Пушка 'Братство'

Ночью я нарисовал-ему точную панораму местности, и, проходя мимо, он бросает мне слова благодарности.

Самые неприятные минуты рассвета позади, воздух уже не такой резкий, не такой влажный. Порывы восточного ветра подхватывают с насыпи пригоршни сухой земли, закручивают ee в длинные змейки пыли и обрушивают эту пыль на орудийную площадку в центре нашегоредута. Унтер-офицеры вскрывают зарядные ящики. Какой-то морячок из чистой вежливости бросает мне на ходу:

-- Если они при таком ветре пустят воздушный шар, вся почта прямым путем в Ньюфаундленд попадет!

И, не слушая ответа, лезет на насыпь, держа под мышкой связку сигнальных флажков.

Проснувшись Марта кидается мне на шею. Впервые я почувствовал, какая она, в сущности, маленькая.

Вчерашнее открытие деревенских просторов совсем сморпло мою городскую мышку. И она спала мертвым сном. Проснувшись, она приоткрывала то один, то другой глаз, бросая вокруг испуганные взгляды, которые неизменно натыкались на стены укреплений, и Марта видела себя в новом для нее мире, более того -в мире, противоположном ee привычному: одно только небо и земля, a в этом гнезде на вершине холма одни только мужчины, военная косточка, морякиl

Стоит прелестное раннее утро осени, когда воздух наполнен птицами, и каждую птичку я знаю лично, потому что это наша осень, в нашем Рони, где так славно встать пораньше и следить, задрав голову, за бегом туч, разодранных ветром, несущихся в сумасшедшем полете к новым землям, словно они обезумели от открывающегося им сверхy зрелища.

Капитан резко взмахивает рукой.

Рванулась вперед подземная река, вселенная одним прыжком наверстывает свои полсекунды. Разрыву снаряда на горизонте отвечает грохот залпов, конечный взрыв перекликается с начальным. Пушка "Богоматерь" вглядывается в свое чудовищно огромное жерло, отраженное в огненном зеркале, которое она сама же водрузила там, за многие километры отсюда.

Капитан воздевает руку к небу. Когда через секунду он ee опустит, когда, будто сверзившись с облаков, кулак упадет на край стола, pухнут, дымясь, еще несколько ветхих домишек, улетучится дымом крохотная серенькая деревушка в Иль-де-Франс.

Марта отпустила мою шею, но не выпускает из своих рук моей руки, словно хочет потащить меня за собой. Действительно, она тащит меня к пушке.

И впрямь эта пушка была подобна великолепному жеребцу, который, подобрав круп, вот-вот издаст трубнсs ржание, чуть что не встает в неудержимом порыве на дыбы и отпрядывает назад.

Хотелось бы увидеть здесь Предка. Конечно, мечты о будущем зачастую кончаются просто кабацкой болтовней, но, дядюшка Бенуа, существуют же на свете пушки!

Мечта, переплавленная в бронзу, становится явью.

Голос и запах порохa, вздыбь, рывки стального ры

сака, отдаленное эхо взрывов, огонь, кровь -- вот он, хмель Революции.

И снова тишина обрушилась на нас пылью порохa, зарядных картузов, развороченной земли. Мы вытащили из ушей паклю.

A дрозд, дурачок, поет себе да поет!

Снаряды рвумся над Шампанъю, над Apmya. Бомбы рвутся над Герникой *.

Вторник, 4 октября.

Bo дворе осталось только три коровы и один телок. Перед мясными лавками с двух-трех часов утра уже выстраиваются очереди. У входа непременно дежурят национальные гвардейцы, иначе хозяйки передерутся или, чего доброго, разгромят магазин.

B газетах опубликована беседа с доктором Бургуаном, главным фармацевтом детской больницы: "По количеству основных белковых и фибриновых веществ конина по праву занимает первое место среди азотистых соединений, необходимых организму для восполнения его потерь".

Страсбург и Туль капитулировали.

Страсбург... Значит, все-таки "Бисмарк завладел ключом от дома", как и обещал. Что же решило предпринять правительство, чтобы отобрать y него этот ключ? Отлило из бронзы статую Страсбурга и водрузило ee на площади Согласия. Из бронзы, a так ли много осталось y нас бронзы для отливки пушек, в которых испытывается острый недостаток?

Вновь открываются театры.

Правительство объявило об отсрочке выборов "до того момента, когда их можно будет провести на всей территории Республики...* Другими словами, после окончания войны.

Бельвиль не согласен.

Четверг, 6 октября.

"5000 франков на отливку пушки. Учитывая, что для успешной борьбы против прусской артиллерии и освобождения Парижа необходимо огромное

количество полевых орудий, самое меньшее полторы тысячи, и что нынешние заказы недостаточны;

учитывая, что одно полевое орудие, отлитое из бронзы, обходится примерно в 5000 франков, как то утверждают оружейники, которые согласны принять участие в отливке пушек и проводить обычные испытания;

Общество химиков города Парижа предлагает Национальной гвардии, муниципалитетам и даже простым гражданам принять участие в добровольной подписке, средства от которой пойдут на изготовление полевых орудий".

Красивая голубая афиша, клочок лазури, словно прогал в свинцовых небесах, душно навалившихся на Париж. Округи, кварталы хотят иметь свои пушки. И Дозорный тупик тоже хочет свою.

Каждый день с шести часов вечерa начинается дождь. Тупик блестит, как старинная бронза. Оба каштана нехотя роняют лист за листом. Люди спешат укрыться в низкой зале кабачка. Вечерами мамаша Пунь привертывает газ, становится совсем темно, табачный дым щиплет глаза, разъедает глотку, и едкий купоросный запах сивухи становится в эти вечерние часы до того крепким, что так и липнет к коже, вдохнешь -- и сразу захмелел.

-- A ну, Леон, тащи-ка еще стаканчик этой отравы!

Со вчерашнего дня канонада не прекращается. Теперь главная надежда возлагается на формирующиеся в провинциитри армии -- в Нормандии, на Луаре и в Лионе. A из людей единственная наша надежда на господина Л'Ота, химика-эксперта при судебной палате Сены, и на господина Риша, докторa наук из Пробирной палатки, другими словами -- на двух присяжных волшебников по отливке пушек. Главная тема дня: лошадь с новой, так сказать гастрономической, точки зрения.

-- Да не только в осажденных городах,-- ораторствует парикмахеp Шиньон.-- Еще вон когда, назареистории, целые народы кониной обжирались!

-- A я не мог бы лошадь убить,-- бормочет Чесноков, забивающий скотину на бойнях Ла-Виллета.

-- Даже во Франции, в Седане, в Сент-Этьене, да и в других городах уже довольно давно жеребеночком по воскресеньям лакомятся! Знаешь, сколько те, что лошадей бьют, зарабатывают? Прямо тыщи.

-- Теленка, козленка, ягненка -- сколько угодно, a вот лошадку не мог бы, ничего не поделаешь...-- твердит свое Чесноков.

-- Да ну тебя, казак! A мы, голытьба, вполне можем конину кушать, будто и так мало дерьма жрем.

Феррье комментирует вчерашнюю манифестацию, устроенную перед Ратушей. (x x x

Конечно, неслишком-то яподхожу под категорию "заморыша", я еще не полностью утратил свою деревенскую комплекцию, но y трибуны меня окружат Шарле-горбун, Бастико, Дезире, вид y него действительно болезнеиный, и трое Родюков -- двое с синеватыми черепушками и один со вшивой шевелюрой.

Я так долго корпел над своей речыо, что прочитал ee нашей компании только в последнюю минуту. Юные слушатели встретили ee без особого ликования. По правде сказать, они ни черта не поняли. И поэтому заявили, что написано слишком красиво. Марта посмотрела на меня с огорченным видом.

-- Знаешь, Флоран, твоя писанина до того закручена, что только разным там ученым вроде тебя может понравиться, a в клубе было бы лучше, чтобы кто-нибудь вроде меня говорил.

-- Ты что же, подготовила речь?

-- Еще чего!

Ничтоже сумняшеся Марта поднялась на трибуну и недолго думая произнесла примерно такую речь:

-- Граждане!

Никому не весело с протянутой рукой ходить,-- я-то знаю,--даже когда собираешь на пушку, и это понятно! У людей свои заботы: мужчины днем на работе, вечером в карауле, их супружницы в очередях стоят, не говоря уже о том, что надо малышам зады подтирать. Ладно, раз нам одним нечеro делать, мы и займемся этим, как-нибудь потрясем мошну для нашей пушечки. Ведь дело это стоящее. Никто y вас золота не просит, всего одно cyl Только одно маленькое бронзовое cy! Если каждый даст всего

по одному cy, Бельвиль не одну, a две пушки купить сможет!

И последнее, что я хочу вам сказать, a то нечестно получится, положитесь на нас, мы в лепешку расшибемся, a пушка y нас будет. Только уж если мы ee купим, она будет наша! Будет одной пушечкой больше, чтобы по пруссакам стрелять. Ho стрелять-то будем мыl И когда пруссаков не будет, пушка все равно останется в нашем тупике, ee не тронь! Это частная собственность!

Все! Играй, горнист... a денежки кладите сюда!

A ну, граждане, маленькое cy на большую пушку, разрази меня гром!

B тот вечер в "Фоли" собралось примерно три тысячи человек. Четыре тысячи триста пятьдесят шесть cy, двадцать одно кило и сколько-то там граммов.

Воскресенье, 9 октября.

"Всего пятьдесят сантимов от вокзала Сен-Лазар, через Отей, Пуэн-дю-Жур, без пересадки вокруг Парижа на империале железнодорожных вагонов, с видом на фортификации".

После Шароны поезд с зеваками исчезает y Пэр-Лашез и Бютт-Шомона. Проходит под нами, под нашими ноrами.

Maродеры беспрепятственно пересекают пояс укреплений. Приносят врагу парижские газеты в обмен на сигары и ветчину.

Нынче ночыо мы, взобравшись на крышу виллы, наблюдали за первой пробой "электрического маяка", установленноro на Монмартре, на верхнем этаже "Мулен де ла Галетт*; пучок лучей может обшаривать заросли на расстоянии трех тысяч трехсот метров.

Дождь сегодня утром не испугал зевак. Целыми семьями они вышагивают по Гран-Рю, нагрузившись мешками со съестными припасами, которые раскушают по-семейному где-нибудь повыше, между укреплениями и фортами. Разглядывая сверхy пруссаков, они будут наслаждаться угрями по пятнадцати франков штука, цыплятами по четырнадцать франков за штуку и салатом из зеленых бобов ценою один франк пятьдесят сантимов за килограмм. Небо тоже за них: дождь перестал вовремя, так что они могут лакомиться, сидя прямо на земле.

Сегодня ночью исчезла еще одна корова. Господин Бальфис потихоньку, пока тупик спит, уводит их одну за другой. Никто не осмеливается спросить мясника -- куда он их уводит и что с ними делает. Никто ничеro не знает, ни я, подчищающий за коровами навоз, ни госпожа Фалль, которая прибирает мясную лавку, ни даже Пружинный Чуб, поддерживающий тайные, но вполне определенные отношения с мясниковой дочкой Ортанс.

-- Неужто вы воображаете, что он посвящает в свои дела дочку? -- ворчит сын позументщицы.-- Знаете, какие они все там скрытники!

-- Надо бы ночыо засаду устроить и проследить за ним,-- предлагает Торопыга.

-- Лучше бы всего этой ночью.

И я прочел им вслух извещение продовольственной комиссии, которое только что расклеили на стенах: "Начиная с понедельника 10 октября мясо будет распределяться между округами следующим образом: государство, представленное министерством торговли, постановило ежедневно забивать на трех парижских бойнях определенное количество скота, мясо которого будет ежедневно продаваться населению, другими словами, будет забиваться от четырехсот пятидесяти до пятисот быков и коров и от трех до четырех тысяч овец и баранов*.

Постановлением того же министра регламентируется торговля кониной, санитарный контроль и убой. Он же устанавливает цену за килограмм конины: один франк сорок сантимов филейная часть, реберная часть, огузок, ссек, толстый край; все прочее по восемьдесят сантимов...

Простояв три часа в очереди, мама достала фунт супового мяса третьей категории -- говядины на пятнадцать cy, но, во всяком случае, не конины: Бальфис кониной не торгует.

Вчерa Бельвиль снова устроил шествие к Ратуме. Сотни людей выкрикивали под окнами правительства: "Да здравствует Коммунаl*

B пятницу около полудня Гамбетта с площади СенПьер на Монмартре поднялся на воздушном шаре, названном "Арман Барбес*. Правительство поручило ему "организовать народное ополчение в провиfiции".

-- Ловко придумали, чтобы от него избавиться. Если он, допустим, даже не сверзится в море, то уж, во всяком случае, не будет больше совать HOC в их грязнуib кухню в

Ратуше,-- сказал Пассалас, которому удалось устроиться в министерстве внутренних дел.

B прошлый вторник официально началось учение в школах, но многие учителя служат в Национальной гвардии. Так что в нашем тупике в первом классе буду преподавать я.

Многие, в том числе Марта, Пружинный Чуб, Филибер с Киской, и раныпе просили меня научить их читать, но без особого пыла. Hy a сейчас не отстают, с тех пор как узнали, что настоящий пушкарь должен уметь разбираться в приказах при наводке орудия. Так что почти все вечерa мы будем собираться в слесарной мастерской, обсуждать, как идет сбор денег. И каждое такое собрание будет начинаться и кончаться уроком грамоты, заучиванием букв.

B качество букваря не без удовольствия приспособил одно из официальных воззваний, высоко оцененных в предместье, a именно сообщение об отсрочке квартирной платы за октябрь. Начинается оно нижеследующими чудесными словами: "Дорогие сограждане, враr стоит под стенами столицы, и поэтому наш настоятельный долг -- избегать в самом городе всяких поводов к смуте, разладам и вражде между жителями Парижа...*

"Одно маленькое cy на большую пушкуb Хорошо-то хорошо, но вот на какую пушку? Еще не во всех задних дворax, не на всех лестницах Бельвиля известен наш почин. Если мы окрестим пушку еще до того, как она будет отлита, придадим ей заранее, так сказать, индивидуальность, то и сбор, несомненно, пойдет быстрее.

Вечером в слесарной мастерской мы оидели и перебирали десятки всевозможных названий. B прежние времена орудия часто нарекали различными именами. B наполеоновской армии, к примеру, некоторые пушки называли "Мститель", "Унтер", "Громогласная", другие были окрещены в память родных мест: "Туринка", "Беррийка", или же им давали нежные прозвища: "КрасоткаЖанна", "Черноокая Анриетта". И мы тоже подыскивали название своей пушке исходя из тех же соображений: "Гром Дозорного", "Ревун из Тупика", "Социальная", "3овголытьбы", но ни одно не казалось нам достаточно выразительным и достаточно точным для нашей артиллерии.

