроки, зеваки и федераты, со всех ног мчатся к мэрии, где только что наклеили официальное воззвание:

"Неправда, что трехцветный флаг вьется над фортом Исси. Версальцы не заняли форт и никогда не займут..."

-- Если верить всему, что пишут...-- поддразнивает того, кто сказал "если слушать все, что говорят*, какой-то колченогий землекоп.

И так как патриоты дружно ополчаются на него, он беззлобно уточняет:

-- Я как раз из лицея, из Исси иду, мы там цельные сутки вкалывали под таким обстрелом, только держись. Ежели мне не верите, спросите гражданина Ламорлета, командира тех, кто возводил баррикады.

Доказательств не требуется: когда землекои поворачивается и на его лицо падает луч газового фонаря, всем становится видно, что на ycax его запеклись капли извести вместе с каплями крови.

Слабонервные патриоты мгновенно меняют разговор, теперь речь идет о новом оружии -- никогда не стареющая, вечно волнующая тема:

-- Воздушные шары, начиненные взрывчаткой, они не только Версаль, они и пруссаков уничтожить могут, да еще в придачу и Англию -- не зарься на Суэцкий канал!

-- A вот эти "бронированные стрелки*, что это -- шутка или всерьез?

-- Да бог с вами, конечно, всерьез! Доктор Паризель, председатель "научной деяегации*, поддерживает проект: представляете, металлическая повозка, что ли, на колесах, сзади под надежным укрытием помещаются трое стрелков; не подвергаясь ни малейшей опасности, они могут вести ргонь по врагу.

Проекм гражданина Делапоpma, проживавшего в доме JV? 16 no улице Сен-Северен в V округе, oпередил время всего на одну войну; как раз нынче yмром я думал об этом, увидев в "Mupyap" наши манки "Рено", дейсмвующие в районе Соммы.

Среда, 17 мая 1871 года, 28 флореаля года 79. Сорок пятый день Коммуны!

Вчерa Марта нацепила кружевной чепчик.

Мы с ней ходили смотреть, как будут рушить "памятник варварства, символ грубой силы и лжеславы, это наглое утверждение милитаризма, это отрицание международного права, это постоянное оскорбление, наносимое победителями побежденным, это непрерывное покушение на один из великих принципов Французской Республики -- Братство",-- говоря словами декрета о разрушении монумента, "ороче -- Вандомской колонны.

Ранвье дал нам пропуск, подписанный гражданином Мейером -- комендантом Вандомской площади. "Пропустить, разрешается свободно циркулировать* и т. д. и т. п. Пропуск напечатан на прекрасном картоне: в одном углу пика с нацепленным на нее фригийским колпаком -- эмблема Комитета общественного спасения,-- a в другом вымпел "Всемирная Республика* и масонский экер. Марта, которая никогда ничего не хранит, пропуск решила сохранить.

Мы, бельвильские, явились сюда целой оравой -- Торопыга, Пружинный Чуб, Адель Бастико, все Маворели, Шарле-горбун, Мартен, так как новые школы -неважно, профессиональные или нет,-- закрылись в связи с событиями в этот вторник, который был куда прекраснее воскресенья.

Церемония была назначена на два часа. Ho уже к полудню несметные толпы забили улицу де ла Пэ, площадь Оперы и улицу Кастильоне; хорошо еще, что Марта, вереща по обыкновению, размахивала красивым нашим пропуском. Балконы и подоконники чуть ли не рушились под напором зрителей.