Мы окликнули Предка, который шел куда-то вместе с Пальятти. Старик не торопясь вытащил из кармана трубку--этодавало ему время поразмыслить над вашим вопросом. Ведь трубку сначала надо прочистить, потом набить, раскурить, затянуться...

-- Пушка "Братство".

И сразу же мы поняли, вот оно, прекрасное имя! И только из угла, где стоял Мариаль, вошедший за минуту до Предка, раздалось хихиканье.

-- И вы посмеете назвать "Братством" орудие, сеющее смерть?

-- Да, посмеем.

-- Странный способ доказывать братские чувства с помощью раскаленных ядер.

Предок не спеша вытянул из кучи подделанного под старину оружия тяжелый средневековый меч, потряс им над головой слесаря с удивительной для своего возраста силой.

-- Вот сейчас ты вправе говорить, что меч есть зло. Hy a если ты его сжимаешь в руке и на тебя накидывается стая волков, тебе он небось хорошим покажется. "Свобода, Равенство, Вратство" -- вот они, три слова, заменившие: "Потому что так мне угодно". A каким образом произошла эта замена? С помощью пушечных выстрелов.

Спор продолжался еще некотороe время, но разве это настоящий спор?

Поезд, развозящий по Парижу всего за пятьдесят сантимов подвыпивших зевак, желающих полюбоваться укреплениями, просвистел где-то над нашими головами, прежде чем нырнуть в тоннель Bepa-Kpyc. Дядюшка Бенуа и Мариаль ласково поглядывали друг на друга, каждый бросал два-три веских слова, не более, как и положено paссудительным людям, знающим, где надо остановиться в споре.

-- Да, но какой ценой? -- вздохнул слесарь.

-- To была цена нашей свободы.

A мы -- мы молчали. Даже самые маленькие из нас, Клеман Родюк и Ноно Маворель, бросили возиться с саблями, валявшимися на. полу. Даже они смутно почувствовали всю важность этой минуты. Предок со своей башкой в нетронутой щетине, с толстым приплюснутым носом -- и напротив него Мариаль, красивый, седеющий, с благородньши чертами лица и бесконечно грустный...

Это не смычка. Предок и Maриаль любили друг друга. B резульмамe долгих размышлений каждый пошел своим путем, оба они как бы предсмавляли две npомивоположные часми одного целого, как, скажем, лезвие и эфес шпаги: цель первого -- поразимь живую пломь, a назначение вморого -- быть no руке и приямным при coприкосновении.

-- "Братство" на огневой позиции, да это же смеху подобно.

-- Просто пушка, которая подоспеет вовремя.

-- Для убийства...

-- Пушка, которую и в другую сторону повернуть можно!

Как сейчас вижу эму кармину: xpиплый кашель бедняги Дезире Басмико, звон разбимой бумыли в "Пляши Яога" и громкая ругань, a напромив -освещенные окошки в квармиpe Maриаля на mpемьем эмаже.

-- B "Братстве" слово "брат" слышится.

-- Моих братьев, Мариаль, не перечестьt Ho не все люди мои братья.

-- Зато все они мои братья,-- убежденно проговорил слесарь.

-- Значит, и палачи тоже твои братья?

-- A KTQ палачи-то?

-- Не знаешь? Жалко мне тебя.

-- Палачн? Жертвы? Не люди бывают разные, a обстоятельства.

-- Ho ты-то, Мариаль, кто?

-- Никто. Теперь никто.

-- A кем станешь? Жертвой?

-- Хотелось бы.

-- Палачом?

-- Убейте меня, прежде чем я им стану.

Запах ржавчины, пыли, масла, пресные запахи оружейного кладбища.

Столяр умоляюще повторил свою просьбу:

-- Убейте меня, если понадобится, даже чуть раньше убейте, только бы не было слишком поздно.

На следующем уроке чтения я не стал заставлять своих учеников читать текст насчет отсрочки квартирной платы, a предпочел одно-единственное слово, слово "Братство":

Б -- Братья, P -- Республика, A -- Артиллерия, T -- Трудящиеся...

Понедельник, 10 октября.

Пушка "Братство" -- поистине магическая формула. Собрано уже больше сотни килограммов, больше тысячи франков, то есть больше двадцати тысяч cy.

Теперь сбор идет уже повсюду: и в XI, и в XIII, и в X округах, и даже в VIII, в районе толстосумов. Знаменитые особы, какие-то темные личности, разбогатевшие шарлатаны не скупятся ни на деньги, ни на болтовню, ведь пушка -- новый каприз Парижа.

Правда, нам, в нашем тупике, принадлежит почин, и начали мы действовать без промедления.

Гифес согласился бесплатно отпечатать нам очень коротенькое и на сей раз очень ясное воззвание, в которой я объясняю все, что касается пушки "Братство". Это воззвание мы расклеили на всех перекрестках от канала на Урке до заставы Трон, от заставы Роменвиль до Шато-д'O.

Мы объехали весь Бельвиль и Менильмонтан на повозке, запряженной Бижу, a к повозке прицепили пушку, сварганенную из печной трубы и пары колес. Впереди плакат: "Одно маленькое cy на болыпую пушку", и второй сзади: "Ha нашу пушку "Братство". Плакат на правой стороне повозки гласил: "Война до последнего", a на левой--"3a решительное наступление!* К обручу от бочкиприкрепили длинный мешок, и получился гигантский сачок, так что можно на лету, не вылезая из повозки, подхватывать маленькие cy, когда их бросают из окон верхних этажей. На каждой остановке устраиваем настоящее представление: Торопыга затягивает "Карманьолу", правда в собственной обработке:

Что же надо республиканцу -- Грош, чтобы дать оборванцу. Для пушки тоже грош, Уж очень девиз хорош...

Тем временем тройка Родюков, парочка Бастико и Ноно спрыгивают с повозки, отцепляют "пушку" и готовятся к стрельбе, выполняя все положенные маневры с такой быстротой и четкостью, что прохожие не могут сдержать восхищенных восклицаний. Пружинный Чуб, переодетый

в прусского улана, с помощью пантомимы разыгрывает охвативший его ужас при виде этого чудовшца, проделываетдесятки кульбитов и стремительных прыжков с ловкостью профессионального акробата. Кончается все это тем, что ЭКюль и Пассалас, переряженные стрелками Флуранса, забирают в плен этого чертова улана и, приставив к его заду штыки, проводят через толпу зевак. Пока длятся эти незамысловатые номерa, Киска и Шарле-горбун трясут кружками для сборa пожертвований, a мы с Виктором подставляем под окна верхних этажей наши сачки. Взгромоздившись на повозку, Марта комментировала ход спектакля, разъясняла правила сборa и взывала к добровольцам. Если сборщик меньше чем за две недели принесет сто франков, другими словами, две тысячи маленьких cy, другими словами, десять килограммов бронзы, он получает особое свидетельство, в которое заносится его титул: "Почетный пушкарь пушки "Братство". Если же он соберет двадцать или больше килограммов, его имя будет выгравировано на лафете. Тот, кто принесет больше всех, получит почетное право произвести первый выстрел. Практически на каждой улице или в каждом переулке находилось достаточно добровольцев, чтобы заглянуть в каждую квартиру, постучаться во все двери.

Мало сказать, что нас хорошо встречали в предместье. Монеты сыпались градом. Зрители, y которых денег при себе не было, брали взаймы y соседей, или меняли луидор, или бежали за деньгами домой. Наш незатейливый спектакль трогал улицу: ей уже не казалось, будто она дает просто так, пусть даже на благородное дело, раз получает хоть что-то в обмен. Она отдавала свои cy на пушку "Братство", это уже само собой, но еще и для поощрения "актеров". Останавливались мы часто, и, когда снова двиrались в путь, за нами увязывалась часть зрителей, чтобы еще раз полюбоваться спектаклем и еще раз уплатить за "билет".

B улыбке предместья светились гордость и счастье. Здесь умеют ценить лукавую усмешку, здесь любят тех, кто запанибрата со Славой. Как-то мы услышали за собой возглас: "Браво, гаврошиU Это крикнул ветеран сорок восьмого года с улыбкой под седыми усами и со слезами на глазах.

Было воскресенье. Денек выдался на славу. Окончилась неделя, чреватая событиями -- отсрочка на не

определенное время обещанных выборов, капитуляция Туля и Страсбурга,-неделя очередей и ограничений продовольствия; и поэтому мы стали как бы первой ноткой звонкого смеха, первой ноткой надежды. Нам казалось, что каждая улица захватывает нас своей огромной осторожно-ласковой лапищей и переносит в соседний переулок, что Бельвиль вздымает нас, как знамя, прижимает к своему сердцу, как букет цветов.

Из тупика мы выехали около десяти утра, когда перестал дождь, и рассчитывали вернуться домой к полудню. A вернулись уже в сумерки. Марта дирижировала всеми действиями нашей бродячей труппы, на обратном пути даже вожжи держала, пока я записывал имена и адреса новых сборщиков-добровольцев, которые вызвались собрать деньги y себя во дворе. Между двумя спектаклями на одном из перекрестков наша смугляночка поверила мне свои новые замыслы, навеянные нашей поездкой по улицам:

-- Национальные гвардейцы получают тридать cy в день, если они дадут нам по одной монетке, то небось не разорятся! A те, кто ходит по улицам, те, что прнносят нам пусть этижесамые тридцать cy, но авансом... так вот им, скажи-ка, Флоран, что мы этим-то может нредложить?

-- Боюсь, что для всех имен на лафете места не хватит...

B полдень мы устроили очередное представление на улице Пуэбла, за Пэр-Лашез, и вдруг хозяйка "Tpехлапой Утки" пригласила нас к себе в ресторанчик позавтракать. Hy и повезло!

Итак, мы уселись перед дверью вокруг котелка, откуда шел аппетитный aромат бургундской похлебки, a Бижу тем временем, зарывшись по самые ноздри в охапку отавы, блаженствовал, как в добрые старые времена. Наш чревоугодник даже не взглянул в сторону кавалерийских лошадок, привязанных слева от него.

-- Только вот хлеба y меня нет, даже корочки не осталось,-- вздохнула хозяйка "Tpехлапой Утки".

-- Великое дело! Сейчас принесу,-- прощебетала какая-то толстушка, которая восхшцалась вашим представлением, протиснувшись в первые ряды зевак. -- У меня булочная вот там, напротив.

-- A я вам сырку подброшу, таким теперь только после окончательной победы угощать будут!

На столе перед каждым из нас по бутылке монмартрского вина. A в самом ресторане .патриоты устроили банкет. Выспренние фразы, обрывки политических прокламаций прорывались сквозь открытые двери, рождая в ответ беззлобные улыбки на лицах любопытных, с таким же удовольствием наблюдавших за тем, как мы уписываем все подряд за обе щеки, с каким наблюдали за нашим представлением. Жители предместья Менильмонтан отлично знали, что не часто на нашу долю выпадает такое роскошное угощение.

И в банкетном зале приутихли, видимо, пировавшие слушали ораторa, который вещал:

-- Пусть Европа готовится увидеть Париж в новом его величии; пусть увидит, как полыхает этот город-чудо. Париж, который веселил весь мир, нагонит на него ужас. B этом чародее живет герой. Этот город острословов исполнен высокого духа. Когда Париж поворачивается спиной к Табарену *, тогда он достоин Гсмерa. Мир увидит, как умеет умирать Париж. Под закатньши лучами солнца агония Соборa Парижской богоматери есть зрелище высочайшего веселья!

Все машинально повернули головы в сторону Соборa.

После этой тирады пирующие стихли. Я даже сумел расслышать в приглушенном гуле раскатистый голос Предка. Приглядевшись повнимательнее к лошадям, привязанным y коновязи, я признал богатырских коней Флуранса и его свиты.

-- Тебе прививку делали? -- вдруг спросила меня Марта с набитым ртом.

-- Нет. A зачем?

Марта сообщила мне, что оспопрививание происходит в мэрии два раза в неделю. С каждым днем возрастает количество смертных случаев от оспы. Даже не пытаясь скрыть дрожи жалости, наша смугляночка пояснила, что оспа главным образом косит жителей пригородов, перебравшихся в Париж, a также мобилей из провинции.

Тут в разговор вмешались зеваки:

-- Hy и дети нынче пошли, да разве раньше такие дети были,-- чуть что не со слезами заметил кладбищенский сторож.

И чей-то охрипший от непомерных возлияний бас подхватил:

-- Да и бабы тожеf И что это их разбирает, не поймешь даже... Вот моя вбила себе в голову, чтобы никаких оплеух...

Вдруг я с изумлением обнаружил^ что моя бутылка уже пуста, a пить мне хочется чертовски: уж больно похлебка перченая.

Я осторожно встал'c места и благополучно добрался до повозки. Должно быть, я был под мухой, так как мне почудилось, будто на витрине "Tpехлапой Утки" висит объявление, сообщающее что-то вроде: "Наша жареная конина вкуснее всякой говядины*. И второe впечатление -- тоже, конечно, с пьяных глаз: когда я вспрыгнул на повозку, мне показалось, будто y меня подметки металлические. На самом же деле, пока мы пировали, прохожие, прочитавшие наше воззвание, бросали в повозку маленькие бронзовые монетки. Так что все дно было словно чешуей покрыто.

-- A вот налетай, супруга Бонапарта, ee любовнички, оргии во дворце! -Это выкрикивал разносчик, показывая желающим гравюру, где была изображена экс-императрица в натуральном виде: она, голая, позировала принцу Жуанвилю. Торговал разносчик и непристойными книжонками.

-- Трогай, Бяжу!

-- Флоран! Эй, Флоран!

Да это же сын Мюзеле, наш сосед с фермы Шэ в Рониf

-- Что ты здесь, Мартен, делаешь? Я-то полагал, пруссаки не пруссаки, a вы с вашим наделом ни в жизнь не расстанетесь.

-- Эх, Флоран, не мы одни всеми клятвами клялись, что с места не тронемся, a потом...

A потом... наблюдая день за днем, как тянутся к столице тяжело груженные повозки, как пустеет в округе, как навешивают замки то на одну, то на другую дверь в РОНИ...И наконец в одно прекрасное утро наш сосед получил приказ отправиться в Париж и там продать своего мула, коров и весь фураж, чтобы даже соломинки пруссакам не досталось. A раз так, то чего ради сидеть в Рони? И мать с тем же упорством, с каким отказывалась покидать свою землю, теперь считала часы и минуты до отъезда. Отец решился yехать только в самое последнее мгновение, ночью. Наши соседи из Рони сняли в столице комнату под самой крышей, хорошо еще, что окошки вы

ходят на кладбшце Пэр-Лашез, хоть немножко на деревню похоже. Никто из их семьи работы не нашел. Сам Мюзелеотец записался в Национальную гвардию: тридцать cy в день. И он, он, владелец фермы, начал пить! Мартен рыдал y меня на плече: почти каждый вечер глава семьи возвращается мертвецки пьяный. И даже начал поколачивать матушку Мюзеле.

Мы дали друг другу свои адреса, обещали, если удастся, видеться как можно чаще.

-- Эй, Флоран, я совсем и забыл!

Мартен бежал к нашей повозке со всей быстротой, с какой позволяли его коротенькие ножки. A подбежав, бросил прямо на дно повозки маленькое бронзовое cy.

Мы еще не добрались до Шарона, когда внезапно все взоры оторвались от нашей группы и все задрали носы к небу. Бле взмахивая обессиленными крыльями, описывая от усталости ненужные круги, на осажденную столицу опуекался почтовый грлубь. Слава богу, хоть этому удалось ускользнуть от прусских ружей! Нет, это был не голубь из Ноева ковчега, но все же, все же... Голуби стали теперь самым надежным способом почтовых сообщений. Хрупкие воздушные шары, игрушки ветра, редко долетали до места назначения. Господину Гамбетте, баловню судьбы, повезло -- ходили слухи, что он благополучно прибыл в Typ.

Суббота, 15 октября 1870.

Устроившись со всеми удобствами на верстаке Мариаля, я наконец-то берусь за газеты.

С организацией обороны предместья дела не ладятся больше. Положение таково: в порыве гнева комендант укреплений Флуранс подал в отставку. Следуя его примеру, наши национальные гвардейцы вышли из состава батальонов и создали особое соединение, которое и окрестили: Стрелки Флуранса. Естественно, они снова избрали его своим командиром, a тот настрочил в самом лучшем своем стиле:

VГенералу Тамизье, командиру Национальной гвардии. Несмотря на то что вы приняли мою отставку, я вынужден, дабы поддержать порядок и мир в городе Париже, и впредь выполнять обязанности командира. Вряд ли стоит добавлять, что я не намерен отступиться ни от одного

моего требования и что этот шаг согласован с моим штабом..."

Елисейские Поля превратились в фабрику патронов, театр Гэте -- в мастерскую: там шьют белье для госпиталей, Люксембургский сад -- в артиллерийский парк и выгон для овец.

Погода хмурая. B густом тумане, залегшем y фортов, можно без риска снимать с огородов урожай; снова появились свежие овощи.

Бельвиль в Париже--это все равно что малая крепость в крепости. Правительству неможется aрестовать Флуранса, и оно ищет его повсюду... где и духу его нет. Трошю отлично знает, что наш вечный изгнанник спокойно и гордо разгуливает по своим ленным владениям.

Мастерская нашего добряка Мариаля превратилась в генеральный штаб при пушке "Братство". Поддельное оружие заперли в металлические шкафы, стоящие в глубине. B порыве раскаяния наши малыши, Клеман Родюк и Ноно Маворель, по собственному почину притащили рапиру и шпагу, которые они "взяли на время", чтобы поиграть дома. Всю эту неделю ни о чем другом не думал, кроме как о сборе денег. От Ла-Виллет до Шарона на каждой улице и почти в каждом доме y нас есть добровольцы. Когда я пишу "мы", "наши", то имею в виду в основном Марту, при которой я только пнсарь, кучер, a иной раз нечто вроде представителя, как говорится, для мебели.

Сунул руку в мешок из-под муки. Вытянул на удачу первую попавшуюся бронзовую монетку, еще не самую грязную. Тысячи их прошли через мои руки, a я так до сих пор толком и не разглядел, что изображено на них, какие y них решка и орел. Ни слюна, ни вельвет моих брюк, о которые я судорожно тер монету, не помогли. Пришлось прибегнуть к кислоте, которой Мариаль травит поверхность металлов. Одно прикосновение обильно смоченной кислотой тряпицы и -- о чудо... о сюрприз! Из-под слоя грязи выступил профиль какого-то круглоголового бородача, a вокруг башки надпись: "Виктор-Эммануил II, король Италии". Итальянская! Сколько же раз эти монетки незамеченными переходили из кошелька в кошелек! Время, грязь, прикосновение мозолистых рук нивелируют коронованные головы, уничтожают границы.

Обтираю тряпочкой вторую, французскую: "Наполеон III, император, 1855". На одной стороне: "Пять сан

tимов. Французская Империя". С трудом различаю абрис орла, парящего над молниями. На другой, лицевой, от чеканного изображения нашего Ваденге осталась только какая-то бледная тень.

Для упрощения операций в казкдом мешке из-под муки мы храним ровно по двадцать пять килограммов. Восемь мешков уже заполнены и стоят себе вдоль стены слесарной. B итоге -- двести килограммоЕ, или две тысячи франков! Марта потребовала под клятвой, чтобы я строго хранил эту тайну. Теперь только мы вдвоем с ней, по крайней мере из ближайшего окружения, знаем, что грамм равен сантиму, так что, вместо того чтобы пересчитывать монетки, мы их взвешиваем.

Притащили в слесарную два тюфяка. Несколько тысяч франков, даже пусть в самом неаппетитном виде, представляют собой великий соблазн для людей, куда более стойких духом, чем несчастные заморыши, бродящие по соседству.

С тех пор как Бельвиль восторженно глядит на труды наших рук, тупик тоже проникся симпатией к сбору монет... Первым забыл стыд наш Вормье: неторопливо волоча ноги, он явился к нам в мастерскую, HOC по ветру, кепи набекрень, ружье на ремне, словом, заглянул, как сосед к соседу:

-- Кстати, Флоран, знаешь, что мне в голову пришло, -- конечно, после положенных рукопожатий и всего прочего, что требуетвежливость.-- Коль скоро гвардейцы, находящиеся не на казарменном положении, созданы для таких дел... так вот, если тебе понадобится куда отлучиться, я охотно постерегу твою лавочку.

-- Еще чего! -- крикнула Марта из дальнего угла слесарной.

Наш чахоточный ee не заметил, иначе не решился бы сделать мне такоепредложение. И он удалился, собрав все свое чувство достоинства, впрочем, было бы что собирать.

-- Грубо ты ему...

-- Вот еще! Ты этих Вормье не знаешь. И он непременно сюда свою шлюху привел бы. A его Камилла, сам небось видел, какая толстуха, такой ничего не стоит себе за пазуху пару мешочков засунуть, и уйдет отсюда с титьками... только бронзовыми.

Оба медника, те сразу заявили без обиняков:

-- Мужчины не бог весть какие хитрецы,-- проворчал Матирас,-- особенно если бутылочку пропустят...

-- Когда вы к Келю отправитесь пушку заказывать, и я с вами пойду,-бросил Бастико.

-- И я тоже. При нас они постесняются вам барахло какое-нибудь всучить.

Я-то лично засомневался, как это можно всучить обманом негодную пушку, но наши медники доказали мне как дважды два четыре: не раз бывало,что выпускали пушки, которые убивают только прислугу, поэтому-то промышленникам предписывается в обязательном порядке производить испытание орудий. Ho их бывшие приятели, рабочие завода Келя, сообщили нашим двум уволенным медникам, что хозяева, ссылаясь на то, что до сего времени они такой товар не выпускали, наотрез отказались от контроля армейских фейерверкеров. Министр предложил Келю выплачивать половину или даже в случае надобности две трети суммы, если орудие разорвется. Капиталист категорически отверг и это предложение.

Марта, присутствовавшая при нашей беседе, да и я сам -- оба мы поняли, что советы Матирасa и Бастико не помешают. Кроме того, наши новоявленные безработные принесли по тридцать cy, так сказать, авансом, вместо того чтобы каждый день давать из своего гвардейского жалования по одной монетке, Их примеру последовали и другие национальные гвардейцы из Дозорного, за исключением Вормье, Пливара, аптекаря и мясника, то есть двух самых бедных и двух самых богатых.

Со вчерашнего дня продажа мяса ограничена ста граммами вдень на каждого человека; в ресторанах запрещено подавать клиентам больше одного мясного блюда. B газетах сообщается, что в лавчонках y фортов кошки продаются по три франка за тушку.

Ho больше всего беспокоит домашних хозяек, которые уже с трех часов утра становятся в очередь y мясных, то, что с каждым днем все труднее и труднее доставать соль. "Без соли все плохо",-- говорят они, перефразируя Священное писание. И потихоньку сообщают друг другу адреса, где еще можно раздобыть щепотку соли, правда,

стоит она бешеных денег и даже отвешивают ee вам на ювелирных весах.

Соль снова приобретает свое былое значение, как в средние века.

Понедельник, 17 октября 1870.

Две коровы и один телок.

Моя тетка, матушка Пливар, Сидони и госпожа Чеснокова отняли своих младенцев от груди раньше положенного срока. Все молоко, правда, его чуть-чуть, отдаем новорожденному отпрыску Фаллей, слишком он слабенький.

Сборщикам-добровольцам, новичкам, впервые приходившим в тупик с деньгами, не нужно было зря шнырять по закоулкам в поисках нашего "штаба": на Гран-Рю, y входа в арку, я вывесил небольшое объявленьице. A над дверью в слесарную мастерскую -- второe, во всю длину проема и с такой же надлисыо: "Маленькое cy на пушку "Братство".

Гифес с минуту молча смотрел на мою работу, потом сказал:

-- Тебе бы следовало приписать: "Да здравствует Коммуна!"

-- Не думаю.

Слова эти вырвались y меня как-то сами собой и прозвучали спокойно. Видимо, типографшик не ожидал такого ответа:

-- Вот как? Ты против Коммуны?

-- Вовсе нет.

-- A ведь 8 октября наши батальоны, да и не они одни, дефилировавшие перед Ратушей, кричали: "Да здравствует Коммуна!"

-- Мне об этом рассказывали. Возможно, если бы я был там, я тоже кричал бы: "Да здравствует Коммуна!"

-- Тогда в чем же дело?

-- Не могу хорошенько объяснить. Просто y меня нет такого чувства, что здесь надо написать: "Да здравствует Коммуна!"

Оба мы были вполне искренни. Так мы и расстались, каждый при своих мыслях, но сердца друг против друга не затаили.

Когда я рассказал Марте о нашей дискуссии, она молча, но равнодушно выслушала меня и тут же изложила

мне свои новый проект: добиться y Келя значительной скидки на пушку, так как мы сами проведем плавку.

-- У тебя рудник, что ли, есть и плавильные печи?

-- Чего-чего? Вечно ты с возражениями лезешь! Железный лом все-таки легче найти, чем денежки! Вот я, например, присмотрела один колокол, он, знаешь, сколько тонн весит!

-- A где он, твой колокол?

-- Ясно, дурачок, на колокольне!

Ночью.

Сейчас застал мясника за странным занятием -- что-то слишком уж озабоченно он вертелся вокруг нашего Бижу.

-- Скажи, Флоран, ты намерен его и дальше держать?

-- Что за вопрос!

-- A как, разреши узнать? Сена сейчас днем с огнем не найдешь. На меня прошу не рассчитывать, я, как видишь, ликвидирую свои дела.

Господин Бальфис ткнул пальцем в направлении арки, где вырисовывались силуэты двух коров и телка.

-- Как-то устраиваюсь. Господин Гифес, a он лейтенант, имеет право на фураж, то есть, конечно, не для себя, a для своей лошади, но лошади y него нет, вот он и отдает свою порцию сена нашему Бижу.

-- A вот это уже незаконно! Это уже прямое расхитительство!

-- Вовсе нет. Бижу будет обслуживать роту, ну, разные там перевозки. К тому же Гифес доложил об этом коыандиру батальона.

-- A-a, этому Ранвье...

Мясник по-прежнему не спускал испытующего взгляда с вашего Вижу. И наконец предложил мне, словно его только что осенила счастливая мысль:

-- Я бы тебе хорошую цену дал.

-- Я лошадьми не торгую.

-- A завтра, дружок, будет уже слишком поздно. Кому нужна дохлятнна, да еще старая.

Я задумчиво поглядел на круп Бижу. Широко расставив задние костлявые ноги, он мочился, всем своим видом выражая отвращение к словам живодерa. Наш почтенный ветеран делал свои делишки с бойкостью жеребенкаl

-- A ну, не трогатьl

Мясник, воспользовавшийся тем, что я повернулся к нему спиной, и уже оттянувший губу Бижу, чтобы осмотреть его зубы, отскочил как ужаленный.

-- Он... он не любит... когда к нему пристают,-- проборматал я.

Я еще долго проторчал во дворе, все почесывал нашего старого хитреца за ухом, y нас там есть одно любимое местечко, о которой никто, кроме нас двоих, не знает.

Вторник, 25 октября.

После полудня кончился дождь, неожиданно прорвался солнечный луч, и корa каштана вдруг маслянисто заблестела, как сталь. Сегодня на дежурство в мэрию отправляется в полной форме Нищебрат. Под глазом y него фонарь.

-- Ничего не поделаешь, звереют бабы...-- поясняет он и смущенно добавляет: -- Видать, младенчик ножкой стучит. Всякий раз таже история, не любит о на этого, ну и звереет! -- И тут же переводит разговор на другое: -Погода холодная, дождливая, дни все короче становятся, в одной шинелишке до костей пробирает...

Запыхавшись, примчался Торолыга и сообщил, что на Бульварах все заперто, открыты только кафе да две-три лавчонки. Все последние ночи слышится канонада со стороны Мон-Валерьена.

Литейное заведение братьев Фрюшан на улице Ребваль, выпускавшее газовые краны, будет теперь отливать пушки.

Еще одно открытое письмо Флуранса:

"Я был сразу же и единодушно переизбран командиром пяти бельвильских батальонов. И если сейчас не выполняю своих функций, то это прямой результат грубого и явного нарушения закона о всеобщих выборax. Штаб на Вандомской площади отказался утвердить мое назначение. Любой капрал Национальной гвардии в тысячуразполнеевоплощаетсобойнародную волю, нежели люди, которые правят Францией, хотяединственное их право-- присяга Империи. Я с восторгом поверил бы в план Трошю, но, когда нация жаждет добыть себе спасение любой ценой, это чревато серьезными опасностями. A ведь если Франция в 1793 году спаслась, то не потому, что слепо вверилась одному человеку и ждала от него чудес!.. Национальная гвардия Парижа томится без дела. Она видит,

что враг уже y стен столицы, она уже чувствует укусы голода. Она краснеет от стыда... Я же хочу лишь одного -- отдать свою жизнь..."

B типографию зашел Жюль Валлес. С тех пор как его избрали командиром батальона, журналист щеголяет в новеньком кепи с четырьмя серебряными галунами.

У входа в типографию Валлес разговорился с Пальятти насчет Гарибальди. Каменщик-итальянец держит нас в курсe дела, сообщая об успехах армии краснорубашечников. Так, он первый сообщил нам о том, что седьмого октября в Maрселе высадился их вождь с двумя своими сыновьями, Риччотти и Менотти. Старые раны до того измучили неугомонного Гарибальди, что он может передвигаться с места на место только на носилках. И однако по пути к нему присоединяются тысячи добровольцев.

Гарибалъди родился в Ницце. Служил во фломе королевсмва Сардинии, послезаговорa"Молодой Ималии" вынужден бежамъ в Тунис. Из Африки перебирaемся в Южную Америку, где сначала ведем морговлю скомом, помом командуем эскадрой в Уругвае, a замем корпусом добровольцев в pеспубликанских войсках. B 1848 году возвращаемся в Ималию, берем на себя командование армией Римской pеспублики npомив Удино *, но после падения Рима снова вынужден бежамь. Он то свечной фабриканм в Нъю-Йорке, то капиман моргового судна в Перу, помом в Kumae. B 1859 году возвращаемся в Ималию и создаем корпyc волонмеров. B 1860 году он омдаем Викмоpy-Эммануилу Сицилию и Неаполь и упорно гомовим поход на Рим.

-- Пошшаешь, Гарибальди идет на помощь Всемирной Республике!

Гарибальди поручили командовать Вогезской армией -- другими словами, армией, которая будет формироваться в местах, оккупированных пруссаками! По его призыву итальянцы, швейцарцы, испанцы, американцы, поляки -волонтеры-республиканцы всего мира пересекали границу, чтобы сражаться под французскими знаменами!..

Грошики стали поступать что-то медленнее. Слишком много появилось сборщиков. Шагу нельзя ступить, чтобы не нарваться на кружку для сборa пожертвований; по всему городу разъезжают кареты походных лазаретов, и каждая взывает к милосердию парижан. Требуется в де

сять раз больше коек, чем есть в наличии, раненых размещают повсюду, где есть свободное место: в монастырях, на вокзалах, впрочем сейчас никому не нужных, в фойе Театр-Франсэ, в школах, в помещениях суда, в "ГрандОтеле*, в Бельвильском театре. Дамы из высшего общества просто-таки соревнуются в патриотических чувствах и устраивают "частные лазареты" y себя дома. Сейчас это самый шик; к тому же можно спокойно пристроить в качество санитара своего милого дружка, слишком изнеженного, чтобы мерзнуть ночами на укреплениях. Рассказывают даже, что одна дама -- супруга крупного буржуа -долго подыскивала раненого для своего лазарета и наконец "купила" такового в одном госпитале за три тысячи франков.

Дни стоят тяжелые, серые, ночи черные, безлюдные. B столице, препоясанной железом, есть только одно живое существо -- Война. Экипажей мало, ни торговли, ни работы, разве что на заводах, выпускающих оружие. У парижанина есть два основных эанятия, вернее, два зрелища -- обучение военному делу на площадях Парижа и дежурство на укреплениях. Словом, жизнь каждого прикована к его ружью. A мысли прикованы к одной повседневной заботе: что будем сегодня есть?

Норму выдачи мяса уменыпшш до пятидесяти граммов, это уже третье сокращение за последние две недели.

Бастмсо, Матирасы и многие другие семьи безработных дошли до такой степени нищеты, что вынуждены продавать свои дневной рацион по повышенной цене, поэтому люди со средствами не слишком чувствуют лишения осады. Предместья страдают от жесточайшего безденежья, мэрии вынуждены распределять среди нуждающихся специальные боны достоинством в пятьдесят сантимов, и все торговцы продовольственными товарами -- за исключением виноторговцев -обязаны принимать эти боны, но мясники, колбасники, бакалейщики, фруктовщики, и булочники кривятся, хотя каждый день боны аккуратно обменивают на звонкую монету.

B наше время не рекомендуется держать лошадь прямо на дворе, без конюшни... A какие взгляды бросают на Бижу домашние хозяйки, когда мы отправляемся в поход собирать деньги! Какие невеселые шутки отпускают ему вслед, некоторые даже облизываются, трут себе живот, приговаривая: "Ньям, ньям!"

Вчерa вечером наш клуб потребовал провести выборы в Парижскую Коммуну и разослать комиссаров по провинциям. Проголосовали и приняли приветствие Гарибальди.

"Привем солдаму-гражданину! Привем от имени Франции и Революции! Пусмъ придем к нам герой Америки, оевободимель Ималии, пусмь научим нас весми naрмизанскую войну, войну, коморая освободила его смрану и освобождаем Францию. Пусмь придем он к нам; только здесь, y нас, он найдемсебе солдам uоружие. Пусмъ придум наши брамья из Лиона; пусмь ux революционная армия под командованием доблесмного Клюзере* соединимся с инмернационалъной армией Революции, армией, коморую поведем Гарибалъди. Пусмь Коммуны Maрселя, Тулузы, Бордо, Лилля, Дижона, Руана, пусмъ все pеспубликанские города шлюм нам своих вооруженных граждан; революционный Париж выйдем им навсмречу..."

Покинув "Фоли", мы как вкопанные остановились посреди улицы: небо было кроваво-красным. Так и чудилось, будто там, наверхy, перерезали глотку какому-нибудь огромному зверю и кровь из его артерий оросила Париж. По Бельвилю тут же поползли слухи: это, мол, лруссаки подожгли город со всех четырех сторон, чтобы выкурить нас, как крыс...

Нынче утром мы узнали, чт6 именно произошло. Оказалось -- северное сияние. Явление редкостное, но вполне объяснимое, мне это известно; однако же мы, вернее, наши носы чуяли запах гари, наши языки и губы узнавали ee вкус, липкость, и, однако же, кровь падала и падала на Париж.

Воскресенье, 30 октября. Вечером.

Капитулировал Страсбург.

Нелегко далось мне написать эти два слова, как будто, начертанная черным по белому, эта печальная новость стала неопровержимой.

Нам ведь столько лгали!

Целые дни мы проводим в болтовне, в спорax, пережевываем слухи, сообщаем друг другу самые противоречивые сведения.

Капитулировал Страсбург. К счастью, еще держится Мец, хотя одна газета, "Комба", орган Пиа *, да-да, Пиа, осмелилась опубликовать в четверг сообщение под крупным заголовком: "Падение Меца". Правительство на сей раз дейетвовало твердо и быстро. Оно не только дало опровержение, но еще обозвало "Комба" органом пруссаков. Публика в ярости сжигала экземпляры газеты прямо на улице. Итак, Мец, не испытывающий ни в чем недостатка, вооруженный до зубов, a главное, обороняемый прославленным маршалом Базеном, иродолжает сдерживать целую немецкую армию, которйя в случае падения rорода обрушилась бы на нас.

Нынче утром газеты сообщили, что мы одержали первую большую победу со времени осады, и приводят по этому поводу десятки подробностей, которые не выдумаешь, так что добрая весть эта весьма успешно выдерживает натиски озверелого сомнения, посеянного в наших умах многомесячным бахвальством. Читаешь, и на душе легко, откладываешь газету, и снова сомневаешься. Где правда и где вранье и во всей этой писанине, и в упорных слухах о том, что Тьер якобы ведет в Версале переговоры о перемирии с Бисмарком? Я прямо спросил об этом Предка.

-- Есть только один способ, Флоран, не ошибиtься: ждать худшего. Худшее -- всегда правда.

Мы с Мартой, надеясь хоть немножко отвлечься от мрачных мыслей, отправились к Пантеону посмотреть, как идет вербовка добровольцев. И хорошо сделали, что пошли. Даже если на минутку впадаешь в уныние, и то обидно.

Над знаменитой надписью "Великим людям благодарная отчизна* на белом полотнище выведено: "Граждане, отечество в опасности!* Ружья в козлах, украшенные трехцветными знаменами, патронные ящики с нашими республиканскими девизами: "Свобода, Равенство, Братство* -- и памятные даты: 1789, 1792, 1830, 1848, 1870.

Перед трибуной кружка для сборa пожертвований на отливку пушек. Мэр объявляет:

-- Откроем золотую книгу записи добровольцев V округа.

На площади не продохнешь, народу собралось уйма. Тут и там над толпой высится фигурa в кепи--это верховые, офицеры или гонцы. По толпе проходит дрожь,

когда появляется рота национальных гвардейцев в полном обмундировании, с оркестром во главе, с кепи, нацепленными на штык, когда подымается она на трибуну, идущую вдоль всего здания, a особенно когда записывается в золотую книгу. После каждой подписи барабаны бьют поход, толпа кричит: "Да здравствует РеспубликаU Книr всего двенадцать. Муниципалитет берет под свою опеку семьи добровольцев и торжественно обещает заботитьсяоних. Каждыйсолдат получает белую полотняную повязку с красным республиканским треугольником, с синей печатью мэрии и с подписью самого мэра. На оборотной стороне имя и адрес добровольца. Уходя, он оставит эту перевязь родным. Мать или жена, дочь или старик отец, нацепив такой треуголышк на грудь, могут повсюду проходить без очереди, будьтомэрия, будьто учреждения, распределяющие продукты или работу, будь то собрания или республиканские праздники -- в любое место, на которое распространяется власть муниципалитета. B случае несчастья мэрия придет на помощь женам, подыщет им работу повыгоднее, даст образование детям, независимо от помощи государства.

К оружыо, гражданинl Вперед, отчизны сын!

Какой-то буржуа в широкополой шляпе и рединготе расспрашивает блузника, пришедшего записаться в добровольцы. Оказывается, это старший мастер, он не может опомниться от удивления, как это один из его рабочих решается бросить выгоднуtf работу из "патриотизма"I

-- Я, конечно, восхищаюсь вами, дружок! Только не удивляйтесь, что я удивлен. Я-то считал, что единственная ваша забота -- получать побольше, a работать поменыпе. Hy, a этот порыв патриотизма...

Жена рабочего, прижимая к груди младенчика, не обращая внимания на дочурку, цепляющуюся за ee юбку, тревожится, старается увести мужа прочь.

-- A не кажется ли вам, что вы немножко запоздали? -- Голос старшего мастерa звучит уж совсем сладко.-- Война ведь не вчерa началась. Так вот, дружок, почему именно сейчас?

Я было испугался, a что, если рабочий ответит ему знаменитым словцом Камбронна *? Ho нет, он ответил, как Виктор Гюго: "Потому что сейчас речь идет о Париже!*

И, повернув спину к собеседнику, ушел вместе со своей

женой и ребятишками. Этот пролетарий произнес слово "Париж", как священники произносят слово "Рим".

На обратном пути мы проходили мимо мясной лавки "Картере и К°" -"торговля кониной и кошатиной". Тодстяк с засученными рукавами, в белом фартуке отвешивал покупателям мясо, a его дражайшая половина с кротким личиком под кружевным чепцом сидела y кассы. На "специальном" мяснике -- так их именуют газеты -- было надето кепи Национальной гвардии.

Объявление уточняло: "Скупка животных. Переговоры ведутся только с владельцами. Даем приличную цену".

Торопыга сообщил нам, какие результаты принес пркзыв "Отечество в опасностик один только Париж уже дал в девять раз больше добровольцев, чем вся Франция в 1791 году!

Артиллерия Национальной гвардии насчитывает сейчас шесть батарей. Орудия свезены к Собору Парижской богоматери. Через несколько дней все будет полностью укомплектовано и две тысячи пятьсот артиллеристовдобровольцев смогут начать обучение в артиллерийском училшце.

Понедельник, 31 октября. На рассвете.

Новорожденный Фалля голосил всю ночь. Беспрерывный затяжной крик больного младенца, сплошной крик, прерываемый лишь приступами кашля, и так 6ез конца. Соседи ворчат. Чесноков ругается по-pусски, Пальятти -по-итальянски, a Пливариха набрасывается на своэго рогача-супруга. Даже Бижу встревожился, упорно бьет копытом, отфыркивается. Будь я в Рони, я бы сказал, что сейчас половина седьмого, хотя и там и тут рассвет одинаково серенышй, но здесь уже около восьми.

Думаю, что я проснулся рано, вспомнив усталую мордочку Марты. Когда вчерa вечером она от меня уходила, я подметил на ee лице выражение тоски, a в глазах жалостливый блеск. Впечатление мимолетное. Я ee ни о чем не спросил. Все равно она на такие вопросы не отвечает, да и понимает ли она их?

Марта не такое уж типичное дитя парижских окраин. Слишком тонкая, смуглого оттенка кожа, блестящая чернота шевелюры, густая чернота глаз -скореe уже это африканочка, сбежавшая из свиты какого-нибудь кабильского князька. И однако же некая таинственная нить связывает Марту с ee городом, она физически ощущает даже легчайший трепет Парижа.

Первой к колонке подходит Сидони Дюран, жена Нищебрата. Потом плетется к себе на чердак, подгибаясь под тяжестью двух огромных ведер воды. Руссен и Пато довольно вяло отвечают на визгливый лай левретки Филис, ухитрившейся улизнуть из каморки привратющы. Ho Мокрица, покачиваясь, как баржа в бурю, быстро загоняет свою собачонку обратно. Еще несколько недель назад в этот час благоухание кофе, шедшее из окон Лармитона, заглушало вонь тупика. A сейчас либо кофе y них нет, либо он теперь не пахнет кофе; впрочем, и окон-то сейчас никто не открывает, и не только из-за холода: хозяйки уже давно перестали гордиться запахами своей стряпни. На голых ветках каштанов можно наечитать всего с десяток листьев. Сейчас иду на свою гуртоправскую работу, дела пустяк -- остались всего телок и корова, но молока y нее чуть-чуть, так что младенчик четы Фаллей сулит нам не одну бессонную ночь.

Два объявления.

"Правительство национальной обороны сообщает, что господин Тьер, прибывший вчерa в Париж, отчитался в своей миссии... о предложении перемирия*.

"До правительства только что дошла трагическая весть о сдаче Меца. Маршал Базен со своей армией вынужден был сдаться неприятелк>".

Худшее -- всегда правда!

Перед этими двумя объявлениями стояли, окаменев, жители тупика и соседних улиц -- рабочие, коммерсанты, и в первом ряду аптекарь с мясником.

B слесарную мастерскую ворвалась Марта. -- Опять взялся бумагу маратьl A тут такое происходит! Идем!

Вдруг она умолкает, на пороге стоит господин Жюрель.

-- Чего этому окороку здесь надо?

-- Совсем, забыл, Флоран,-- бормочет, заикаясь, толстяк,-- я принес вам несколько cy.

Он шарит в карманах и наконец извлекает из их глубин монету в два франка.

-- Какие же это cy?

Ho господин Жюрель уже исчез.

-- Вот еще пролаза вонючий!

-- Успокойся, Марта. Он же все-таки не бретонец.

-- Все равно от него шпиком разит!

Пунь, Пливар, Чесноков, Фалль и Вормье выходят во двор, затягивая на ходу пояса, a в зубах y них ремень ружья. Марта сообщила мне, что Флуранс сейчас ведет где-то горячую дискуссию с Делеклюзом*, Ранвье, Тренке, Валлесом и прочими. Мы бежим в Ратушу.

Страсбург! Мецl Маршал Базен в плену. Тьер вымаливает y Бисмарка перемирие.

Над Бельвилем разносится барабанная дробь. Горнист на улице Пуэбла играет сбор, ему отвечает другой, из предместья Тампль. Лесопилка, типография, даже кузница -- все смолкли.

Вторник, 1 ноября 1870 года.

День всех святых. Под мрачным небом Париж, поливаемый дождями, похож на наши души.

Этот день помиковения мертвых я хочу посвятить описанию, в подробностях, событий, развернувшихся с одиннадцати часов 31 октября* до четырех часов утра 1 ноября. Часы, оглушенные зовом горнистов, барабанным боем, криками, пеньем, спорами, беготней, когда мне довелось увидеть вождей партий и министров за делом, стоять с ними рядом, чуть не касаться их.

-- Зряшный день,-- сказал Предок.

И все-таки в траурном рассвете я чувствую не горечь, a, скореe, жестокую усталость.

Я так и не ложился. Когда я уселся в слесарной и взял тетрадь и карандаш, Марта по обыкновению налетела на меня:

-- Чего это ты все записываешь и записываешь, целые дни строчишь!

По ee мнению, ничего интересного в переживаемые нами дни не происходит. Хлеб наш насущный, сама жизнь для Марты не тема для записей. Марта голодна, Марта живет.

Однако в глубине души она гордится тем, что я сижу, сгорбившись над этим дневником. Если она скандалит, то лишь для того, чтобы подавить в себе уважение к учености. С "образованными", уверяет Марта, она робеет, злится за это на них, злится за это на себя. A тут еще, когда я пишу, я ею не занимаюсь: значит, к ee досаде против моих писаний примеiпивается и ревность.

Постояла, поглядела на написанные мною первые строчки, затем подчеркнуто сладко зевнула и пошла легла на тюфяк. Сейчас она спит, скорчившись, подтянув колени к подбородку.

Удивимельная была девушка, только временами вроде ум y нее заходил за разум. И всегда это налемало неожиданно, вдруг. Ничего с этим нельзя было поделамь. Все мои усилия избежамь ccop и размолвок только подливали масла в огонь, и зрачки Maрмы угрожающе расширялись.

-- Скажи, Флоран, ты обо мне в своих бумагах тоже пишешь?

Приоткрыла огромный черный глаз. Должно быть, я забылся и произнес вслух последнюю строчку... Ho Марта уже спит или притворяется, что спит.

До меня доносятся три глубоких вздоха Марта теперь перевернулась на живот, уткнув лицо в скрещенные руки.

На сей раз меня прервали Предок с Пальятти, последний в рабочей блузе:

-- Флоран, Марта здесь?

-- Ciшт. A что?

-- Нам она нужна.

-- Она?

-- Да, она. Никто лучше ee не знает Бельвиля.

Проснувшись, Марта начала было ворчать, но замолчала, поняв, что речь идет о том, чтобы спрятать Флуранса.

Наша смуглянка произнесла с понимающим видом:

-- Идите за мной.

-- A я вам не нужен?

-- Пока нет, Флоран.

И все. Я уже давно, понял, что все считают меня неудачником. Неужели же теперь я в их глазах еще и подозрительный тип? Пусть идут к чертовой матери, возьмусь-ка лучше снова за свое "корябанье".

Четверг, 3 ноября.

Только и разговоров, что о "перемирии", так именуют капитулянты капитуляцию.

Слухи обоснованные. На Бирже рента поднялась на два франка, продукты питания чудом появляются, словно из-под земли -- цены на них якобы упадут после снятия осады на семьдесят пять процентов. Можно купить масло по пять франков за фунт. Сен-Жерменское предместье расплывается в улыбке, там национальные гвардейцы -- буржуа из батальона святош -- обжираются так, что чуть подпруги, то бишь пояса, на них не лопаются, a Бельвиль тем временем шарит по ящикам -- не завалялось ли где что-нибудь съестное.

Порой, собирая наши cy, мы заглядываем в роскошные квартиры, брошенные богатыми владельцами и реквизированные se без труда для размещения многочисленных семейств, бежавших из пригородов. Крестьяне-новоселы в мгновение ока сменили свои хибары на шикарные апартаменты. Между бронзовыми с чеканкой настенньши часами и люстрой венецианского стекла сохнет на протянутой веревке белье, в будуаре свалено сено, в комодах с медными и перламутровыми инкрустациями хранится зерно, кролики разгуливают по кабинету черного дерева, утки расположились в ванной комнате, куры завладели всей квартирой. Жалкенькие, еще от отцов оставшиеся ходики, трухлявые от червоточины, водружены над секретером, украшенным фарфоровьши медальонами.

Гюстав Флуранс скрывается в квартире господина Валькло, a весь Бельвиль его охраняет. Стоит какомунибудь полицейскому переступить за линию, образуемую

каналом Урк, Менильмонтанским шоссе и укреплениями, как о его появлении тут же становится известно, его застращивают и выдворяют без особых церемоний. Эта поголовная настороженность отнюдь не излишня -- наш пылкий революционер не из тех, кто сидит себе тихонько в углу. Он хочет быть в курсe всех дел, хочет в малейших подробностях знать о кипении сил народных. Поэтому при нем создано нечто вроде штаба, тут и адъютанты и все такое прочее. Пружинный Чуб, Торопыга, Шарлегорбун, оба Бастико, Маворели и тройка Родюков под началом Марты обеспечивают связь. Предок -- тот вроде бы политический советник. Гифес представляет Интернационал. A мне Флуранс оказал немалую честь -- взял меня своим личным секретарем. Каждое утро он диктует мне свои заметки -- собирается написать большой труд о происходящих событиях. Иной раз он просит меня давать ему отчеты о тех собраниях, где ему былобынеосторожно показываться.

Клуб Фавье Заседание 6 ноября.

Нынче вечером публика в нетерпении ждет результатов муниципальных выборов, проходивших в воскресенье. Первых ораторов выслушивают paссеянно. Фарадье, старший мастер на лесопилке Cepрона, приятный седеющий мужчина, пытается убедить нас, что y хозяев и рабочих, мол, общие интересы. Он перечисляет несколько бельвильских маленьких фабричек, желая доказать, что капиталисты -- это иной раз бывшие пролетарии, только более работящие и бережливые, чем все прочие.

-- Te, о которых ты говоришь, самая дрянь и есть!-- кричит Предок. -Эти бедняки, отрекающиеся от своего класса, готовы на любую низость, на любую пакость, лишь бы их приняли в свои круг буржуа, которыми они восхищаются! Ренегаты! И такие еще опаснее, потому что хорошо знают рабочего.

-- Hy, молодец этот чертов Бенуа! -- восхищенно и с нежностью вздохнул Флуранс, когда я рассказал ему, как Предок срезал Фарадье.

-- Все эти мастерa только мастерa гадить! -- проворчал Матирас.-- Они там все свалялись с хозяевами!

-- Cepрон, хозяин лесопилки,-- шепчет мне Марта,-- наследника не имеет... Смекаешь?.. Значит, Фарадье...

-- Мелкие буржуа еще порастленнее крупных будут! -- подхватывает Фалль.-- Торговцы -- это самые что ни на есть подонки! Спросите-ка гражданок, что они им всучивают, когда те простоят несколько часов в очереди и получают на четыре cy конской колбасы!

ЗКенщины криком одобряют эти слова, жалуются на подлость людскую, обзывают бакалейщиков, мясников и булочников ворами и хапугами.

Проведя привычным жестом ладони от носа к груди, наш Фалль приглаживает свои висячие усы, потом, вращая выкаченньши глазами, продолжает:

-- Разве мы этого не видим, даже y нас, в Бельвиле, и уже дня два. Они совсем раскисли от счастья, что перемирие на носу. И хнычут: достаточно мы настрадались, порa кончать!

Koe-кто изженщин в залепризнается, что и с них хватит, что они тоже немало намучались и от бесконечных очередей, и от лишений. Супруга Бьенвеню, парикмахеpa с улицы Рампоно, заявляет, что она, мол, от души рада -неведомо откуда в магазинах при первых же слухах о перемирии появились давно исчезнувшие консервы.

Стрелки Флуранса гневно протестуют:

-- A ну, бабенки, марш на кухню! Кош кричит:

-- Смотрите лучше, как бы y вас жеребячья похлебка не убежала!

И все это под смех присутствующих.

Ho тут подымается председатель и объявляет результаты выборов в мэрию XX округа.

-- Наш пленник Ранвье получил 7500 голосов. Теперь надо выбрать ему достойных помощников. Впрочем, они уже выдвинуты самим народом: этоМильер*, Флуранс, Бланки; подавайте за них голоса, и вы тем самым возьмете реванш за события 31 октября, образумите реакцию! Париж спасет Францию и весь мир.

Неистовое "браво" прерывает его речь.

Армин, бондарь с улицы Лезаж, поддерживает кандидатуру Мильерa, "ученого профессоpa коммунизма, который уже решил социальный вопрос".

-- Вот уж действительно коммунист! -- ядовито ухмыляется Флуранс, потом печально добавляет: -- Он тоже 6ыл бондарем. Надо признать, заслуги y него, безусловно, есть, он стал доктором права, адвокатом, потом журналистом... Ho это еще не значит, что его следует считать громовержцем Революции!

Тот же Армин разоблачает двойственную политику членов временного правительства.

-- Они, видите ли, уверяют, будто в Ратуше нас пощадили, тогда как, напротив, это мы проявили мягкосердечье, ибо они были в наших руках и мы имели полное право вершить правосудие, да-да, именно право! Ибо мы могли бы напомнить им великие примеры нашей Революции. Ho дайте срок! Наш час придет, наш реванш близок. Все тому свидетельством: и провал переговоров о перемирии, и победа наших кандидатов Моттю, Бонвале, Ранвье!

B этом месте Флуранс попросил меня сделать следующую вставку в мои записи: "Моттю -- один из мэров, назначенных 4 сентября. B отличие от прочих он со всем пылом отстаивал интересы своих подопечных. Понятно, диктаторы отстранили его от должности. Он не угодил церковникам. Посмел, недостойный, говорить о преимуществах светского образования, которое формирует граждан, перед церковным, которое создает подданных. Посмел от имени своего муниципалитета отобрать помещения, занятые Орденом невежествующих монахов, этих подпевал иезуитов. За все эти непростительные прегрешения его сместили, и Жюль Симон, прожженный лицемер, который при Империи создал себе популярность, ратуя за светское образование, остерегся поддержать Моттю. Избиратели XI округа вернули гражданина Моттю в мэрию, которой он так умело управлял".

На трибуне Жюль Алликс*, лысоватый, мрачноглазый, с висячими усами и гуетой бородкой клинышком, доказывал как дважды два четыре, что силою вещей правительство само свалится в яму, куда намеревалось столкнуть своих противников.

-- Что оно сделало? Пыталось заключить перемирие, но потерпело неудачу. И подумайте только, до чего же оно неосмотрительно! Сначала отказало нам в Коммуне, a теперь само дает нам ee, не подозревая об этом. Ведь оно заявило, что, выбирая по его настоянию мэров и их помощников, мы получаем нечто противоположное Коммуне. Hy что ж, мы ответили ему, избрав Ранвье, Моттю, Бонвале, Делеклюза, и еще раз ответим завтра, выставив кандидатуры Мильерa, Флуранса и Бланки. Ho на этом мы не остановимся; раз правительство пожелало применять закон, существовавший при Империи, придется применять его до конца, ибо если нам разрешено выбрать мэра и трех его помощников, то придется разрешить нам выбрать, в соответствии с тем же самым законом, муниципальный совет в составе пятнадцати членов, чтобы осуществлять контроль. Немножко арифметики. Двадцать округов -- это значит триста советников. A мы просили только половину...

B зале смех, рукоплескание.

-- Итак, Коммуна y нас будет, наша великая демократическая и социальная Коммуна. Мы расправимся с реакцией, ибо y нас есть Ранвье и Моттю. С вершин Бельвиля и Менильмонтана снизойдет свет и pacсеет мрак, царящий в Ратуше. Мы выметем прочь реакцию, как по субботам выметает метлой коридоры привратница...

Веселый топот ног сменяется гулом голосов, ревом.

Когда в зале снова воцаряется тишина, какой-то гражданин просит прочесть вслух опровержение Жюля Валлеса. Реакционные газеты обвинили его в том, что 31 октября в течение тех нескольких часов, когда он был мэром XIX округа, он устраивал оргии и грабил казну. A на самом деле произошло вот что: бельвильцы, находившиеся с ним в помещении в Ла-Виллет, захотели пить (сочувственный смех зала), им выдали чя едока по селедке (неудержимый хохот публики), по пол-литра вина на HOC и по кусочку хлеба. Вот она и оргия. Жюль Валлес предлагает покрыть эти убытки из собственного кармана.

B заключение Гифес напомнил избирателям XX округа о завтрашних выборax:

-- Называйте Мильерa, Флуранса и Бланки; эта троица демократии сразит гидру реакции.

Флуранс вполне удовлетворен моим отчетом. Только мне показалось, что он готов упрекнуть мекя за излишнюю подробность изложения. Он сам говорит, что ему вполне достаточно всего нескольких строчек, чтобы представить себе заседание, и я этому верю. Пока я читаю ему свои записи, он ходит взад и вперед по салону господина Валькло, то останавливается лицом к стене и сверлит ee пламенным взглядом своих голубых глаз, потом снова, стуча каблуками, начинает метаться, как тигр в клетке. Время от времени он обхватывает свои огромный лоб тонкими, чуть трепещущими пальцами. Кончики его закрученных усов подрагивают в такт его безмолвным тирадам. И обрушивает на меня град вопросов: много ли было на собрании женщин? Сорганизовались ли они? A ребятишки тоже пришли? Хорошо ли выглядит старик Алликс?

-- Впрочем, никакой он не старик,-- тут же обрывает он сам себя,-- ему чуть больше пятидесяти, но он участник сорок восьмого года, июньских событий, да еще тюрьма, да еще психиатрическая лечебницаl

7--9 ноября(?)

После плебисцита и муниципальных выборов *, с тех пор как ходят слухи о перемирии, уже несколько дней не слышно канонады. Словно бы пруссаки стараются обеспечить спокойствие, дабы правительство могло подготовить народ к капитуляции. Тишина, воцарившаяся на фронтах вокруг осажденной столицы, как соблазн, но это ничуть не смягчает гнева рабочих предместий, больше того, они еще отчетливее понимают, что означает подобная тишина. Когда молчат пушки, для буржуа это мир, a для Бельвиля -- предательство.

Даже сами небеса на стороне капитулянтов. Вчерa, в воскресенье, погода была изумительная. К одиннадцати часам светские дамы наводнили парижские укрепления и

7*

разглядывали окрестности в лорнетки. На шоссе и дорогах беспечно толклись любопытствующие в поисках наиболее подходящего наблюдательного пункта, откуда были Gы видны немецкие позиции, уже не внушавшие им более страхa. Фотограф, воспользовавшись солнечным днем, снимал панорамы. Ho не только чудесная поrода приободрила всю эту праздную публику, им уже мерещился вблизи исход, любой исход, a главное -- улучшение с продуктами уже и сейчас ощущалось, a для такой публики это второe солнце. Разговоры вертелись вокруг последних меню, рыбы, которую по приказу правительства ловят в Марне и в лесных озерax и уже стали продавать на рынках. Говорили также о "счастливых" результатах плебисцита и выборов, что, по их мнению, доказывало "здравый смысл" Парижа, коль скоро агитаторы, эти "вечно озлобленные люди", в конце концов очутились в меньшинстве, правда, меньшинство это до ужаса бурливое, но зато сидит себе на Монмартре, в Бельвиле и Менильмонтане, и больше нигде.

Пассалас рассказал вам, что творится в министерстве внутренних дел. Каким-то чудом ему удалось удержаться на месте, хотя новый префект полиции провел основательную чистку среди своих служащих. "Таков уж я есть!" -отвечал он на все наши расспросы и все подмигивал левым глазом, подтянутым к виску шрамом, который шел через всю скулу до самого кончика острого подбородка. От него, например, мы узнали, что теперешний префект Kpесон призвал к себе служивших еще при Империи полицейских, велел им сбрить усы и обрядил в штатское платье. Тот же Пассалас предупредил нас, какие ловушки префект расставляет повсюду, надеясь схватить Флуранса и Бланки. Итак, нам стали известны причины, по которьш генерал Клеман Тома*, новый начальник Национальной гвардии, приказал мобилям, прибывшим из провинции и размещенньш на частных квартирах, перейти на казарменное положение в районе фортов.

-- Правительство испугалось, что мобили легко споются с населением и такого наслушаются, что откажутся стрелять в народ, когда это потребуется...

Теперь замолчала и кузница -- нет угля. Глухонемой вместе со своей неразлучной Пробочкой аккуратно посещает мои уроки, сидит себе, такой прилежный, внимательный, улыбается, будто и он тоже может научиться читать. Иной раз он эдакое выкинет, что просто диву даешься.

Как-то утром я возвращался из мэрии XX округа, нес Флурансу папку с нужными ему бумагами и вдруг на Гран-Рю наткнулся на господина Жюреля. Тот проводил меия до самого тупика, y кузницы мы остановились поболтать. Мой собеседник говорил о том о сем, сообщил мне последние слухи, по которым выходило, что переговоры о перемирии провалились. A я думал о Флурансе, который бесится в своем тайнике, поджидая меня с бумагами, и не знал, как бы мне поделикатнее отделаться от господина Жюреля и не paссердить его. Тут на пороге кузницы показался Барден. Он подошел к нам, взял меня за руку и потащил за собой. Причем еще кинул на беднягу Жюреля такой взгляд, что болтун скрылся без лишних слов. A Барден только головой потряхивал и печально глядел, будто просил y меня прощения за грубое свое вмешательство и в то же время упрекал меня за такое знакомство. Да и руку мою выпустил он только после того, как самолично убедился, что мой спутник покинул тупик. Поведение кузнеца было тем более необъяснимым, что обычното наш глухонемой великан еще ни разу на моих глазах не выходил из рамок вежливости и неизменного спокойствия. Марта, с которой я поделился своим удивлением по поводу этого случая, тоже не могла понять, в чем тут дело, зато самым подробнейшим образом расспросила меня о господине Жюреле, выудила из меня все, что я о нем знал -- a знал я, в сущности, очень немного,-- и все это с озабоченным видом, нахмурив бровки. B одном она уверена: если Барден поступил так, значит, были на то y него свои причины...

-- Возможно, и были, но какие?

-- Сама не знаю, но наверняка уважительные.

-- To есть?

-- Я своего Бардена знаю.

-- Ho ведь...

-- A вот знаю! Чтобы человека узнать, мне вовсе не обязательно, чтобы он передо мной речи говорил.

Впрочем, за два с половиной месяца я и сам мог полностью убедиться, что это именно так. Марта знала все наперед о людях, больше даже, чем они сами о себе. Например, она говорила: Мариалю плевать на все, на него рассчитывать нельзя, он нас не продаст, но и не поможет ни в жизнь. Когда y Коша не станет работы, он не будет пить мертвую, как многие другие. Будет болтаться между мас

терской и кабачком не затем, чтобы напиваться, a чтобы людей повидать, столярничать-то он не может, досок y неяо нет. Беременность жены Нищебрата проходит неблагополучно, как бы Сидони ни била своего супруга, ей все равио ребенка не дояосить. Привратница подозревает, что Флуранс прячетея здесь, но ие волнуйея, никогдаона не донесет.

-- Это почему же?

-- Потому что Мокрица нас боится больше, чем шпиков!

Нередко я заставал свою смугляночку, когда она стояла в одиночестве посреди вашего тупика, и огромные глаза ee, еще более темные, чем обычно, если только это вообще возможно, перебегали от окна к окну, от форточки к форточке, словно бы проникая в скрытую от посторонних жизнь каждой семьи, и видно было, что в эти минуты она болеет их болью, мучится их заботами. Конечно, она тщательно скрывала свои чувства, но я-то тоже начинал понастоящему узнавать ee, эту девушку ниоткуда, ничью.

Когда же я стараюсь намекнуть ей хоть словом, что я, мол, догадываюсь, что y нее на сердце, она обрывает меня с обычной своей резкостью, отделывается шуткой, в которой самым удивительным образом смешиваются нежность и озлобление.

-- A все-таки, что ни говори, Марта, этот тупик для тебя край родной...

-- Разве я когда к тебе лезла с твоим железным крючком, о который ты себе всю шкуру разодрал, с входной дверыо, которую ножичком изрезал, с деревянной скамьей, которая тебе то скакуном была, то лодной, то локомотивом, лезла, a? Нет,, не лезла! Значит, спаржа, и ты брось мне голову морочить, надоел! Завел свою мужицкую волынку!

Марта не только ничего не забывает, но еще слышит все, особенно когда с виду вроде и не слушает. Добавим, что она к тому же упряма, как арденнский мул! Уж если что вобьет еебе в голову!.. Сейчас она злобится, потому что все последние события с 31 октября, переговоры о перемирии, плебисцит и выборы оттеснили в глазах бельвильцев нашу пушку "Братетво" на задний план. Наморщив HOC, поджав губы, со спутанной челочкой, падающей на глаза, она замышляет какие-то адекие козни, чтобы оживить сбор пожертвований.

Солнце закатилось. Перемирия не будет, переговоры ни к чему не привели. B известном смысле для народа это победа, да, но в каком смысле? Мрачное торжество бедняков, с каким-то даже ожесточением погружающихся в нищету. Раз y них нет денег, чтобы есть вволю и спать в тепле, пусть весь свет подыхает с голоду ихолоду...

Мама совсем иссохла. Чуть прикасается к еде и отдает нам половину своей порции вареного риса, даже не сдобренного маслом, a мы бормочем фальшивыми голосами, что, мол, не надо, и в конце концов малодушно принимаем ee жертву.

Ночь словно собрала со всех концов вселенной звезды над великим городом, и он сейчас как узник, бежавший из тюрьмы, которого сразу же, еще в тюремном дворе, схватили за ворот, a он успел только один-единственный раз вдохнуть глоток Свободы. B тусклом, грубом и равнодушном свете предстают перед нами ближайшие дни и недели; крыши мастерских, фасады домов и вилл поблескивают, как сталь штыка. Иссушающая ночь. Как под колпаком.

Только сейчас ко мне явилась Марта в своем зимнем облачении. Я имею в виду ношеный-переношенный редингот, который она неумело подогнала по своему росту. Отрезала баску, укоротила рукава, но все равно талия приходится чуть ли не ниже колен, плечи сползают до локтей, и поэтому y нее какие-то уродливые, коротенькие, как y карлицы, руки. Грубые швы плохо скрывают следы разгулявшихся ножниц. Я просто обомлел при ee появлении.

-- Hy как, мужичок, хороша? -- спросила она меня игриво и начала передо мной вертеться.

B ужимках Марты не было ни капли иронии. Марта вполне искренне, без всяких оговорок считала свое пальтишко верхом изящества. Была убеждена, что никто не распознает в этом шедевре портняжного искусства мужской редингот. И немало гордилась своим туалетом. Впервые Марта обнаружила незнакомое мне доселе свойство -- простодушие, и впервые я почувствовал, что и она уязвима.

Никогда ИМ этого не прощу.

Моя к ним ненависть началась именно с этого. Ненависть, презратившая меня в чистокровного бельвильца. Ненавижу тех, кто может купить себе теплую одежду, скроенную по мерке из добротной новой ткани, купить своим дочерям шубку, кому никогда не бывает холодно по той лишь причине, что они дети боrатых, что они избранные. Ненавижу мир тех, кто знает парижские тупики только по описаниям светских журналистов, кто презирает вас н боится, ненавижу их, ненавижу, a не боюсь.

-- Что ж, Флоран, ты мне ничего не скажешь?

Тихонький голосок звучал тревожно и настойчиво.

Я бурно выразил свои восторг. Я бичевал себя. Я-то никогда не клацал зубами от холода, никогда не подыхал от голода. Даже не представлял себе городскую нищету! Зима здесь не знает пощады. Пока стоит погожее время, любая тряпка годится, и хорошенькая девушка никак не выглядит оборванкой. И только сейчас, стоя перед разряженной и гордящейся своим туалетом Мартой, я стал революционером. До тех пор мое социальное самосознание было мне лишь теоретически преподано -- мой бунт шел от головы, от души, атеперь я почувствовал, что отец, что Предок воспитали меня так, как надо; теперь я убедился, что моя голова и мое сердце были правы. Надо признаться, что y меня сейчас от голода бунтуют кишки.

Сквозь закрытые ставни и дверь из "Пляши Нога" вырывается гул голосов. Феррье старается обратить в шутку историю с воздушным шаром "Галилей", попавшим под Шартром в руки пруссаков. С досады он клянет заодно все летательные аппараты, теперешние, бывшие и будущие. Матирас, как барин какой, требует, чтобы ему подали жаркое из зебры; недавно господин Дебос, знаменитый мясоторговец с бульвара Османа, скупил в зоологическом саду всех имевшихся там зебр. Шиньон рассказывает,.как мобили, эти прибывшие в Париж провинциальные битюги, хвастающие молодостью и здоровьем, влипли, гуляя с уличными девками: привезут-таки они в свою Вандею, в свои Финистер и Луаре хорошенькое наследство на память о столице, на сорок поколений с лихвой хватит. Ншцебрат толкует о том, что вновь открывается Оперa.

Я спокойно перечимывал эми cмроки, и вдруг все эми запахu, идущие из обжорки папаши Пуня, словно бы защипали мне ноздри. Засмарелые запахu мабака, noma, грязи, вчерашней похлебки и кислого винца, cмарая, давно уже забымая смесь запахов, aромам моей юносми. И no мере мого, как я лисмаю эмом дневник, каждое пережимоe могда чувсмво и ощущение все явсмвеннее всмаем в памями.

Эти десять месяцев -- вся моя жизнь. До сих пор я питаюсь ими.

Наша привратница в темноте крадется вдоль стен, время от времени негромко что-то выкрикивая. Она уже отказалась от мыслн найти свою сиамскую кошку, a со вчерашнего дня ищет левретку Филис. Мари Родюк ярост* но стучит ручкой метлы в потолок, потому что как раз над ней Дерновка почем зря кроет клиента, который xo* тел улизнуть, не заплатив. Ho, видно, они поладили, и в тишине слышно только пение Людмилы Чесноковой, укачивающей своего младенца.

-- Это их pусская песня,-- объясняет мне Марта.-- Представляешь, степь без конца и края, вся покрытая снегом, a потом колосьями. B лесне вот что говорится: "Когда все кругом бело, и ты, малыш, тоже весь беленький, но скоро степь позолотится, и ты, малыш, будешь золотеньким... Я положу тебя голенького под стог, и, когда жнецы в полдень присядут отдохнуть и поесть, они спросят -- чей это золотенький малыш, скажут, что никогда ничего красивее не видели... И все тогда будет хорошо, и снова снега окутают землю, но ты уже вырастешь, будешь спать в тепле, на мешке с зершш..." Только порусски еще красивее получается.

Моя смугляночка в немыслимом своем наряде задумалась и осматривает этот мой каземат, подземелье Дозорного, тем же взглядом, каким рассматривал я перекроенный ею редингот. Куда девалась та наивность, с какой она восхищалась элегантностью своего нового туалета; впрочем, в вопросах элегантности богачи и люди знатные уже так давно поднаторели, что если на эту область посягнет бедняк, то выглядит он шутом или дурачком каким-то. Зато Марта наизусть знает наш тупик, a это преимущество, и немалое. Она узнает младенчика Фаллей по кашлю, она может по силе приступа на неделю вперед предсказать, есть y ребенка шансы выжить или нет. По запахам, идущим из

канавы y колонки, она безошибочно заключает, что парикмахеp прогорает со своими париками. Угадывает, сколько заказов получает позументщица и сколько та, что изготовляет искусственные цветы.

Марта подымает воротник своего лапсердака. Пусть он натирает ей щеки, она полна простодушной, непереносимой гордыни. Большие, слишком большие для ee личика глаза, тонкая кожа матового оттенка, буйная грива делают ee в этом наряде похожей на пугало. Дикарочка, силком вырванная из родных джунглей и обряженная сестрицами миссионерками в первое попавшееся тряпье. Словом, что-то совершенно нелепое. (Вот где самое непростительное расточительство: ум, красоту народа выбрасывают на свалку.)

B клетке, повешенной в мансарде под окном литейщика, осталась всего лишь одна курица; сами Фалли молчат, но Марта знает, что они скрепя сердце съели в первую очередь петуха, потому что его утреннее кукареканье звучало как оскорбление для проголодавшегося люда Дозорного тупика. B состав знания Марты входило также и искусство обходительности. Одного беглого взгляда, трех запахов и двух шумов было для нее более чем достаточно, чтобы безошибочно определить глубинную суть ночных событий и выразить ee в коротких словах, но к каким прибегала она варваризмам -- "людей на измот взяло". Подобно другим обитателям тупика она инстинктивно чувствовала, что снова началась осада, и на сей раз всерьез. И сразу исчезла куда-то глупенькая девчонка, кичащаяся своим отрепьем. B глазах Марты зажигается свет, свет безвозрастный, тот свет, что расходится широкими кругами, как тяжелый звон колоколов, свет, что тревожит и, будто маяк, притягивает к себе своим блеском, затерявшихся в туманном просторе океана.

-- Bce-таки надо бы, Флоран, что-нибудь для них сделать.

-- Да, надо. Революцию. Марта пожимает плечами.

-- Это само собой, но пока-то надо им хоть что-нибудь дать...

-- Что именно?

-- Чуточку счастья.

-- Да за кого ты себя принимаешь?

Она смущенно опускает голову, потом бормочет:

-- Ho ведь чуточку счастья... самую, самую чуточку... всегда же можно, разве нет?

-- Король тоже хотел попробовать жаворонков, a они взяли да улетели...

Она тряхнула шевелюрой, вскинула голову и, сердито взглянув на меня, сказала:

-- Hy, тогда пусть раскошеливаются на нашу пушку "Братство", и то радостьl

Вторник.

День начинается среди мертвой тишины. Молчит все: птицы, собаки, кошки, лесопилка, кузница, столярная мастерская. Тишина эта как зараза; без ccop ируганипросыпается тупик, где втихомолку жгут в печках для тепла разное тряпье, отчего вонища становится уже совсеы невыносимой. Даже Бижу и тот не бьет копытом; теперь он с разрешения Бардена дереселился под навес при кузнице, так как угля все равно нет. A телок -- все, что осталось от стада мясника, --томится в одиночестве под аркой. Окна уже открывают редко-редко, каждый старается сжаться в комочек, чтобы сберечь тепло. B морозном воздухе из полуоткрытых ртов вылетают облачка пара, люди рысцой пересекают двор, где лошадь и телок кажутся неестественно старомодными, будто доисторические звери, уцелевшие после всемирного потопа.

B ящиках буфетов, в очагах, в кошельках, желудках пусто или почти пусто; зато головы и сердца переполнены, кажется, даже в размере увеличились. Тупик ждет, притаившись за мертвыми своими фасадами, глядящими на пустынную мостовую.

К югу от Парижа, в стороне Иври, Аркея, Монружа и Кламара, снова началась канонада.

ТЕТРАДЬ ТРЕТЬЯ Рождесмво 1915 года.-- Почми целый год noмрамил на перечимывание двух первых мемрадей. Правда, я часмо омкладывал ux в cморону, одолевали иные забомы -- это, война, последняя из войнl Неужели же никогда она не кончимся? Трагедия ocmaемся неизменной -- только названия меняюмся: могда были npуссаки, сейчас боши. (Нацисты.)

Август 1938 [года. -- Юноши и девушки -- рабочие, студенты -остановились на отдых в молодежном лагере. Говорим с ними об Испании. Они направляются туда, везут медикаменты и банки сгущенного молока. Я прочел им несколько страничек---о клубах. Они назьrвают меня "Предок".

Воскресенье, 27 ноября.

За целых две недели ни одной строчки. Постепенно рука и правая кисть начинают действовать.

Париж клацает зубами от холода. Пишу, скорчившись под старым одеялом, сидя на мешке с нашими грошами (который все пухнет и пухнет), засунув левую руку в карман, a правая, ушибленная, вся посинела. При каждом выдохе изо рта вылетает смешное облачко пара. Приходится то и дело бросать писанину, ворочаться, стучать пятками об пол в этой заброшенной слесарной мастерекой. Кляну холод, он еще пострашнее пруссаков, холод -- надежнейший их союзник! И особенно кляну его с тех пор, как он вдохновил Марту.

День ото дня линяет энтузиазм, разбуженный мечтой о пушке. У добрых людей своих забот достаточно, кишки сводит от голода, a от холода зуб на зуб не попадает. На прошлой неделе полторы тысячи жителей Бельвиля осадили мэршо XX округа, требуя хлеба. (Вообще pacпределение продовольсмвия приводило к настоящий, екандалам. пНационалыше гвардейцы не смесняюмся мребовамь пламы с граждан, коморым вручаюм кармочки; другие раздаюм незаполненные кармочки кому сами хомям и, наконец, npocmo бросаюм ux на яюсмовую...* -- признавался Шарль Делеклюз, мэрХIХокругав евоем воззвании от 23 ноября. И эмом человек великой чесмносми писал еще: "Самые разнообразные ошибки были смолъ часмым и смоль скандалъным явлением, что не могли быть случайносмью, они, безусловно, были инспиpированы и направляемы... С другой cмороны, небывалые мрудносми создавала для нас админисмрация скомобоен, все с мой же целью скомпромемировамь муниципалимем в глазах населения...*) После многочасового стояния перед муниципальными лавками наши женщины получают только немножко селедки. Однако духом не падают и бегут занимать вторую очередь, в специальные мясные магазины. И часто можно видеть, как "собачьи мамаши" стоят, держа завернутую в шаль, словно младенца, какую-нибудь собачонку, потому что боятся оставить своего ненаглядного любимчика дома за наглухо закрытыми, даже запертыми на замок дверьми, ведь в наыш дни от собачьего лая y людей слюнки начинают течь. Гладят своих шавок, баюкают их, высматривая кусочек поаппетитнее, огузок фокстерьерa, гончей или овчарки, во всяком случае, собачий огузок, но ведь убиенного-то она лично никогда не видела -не каннибалы же они в самом деле, чтобы знакомых кушать,-- a то и грудинку дога, все-таки пожирнее будет. Понятно поэтому, что бродячих собак сейчас не существует. Марта, Пружинный Чуб, Торопыга, Маворели, Родюки, Бастико, Барден -- все надежные друзья и, главное, крепкие ребята -- установили дежурство и стерегут Бижу, a он, старый наш коняга, даже вроде помолодел, обожает компанию.

Клуб на улице Appac вот-вот отольет свою пушку и окрестит ee "Haродная". Марта поэтому бесится и орет так, что заглушает своими криками басистый голос "Жозефины", не от страхa орет -- от зависти.

"Жозефина" -- стодевяноетомиллиметровая пушка с пятью нарезками, и весит она одна, без лафета, более восьми тысяч килограммов. Мывсей компанией ходили на нее смотреть к заставе Сент-Уэн, где она стоит на куртине бастиона 40. Справа от нее Аньер, слева Мон-Валерьен, над который вознеслась крепость, и дальше идут садики, дома, улицы Клиши и Левалуа. Заряженное восемью килограммами порохa, это артиллерийское орудие выбрасывает бомбу весом пятьдесят два килограмма двести пятьдесят граммов, включая сюда заряд в два килограмма двести граммов осколков и бьет на восемь километров под углом двадцать девять с половиной градусов. Мы видели, как она 6ила по Оржемонтской мельнице. Под углом в сорок семь градусов ядро летит на десять километров -- эта нам объяснила прислуга, состоящая из моряков. Конечно, никогда нашему Бельвилю не сгоношить такое чудочудное! Весь Париж уже узнает мощный и торжественный бас "Жозефины", и мы в Дозорном распрямляем плечи, только одна Марта зеленеет от зависти.

-- Будем дрова продавать,-- как-то вечером объявила она, кинув меланхолический взгляд на наши два каштана.

Уже давно в квартале под покровом ночной тьмы растащили доски, приготовленные для строек, и разобра.ли все ограды y палисадников. Одно за другим исчезают деревья. Наши два каштана еще стоят целехонькие, a тупик величественно делает вид, что даже не льстится на ветки, сломленные ледяным ветром.

Газеты негодуют:

"...Венсеннский лес гибнет под топором, и, если не принять строгих мер, к концу осады от него ничего не останется. Окрестные мародеры валят молодые деревца, опустошают поросли, рубят направо и налево посадки с невиданной дерзостью и безнаказанностью. Это уже настоящее дикарство...*

-- A почему бы и нам?..

Когда стемнело, мы запрягли Бижу. Без особых трудностей мы миновали заставу Трон. Дело в том, что теперь на всех парижских заставах мобилей и пехотинцев заменили национальными гвардейцами и дали им в помощь "питомцев Республики" -- юношей в возрасте от семнадцати до двадцати лет, находящихся под командованием Гольца, a с этим народом можно столковаться.

Так как наш кортеж был явно противозаконным, мы постарались проехать как можно дальше от траншей форта Венсенн и углубились в лес со стороны форта Ножан, где, как мы надеялись, нам удастся свалить хоть парочку уцелевших деревьев.

Нам открылся не лес, a настоящее поля боя. Из земли торчали мертвые пни в метр высотой, подобно батальоыам, срезанным картечью на уровне колен. Даже не вылезая нз повозки, мы почувствовали опасность, растерялись. У ям, где выжигали древесный уголь, стояли часовые. Ветер доносил до нас запахи огня, тлевшего под покровом сухой листвы и дерна. Рядом за посадками шла железная дорога на Венсенн. Марта раздала лесорубам топоры и пилы, взятые заимообразно y Коша. Торопыга, Пружинный Чуб и Филибер Родюк принялись за дело, и, хотя старались они действовать как можно тише, удары топорa показались нам громоподобными. Мы зорко оглядывали лесосеку, охраняя "труд" наших товарищей, как вдруг Марта потащила меня за собой -- метрах в трехстах отсюда, на насыпи, светилось три огонька. У железнодорожных путей стояла хижина в три окна. Из трубы весело валил дым. Над дверью, видимо, наспех была выведена надпись: "Кашемировый Лозняк".

-- Hy и черт! Да принюхайся ты, Флоран!

Марта остановилась как вкопанная, ноздри ee жадно раздувались. Она даже по животу себя погладила. Настоящий запах настоящей хорошей говядины. Не крысы, не кошки, не собаки, даже не лошади... a настоящий aромат мирных и счастливых дней.

-- И еще капустой пахнет, -- вздохнула дочь тупика.

До чего же быстро забываешь запахи, всего несколько недель, и уже забыл.

-- Пойдем посмотрим, что это там за принцыт-акие...

И хотя мы добросовестно расплющивали носы о стекло, каждую минуту протирая потевшие окна, нам почти ничего не удавалось разглядеть в полутемной комнате, освещенной двумя керосиновыми лампами и отсветами очага. A тут еще изнутри на стеклах оседал парок, так что все расплывалось y нас перед глазами.

-- До чего же есть охота! Только сейчас почувствовала... Ух, сволочи! -- ворчала Марта, вдыхая запахи, проникавшие сквозь щели в pacсохшейся раме.

Огромные носы, клювастые или картофелеобразные, всклокоченные бороды, провалившиеся глаза, крокодильи челюсти, беззубые пасти -- каждый из сотрапезничавших призраков обладал лишь одной-единственной из перечисленных примет, но зато поистине чудовищной. Порой такая вот образина подымала от тарелки голову, и тогда в свете лампы вспыхивали глаза ночного хищника. Кожа y них была желто-аеленая, трупная; все виио мира не могло хоть на миг придать живые краски этому сборшцу упырей. B ожидании следующего блюда стервятники развязывали свои мешки, хвастаясь добычей. B глубине зальца какие-то тени, сдвинув лбы, резались в карты. Перед очагом шла игра в кости, прерываемая взаимными тычками. Грудастая старуха, какой-то жирный одноногий толстяк, с трудом тянувший свою деревяшку, и длинный костлявый юнец подавали на стол, держа блюда чутъ ли не на уровне колен, да еще гнулись вдвое, будто старались скрыть их содержимое. Время от времени старуха или одноногий требовали тишины, взмахивая руками, словно дирижеры какие:

При крике петуха, при пении задорном Я зажигаю лампу и иду. И спину гну y печи иль над горном, A денег не хватаег на еду!

Должно быть, эта шутовская оратория исполнялась уже не впервой, и какая! -- прекраснейшая "Песнь рабочих", которую пели повстанцы 48 года, и от нее вся эта страшненькая компания дружно заржала. Чета трактирщиков снова замахала руками, снова потребовала тишины:

Ho сколько 6 ви трудились наши руки, Как бы ни гнули спину y станка, За весь наш труд, бессонницу и муки Ждет старости костлявая рука...

Поднятые разом стаканы, чарки, бутылки и кувшины ярко блеснули в свете лампы.

...Так выпьем же, друзья, Чтоб мир наш стал свободен!..

Вдруг все разом стихает. Стоя y очага, одноногий размахивает парой пистолетов, подымая их над головой, и в свете пламени на стену ложится рогатая тень.

"Лучи зари, зари, встающей над полем битвы, всегда озаряют нагие трупы" -- забыл, где прочитал это изре

чение, но сейчас я воочию увидел мародеров, которые,-- y-y, вампиры! -преспокойно добьют раненого ради пары башмаков.

Эти нелюди начали с малого: обирали брошенныехозяевами огороды, правда с опасностью для жизни, под самым носом прусского сторожевого охранения, и все это в потемках, ползком на брюхе, но овощи, если удавалось провезти в Париж, достигали на рынке такой цены, что 6езобидные воришки превращались в разбойников, пускавших в дело ножи по любому поводу, a то и без повода. На запах мародерства из всех вертепов Парижа начало сползаться хищное зверье. Haродная молва утверждала, что на передовых постах французы и пруссаки охотно прибегают к обменным операциям: вся эта шваль таскает им не только газеты, издающиеся в осажденной столице, но и доставляет ценную информацию, за что неприятель расплачивается продуктами или деньгами. Сюда же потянулись прелыценные легкой наживой виноторговцы, открывшие в брошенных домах кабачки. A так как они щедро угощали военных, патрули смотрели на их деятельность сквозь пальцы.

-- A что здесь этим соплякам надо?

За нашей спиной раздался хриплый крик, будто на нас налетела огромная летучая мышъ. Мы бросились наутек. Hac спугнул крючконосый громила с двумя мешками за спиной, в развевающемся плаще. Мы и не слыхали, как он подкрался к нам. Дверь кабачка за нашей спиной распахнулась, и оттуда понеслись бешеные вопли.

Торопыга и Пружинный Чуб уже свалили каждый по молодому тополю. Под ударами топорa старшего Родюка стонал толстый ствол каштана. Остальная мелюзга вязала в связки хворост.

Небо очистилось, и нас залил яркий свет луны.

-- Hy и обнаглели, чертово семя! Посеребренный лунным светом, четко вырисовывался силуэт высоченного громилы:

-- Сейчас я вам покажу, от каких дров тепло бывает, ox и покажу, не будь я шаронский Лардон, по прозвищу Кривоножка.

С полдюжины мародеров столпились за его спиной, иерзко хихикая.

Не только своим крючковатым носом Кривоножка напоминал стервятника, но и всем обличьем. Торчащий под

бородок, подступая к нависшему носу, превращал его лицо в сплошной клюв. Под низким скошенным лбом поблескивали выкаченные глаза.

Тут Кривоножка заметйл Бижу, оценил его опытным глазом и повернулся к своим дружкам, среди коих находились и Hoc Картошкой, и Крокодилья Челюсть, и Беззубая Пасть, и Седая Бороденка, и Одноглазый; существа без имени, вылезшая неизвестно откуда нечисть, никогда не видевшая дневного света.

-- На пятерыхl -- решил мародер.

Одноглазый -- шестой -- покорно поплелся в кабачок. Заорав как сумасшедший, я бросился вперед, сжимая кулаки: Кривоножка подбирался к нашему старому коняге с ножом в руках.

Ho я тут же pухнул наземь под градом ударов. Крокодил набросился на меня, взмахнув дубинкой. Не помню, что было далыые, потому что я очнулся только в повозке. от тряски, a Бижу, словно почуяв смертельную опасность, несся во весь опор. Когда дубинка обрушилась мне на плечо и на затылок, Марта, моя крошка Марта схватила топор... И оттяпала Крокодилу чуть ли не полруки. Тогда вся наша орава, и болыиие и малые, вооружившись кто пилой, кто топором, набросилась на пятерку мародеров.

-- Сумели-таки вырваться и убежать от них! Шарле-горбун стонал. A Пружинный Чуб злился:

-- Возвращаемся не солоно хлебавши.

-- Hy, я-то не зря съездила.

-- Ради бога, Марта, помолчиl

Бросив на меня презрительный взгляд, Марта отрезала:

-- И без тебя обойдутся.

Потом стерла с топорa подолом юбчонки кровавые пятна, и при свете луны ee левая нога, обнаженная до самой ляжки, казалась отлитой из бронзы.

Вот что удалось разнюхать моему кузену Жюлю и его дружку Пассаласу: оказывается, Бальфис Заключил соглашение с рестораном "Ноэль Петер", что во II округе. Под покровом ночи мясник уводил одну нашу коровенку за другой, потом их забивали в подвале, после чего они

фигурировали уже в меню под разными названиями, к примеру: "Ромштекс по-охотничьи с яблочным суфле".

Владелец ресторана расправлялся с моими питомицами не сразу, не в первую же ночь. Он их целую неделю держал y себя. Каждое утро кто-нибудь из его служителей выводил корову из подвала через потайную дверь, прогуливал ee перед входом в ресторацию, потом привязывал ee тут же, так сказать, для привлечения клиентуры.

С тех пор как Флуранс ckрывается в Дозорном, мы удвоили бдительность, вот этого-то и не знал наш мясник, когда явился за последним телком и собрался вести его к "Петеру". Матнрас заметил, что мясник отвязывает веревку. При первых же фалынивых, но оглушительных звуках рожка все дома опустели. Мясник-спекулянт предпочел исчезнуть без шума. Таким образом, бычка единогласно объявили "собственностьк> Дозорного* и перевели в тупик.

-- Мы этого бычка на черный день прибережем,-- заключил парикмахеp Шиньон, любитель ставить точки над и.

Канонада стихла к полуночи. Где-то далеко, очень далеко пропел рожок.

-- A нынче в лавочке масло по двадцать франков за фунт продавали,-вздыхает госпожа Фалль.

-- A я видела кроликов по тридцать франков за штуку,-- добавляет тетка.

-- За яйцо франк просят. A национальный гвардеец получает в день всего тридцать cy,-- подсчитывает Адель Бастико.

Они не кричат. Просто переговариваются из мансарды в мансарду, но тишина стоит такая, что даже шепот слышен.

-- Масло по двадцать франков фунт. Продавец говорит: "Себе в убыток торгую".

-- И про крdлика то же сказали.

-- Все они так говорят.

-- И еще добавляют: "Пользуйтесь случаемl Завтра еще дороже будетl"

-- И верно, будет.

Младенчик Чесноковых заливается пронзительным плачем, вот уже неделю он не видел ни капли молока,

замененного картофельным пюре (за буасо картошки просят шесть с половиной франков), щедро разведенным водой.

К писку чесноковского младенца присоединяет свои голос младенчик Фаллей, ребеночек Митральезы, близнецы Пливаров, моя крошечная двоюродная сестренка Мелани, a за ней и все прочие сосунки, за исключением одного сыночка Нищебрата, который от слабости и плакать не может. Весь тупик сейчас думает только о нем.

Час спустя.

Я уже заканчивал историю спасения телка, как вдруг в мастерскую явилась Марта. Притащила две горсти бронзовых монеток. Поверх ee знаменитого редингота накинуто одеяло -- оно заменяет ей и платок, и шубу. Снег перестал, но холод собачий.

-- Возьми, тетке отдашь.

Три морковки. Бесполезно спрашивать, где и как Марта раздобыла такое сокровище.

-- Младенчик Нищебрата помирает.

-- Что можно для него сделать?

-- Молока достать. Ho даже мне не удалось.

Надеясь согреться, она кружится волчком, кружится вокруг меня, кружится и кружится. И, кружась, говорит без передышки. Вместе с бронзовыми монетками она приносит последние новости и слухи, собирает их по всему кварталу: в самом Париже и под Парижем происходит передвижение крупных воинских частей. Движение войск и закрытие застав означает одно: сражение. Не сегодня-завтра произойдет "стремительная вылазка", чего уже давно требует народ. Не верят люди... Трошю кретин, Бланки это прямо сказал.

Марта притащила также и газеты. И советует мне прочесть одну статью, приведшую ee в восторг. Автор требует полного упразднения католицизма "любыми средствами, a главное -- силами революции*. Это своего рода тонкий маневр -- таким способом наша чертовка хочет похвастаться передо мной своими успехами в чтении. Надо сказать, что она действительно прекрасно усваивает мои уроки.

-- Куда это ты собралась?

-- Здесь еще холоднее, чем на улице! Прежней близости между нами уже не было.

Понедельник, 28 ноября.

Париж весь как-то оцепенел, хмурится. Никого больше не интересует ни зрелище батальонов, марширующих к укреплениям, ни учения национальных гвардейцев на площадях. И слово "ружье" уже потеряло свои магический смысл, a ведь раньше, услышав его, люди выпрямляли стан, глаза y всех загорались.

Париж закрывает свои ворота в пять часов, парижане -- в семь. A в восемь осажденная столица задремывает, прислушиваясь вполуха к отдаленной канонаде. Топот патрулей, особенно гулкий в этой пустыне, усиливается, с размаху ударяясь о глухие фасады.

От недели к неделе улицы освещались все более скупо, a теперь и вовсе фонари не горят: нет газа. Когда луна спрячется за тучу, на всю Гран-Рю и тупик разносится ругань Пливара или Нищебрата, спотыкающихся в потемках о камни мостовой.

Один за другим закрываются рестораны и лавки: уже закрыли свои заведения бакалейщик Мельшиор, фруктовщик Кабин, молочник с Пуэбла, трактирщик Желюр, нет бургундских вин, не торгует больше требухой Сибо, зато нищих становится все больше и больше. Последовав примеру Вормье, Фалли и Чесноковы тоже стоят теперь в очереди на улице Map и ждут y дверей дешевой столовки под названием "Вулкан Любви", которую содержит некий господин Корнибер. Это уже своего рода падение. Еще неделю назад жители тупика всеми силами скрывали от соседей и друзей свои визиты в муниципальные столовые, a теперь, напротив, с чувством какой-то горькой гордыни во весь голос скликают знакомых, уславливаются о встрече в благотворительной харчевне и чуть ли не с презрением поглядывают на тех, кто еще крепится: "Bce там будем, все! Это ведь надолго!"

Вот уже несколько дней как исчез Меде. У входа в арку теперь не маячит его серая согбенная фигурa.

Теперь, когда Алексис, Каменский и Леон возвращаются после патрулирования с передовых позиций, не надейтесь услышать от них рассказы о бранных делах -- с их уст срываются восторженные хвалы винограду из

Монморанси, монтрейским персикам, кламарскому зеленому горошку, розовым плантациям в Банье и Фонтенэ -- все полузабытые воспоминания.

-- Банье, Фрнтенэ, Шатийон,-- вздыхает Алексис,-- да там целые океаны фиалок были! Тамошние жители выращивали цветы, ну вроде как где-нибудь в другом месте выращивают капусту или, скажем, репу...

-- Капусту, репу...-- задумчиво подхватывает весь кабачок.

-- A розы, те даже целые деревни заполоняли,-- продолжает наборщик.-По фасадам домов карабкались. B Фонтенэ последняя хибарка и та, бывало, вся розами увита. Чуть в хорошую погоду задует ветерок, прямо дождем лепестки и листья летят.

-- A сейчас порохом д a падалью разит...

-- Вюртембержцы нарочно за изгородями гадят, под самым носом. Ядра в фиалковых полях взрываются. Немцы топчут розовые плантации, покрытые снегом. Ни домов, ни садов, ни огородиков -- ничего не останется... Не скоро еще Париж увидит свои родные деревниl

Кабачок ворчит:

-- Хоть бы знать, что наш Гамбетта затеваетl

-- A может, лучше не знать.

-- Правительству-то все известно, только оно народ в неведении держит...

Нестор Пунь робко замечает, что, может, лучше дождаться ухода неприятеля, a уж потом cop из избы выносить..

-- Нет, раньше его надо вьшестиl

-- A иначе пруссаки никогда и не уйдут! Болышшство посетителей подымают хозяина заведения на смех.

-- Cop -- это реакция,-- уточняет Гифес.-- Адвокаты, засевшие в Ратуше, лишь покорные слуги этой реакции! Надо от них избавиться. Только Революция может одолеть пруссаков.

-- Вот если бы 31 октября удалось, -- бормочет Пунь.

-- Слишком мы были кроткие, слишком доверчивые; не сделали того, что нужно было сделать. Ничего, теперь сделаем.

-- Новый 93-год -- вот что нам требуется!

-- Придет 93-й, Шиньон совершенно прав! -- бросает Феррье.--Будьте уверены, найдутся y нас Робеспьеры и Мараты!

Такие разговоры возникают каждую минуту, в любом месте -- в столовке, в очереди перед булочными и еще не закрывшимися мясными лавками, на укреплениях, стоит только троим или четверым оказаться вместе; никогда еще люди не испытывали такой потребности собираться вместе, rоворить. Потому что не осталось уже иных средств согреть плоть и душу.

Из полной неразберихu в головах, смешения личного вклада каждого и сиюминумной эмоционалъной реакции в зависимосми от харакмеpa человека вырисовывались в общих чермax две менденции: авмоpuмарная и анархисмская. С одной cмороны, якобинская концепция, ценмрализаморская и воинсмвенная позиция -- Шиньон, Феррье, и, в меныией мере, Кош, ux лидером сманем Делеклюз. С другой cмороны -- примиренческая концепция последовамелей Бланки, маких, как Гифес и дядюшка Ларршмон, cморонников коммунализма и федерализма *. Cdмо собой разумеемся, одни оказывали влияние на других, и каждый в coомвемсмвии с обсмоямелъсмвами мог лерейми в иной лагерь.

Так и бывает во время Революции!

Смертные приговоры Базену и прочим изменникам -- Канроберу, Лебефу и Коффиньеру,-- вынесенные заочно клубами IV округа и одобренные другими, воодушевляли толпы людей, стоящих в темноте на неосвещенных улицах и топающих от холода ногами.

-- "Гражданам предлагается самим привести этот приговор в исполнение*.

По инициативе комитета бдительности Ла-Виллета создали Республиканскую лигу обороны, целью которой было беспощадное уничтожение всех тираний и борьба за торжество во всем мире Револкщии и Социализма.

Гарибальди уже нет в Вогезах, он перебрался в Германию, где Интернационал ждал только его, чтобы провозгласить Республику. (Выдумка. Омкуда только, спрашиваемся, все эми клубные говоруны сумели выудимь макую информацию/ Не cmoum даже oпровергамь эми нелепосмu,) Спекулянты замуровывают свои погреба, которые они доверхy набили всяческим провиантом, надо бы почаще делать обыски. Недавно в одном таком подвале обнаружили полторы тысячи окороков...

Эти слухи словно укрепляющее, настоянное на гневе. Если верить Пальятти -- десятки доказательств измены налицо. Правительство согласилось принять услуги легитимиста Борпэра, предложившего начать партизанскую войну, но отказалось разрешить формирование американского легиона, не пожелало иметь дела с Гарибальди, бравшимся освободить Париж от осады с помощью трехсот тысяч революционеров -- итальянцев, поляков и венгров. (Tpucma мысяч революционеров, свалившихся на эмом доведенный do белого каления Париж... можно понямъ, почему так мялись Трошю и его подручныеl)

-- Реакция,-- объясняет Гифес,-- хочет довести народ до полного истощения, обескровить его, a потом отдать Париж германскому императору!

Все берется на подозрение, вплоть до нового знамени:

-- Почему это, . скажите, на милость,-- подхихикивает Шиньон,-- с такbй помпой вручали знамя батальону Бельвиля, a другим, видите ли, не дали? Разве не ясно, граждане? Просто хотели поставить под огонь республиканцев предместья. Это отравленный дар наших Макиавелли, засевших в Ратуше.

Короче говоря, все сводит к одному -- предательство.

-- Если они Париж собираются сдать пруссакам, мы сами его подожжем!

-- Не подожжем, взорвем!

-- Вот это разговор,-- подытоживает Феррье.-- Потом проложим себе силой проход среди пруссаков. Так вот, если еще где-нибудь на свете существует уголок, достойный приютить y себя республиканцев, мы там и водрузим красное знамя!

Среди таких вот деклараций и восклицаний вроде: "Париж -- священный град Революции", единственное слово подымает людей с места, и слово это -"Коммуна". Любому слуху верят, любой слух повторяют, комментируют без обиняков. Среди нас только двое скептиков: Предок и Марта. Им требуется все увидеть собственными глазами, a если можно, так и пощупать. Оба с одинаковой гримасой выслушивают обычные наши жалобы: "Уже целую неделю голубей не видать!"

.

Третья, я последняя, фраза, заключительная часть послания, еоставленного Фавром, Ферри, Симоном,-- тремя Жюлями и К°,-- как удар топорa упала из-под седьrx усов старика: "Почерпнем же в первую очередь нашу силу в неколебимой решимости задавить в самом зародыше, несущем позорную смерть, семя внутренних раздоров!*

Tpemce, Гифеса и всех прочих в мгновение ока будто подменило. Все глаза обратились к Флурансу с одним и тем же вопросом, который вслух сформулировал сапожник, хотя вряд ли в этом была необходимость: