Пушка 'Братство'

Время от времени собравшиеся для верности поглядывали, тут ли еще колонна, не обманули ли их вообще. Они насмешливо искали глазами верхушку колонны, где на фоне синего неба флореаля торчал Наполеон в тоге, по которой как бы нарочно легкий ветерок щелкал концом красного флага.

Рабочие еще возились на лесах, прикрытых полотнищами.

Уличные торговцы зазывали покупателей, расхваливая свои подозрительный по качеству товар. Англичане бродили с места на место, отыскивая наиболее подходящую позицию для своих фотографических аппаратов.

B пикете мы наткнулись на Пассаласа.

-- Пойдем с нами!

-- Нельзя, я дежурю. Нам стало известно, что, когда статую будут валить, могут начаться вражеские вылазки. Поэтому-то мы принимаем свои меры. Арестован кюре Вотье: он заявил, что Коммуна pухнет прежде Колонны.

Тут к своему дружку Пассаласу прорвался сквозь толпу мой кузен Жюль.

-- Я только что видел Гюстава Курбе. Он получил десятки угрожающих писем: "B тот самый день, когда падет мой старый император, нить твоих дней будет перерезана, подлый убийцаl*

-- Кто же осмелился написать такое гражданину Курбе?

---- Ясно, какой-то храбрец из тех, кто шлет анонимные письма. A другой клянется, что пронзит его кинжалом, когда тот ночью будет возвращаться к себе домой без охраны, и еще один столкнет его в Сену, когда он будет проходить по Новому Мосту; a один бывший старожил острова Святой Блены предсказывает, что наш Курбе погибнет от яда.

-- A где же он сам? Надо бы обеспечить ему охрану, хотя бы не в открытую.

-- Сейчас Гюставу Курбе ничего не грозит. Посмотрика, он вон там, видишь, руками размахивает. Это он письма показывает, он их уже прочел Вермершу и Вийому из "Пэр Дюшен".

Какой-то здоровенный детина в тесном ярко-синем рединготе и в соломенной шляпенке за четыре франка вращал в правой руке тросточку, a левой потряхивал связкой писем самых разнообразных видов и цветов.

-- Вон тот слонище, что ли?

"Слонище", о комором шла речъ, то есть Курбе, выбранный от VI округа, был председамелем Комиссиu искуссмв, ведающей охраной национальных музеев и памямников искуссмва.

Марте не терпится поглядеть, что делают рабочие y колонны, все еще нерушимой: одни расширяют косоe

отверстие, ведущее к внутренней лестнице, в это отверстие вполне может пролезть человек; другие пилят колонну горизонтально, со стороны улицы Кастильоне, a остальные, наконец, готовят подстилку из фашин, песка, брусьев и навоза, чтобы смягчить падение монумента.

-- Зачем это они еще подстилку кладут?

-- При такой тяжести колонна вполне может повредить большой коллектор, проложенный под мостовой.

-- Ничего не вижу, возьми меня к себе на закорки.

-- Еще чегоl Ты небось не легонькая! Пускай тебя Пружинный Чуб себе на плечи сажает.

-- Да-a, он не такой высокий! Уж не сердишься ли ты на меня, Флоран?

Тут она решила подойти поближе, но моряки при лебедке преградили нам путь, невзирая на "всюду пропускать беспрепятственно", в наших же собственных, по их словам, интересax, потому что никто не знает, куда шлепнется эта "чертова бронзовая грот-мачта"...

-- A они как же? -- запротестовала Марта, показывая на англичан-фотографов, выстроившихся со своими треногами, и на рисовалыциков с альбомами в руках.

Ho пикет нх уже разогнал. Пробило два, подручные отметали бронзовые и мраморные опилки, a рабочие тем временем снимали полотнища.

На угловых балконах волновались:

-- На нас она, надеюсь, не свалится?

-- Ведь махина тридцать четыре метра высотой... Они хоть рассчитали правильно?

Один инвалид, который каким-то чудом доковылял сюда на своей деревяшке, вдруг начал вопить, что пусть немедленно прекратят безобразие, потому что никто не имеет права прикасаться к тому, "кто был десницей Франции"!

-- Да эта самая десница тебе ногу, дед, отхватила,-- брякнул Торопыга.

Два безруких вместе с одноглазым заорали: "Вандалы!.." Реакционеры, сбившиеся под аркой ворот, поддакивали им, соглашалиеь с этими обломками Великой армии, еще минуту -- и они начали бы орать: "Да здравствует Версаль" и "Да здравствует Тьерк

Селестина Толстуха обозвала их сволочами.

-- A ты, жирнявка, лучше бы себе чулки заштопала. К счастью, началось самое интересное.

Симон Мейер взобрался на площадку, на самый верх, прямо под небо.

-- Ой, черт! -- крикнула Марта.-- Он наш флаг снимет... A вместо него трехцветный присобачитl

Я тоже перепугался, но стоящий рядом лейтенант объяснил нам: нельзя же, чтобы красное знамя тоже свалилось наземь.

Оркестр 190-го батальона заиграл Maрсельезу. Тут кто-то заметил, что лучше бы отвести в сторону пушки, направившие свои жерла в сторону улицы де ла Пэ, и заодно разобрать среднюю часть баррикады, перегораживавшей мостовую.

-- Значит, вы прямо на землю дядю нашего Баденге хлобыснете?

Было уже около четырех. Жители предместья, потеряв терпение, скандировали: "Ko-лон-ну! Ko-лон-ну!", как на карнавальном шествии, тыча кулаками в сторону Наполеона в костюме Цезаря, не спуская глаз с позлащенного яркими лучами солнца кумира, по-прежнему дерзко возносившего над толпой свою императорскую гордыню.

Теперь уже музыканты 172-го батальона заиграли "Песнь отправления". Наконец прозвучал рожок. Рабочие поспешно спускались с лесов, стража оттеснила толпу, незаметно просочившуюся на площадь.

Заработала лебедка...Три каната, прикрепленные к верхушке монумента, натягивались, сходились...

Моряки налегали на рукоятки лебедки. Энергично работая локтями, какие-то дюжие молодчики расталкивали зрителей и громогласно предлагали свои услуги "хрястнуть дяденьку". Тысячи глоток скандировали: "Взя-ли! Взяли!"... Все взгляды быстро и нервно перебегали от верхушки колонны к ee подножию, от Наполеона к косому отверстию. Ногти Марты с силой впились мне в плечо. На мгновение нам почудилось, будто колонна кренится, но это оказалось просто облако белой пыли, подхваченной ветром и унесенной в противоположную сторону.

Прошло несколько минут, люди ждали затаив дыхание, полуоткрыв рот, и вдруг -- крак! -- по толпе прошло движение. Ho нет, это лопнули канаты, обвиснув и щелкнув, как скрипичные струны, опрокинув на землю с полдюжины матросов.

Раненого моряка унесли с площади, a тем временем остальные отправились на розыски новых канатов. Пятеро

рабочих взобрались на пьедестал и сильными ударами лома и кирки стали расширять отверстие. Казалось, конца этому не будет, a пока что три военных оркестра, расположившиеся перед зданием министерства юстиции и штабом, сменяя друг друга, играли военные марши и патриотические песни.

Толпа, крикнув раз-другой: "Предательство! Измена!" -- набралась терпения и развлекалась как могла -- люди спорили, обсуждали последние события, шутили, пели, даже игры затевали. Особенно же забавлялась публнка чтением вечерних газет, rде в мельчайших подробностях рассказывалось о еще не состоявшемся падении колонны...

Снова заиграл рожок.

Прибыла новая снасть. Рабочие спустились с пьедестала. Лебедка заработала. Медленно натягивались канаты.

Оглушительный крик.

Колонна дрогнула, покачнулась. Марта затопала ногами. Раздался глухой удар и треск фашин. Земля задрожала, кое-где с веселым звяканьем вылетели оконные стекла. Облако пыли...

Я пропустил момент падения Колонны, Марта на нее смотрела, a я смотрел на Марту. Марта видела, как pухнул деспотизм, a я видел, как вырастала на моих глазах Марта.

Было уже около шести. Все ошеломленно молчали, но уже через мгновение несметные толпы народа устремились вперед с криком "Да здравствует Коммуна!", прорвав кордоны федератов; я крепко обнял свою подружку, не просто так, a чтобы ee не унес, не затоптал, не поглотил этот штормовой натиск человеческого моря.

Колонна разбилась на кускн. Наполеон лежал навзничь, обезглавленный, однорукий. Голова Цезаря оторвалась от туловища и скатилась прямо в навоз. "Hy чисто тыква!" -- крикнул кто-то. Подстилку из фашин разбросало кругом чуть ли не на десять метров. Моряки водрузили красное знамя на непострадавшем пьедестале; потом вся масса людей устремилась к этой внушительного вида трибуне. Начались речи. Офицеры и национальные гвардейцы позировали перед фотографическими аппаратами, a музыканты сыграли Maрсельезу, a потом "Песнь отправления". Сотни любителей раритетов ползали на карачках,

дрались за бронзовые, железные или каменные осколки. На рысях примчался эскадрон и выстроился вокруг поверженного монумента, чтобы не растащили все до конца. Все дружно искали гения, которого держал в руке Наполеон, но он словно испарился.

-- И это называется Колонна! -- твердил инвалид на деревяшке.

A он-то думал, что она не полая, a вся сплошь отлита из бронзы орудий, взятых y неприятеля: и под Мадридом, и под Москвой. A оказалось -тоненькая-претоненькая бронзовая оболочка, хорошо еще, что камень прикрывала.

-- Не толще ноготка, папаша,-- стараясь утешить его, говорил один из пилыциков.-- A носы-то y гренадеров на барельефе -- камень еле бронзой прикрьrг.

-- Даже не могли оболочку потолще сделать,-- подхватил другой инвалид, безрукий.

Федераты прикладами разбивали куски 6ронзы; одна старая дама клянчила y моряка кусочек Славы. (Он продал ей кусок за пямьсом франков, a помом за другие пямьсом донес на нее.)

С разрушением Колонны сокровищница художественных ценностей города Парижа не оскудела. Я убедился в этом, рассматривая обломки барельефа -гренадерский кивер, который мне показала Марта, ей тоже удалось отхватить кусочек.

Как мы любили друг друга мой ночьюl Вспоминаю mpenem, влажные поцелуи. Наша орава возвращалась домой через ликующий город. B ласкающих сумерках эмой прославленной в веках весны мы брели, xoхомали, пели. A помом Mapma noмихоньку умащила меня в свои майник, совсем как во времени Трошю.

Нынче yмром чувсмвую себя особенно cмарым.

Прекрасные то были дни. Я записывал в дневник только самое волнующее. Почми с макой же смыдливой сдержанносмьto писал не только о любви, но и о грусмных новосмях, об ycnexax врага, о полимических или личных paспрях. Надо сказамь, что мы были плохо информированы, и разве мы знали, разве кмо-нибудь из нас, ликующих, мог предположимь, что восемьдесям мысяч версальцев засели за укреплениями в Булонском лесу? A меж мем в самом городе никаких мер не принималось, это видел воочию каждый, но

никмо не желал в этом признавамъся вслух, вопреки вполне романмической болмовне об уличных боях к мому времени было nocмроено только две баррикады.

"Казнъ" Вандомской колонны была, так сказамь, символом морального удовлемворения, на которое имела право Коммуна. Ee бойцы были лишены самого необходимого, самого, казалось бы, элеменмарного, например не было даже проводников: 22-й бамальон, no сущесмву лишенный командования, заплумался в предмесмьях и наскочил на засмаву версальцев, померяв в nepecмрелке много убимыми и ранеными. Версальцы mym же paccмреляли раненых. Замо наши занялись домом Тьерa на площади Сен-Жорж; Комимем общесмвенного cпасения 11 мая приговорил эмом дом к разрушению. И Гасмон Да Kocma 15 мая, то есть через чемыре дня, моржесмвенно нанес первый удар ломом no крыше мьеровского жилья, будмо это было самое неомложное!

Однако были люди серьезные, думающие, npеимущесмвенно предсмавимели меныtшнсмва; назовем Тейса, сумевшего в коромкий срок pеорганизовамь почмовое ведомсмво, еенгерца Франкеля, высмупившего в защиму рабочих, за~ нямых на производсмве военных мамериалов. "Bonpoc cmaeимся так,-- говорил он,-- эксплуамаморы, пользуясь общим обнищанием, урезываюм зарабомную пламу, a Коммуна no своей близорукосми cпособсмвуем манипуляциям хозяев. Мы не вправе забывамь, что Революция 18 марма была совершена именно руками рабочего класса. Ежели мы ничего не сделаем для этого класса, мы, чей основной принцип -- социальное равенсмво, то Коммуне могда незачем и сущесмвовамъ*.

Форм Исси сдался 15 мая, после ожесмоченных боев, длившихся пямь дней, в то время как в военном совеме председамельсмвовал генерал Брюнель. Домбровский все еще удерживал Нейи. Bom что рассказываем Лиссагаре: в главном шмабе Домбровского, размещенном в Шамоde-ла-Мюэм, "бомбами разворомило всю крышу. По позднейшим подсчемам, все его адъюманмы погибали в течение первой же недели... Он слал в военное минисмерсмво депешу за депешей, ко подкреплений не получал".

Генерал Клюзере из своей мюремной камеры давал Гайару-омцу совемы насчем nocмройки баррикады.

B Бурбонском дворце полморы. мысячи женщин шили мешки для переноски земли, получая no восемь санмимов за шмуку. .

Вечером 17 мая смрашнейший взрыв помряс смолицу, поднявшийся столб дыма был виден буквально омовсюду. Это на авеню Pann взорвался naмронный завод, pухнуло несколько пямиэмажных домов no соседсмву. По слухам, погибло около двухсом человек. Подозревали вражеские козна, однако точных доказательств не было. На следующий день были эапрещены десямки газем. Коммуна посылала на передовые позиции. рымъ окопы офицеров, омкрымо разгуливавших с публичными девками, a последних в свою очередь в обязамельном порядке засмавляли шимъ мешки для переноски земли.

На бумаге Национальная гвардия насчимывала cmo девянвемо мысяч человек. Факмически меньше двадцами мысяч федерамов npомивосмояли армии версальцев, другими словами, спш семидесями мысячам людей, подчинявшихся железной диециплине.

Париж paсполагал мысячъю орудий, но лишь mpемь из них была пущена в дело.

Никогда еще Париж не был таким опрямным, таким здоровым.

Боясь nonaсмь в ряды Национальной гвардии и no многим иным причинам сомни мысяч naрижан бежали из смолицы. Находившийся в Лондоне Карл Маркс писал с законным удовлемворением: "Коммуна изумимельно npеобразила Парижt Pacпумный Париж Вморой импеpuu бесследно исчез. Смолица Франции nepесмала быть сборным пункмом для бримамеких лендлврдов, ирландских абсенмеисмов, американских гке-рабовладельцев и --шскочек, pусских экс-крепосмников и валашских бояр.*1

Сейчас только Марта объявила мне, что она беременна. Говорит она об этом как о чем-то вполне обыденном, как сказала бы, что нынче, к примеру, воскресенье. Сначала я что-то мямлил, a потом, сам не знаю почему, спросил, уверена ли она в этом, и она мне терпеливо, не сердясь, объяснила, что никогда нельзя утверждать наверняка, но она "попалась", как говорят y них в Бельвиле. Видно, она здорово в таких вещах разбирается. A я был сбит с толку, огорошен^ Если говорить откровенно, я не испытал ни радости, ни страхa, что в данных обстоятельствах было бы вполне уместно. Бьшо это в Бельвиле, на Гран-Рю,

гК. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 17, стр. 352.

такой тихой ночью, что даже пушки молчали. Перед аркой Марта заявила:

-- Нет, только не сегодня.

И, подпрыгивая на ходу, свернула в сторону БюттШомона, вскоре ee фигурку поглотил мрак.

A я остался один, наедине со своей тревогой. По-моему, я сразу как-то постарел. Одно верно, отныне в моей жизни произошел такой крутой поворот...

Один. И сна нет, a тут еще эти мысли кружатся в голове, вьются, выхода себе не находят...

Так закончился этот незабываемый день.

1 прериаля, год 79-й. (21 мая 1871 года)

Гражданка Леокади, как ласково зовет ee супруг-сапожник, изумительно варит кофе; правда, не слишком крепкий, зато aроматный, вроде бы даже маслянистый. Такой от него идет славный дух, что даже неохота его с молоком пить, что, впрочем, весьма кстати, потому что молоко снова дают только rрудиым младенцам. Когда я спросил напry госпожу Леокади, как это она ухитряется варить такой aроматный кофе, она сообщила мне, что, прежде чем заливать молотый кофе кипятком, надо его чуточку посолить. Объясняла она мне все это медленно и с удовольствием, потому что для этой хлопотливой старушки медлительность и есть удовольствие. Когда она, клохча от радости, возится в доме, суетится по мелочам, то, если долго на нее глядеть, прямо зуд начинается.

Когда мы с Мартой выходим из тайника, то непременно сворачиваем к двери сапожной мастерской и желаем хозяевам доброго утра. Леокади или ee супруг приглашают нас выпить по чашечке кофе и при этом обязательно радостно улыбаются друг другу, будь это хоть сотый раз на день. Словно всегда им внове эта улыбка.

Будит нас, как правило, еще до зари молот Бардена -- вот уж действительно молотит, как глухой! Мы тишком выбираемся из тайника. Марта всегда как-то ухитряется сделать вид, будто мы явились с улицы. Мы медленно бредем по двору, поглядываем на небо, принюхиваемся к кофейному духу, бьющему из дверей сапожника. На лесопильне паровая машина, астматически дыша, пока еще собирается с силами перед долгим днем работы. Матушка

Пунь открывает ставни кабачка, совсем стала мрачная и угрюмая иаша Тереза. Ee муж целую неделю не показывается на люди. Иной раз подымешь глаза и увидишь в окне второго этажа его толстый HOC картошкой, прижатый к стеклу... Культя дядюшки Несторa так до конца и не зарубцевалась, все не проходит нагноение, бедняга не может привыкнуть к деревяшке, и кабатчица, эта старая суховатая молчалышца, рассказывает об этом порой с такими подробностями, что понимаешь, почему она молчит о главном.

Напившись кофе, мы еще некотороe время болтаемся y колонки, судачим с кумушками и здешними федератами, которые не находятся на казарменном положении: скажем, с Шиньоном или Феррье, a они тем временем напяливают на себя свою сбрую, чтобы идти на дежурство в мэрию или еще куда. A тут Предок высунется из Tpусетткиного окошка и попросит сбегать ему за "Кри дю Пепль*-эта газета выходит раньше других. После чего мы, как правило, направляемся на улицу Рампоно почистить Феба, a заодно и других лошадок -- словом, всю упряжку пушки "Братство". Чуть душная теплота пахнет соломой и навозом, постукивают копыта, шумно выдыхают воздух бархатистые ноздри, и до того здесь славно позамешкаться после доброй порции кофе, запахов кожи и вара.

Первое утро Творения. Даже в заре есть благоухание праздника. Камилла Вормье, вдова, напевает себе в каморке, Бландина Пливар, говоря о своем муже-рогаче, называет его "мой зайчик", и Людмила Чеснокова громко фыркает... Помахивая пустыми ведрами, танцующим шагом приближается к колонке Сидони; вчерa был второй тираж лотереи в ломбарде, и ee билет выиграл. A Барден выстукивает все это на своей наковальне, будто музыкант, будто слышит.

Солнце уже здесь, светит вовсю, медлит на пороге неба, стряхивающего с себя солому облаков, и старается не застать врасплох своего милого дружка -Париж. Первые лучи проскальзывают под подзоротню, с удовольствием и не спеша гладят по шерстке нашу пушку "Братство", a я не спеша и тоже с удовольствием обтираю Феба соломенным жгутом, a Леокади так же не спеша колдуетнадкофе.

Все окна распахнуты настежь. Предок прицепил зеркальце к оконной раме и на глазах y зрителей подравнивает ножницами бороду, a из их комнатки идет веселый опрятный запах свежевыглаженного белья и утюга.

Со всех четырех сторон неторопливо сходятся кошки и со слабым мяуканьем трутся о чьи-то ноги, задрав хвост в виде вопросительного знака. Кошки, которые наделены даром предчувствия, почему-то не боятся второй осады.

Слепой скрипач устроился под аркой на бывшем месте нашего нищего Меде. Жена подпевает ему и продает желающим самую последнюю песенку:

Как упадет Колонна, Свалив Наполеона Лицом прямо в навоз...

Пробудившийся тупик бросает первый взгляд на нашу пушку, нашу собственную. Она совсем такая, как мы задумали, мы сами ee сотворили, намыкались с ней вдосталь, спасли ee. И раз это она и она здесь -- она, как дракон, стережет наш Бельвиль.

A неподалеку шли похороны федерата, убитого в Ванве. Красное знамя склонилось над разверстой могилой, и rражданин Тренке, с перевязью, говорил о возмездии, надежде, о будущем и о счастье, указывая на вдову, прижимавшую к своей черной юбке три детские головенки. Когда речь уже подходила к концу, все головы, как по команде, задрались кверхy: там, в свежей листве, каких только не щебетало птиц! Вдова, трое питомцев Коммуны, родственники, друзья расходились по аллеям кладбища, но пять усатых молодцов в рабочих блузах и широкополых шляпах замешкались. Они paсселись на соседней могилке возле свежего, только что насыпанного холмика, вытащили из сумок хлеб, вино, сыр.

-- Чего это они? Неужто закусывать собрались?

Марта объяснила мне, что покойник был краснодеревцам и эти пятеро выпивох работали с ним вместе в одной мастерской, вот они и устроили в последний раз общую трапезу -- как принято в их корпорации.

-- За неделю... в Ванве... их всего шестьдесят осталось... от двухсот сорока... из батальона IV округа!

Между каждым обрубком фразы краснодеревец клал себе в рот кусочек хлеба с сыром, пристроив его на кончике ножа и изящно прижав мякотью большого пальца. Другие отвечали так же степенно.

-- Вот уж куклы деревянные! Что языком трепать, что жрать, что жить, что умирать -- тянут, не торопятся...

На улице Рокетт мы повстречали еще три похоронные процессии -красно-черные, направлявшиеся к Пэр-Лашез; Коммуна брала на себя расходы по погребению и содержанию могил тех, кто пал за нее. За катафалком, убранным алыми знаменами, шли делегат, семья покойного, его товарищи по батальону, друзья, соседи и просто прохожие.

Мясной рынок помещался на площади Бастилии, a Марта нынче утром никуда не спешила. Она обнюхала, ни одного не пропустив, копченые окорока -байонские, майенские, кольмарские, страсбургские, вестфальские и йоркские, не забыла и арльские, болонские и лионские колбасы, сервелат -- не поклянусь, что она их не лизала. Она притоптывала ногой и счастливо вздыхала:

-- Ой, Флоран, до чего же мир богатый!

Она раскачивала на ходу гирлянды колбас, открыв от восхищения рот, слушала крики зазывал, жевала то кружочек колбасы, то кусочек сыра, полученные в обмен на улыбку или просто 6лагодаря ловкости рук. Я никак не мог оттащить ee от жонглерa и огнеглотателя. Ho, услышав торжественный зов трубы, она бросилась со всех ног, расталкивая толпу, и я обнаружил ee y помоста: она стояла, подняв свои прекрасные, горящие восторгом глаза на зазывал в пестрых костюмах, громогласно заявлявших, что половину сборa они пожертвуют на раненых.

Сейчас, когда я пишу это, мне вдруг вспомнились ee слова, которые я как-то не сразу понял.

-- Флоран, до чего же прекрасна жизнь! Нельзя в ней никому отказывать, права такого никто не имеет...

Тогда для меня это прозвучало как плод ee социальных раздумий!

Потом мы качались на качелях, долго рассматривали панораму осады, вступление Гарибальди в Дижон, попытали счастья в рулетку, a потом углубились в созерцание тьеров, пикаров, жюлей фавров и их приспешников, изображенных карикатуристами в виде уродливо разбухших чудищ, выставленных в газетных киосках.

Марта была осколочком народноro веселья, капелькой его смеха, так славно пахнувшего пряником. Это для нее Париж устраивает ярмарки и уличные гулянья.

Нынче вообще на улицах полным-полно народа. Люди торошшво шагают во всех направлениях, разбившись на небольшие группки в зависимости от профессии, возраста, пола, местожительства. Медники и жестянщики устремляются к Кордери, шорники держат путь в зал Шалле, каменщики с подручными идут к своей мэрии, портныв -- в зал Робер, работники боен -- в зал Биржи. Отряд федератов задержал с полдюжины лихих гражданок во исполнение изданного вчерa Бабйком декрета "брать под стражу женщин легкого поведения, открыто занимающихся своим позорным ремеслом, равно как и пьяниц, потерявших под влиянием пагубной страсти уважение к самим себе и забывших свои долг гражданина*.

-- Как,-- возмутились задержанные,-- мы работницы и идем в зал празднеств мэрии IV округа, a там по призыву Натали Лемель будут созданы федеральный и синдикальный комитеты.

-- Прохожие над вами посмеялись!

-- Скоты они! Вы нас за шлюх приняли, что ли? Неужто мы похожи?

-- Говорят вам, что это просто шутки...

-- Глупые шутки!

Теперь они уже не смеялись, называли номерa своих батальонов, фамилии сержантов...

-- Вот какие y нас женщины нынче гордые! -- торжествовала Марта.

На площади Шато-д'O завязался ожесточенный спор.

-- A я вам говорю, что нечего им, бездельникам, брюхо себе отращивать, пусть помогают нам баррикады строить!

Речь шла о полуторa тысячах солдат, которые застряли в Париже 18 марта и которых Коммуна держала в казармах на Прэнс-Эжен. Они категорически отказывались нести любую службу, заявляя, что не желают поддерживать ни Париж, ни Версаль.

-- Подумаешь, штыки в землю воткнули; по нынешним временам этим не отделаешься!

Одетый по-праздничному, простой люд спускался вереницей из мансард предместий, широким шагом беднота разгуливала по Бульварам, немного важничая под лучами солнца, которое наконец-то решилось светить для всех без

различия. Движением головы гуляющие насмешливо показывали на здание Биржи, осененное красным флагом: ярко-красное по небесно-голубому! Многие, осмелев, направлялись даже в Национальную библиотеку и в Лувр, снова открытые для публики.

На терpacax кафе было полно, в "Кафе де Пари" мы заметили парочку влюбленных, приглашавших нас к своему столику: Гифес и Вероника.

-- Идем, идем. Оранжаду! -- провозгласила Марта.

Вино или кофе мы и в Бельвиле выпьем.

Мыустроились, как настоящие буржуа: руки положили на подлокотники, откинулись на спинку кресла, ноги вытянули, каблуками уперлись в землю, носки вверх, a мечтательные взоры устремили к небесам. И дотчевали себя теми же лакомствами: пирожные, шоколад...

-- Угощает Диссанвье,-- шепнула мне Марта...

За соседним столиком громко болтали здешние завсегдатаи, настоящие, с деньгой, даже и сейчас чувствовалось, что они y себя, a может, просто это дело привычки.

-- Версаль остается единственным правительством! Пруссаки не признают другого! И Франция тоже!

-- Мой лакей получил письмо от брата, моряка-версальца. Они там тоже потеряли немало людей и по горло сыты, должно быть, всем этим...

-- Когда Коммуна ограбит церкви и казну, она прикарманит золото рантье!

-- Крупным собственникам надо бы обратиться к господину Тьеру. XVI округ все заграбастывает. Это несправедливо!

-- Наши коммунаришки уже вцепляются друг дружке в глотку. B Ратуше, говорят, каждый день кого-нибудь недосчитываются. Скоро там никого не останется.

-- Hy что ж, дай-то бог, a пока выпьем кофе с коньяком!..

-- Уверяю вас, крысы уже начинают покидать корабль.

-- Hy, сударь, ежели вы думаете, что министры нашего дражайшего Великого Карлика неизменно единодушны...

-- Версальцы возьмут Коммуну в тяски и раздавят ee вот так!

-- Я слышал, что версальские солдаты и моряки дерутся уже с жандармами и полицейскими.

-- Вы же видите, наши красные полностью деморализованы.

B сущности, это было не более чем легкое ворчание, мурлыканье балованных котов, "хорошо упитанных и воспитанных*, которые исстари лениво примащиваются y очагов больших городов, в свои час незаметно нанося удары лапой.

Знакомый деятель Интернационала подошел наскоро пожать руку Гифесу. К тому времени мы уже сидели чуть ли не на головах друг y друга, так что я невольно услышал шепот, предназначавшийся одному только Гифесу:

-- На западе некоторые заставы уже не охраняются. И на укреплениях ни души. Мне это известно из достоверных источников. Ho спрашивается, о чем же думает Коммуна...

Юный газетчик обходит одно кафе за другим и громко, полный иронии голосом, не скрываясь и не вылезая вперед, предлагает "Верите", "Сьекль" и "Авенир", официальный орган Лиги,-- три из тридцати версальских газет, закрытых префектурой.

На Вандомской площади красовались на фоне навозной кучи обломки Колонны, все еще возбуждая любопытство воскресных зевак. Te же зеваки отталкивали друг друга локтями, чтобы попасть в объектив фотоаппаратов, наставленных заезжими иностранцами. Какая-то хитроумная маркитантка развесила гирлянды сосисок и колбас на трубу длинного телескопа.

-- Послушайте, звездная колбасница,-- обратился к ней толстый лейтенант, вышедший, очевидно, за покупками,-- погода хорошая, я собираюсь устроить пир, три блюда, не меныпе: прошу свинины, сала и поросенка.

Прохожие расхватывали новые песенки:

Haрод, заруби себе на носу: Не позволяй версальскому псу Лезть к тебе на закорки... Пусть лучше отведает порки!

На каждом перекрестке можно было обнаружить один или даже два образчика последней парижской разновидности: уличный оратор, обычно волосат, в широченной iftляпе, он брызжет во все стороны слюной, еле успевая подхватывать непрочно сидящие на носу очки.

-- Париж -- безработный! Весь заработок национальных гвардейцев -тридцать cyl Везде нищета. Нужно

организовать мастерские! Ho национальные мастерские не годятся, хватит с нас этой выдумки! Пусть женщинам выдают работу на дом, ибо лично я одобряю гражданина Франкеля: в нашу эпоху надо, чтобы женщины работали.

-- Он прав! -- гремел xop мужских голосов. A чуть подальше завязывались настоящие дискуссии, маленькие сборища и клубы под открытым небом.

-- Haродная диктатурa -- это терpop!

-- И что же из того следует?

-- A то, что y нас органы общественного спасения не решаются стать органами диктатуры, поскольку их контролирует Коммуна!

-- Общественное спасение... вот это, черт возьми, славно пахнет 93 годом!

-- Коммуна сумела заслужить любовь всех хороших людей, честных, пламенных, но она не желает заставить трепетать подлецов...

-- Позволь, позволь, a ведь мы в худшем положении, чем были наши отцы в 93-м!

-- Грозны только на словах! Вот мы какие...

-- Хорошо сказал гражданин Риго: надо, чтобы Комитет общественного спасения был в 1871 году таким, каким он, по мнению многих, был в 1793-м, только и в 93-м он таким не был!

-- Давай, давай выкладывай весь свои товар: a мы сами выберем!

-- Подождите, слово дается по очереди!

-- Надо бы председателя, граждане парижане!

-- Вы тут чешете языки, a версальцы y дверей Парижа!

-- Не посмеют ни за что!

-- Воткнут штыки в землю, как 18 марта!

-- Пусть только сунутся! Париж станет их могилой!

-- Париж -- слышали тысячи раз -- священный град революций и тому подобноеl Олух ты после этого!

-- Париж станет им могилой!

Это действует безотказно. Гарантировано почти полное единство.

Вторая после сброшенной Колонны великая достопримечательность -- это Сен-Флорантенский редут, перегораживающий площадь Согласия от морского министерства до сада Тюильри. Восьмиметровой толщины. Рабочие уже покрывали дерном брустверы. Узким коридором, почти лишенным воздуха, еще можно достигнуть площади. У подно

жия статуи города Страсбурга на месте увядших венков уже лежали свежие весенние цветы. Никогда еще городу-мученику/цитадели, проданной изменниками, не воздавали так щедро почестей. Все фонтаны Тюильри весело играли на вольном солнце.

Празднично одетый народ останавливается y этой черты.

Далыпе начинается зона сражений -- Елисейские Поля, иссеченные снарядами фортов Мон-Валерьен и Курбвуа, там цветы смертоносны, там расцветают только залпы картечи.

Странный вечер, какой-то яростно-кроткий.

B театрах полно. К театру "Жимназ", где идет премьерa "Грозные женщины" и еще три легкие пьески -- "Bce они таковы*, "Великие принцессы" и "Вдова с камелиями",-- подкатило с эскортом конных гарибальдийцев ландо, и из него вышел гражданин Асси, делегат от оружейных мастерских. Бывший рабочий Крезо во всем параде проследовал в бывшую императорскую ложу под сомкнутыми саблями.

Марта шла медленно, тесно прижавшись ко мне, мы шагали в такт, словно одно существо, и была моя дикарочка парижских мостовых такая нежная, до того нежная, что я испугался, уж не заболела ли она, однако она мне ничего такого не сказала. Я чувствовал, как вся она трепещет от счастья, и уверен был, что мечтает она о чем-то своем, расплывчатом, нежном.

-- Флоран, хочешь, я тебе скажу, какая сейчас политическая и идеологическая ситуация?..

-- Ясно, хочу.

-- Так слушай: Коммуна между двух стульев сидит.

Впереди нас, всего в нескольких шагах, группа маль

чишек в кепочках и синих блузах пела, четко печатая шаг:

Наш труд от помех не ослаб, Нету хозяев, мошны и прочего... Капитал -это жалкий раб, A истинный король -- рабочий!

x x x

У входа в Тюильри бойкие маркитантки в шляпах c-перьями и в корсажах на больших медных пуговицах предлагали прохожим эмалированные значки с изображе

нием красного фригийского колпака; сегодня чествовали славных женщин, занятых шитьем мешков, гражданок, которые ничего не жалеют ради вдов и сирот Коммуны.

Отправляясь на концерт, они вытащили самые лучпrae свои наряды, эти гражданки, сидевшие чуть ли не круглые , сутки с иглой в Бурбонском дворце, на тех самых скамьях, где прежде красовались министры и депутаты Баденге.

На галереe играло целых три оркестра.

-- Просто смешно, но все время встречаемся! Опять Гифес и Вероника!

-- Флоран, видишь, кто там?

На бархатном барьере ложи, свесив ноги прямо в зал, сидели, обнявшись, Пружинный Чуб и Ортанс Бальфис. Ho и кроме них, были сотни и сотни мордашек и физиономий, которые попадались нам и на брустверax форта Исси, и в клубе, на скамеечках бывшей церкви на Гревской площади, под пулями или при звуках музыки, так что начинало казаться, будто это все одни и те же... Под конец мы стали улыбаться друг другу, просто удержаться не могли, ну a если и ошибались -- великое дело! Что ж тут обидного! Надо сказать, что теперь, когда в моду вошли прямо-таки самсоновы гривы, лохматые бороды и вонючие трубки, от всех трехсот батальонов федератов шел одинаковый запах и даже вроде лица y них стали одинаковые, родного брата не признаешь.

B мягких фетровых шляпах, украшенных пучком зеленых петушиных перьев и кокардой из красных лент, в шинелях и сине-серых панталонах, как y пехотинцев, в солдатских гетрах -- во всей этой пестроте paсселись наши волонтеры среди золота и пурпурa и принесли в зал терпкие запахи порохa и крови из укрепленных домов Нейи. Они не успели даже почиститься, их только что сменили, но они не пожелали пропустить концерт! Им устроили триумфальную встречу.

Сам концерт происходил в Маршальском зале.

Мадемуазель Агар продекламировала "Возмездие" и "Кумир".

На эстраде, задрапированной красным, сто пятьдесят музыкантов, повинуясь взмахам дирижерской палочки знаменитого гражданина Делапорта, исполняли произведения Моцарта и Мейерберa, их музыка звучала в зале, где всего десять месяцев назад Наполеон Малый со своими башибузуками, своей Баденгетшей и со всем своим курят

ником восхищался трень-бренями и блюм-блюмами пруссака Оффенбаха.

-- Скоро, Флоран, я такая нсе, как ты, ученая стану!

Какой же она казалась крошечной y подножия этих громадных кариатид, задрапированных в пеплумы, на фоне этой чудовищной позолоты, в свете этих люстр, гд" мерцали тысячи свечей,-- крошечной и неотразимой.

Вот так, "господа короли", в вашем дворце, впервые послужившем патриотическому делу, наш Бордас исполнял, со своим грубым простонародным акцентом, гимн парижских предместий:

Сброд -- это мы, ну что жеl

A парни как грянут хором припев! Уже к вечеру какой-то офицер генерального штаба сменил на убранной красным эстраде дирижерa:

-- Граждане, господин Тьер обещал еще вчерa войти в Париж. Господин Тьер не вошел и не войдет! Приглашаю вас в следующее воскресенье посетить наш второй концерт в пользу вдов и сирот, который состоится здесь же!

Как раз в это время версалъцы прорвали укрепления.

ТЕТРАДЬ ВОСЬМАЯ Рони.

Начало июня 1871 года.

Наконец-то установилась хорошая погода. Папа уверяет, что урожай будет отменный, говорит он об этом часто, каким-то извиняющимся тоном. Мама молчит. Когда я вернулся домой в довольно-таки плачевном состоянии, коrда я объяснил нашим, что мне придется скрываться, она не могла сдержать крика:

-- Сынок, ты-то... ты ни в чем себя упрекнуть не можешь, скажи?

Больше она ни слова не добавила, но всякий раз смотрит на меня умоляющими rлазами: "Скажи, ты ни в чем себя упрекнуть не можешь?*

Если вдуматься, мне не в чем себя упрекнуть, но они... И чем меньше могу я себя упрекать, тем сильнее виноват я в их глазах: вот как оно, бедная моя мама! Движением подбородка отец указал мне на сарай. Там я и поселился. Оттуда сверхy видно далеко, да и выходов много: лесенка в хлев, лестница, ведущая на дорогу, окошко, выходящее во фруктовый сад. Я не спускаюсь даже к семейным трапезам, впрочем, меня это вполне устраивает. Утром и днем мама подает мне в люк, пробитый над яслями, супницу и хлеб, a по двору несет их со всеми предосторожностями.

Я вернулся домой ночью, и ни одна душа на свете, понятно, за исключением Марты, не должна знать, что я тут.

Дни теперь длинные. Вернувшись, я завалился спать и проспал целые сутки -- как больное животное, мучаясь кошмарами. A сейчас я обязан писать, иначе меня затерзает совесть. Коль скоро я жив, должен же я быть хоть на что-то годен. Писать, чтобы вырваться из этого небытия, писать, чтобы свидетельствовать.

A вокруг мирный деревенский пейзаж. Весна кончается в неестественной жаре, трепещущей от многоголосого гудения насекомых. Папа погоняет на участке Матье нашего не знающего устали Бижу. По дороге тарахтит повозка -два пруссака везут фураж. Поравнявшись с папой, они приветственно машут ему рукой.

Надо писать...

Ty ночь, всю голубую, всю звездную, пронизанную всеми благоуханиями лета, ночь, когда в Париже замолкли даже пушки,-- именно всю эту ночь напролет я провел за писанием, подумать только, провел однн, без Марты.

Эту последнюю ночь парижане сладко спали, со счастливой улыбкой на губах. Ближе к вечеру версальцы, целые их полкн, армейские корпуса, вошлн в западные кварталы. Даже сейчас мне кажется невероятным, как это могло произойти и почему народ не спохватился. A ведь в то воскресенье вечером по Бульварам разгуливали праздничные толпы. Ни при выходе из театров, ни на терpacax кафе ни один полковник в аксельбантах не насторожился, никто не заподозрил этого молчаливого кишения "самой болыпой армии, какой когда-либо располагала Франция".

Даже после пробуждения в понеделышк двадцать второro мая парижане еще долго ничего не знали, еще долго очухивались и еще дольше не желали верить. Около восьми часов со стороны Тампля примчался, по своему обыкновению как оглашенный, Торопыга и крикнул: "Версальцы идут!" Его задержал пост y казармы. Как ни отбрехивался сын граверa, его отпустили только через несколько часов, когда правота его слов подтвердилась.

Ни набата, ни барабанного боя, ни пения рожка. Коммуна во избежание паники запрет.ила прибегать к звуковым сигналам.

-- Вечно этот страх, это презрение к народу,-- говорил Предок.-- Они всем народу обязаны и почему-то

считают себя умнее его! A ведь оии были в курсe дела еще вчерa! Представляешь, как они отнеслись к тому, что произошло, a?

Коммуна как раз вершила суд на генералом Клюзере. Валлес председательствовал. Ворвался Бийоре:

-- Кончайте скореe! Я должен сделать собранию срочное сообщение.

B руках его дрожал листок, депеша от Домбровского: "Версальцы только что ворвались в город..."

"Bce словно пеленой молчания окуталось! -- рассказывал главный редактор "Кри дю Пепль*.-- И длилось оно ровно столько времени, сколько понадобилось каждому, чтобы проститься с жизнью".

Генерал Клюзере был спешно оправдан, заседание закрыто. Каждый бросился в свои округ -- так ребенок ищет защиты y материнской юбки.

Ho они не сочли нужным разбудить Париж Коммуны, пусть, мол, спит себе сладко.

B то утро Марта зашла за мной к Лармитонам, где я пил кофе. Как живая, стонт она y меня перед глазами, именно такая, как в тот рассветный час. На ней черная кофта и розовая ситцевая юбка. Волосы она стянула на затылке красной бархатной лентой.

-- Скореe, Флоран, едем в Дом Коммуны, там, должно быть, много депеш накопилось.

Сейчас-то я убежден, что Марта уже все знала, но сочла нужным промолчать. Мы покинули тупик, где щюбуждение сопровождалось обычньши криками, песнями, смехом и утробным урчанием, и бросились на улицу Рампоно за Фебом. Пока я взнуздывал нашего скакуна, Марта осматривала мою сумку, проверяла, заряжен ли наш револьвер. Когда мы проезжали мимо пушки "Братство", она дернула меня за рукав, чтобы я придержал коня.

Несколько минут мы в молчании любовались чудищем, красовавшимся y входа в тупик, при виде которого становилось как-то спокойнее на душе.

На рысях мы миновали весело встающие ото сна кварталы. Зато y Ратуши царила совсем иная атмосферa. На площадь прибывали в распоряжение Коммуны батальоны, некоторые с горнистами. Между составленных в козлы ружей проезжали артиллерийские обозы, фургоны, повозки, екакали гонцы. Лестницы, коридоры, прихожие, все здание Ратуши гудело от лихорадрчной толкотни. Bxp

дившие и выходившие перебраеывались, еле переведя дух, последнимй новостями.

Мы заметили Фалля. Командир стрелков Дозорноro стоял на пороге комнаты ядовитого желтого цвета (там в свое время префект Осман поселил одну из своих любовниц, актрису Оперa-Комик) и слушал последние напутствия какого-то делегата.

-- Надеюсь, Мстители Флуранса мужественно выполнят свои долг до конца.

Бывший литейщик пожал плечами, но жест этот был красноречивее любых клятв, иотом заторопился к своему батальону -- где его батальон, я не знал,-- и по дороге улыбнулся нам.

Ворота Парижа открыл один шпик (добровольный, смомримелъ Дорожного ведомсмва, no фамилии Дюкамель), прогуливавшийся вдоль укреплений. Заметив, что на укреплениях никого из защитников не осталось, он сообщил об этом версальцам. Федераты сопротивлялись из последних сил, но отошли за виадук окружной железной дороги, надеясь схорониться от беспрерывного артиллерийского огня.

Сначала неприятельский патруль, потом осторожно озиравшиеся взводы, потом батальоны, полки, дивизии, вся армия Мак-Магона проскользнула в эту брешь, приоткрывшуюся на манер челюстей, готовых смолоть Париж.

Было четыре часа. Только через три часа Бийоре известил об этом Коммуну. Какого же черта тогда нужен телеграф!

Слух Парижа так приспособился ко всяческим военным шумам, что не обратил никакого внимания на стрель6y в западных кварталах. До поздней ночи на Бульварах шло веселье.

Первые массовые расправы начались в тот же вечер, часов в восемь-девять.

-- Если бы народ поверил, что такая резня возможна,-- вздыхал Кош позже, слишком поздно,-- мы бы совсем иначе дрались. Ho добрый парижский люд и вообразить себе не мог, сколько в душе буржуа таится эгоизма и на какую холодную жестокость он способен.

Чудом уцелевшие бросились в Батиньоль с криками "Измена!" и посеяли там панику, они рассказывали о федератах -- одних прикололи во сне штыками, a других поставили к стенке и расстреляли.

На рассвете Делеклюз велел эвакуировать военное министерство и поручил оборону площади Согласия Брюнелю. Тем временем заставу Майо обошли с тыла. Все батальоны и орудия, находившиеся между Нейи и Сент-Уаном, попали в руки неприятеля, который, не встречая сопротивления, дошел до Батиньоля.

С первыми донесениями нас послали к Брюнелю, разместившему свои штаб в "Английской таверне", в доме 21 по улице Ройяль.

i Возле афиш, призывающих граждан к оружию и подписанных Делеклюзом, собирались люди: "Довольно военщины! Долой офицеров rенеральных штабов, расшитых спереди и сзади галунами и золотом! Дорогу народу, бойцам с голыми руками! Пробил час революционной войны... Haрод не разбирается в хитроумной науке военной тактики. Ho зато, когда он держит в руках ружье, a под ноrами y него камни мостовой, он не боится стратегов -- выучеников монархии!*

Уже припекавшее солнце зажигало в свежем клее афиш серебряные звездочки. Публика честила беглецов из Мюэт и Пасси. A они, всклокоченные, в обожженных порохом рваных шинелях, кое-кто даже без кепи, не говоря уже о ружьях, злобно огрызались: "Посмотрел бы я на вас, что бы вы делали на укреплениях, когда бомбы так и рвутся, когда из всех фортов бьют без передышки! Мы пытались было укрыться за стеной, за баррикадами -- куда там, с тыла стали 6ить. Версальцы на нас с двух сторdн лезли! Предали нас!"

Молоденький трубочист, обезумевший от страхa, рассказал, что он сам видел с крыши какого-то дома на Римской улице, как версальцы расстреляли восемь захваченных ими федератов. A других по дюжине сводят в парк Монсо, где идут беспрерывные расстрелы... Толпа встречала эти рассказы насмешливым ворчанием: чего только эти трусы не наболтают!

И тем не менее некоторые уже всерьез подумывали о баррикадах. Хозяйки запасались хлебом, мясом, овощами. Лавки запирались, владельцы кафе втаскивали обратно в помещение столики и стулья, хотя лишь недавно расставили их на тротуаре. Только что наклеенные воззвания были замараны углем. По пустынным улицам проносились на всем екаку гонцы и артйллерийские упряжки.

У входа в "Английскую таверну* полагалось показывать пропуск, но мы предъявили зеленую карточку, выданную нам Коммуной, с указанием фамилии, имени и занятия, словом, пропуск не хуже настоящего, в которой мы до последнего времени особой нужды не испытывали.

Вышедший только вчерa из тюрьмы Брюнель не сидел без дела. Под его командованием как раз укрепляли дома справа и слева по улице Ройяль, на отрезке между улицами Буасси-д'Англа и Сен-Флорантен. Особняк герцога Крийона, с одной стороны, и морское министерство, стоявшее напротив, были превращены в форты; Брюнель велел также преградить баррикадой вход с улицы Ройяль на площадь Согласия. Если учесть, что сюда примыкала еще гигантская баррикада Гайара-старшего, получился мощный редут, тем более что на насыпи y Тюильри стояли пушки, державшие под обстрелом Елисейские Поля.

Когда мы, то есть Феб, Марта и я, прибыли к месту назначения, уже началось. При желании и при известном риске можно было разглядеть на площади Этуаль трупы версальцев и лужи крови, поблескивающие на солнце.

Версальцы, не встречая сопротивления, отважились дойти до Триумфальной Арки. Оказалось, что Париж не заминирован, сточные канавы не превращены в пороховые погреба, земля и вовсе не разверзлась y них под ногами. Они осмелели.

-- Ждите! Ждите, пока они не подойдут ближе! -- скомандовал Брюнель своим артиллеристам.

Внезапно насыпь Тюильри увенчалась огненной короной в громовых раскатах взрывов. Версальцы бросились к Дворцу Промышленности, многих скосило с близкого расстояния.

Слышен был грохот артиллерийских обозов, которые вытребовали себе в подмогу версальцы. Обходным маневром справа они заняли оставленные федератами Елисейские Поля. Прискакал гонец и сообщил, что неприятель выходит на площадь Сент-Огюстен через улицы Морни и Аббатуччи.

B "Английской таверне" Брюнеля не оказалось. Он осматривал баррикады и, не выпуская из рук тросточки, шел через площадь, где рвалась картечь. Вот тут-то яподуr мал, и даже сейчас мне стыдно, что я мог так подумать, что Коммуна, видать, с ума сошла, раз доверилась этому человеку, котороro сама же посадила в тюрьму. Внешне

он напомнил мне Росселя, такие же тонкие черты, такой же пронзительный взгляд, такой же резкий голос, и даже козлиная 6ородка тоже каштановая.

Чтобы вручить Брюнелю послание от Ранвье, нам пришлось ждать, пока он закончит разговор с управляющим клубом на улице Ройяль.

-- A я настаиваю, господин Бертоден. Где нужно пробить ход, чтобы установить непосредственную связь с улицей Фобур-Сент-Онорэ?

-- Господин генерал, стены уж больно толстые!

-- Если кирка не возьмет, взорвем.

Измученные, озлобленные стрелки, который удалось уцелеть после бойни y заставы Майо, рассказывали, что когда они шли по улицам XVI округа, то чувствовали всей спиной издевательские взгляды буржуа. Сзади со стуком распахивались ставни, вывешивались трехцветные знамена.

-- Ни в жизнь нам в здешних богатых кварталах не зацепиться, это не то, что y нас!

Брюнель внимательно прочел врученное нами послание и сразу же сжег его на спичке, которую привычным жестом поднес к записке адъютант.

-- Господин генерал, ответ будет?

-- Будет.

-- Нам подождать?

-- Зачем ждать? Ответ -- да. Скажите Ранвье, Брюнель сказал "да". Можете считать себя свободными.

На площади Оперы, на самом углу бульвара Капуцинок, подметалыцики возводили баррикаду из винных бочек и бочек для поливки улиц. На Вандомскую площадь свезли десятки триддатифунтовых орудий; персонал "Кафе де ла Пэ" вывинчивал абажуры y газовых рожков и заклеивал крестообразно бумажными лентами зеркала. Мы продвигались с трудом: баррикады росли как грибы под ураганным огнем с Трокадеро. Все время приходилось их объезжать.

-- A нам плевать, гонцы вы Коммуны или нет! Сворачивай!

На улице Монмартр расклеили воззвание делегатов II округа: "Версальцы вошли в Париж, но Париж станет их могилой. Все мужчины на баррикады, все женщины за шитье мешков. Мужайтесь! Провинции спешат нам на помощь..."

B тесных улочках, куда мы поневоле сворачивали, Феб врезался в маленькие группки рединготников, бросавших нам вслед злобные взгляды.

Иной раз приходилось слезать с коня и вести его под уздцы, чтобы он не сломал себе ног на развороченной мостовой, среди нагромождения булыжника, чтобы легче было ему пробираться среди этого кишения стариков, женщин, детей, перетаскивавших камни и не обращавших на нас ни малейшего внимания, но широко расступавыrахся перед пушкой, которую волоком волокли гражданки во фригийских колпаках с подоткнутыми подолами юбок.

На тротуарax улицы Риволи, под аркадами, с расстоянием в двадцать метров группа от группы залегла возле составленных в козлы ружей рота федератов. A посреди мостовой за военным оркестром, игравшим "Песнь отправления", печатал шаг батальон, батальон гневных, и вместе с бойцами шли женщины с ружьями за плечами, a одна даже с ребенком на руках. Впереди на великолепном черном жеребце -- Домбровский с белым как мел лицом. Подальще, y церкви Сен-ЗКермен-л'Оксеруa, мальчишки рубили на куски скамейки и выкатывали бочата. Баррикада, преграждавшая вход в сквер Сен-Жак, достигала почти шести метров высоты, и сразу было видно руку мастерa: возводили ee каменщики, было их с полсотни, a туча детворы подвозила им на тачках со скверa землю.

Тысячи федератов по-прежнему ждали чего-то y Ратуши, хмурые, молчаливые. Ни песен, ни смеха, даже никто не хихикнул, a ведь было над чем. Бойцы передавали друг другу только что вышедшие газеты, заполненные победными реляциями: две штуки я сунул себе в сумку.

"Салю Пюблик", статья Maрото:

"B последний час. Воскресенье, 21 мая, утро.

Новая победа, одержанная Домбровским над версальцами... Семнадцать митральез бьют одновременно, и больше трех тысяч версальцев падают как подкошенные... Господа версальцы, ежели вы по-прежнему льститесь на наши укрепления, милости просим, начинайте третью атаку..."

Газета "Политик":

"Когда брешь будет пробита, они очутятся лицом к лицу с людьми непоколебимыми. Вот тогда-то не нужна будет артиллерия, тогда надо и должно рассчитывать только на личную отвагу бойцов. B свете этого совершенно ясно,

что федераты значительно превосходят своих противников. Это неоспоримо доказывают новые атаки, предпринятые ночью y Мюэт и y заставы Майо, когда одновременно проводился отвлекающий маневр в Отейе; версальцы потерпели поражение во всех названных выше пунктах и вынуждены были отступить в беспорядке, понеся значительные потери*.

Через чемыре часа после вморжения версальцев и через час после официального уведомления Военный делегам, сам чесмнейший Делеклюз, счел своей обязанносмью написамъ воззвание, которое mym же было расклеено no городу: "Наблюдамелъный пункм на Триумфальной Арке oмрицаем вморжение версальцев, во всяком случае скопления неприямелъских войск в этом районе не замечаемся. Командир секмоpa Рено, только что ушедший от меня, уверяем, что все это npocmo паника и что засмава Омей не захвачена неприямелем; если нескольким версальцам и удалосъ прорвамься, ux mym же oммеснили. Я разослал шмабных офццеров и вменил им в обязанносмь привесми в качесмве подкрепления одиннадцамь бdмальонов и не покидамъ ux, прежде чем они не будут paссмавлены на предназначенных им nocmax".

Можете вообразить себе растерянность, потом и гнев солдат, побывавших в западной части города. По Парижу пополз приказ: каждый в своем квартале. И этот приказ отвечал потаенным, самым, так сказать, нутряным желаниям разуверившихся отныне во всем федератов: разойтись по домам, очутиться на своей улице, среди своих, подчиняться команде местных, давно знакомых командиров. Там все станет ясно и понятно, все образуется, иначе и быть не может. Коммуна борется за правое дело, значит, не погибнет. Умирают люди, ну a если суждено умереть, что ж...

На площади y Ратуши собралось теперь больше трех тысяч федератов: кто сидел, кто лежал y орудий, зарядных ящиков и повозок, ждали приказа. Проносились гонцы, бросая: "Bce идет хорошо!* Строились роты, предшествуемые горнистом, и отбывали к площадй Согласия, на линию огня. Время от времени в оконном проеме появлялся ктонибудь из членов Коммуны в красной перевязи и вместо речи провозглашал только: "Да здравствует Коммуна! Долой версальцев! Победа или смерть!*

На одном из дворов муниципального здания Жюль Валлес, в круглой шляпе и кожаных гетрах, с тросточкой в руках, вручал от имени Коммуны митральезу и красное знамя женскому отряду, и тридцать женщин, все с черными траурными повязкаминалевойруке, на негосмотрели испуганно; в отряд зачислили тех, y кого от вражеской пули погиб муж, брат или сын. Простоволосые, подоткнув подолы юбок, они впряглись в митральезу и повлекли ee к баррикаде на Пале-Ройяль.

A тем временем главный редактор "Кри дю Пепль" уже взывал к какому-то ветерану 48 года:

-- Ваше место не здесь! Идите вместе с другими! Устройте совет. Решите что-нибудь! Неужели же вы ничего не предусмотрели? Ox, черт!..

Свидетельства очевидцев трагически совпадали: всех федератов, попавших в руки версальцев, систематически расстреливают. И началось это с первых же минут прорыва. Однако XVI округ резко отличался от округов, населенных простым людом и проникнутых революционным духом. Все эти дома, стоявшие в глубине парков и садов, принадлежали богачам, знати, издавна тяготевшим к Версалю; парижане наводнили центр столицы, надеясь скрыться от непрерывного обстрела. Нашим федератам нечего было рассчитывать на поддержку этих кварталов; нескольким ротам, собранным наспех Домбровским, не удалось здесь задержаться. Таким образом, версальцы без особых трудностей достигли Елисейских Полей. Gледовательно, эти массовые расстрелы пленных при всем желании нельзя было объяснить просто яростью солдат в умопомрачении боя; не могло быть речи также и о репрессиях, коль скоро Коммуна еще не применила декрета о заложниках, коль скоро Париж еще не был предан огню.

-- Решение об этой резне было принято заранее и отнюдь не сгоряча. Просто дан такой приказ,-- уверял мой кузен Жюль, которого мы встретили в понедельник утром на ступеньках Ратуши.-- Между Версалем и Парижен идет борьба не на жизнь, a на смерть, и лучше осознать это сразу.

Эд, Teo Ферpe, Шардон, Верморель и Тренке -- бланкистский генеральный штаб -- обосновались в кабинете Риго, в бывшей полицейской префектуре. Поначалу эти революционеры считали победу возможной. Они все еще надеялись, что версальские пехотинцы, такие же бедняки,

как и наши, воткнут штык в землю. Ho тут в самый разrap жарких споров пришло неопровержимое известие: враг систематически расстреливает пленных. Стало ясно, что отныне все надежды на братание несостоятельны. Тогда бланкисты решили запереться в центре города вместе с заложниками, вэорвать все мосты и драться насмерть!

-- Риго сказал: заложники сдохнут вместе с нами; потом пошел за своим Монмартрским батальоном и вернулся... один. Его бойцы не пожелали за ним следовать, они хотят драться в своем квартале, y своего порога. К счастью еще, Мстители обороняют город... Пойду посмотрю, что там делается.

Мы глядели вслед Жюлю. Мелко перебирая коротенькими ножками, выпятив мощную грудь, он петлял по площади меж составленных в козлы винтовок. Потом оглянулся и крикнул нам:

-- До евиданья, други-приятели, увидимся в этом мире. Или же нигде никогда не увидимся!

Стихийно возникавшие перед Ратушей бивуаки сердито переговаривались. Разгневанные взгляды бомбардировали балкон. Федераты упрекали Коммуну главным образом за недостаток энергии.

Гонцы, прибывшие от Лисбонна, сообщили, что Тюркосы Коммуны и Дети "Пэр-Дюшена" -- два недавно сформированных соединения добровольцев -защищали вместе со 151-м батальоном улицу Муфтар y Обсерватории, но два других батальона XII округа отказались выступить на улицу Деламбр, где шли бои: "Каждый в своем квартале!"

B последние дни гражданин Лисбонн показал себя настоящим стратегом. Так, на улице Вавен он велел втащить десятифунтовое полевое орудие на третий этаж какого-то дома! И с этой высоты пушка била по версальцам, скопившимся на бульваре Монпарнас.

B сутолоке коридоров я потерял Марту. A когда нашел, она уже успела повидать Ранвье и даже кое-кого из знаменитого Артиллерийского управления:

-- Живенько едем за нашим "Братством"! Пушки нужны -- не хватает.

Солнце Аустерлица позлатило Тампль.

Обхватив меня обеими руками, смуглянка выкрикивала мне на yxo подхваченные в кулуарax новости: говорят, Коммуны уже не существует; двадцать делегатов собра

лись, чтобы решать, a что решать? Лишь трепать по обыкновению языком и в конце концов разойтись.

-- Каждый в своей мэрии -- вот что они заявляют. A всем прочим пусть занимается Комитет общественного спасения!

Теперь со всех колоколен доносилось гудение набата. Навстречу нам проскакал кавалерийский эскадрон, проехали артиллерийские упряжки, прошел строевым шагом взвод моряков под рев приветственных возгласов, рвавшихся с балконов и из окон: "Да здравствует Коммуна!" Мы вдруг почувствовали себя как-то неловко, будто в чемто провинились: наша пушка "Братство" опоздала. Справа и слева в лабиринте улочек, где теснится рабочий люд, барабаны били сбор. На перекрестках перед лавчонками виноторговцев целые роты стариков и взводы ребятишек распределяли между собой ружья и патроны. Мы замешкались, и, желая скореe попасть в тупик, я пришпорил и без того нервничавшего Феба, a самого меня прншпоривала наша смуглянка.

Перед аркой женщины Дозорного выворачивали из мостовой булыжники. Первым делом они возвели небольшую стенку с амбразурой для пушки "Братство". Когда Марта заикнулась, что орудие придется увезтй, Tpусеттка подняла крик, a за ней дружно заверещали все наши бабенки.

-- Мы за нее небось сами платили! Пушка наша. Пускай здесь и остается!

Впрочем, и упряжки не было. Единственный, среди присутствовавших при этой сцене мужчин -- дядюшка Лармитон, попытался было утихомирить разбушевавшихся фурий. Однако, поняв, что все его резоны ни к чему, колченоrий сапожник отступился, но иа прощанье крикнул:

-- Стало быть, вам угодно ждать версальцев здесь! Хотите, чтобы они весь Париж перерезали, вам на это плевать, вас только один Бельвиль интересует... Что ж, чудесно. Hy a я лично пойду им навстречу. Желаю посмотреть, может, удастся что сделать, a не просто сидеть дома и томиться, вдруг можно их хоть чуточку задержать. Пускай я калека, a беру на себя одну баррикаду. Постараюсь уложить как можно больше версальцев. A вам, гражданочки, разрешите дать один совет: запаситесь

кастрюльками, приготовьте масло и керосин и лейте на голову тьеровским солдатикам!

Должно быть, впервые в жизни так надрывался и кричал дядюшка Лармитон. Пристыженные этими словами, женщины глядели ему вслед. A кроткая Леокади, его маленькая старушечка, засеменила вслед за мужем, догнала возле Фоли; и вовсе не затем она его догоняла, чтобы удержать дома, a чтобы повязать ему кашне, которое он в спешке забыл. A еще через десяток шагов они, старые влюбленные, обменялись последним поцелуем, a ведь он, как говорят, точно такой, как и первый поцелуй.

Тело его нашли на следующий день к вечеру в газетном киоске на улице Ренн. Командир Детей "Пэр-Дюшена" прислал к нам с этим сообщением одного своего юного бойца:

-- Ваш старичок сидел на стуле в киоске, удобно так расположился, между колен поставил табуретку, a на нее пристроил мешочек с патронами. Стрелял он по вокзалу Монпарнас. Пульнет, перезарядит, пульнет... Метко бил. Не торопился. Только иногда снимет очки и протрет их краешком кашне. A мы за баррикадой на него все глядели, друг другу на него показывали. Мы даже как-то злиться начали. Благо бы фанатик, так нет -- опрятненький такой старичок, сидит спокойно, как за верстаком. Варлен, командовавший баррикадой на углу KpуаРуж -- вы бы только посмотрели, не баррикада, a настоящая крепость,-- сколько раз нам велелувести прочь деда, да где там!.. Поди подойди, так и жарят, так и жарят. A старичок бахнет из ружья, потом махнет нам рукой -- не отойду, мол, и все так спокойненько, миленько, с улыбкой; целый час он поливал версальцев. Когда они пошли в наступление, он все еще стрелял. Мы их отогнали, мы по ним из пушек картечью били. Вы бы посмотрели, киоск весь сплошь изрешетило! A он так и остался сидеть на стуле, в очках, улыбающийся, мертвый. A к блузе пришпилил записку:

"Гражданин Лармитон, Эзеб-Клодьен,

ремесленник, сапожник.

Дозорный тупик в Бельвиле".

Дети "Пэр-Дюшена" положили тело, завернутое в одеяло, на стол, который Тереза Пунь вытащила из кабачка. Tpусеттка хотела было сама заняться похоронами, но вдруг раздался страшный крик:

-- Не трогайте его!

Леокади.

Тем временем женщины Дозорного хлопотливо затыкали тюфяками окна, выковыривали ломом тумбы и каменные ступени. Они, даже не моргнув, отпускали своих ребятишек в пекло 6оя. Предпочли бы пожертвовать своими отпрысками, чем своей пушкой.

-- Поскорей возвращайся! -- крикнула Фелиси Фаледони сыну.

-- Hy разве мать понимает, что говорит,-- проворчал горбун, кинув взгляд на труп Лармитона.

-- Если бы Предок был здесь,-- вздохнула Марта,-- ов бы им растолковал.

-- Поди им растолкуй! Они же сумасшедшие! И он тоже ничего бы не добился.

-- Нет, добился, отвел бы Tpусеттку в сторону и поговорил бы с ней!

Ко второй половине дня все вдруг встряхнулись, приободрились, федераты уже не шатались кучками без толку, не болтали зря y дверей кабачков. Каждый знал, что ему полагается делать; нет, не так -- знал, что он сам считает нужным делать, по собственному выбору. На улице не был о ни души, зато через каждые двадцать метров люди деловито вспарывали мостовые, рыли траншеи, наполняли мешки землей, устраивали бойницы и амбразуры, и все это с подъемом, весело, с шуточкой, что сейчас мне, в моем capae в Рони, кажется прямо невероятным.

-- A сверхy положим узлы с тряпьем, глядишь, пули увязнут...

-- Сыпьте землю на мостовую, удобнее будет лежа стрелять! -_....

-- Митральезу сюда, отсюда она без промаха косить будет всех, кто на улицу сунется.

-- Идите в мэрию, пусть вам дадут талоны на реквизицию хлеба!

-- И на вино не забудьте!

-- Одеяла бы тоже не помешали!

-- На что тебе одеяла, замерзнуть боишься, что ли?

-- Мертвых прикрывать...

-- Матушка, a секач-то на что, неужто заячье рагу приготовлять собираешься?

-- Нет, красавчик, по черепушкам щелкать будем, когда патронов не хватит.

Каких только разговоров не наслушались мы по дороге, вернее, схватывали на лету обрывки разговоров под милым майским солнцем. Предместья готовились к Великому празднику.

Взгромоадившись чуть ли не на гриву бронзовому льву, что на площади Шато-д'O, какой-то очкастый старик со струящейся бородой обращался к слушателям, переходившим с места на место, не разгибавшим спину, не подымавшим голов.

-- Еще один клубный брехун выискался...

-- Это ты зря, Марта! Этот вовсе не ломается. Просто читает новое воззвание. Чтобы всем сэкономить время. И он ни к каким ораторским приемам даже и не прибегает. Послушай сама.

"Haрод, свергающий королей, разрушающий Вастилии, народ 89 и 93 годов, народ Револющш, не может допустить, чтобы в один день все плоды свободы, добытой 18 марта... К оружию!.. Ибо Париж с баррикадами неодолим!.."

Вырывающие из мостовой булыжники даже глаз на него не подымали, но в их "да-вай", в их "взя-ли" звучало ликование.

Гвардеец из охраны Центрального комитета Национальной гвардии, одетый в куртку зуава с поясом из синей шерсти, в красные панталоны, в черные гетры и в кепи бретонских мобилей, поравнявшись с акцизным чиновником, катившим впереди себя бочку, крюшул:

-- Эй, Сатурнен! Зачем лезешь в- чужие дела? Ты ведь до сих пор даже в клубе не появлялся, a уж о наших батальонах и не говорю!

-- A сейчас я здесь, кузен. Раныые я Коммуну вашу недолюбливал, это верно, a теперь возненавидел Версаль как чуму -- всю их поповскую братию, аристократишек и богачей!

-- И ты сумеешь драться, кузен? Ты же пацифист известный!

-- Еще как! И без поповского благословения. Пусть палачи боженьку призывают.

Люди вокруг стали прислушиваться: чиновник рассказывал своему родственнику об обязательных публичных молитвах, введенных на прошлой неделе по всей Франции. Предлагалось молить господа о "прекращении бедствий, от коих мы страждем".

-- Ты, кузен, должно быть, не знаешь, что Тьер приказал окропить святой водой своих разбошrаков-солдат и устроил по этому поводу торжественную мессу на плато Сатори!

Бия себя кулаком в грудь, акцизный чиновник под аплодисменты всех, y кого руки в эту минуту не были заняты переноской булыжника, провозгласил:

-- Я сам -- пусть вам скажет мой кузен, он мне приходится двоюродным братом по отцу,-- прежде мухи не мог убить... Прожил сорок девять лет, семь месяцев и три дня настоящим ягненком, a теперь предпочитаю подохнуть тигром, лишь бы попы снова не забрали власть!

Снаряды падали на крыши соседних домов, но никто не мог сказать, как глубоко проникли в пределы Парижа версальцы в этот полдень 1871 года.

На Авронское плато спускается вечер. Мама сунула мне в люк маленькую мисочку с супом, такие носят с собой в поле землепашцы.

-- Hy как, сынок, все хорошо?

-- Прекрасно, мам.

-- Только потише разговаривай. И не слишком там ворочайся. Из Парижа какие-то двое приехали, остановились в харчевне в Рони. Bcex расспрашивают. Спи снокойно, сынок.

Высунувшись из-за створки двери, она огляделась, не следит ли кто за ней, не заметил ли, что она носит в сарай еду. И шепнула совсем тихо: "Моему мальчику, господа, не в чем себя упрекнутьl*

A чуть позже папа приводит в конюшню Бижу. Наш старикан хрупает себе сено прямо под моим тайником, тяжко вздыхает. A то вскинет голову и принюхивается, раздувая ноздри. Слава богу, он от усталости даже ржать не может. Раздвигаю солому, служащую мне ложем. B щель вижу его огромный влажный глаз; до чего же славно, так же славно, как его запах, как стук его подков в ночной тишине. Сейчас займусь своими писаниями. Пока не догорит огарок, хотя свет мне зажигать не рекомендуется, и не только потому, что может произойти пожар.

Даже после всего пережитого не могу 6ез улыбки вспоминать, как мы в понедельник обедали, правда наспех, в шикарном ресторане на улице Ройяль. Обслуживающий

персонал полностью остался на местах -- и грум y подъезда, и метрдотель y входа в зал, и дама при гардеробе, и какой-то тип, который вином занимается, и прислужники, и еще какие-то, которые ведают совсем уж неизвестно чем. Ни Родюки, ни Маворели, ни я даже слов таких никогдане слыхали. Ух, воображаю, какой y нас был вид-- глаза вытаращили, рты открыли, a лакей священодействует со скатертями и салфетками, с какими-то ни на что не похожими стаканами и бутылкой шампанского.

Потому что нас обслуживали лакеи. Hac, как будто мы милорды какие-нибудь. И обслуживали превосходно. Хотели бы хуже, да не умели. Некоторые даже явно пытались, когда поняли что к чему, когда обнаружили, что их клиенты не герцоги, не банкиры или министры, a самая что ни на есть голытьба, бельвильская мелюзга. Ho достаточно было какого-нибудь постороннего шума, хрипа умирающего в прихожей, стука кирки, врезающейся в стенки подвала, или чаще всего разрыва бомбы на тротуаре или на крыше -- и они вспоминали, какой вокруг кошмар, и начинали безукоризненно нас обслуживать. Когда я сообщил эти свои соображения Марте, она сердито фыркнула:

-- У них такое ремесло -- задницу всем лизать, значит, нужно работать не думая, a то поневоле портачить начнешь!

Пока мы рассаживались, произошел только один инцидент: легкая стычка между нашим кузнецом и метрдотелем--метрдотель чуть ли не силком подпихнул кузнецу стул под зад, a кузнец слегка столкнул его с винтовой лестницы. A Пробочка не желала слезать с плеча своего глухонемого друга и сидела там, как попугайчик на насесте, и что-то себе грызла, до того страшно ей стало среди всей этой позолоты, мишуры, скульптур, панелей, посуды и хрусталя. Веселья-то не получилось, и причиной тому была не только резня на улицах.

-- Черт бы их всех побрал,-- взорвался вдруг Пружинный Чуб,-- здесь тебе не просто кафе. Чувствуешь себя вроде ворa, что ли1

-- Пей спокойно свое шампанское, сынок,-- посоветовал ему артиллерист за соседним столиком, уплетавший за обе щеки омара.

Накануне сюда явился один из штабных офицеров Брюнеля и вызвал хозяина.

-- Ресторан закрыт,-- заявил тот.

-- По какой именно причине?

-- По причине... работ!

-- A все эти люди?

-- Персонал. Мы как раз воспользовались передышкой, чтобы прибрать помещение...

-- Ресторан работал при Наполеоне III?

-- Да, но...

Офицер выхватил револьвер, взвел курок. A на ладонь левой руки положил открытые часы:

-- Даю вам минуту, чтобы открыть ваше заведение.

Успех превзошел все ожидания. Paссевшись на ступеньках лестницы, моряки Коммуны и стрелки 109-го батальона ждали, когда придет их черед пообедать, но дам пропускали без очереди и даже расшаркивались перед ними.

-- Эй, вы там, уступите место дамочкам!

-- Подать лучшего шампанского Флоранс, Авроре и Мари!

-- Они, граждане, без передышки стреляли, мы-то видели!

-- Эти имеют право промочить горло!

Мы находились в самом центре укрепленного полуострова, по которому со всех сторон били отборные пушки версальцев, и с приятностью paссуждали о достоинствах вашего последнего открытия: шампанского. Так как версальцы перешли в наступление на Елисейских Полях, y Оперы и церкви Мадлен, Брюнель вынужден был возвести еще одну баррикаду на улице Ройяль, между церковью и перекрестком Сент-Онорэ...

Доходившие сюда вести лишь на миг прерывали наши rастрономические беседы:

-- Пушка по улице Риволи бьет. Невесело там, даже под аркадами.

-- Деревья в Тюильри, как подкошенные колосья, валятся!

-- Сейчас баррикад повсюду понастроили: и на улице Дюфо, и на улице Люксембург, на улице Нев-Сент-Огюстен, и на улице Монпансье...

-- A на улице Театр-Франсэ, забыл? Я ee сам видел.

-- Что это там горит?

-- Министерство финансов. Зажигательный снаряд как жахнет в чердак, a там все их бумажки хранятся.

Сразу же туда отрядили пожарных, должно быть, сейчас уже сбили огонь.

Взмахнув от восторга руками, какой-то квартирмейстер опрокинул хрустальный графин, и тот раэбился. Все словно оцепенели, разговоры стихли. По-моему, мы не слыхали даже канонады, хотя она стала сильнее и ближе. Потом снова раздался смех, пожалуй, несколько принужденный.

Вставая из-за стола, Марта оправила свою ситцевую розовую юбчонку, раза два-три хлопнув себя по крутому заду: очевидно, считала, что этого требует светский этикет, и, перешагивая через плечи матросов, сидевших на ступеньках, сладчайшим голоском бормотала: "Иэвиняйте, граждане!"

Все мы были немножко навеселе.

На нижнем этаже, превращенном в лазарет, был оставлен только один проход, так что шагать к дверям приходилось как бы между двух валов зловония и боли, чуть не цепляясь за ноги лежавших. Только сейчас здесь, в Ронн, я задним числом удивился, как этот переход не отбивал ни y кого аппетита. Мы, например, когда шли туда, даже веселились и хохотали, потому что седовласый метрдотель, величественно поклонившись, пригласил нас войти:

-- Господа, простите, граждане, вы в лазарет или завтракать?.. Чудесно. Ресторан на втором этаже.

Мы, повторяю, были порядком под хмельком. Путь вам преградила кучка о чем-то споривших людей.

-- Вы обязаны отдать нам этого человека! Так надо!

-- Нет, Коммуна отказывается отвечать преступлением на преступление!

Споривших четверо.

Двое "стражей Гарибальди". Один -- сорокалетний верзила с горбатым носом в красном кивере, обшитом искусственным каракулем из черной шерсти, с плюмажем в виде конского хвоста и e козырьком над глазами -- говорил с резким итальянским акцентом; другой -- юноша в красной куртке, в красных панталонах и с красньш же поясом -- нацеiшл на свою шапочку длиннющее павлинье перо. Этот говорил очень тихо, медленно, нервно хрустя пальцами.

-- Гражданин делегат, этот человек должен умереть! Никакой радости мне это не доставляет, но так нужно! Пока мы с вами здесь разговарйваем, наших убивают де

сятками! Необходима месть. Вы должны 6тдать нам этого убийцу! Мы готовы умереть, но дайте нам отомстить, гражданин делегат, иначе я сломаю свое ружье, да не я один!

-- И сломает! Этот подлец расстрелял его родного брата!

Третий, тот самый подлец, о котором шла речь, стоял, иронически улыбаясь, между двумя гарибальдийцами в выжидательной позе. Это был лейтенант-версалец, еще совсем молоденький, с нафабренными усиками, закрученными на концах, с серыми, очень живыми глазами. С него сорвали портупею и оружие. Он машинально пытался пристегнуть левую эполету.

Вспоминаю тошнотворные запахн лекарств, пота и крови, стоны, ворчание одной из монахинь, ухаживающих за ранеными, которая требовала, чтобы все ушли спорить на улицу.

-- Нет, мы в отличие от них не будем убивать безоружных пленных. Этого человека будут судить,-- твердил четвертый. Мы видели его только со спины и по перевязи с золотой бахромой догадались, что это делегат.

-- Я же ему говорил, но он слышать ничего не желает! -- твердил первый итальянец.

Из-под козырька, надвинутого на HOC, выползли две крупные слезы, с трудом прокладывавшие себе путь сквозь пыль, облепившую все лицо. Высокий гарибальдиец смахнул их тем же жестом, каким, должно быть, неделю назад смахивал где-нибудь под Ванвом или Нейй кровь с подбородка,где еще гноился затянутый свежей корочкой шрам.

-- Гражданин делегат, если вы не будете карать наших палачей, не рассчитывайте больше на нас!

Ветеран-гарибальдиец одобрял слова своего молодого товарища, покачивая головой, и по его пиратской физиономии снова скатились две слезы, такие тяжелые, что он поднес было к глазам руку, но, спохватившись, вытер HOC пятерней, желая скрыть этот неуместный плач.

-- Дитя мое, ни я, ни кто другой из членов Коммуны не даст вам разрешения на это убийство.

Застыв за спиной Бардена, так и не спустившего с плеч своего попугайчика, мы слуiпали и молчали. Было что-то страшное в этом споре, который велся в самых умеренных выражениях, самым спокойным тоном, но за этим бурлили, вопили во весь голос, сталкивались идеи в оглушительных ударах грома.

-- Прошу тебяr умоляю, забудь об этом убийце, вернись в строй.

Делегат обнял юношу, прижал его к груди. Слишком длинное павлинье перо проехалось по yxy пленного и по носу итальянского ветерана.

Кисть Марты, забравшись под рукав моей рубашки, всползла к предплечью, маленький, сердито царапающийся зверек. И легкое прикосновение, словно крылышко бабочки, ee теплых, чуть шершавых кончиков пальцев...

Гарибальдийцы ушли, понурив голову, a пленный офицер остался под присмотром троих стариков федератов, стороживших монахинь, которые недолго думая приспособили своих стражей ухаживать за больными.

Наконец нам удалось гуськом выбраться на улицу. Бросив беглый взгляд через левое плечо, мы узнали члена Коммуны -- сапожника Тренке, выбранного в нашем XX округе на дополнительной баллотировке 16 апреля и назначенного в Комиссию общественной безопасности. Он шел, уставив свои добрые болыпие rлаза куда-то вдаль, лоб его блестел от пота, a щеки от слез. Три блестящие жемчужины застряли в его коротко подстриженной бородке.

Пробочка тем временем решилась покинуть свои насест. Ee другу-исполину не требовалось даже шевелиться, a тем более сгибать свои огромные ножищи на манер слона, когда корнак сходит на землю. Нет, малютка Пливар легко соскользнула вниз, так рабочий, натянув телеграфные провода, спускается прямо по столбу.

На улице Ройяль трубы сзывали людей к бойницам, чтобы отразить новый штурм.

Выйдя из ресторана и вступив на улицу, мы успели только броситься ничком на плиты тротуарa. Осколки снаряда забарабанили о камни мостовой. Рваным пунктиром пронесся ужасающий гул, потрясший воздух, вспышки, обломки, дым, пыль, 6рызги выбитых стекол и витрин, вихрь травинок.

Леденящий душу вопль.

Впервые в жизни из глотки Бардена вырвался членоразДельный крик -неважно, что он означал: "беда" или "боже".

Кузнец стоял перед нами гигантским каменным изваянием, со скрещенными на груди руками, a мы, подымаясь с земли, ощупывали, цело ли y нас все.

Посреди мостовой крошечным комочком лежала бездыханная девочка.

Снова падали бомбы, падали совсем рядом, a Барден медленно двинулся к маленькому тельцу, упал рядом с ним на колени, заслонив от нас убитую. Потом глухонемой великан поднялся на ноги и повернулся к нам. Он нес на вытянутой правой руке девчушку, где-то на уровне своей груди. Все так же медленно проследовал он обратно, держа на широко открытой ладони Пробочку, как с ума сводящую милостыню. И тут мы даже вздрогнули от изумления, вспомнив, что всегда видали Бардена только с улыбкой на лице, только со смехом на губах. Голова и ручки вяло свисали по одну сторону ладони, поддерживавшей тело, a ножки болтались по другую. На левой ляжке, обтянутой бархатной юбчонкой, выступили круглые, как монеты, алые пятна, и такие же точно кровавые пятна отмечали каждый шаг кузнеца по развороченной мостовой. Он снова вошел в двери роскошного ресторана. Убеленный сединами метрдотель поспешно уступил дорогу гиганту с его невесомой ношей. И эта поспешность была далека от профессиональной привычки стушевываться.

Глухонемой шагнул туда, где стоял пленный лейтенант, и вперил взор в егоглаза.По-прежнемудержателодевочки на правой ладони, он протянул вперед левую руку. Потом ухватил всей пятерней нижнюю челюсть лейтенанта, который глядел на Бардена как загипнотизированный. Сжал челюсть с такой силой, что закрученные кончики усов чуть не коснулись глазниц, ударил, всего только раз ударил его головой о стену и отнял руку.

Череп лейтенанта разлетелся, как будто разорванный снарядом, a тело сползло по стене и осталось внизу, осев, с corнутыми коленями, открытыми ладонями, обращенными к потолку.

На деревянной панели стены была изображена Венерa на качелях. Солнце золотило под доской качелей яркокрасное пятно, сделанное кистью художника, a под ним растеклось похожее на кусок ободранной туши другое, столь же ярко-красное пятно.

Барден вышел на улицу.

Te два гарибальдийца, очевидно укрывавшиеся от разрывов, снова очутились y подъезда ресторана. Когда мимо них прошел кузнец со своей скорбной ношей, юноша с павлиньим пером на шляпе обозвал его сволочыо.

Мы издалека следовали за Барденом до самой Вандомской площади. Люди молча расступались перед ним. Мы видели, как он обогнул остатки колонны, перелез через баррикаду на улнце де ла Пэ, все так же держа перед собой на вытянутой правой руке тельце Пробочки, a левую обтирал о штаны; мы поняли, что великан Барден возвращается к себе в Бельвиль.

Первый день недели прошел как-то слишком. быстро, так по крайней мере показалось мне. A ведь стемнело в положенное время, да и дни уже стояли длинные. Когда я роюсь в памяти, она подсказывает мые только разрозненные картины, обрывки фраз, и я не в силах привести их в порядок.

Центральный рынок превратился как бы в плацдарм некой крепости. Здесь царило обычное оживление, только вместо капусты в ивовых корзннах покоились бомбы, огородницы перетаскивали ящики с патронами, сталь штыков затмевала грозди сирени.

Пожарные Коммуны сбили огонь, охвативший министерство финансов, однако этой же ночью, которая была уже не за горами, новый зажигательный снаряд подожжет здание, и пожар уже не удастся потушить.

-- A он самый настоящий революционер,-- процедила сквозь зубы Марта.-Этот не говорит, a действует.

Она имела в виду Бардена. Вообще-то она была не в духе. Пролезая под какой-то изгородью, чтобы укрыться от разрывов картечи, она порвала свои) черную kофту. Теперь над левой лоиаткой свисал треугольный кусок ткани. Ветер, играючи, поднимал клок и щекотал Марте yxo. Она отмахивалась от этой назойливой щекотки, как от комаров, хлопая по лопатке ладонью. Раз она промахнулась, хватила себе по щеке и прямо зашлась от злости; как она взглянула тогда на меня своими бешеными глазищами!

Пефвая нз багровых ночей спустилась на Париж. Сумерки притупили ружейную перестрелку, приглушили гул канонады. Бой барабана -- еще один батальон, двести человек, шагает под знаменем цвета крови. Насупившиеся офицеры, каптенармусы, артиллерийская прислуга при зарядных ящиках, взмыленные гонцы -- все это проносится на всем скаку мимо маркитанток, a те фыркают, подхватив юбки под коленями.

Марта потащила меня за собой -- мы поднялись по одной ей известной лесенке на карниз башни Дома Ком

муны. B такие вот минуты наша смугляночка испытывала потребность видеть Париж y своих ног. Огненные фонтаны брызг взлетали с берегов Сены прямо к звездам, все еще горело министерство финансов.

Марта укрылась в моих объятиях. На миг я подумал, что дитя Парижа испугалось Парижа, потом вспошшл, что она беременна, мы с ней больше к этому разговору не возвращались!

Мы любовались Парижем, окутанным покровом божественной ночи, и я думал, что Творец, если только таковой существует, Великий Маниту или, если угодно, боги Олимпа, ну пусть просто Верховное Существо -- каждый в свои черед влюблялись в этот город и тогда являли его нам в несказанной ипостаси.

Где же версальцы? Где-то там, за этой странной, колышущейся и податливой стеной, которая paссекла столицу надвое. Пушки их утихомирились, раскаленные стволы ружей остыли, но там, позади этой железной стевы, за этим надежным, как стальной сейф, 6линдажом слышно их дыхание. Они отдыхают, как положено по уставу. Спят крепким сном. Ими командуют беспощадные генералы, профессиональные военные. Их маршрут выверен, и им нет необходимости знать, куда они идут. Им преподали искусство убивать в специальных училищах. У них ремесло, a y нас всего лишь верa. Им отдают приказы, y них и мыслей-то не осталось. A y нас столько идей, чересчур много идей. Мы стали неиссякаемым источником идей, и чем больше мы их отдаем, тем больше их y нас становится. A те тверды как сталь, как остро отточенное стальное лезвие, они упорны и сильны, до чего же они сильны! Они -- тяжесть, они давят все вокруг, они, вобравшие в себя вековой груз человечества, две тысячи лет несправедливостей и преступлений.

Там за стеной -- мрак.

На нашей стороне -- свет. За исключением занятых неприятелем кварталов, улицы и бульвары освещены, как обычно. Свет -- прежде всего, и тем хуже для тех, кто излучает свет!

Вчерa я притаился, словно умер, в сущности, мне и полагалось бы умереть. Приходили те двое из Парижа. Бродили вокруг нашей фермы. Просидели почти до вечерa на кухне под тем предлогом, что ждут, мол, хозяина.

Расспрашивали, но не в лоб, болтали без передышки, то один, то другой -- словом, действовали напересменку. Вопросы задавали туманные, шли к цели не прямо, a в обход и очень искусно. .Только к вечеру папа с мамой поняли, в чем дело: парижских шпиков интересовало лишь прошлое и связи Предка. Bo всяком случае, пока что только это. Сказали, что снова придут. Поэтому вчерa я остался без еды. Бог с ней, с едой; хуже другое --не могу ни шелохнуться, ни писать. Поистине я должен затаиться как мертвец.

BTOРНИК, 23 МАЯ 1871 ГОДА

Каминов я сначала не заметил, хотямы достаточно долго проболтались в том самом Тронном зале, где Людовик XVI получил из рук Байи* трехцветную кокарду, в том самом зале, откуда" сто семьдесят два комиссарa секций разошлись по своим кварталам, прежде чем дать сигнал к 10 августа. A каминов оказалрсь даже два, монументальных, с лепниной, разукрашенных разными финтифлюшками. Над одним из них ангел не ангел, в лавровом венке, с пошлой пухленькой мордашкой, похожий на балованную дочку и наследницу богатых коммерсантов, придерживал пальчиками полу своей белой туники. A ведь сколько здесь тех, кто даже не замечал этого бакалейного ангелочка, не замечали служащие, распределявшие дневные рационы, читавшие газеты, не замечали офицеры, сидевшие, ссутулясь, за длинными столами, где они подписывали приказы, которых ждали гонцы. A во дворе пережевывали овес и дремали оеедланные лошади!

На ночь мы устроились на тюфячке в углу вестибюля, специально отведенного для гонцов. Прежде чем свернуться калачиком в моих объятиях, Марта -- откуда только взялась такая домовитость! -- нашла время починить свою черную кофту с помощью имевшихся под рукой средств: прикрепила висящий клок обрывком медной проволоки. Шагах в двух прорехa почти не заметна. Клок теперь yxo не щекотал, зато при каждом движении проволока царапала ей плечо, но Марта предпочитала царапины.

Мы так устали, что лишь с трудом и то на минутку разлепили глаза, когда какой-то штабной офицер криком потребовал себе гонца. Впрочем, все здесь относились

друг к другу по-братскй предупредительно. Выйдя из своего кабинета, офицер кликнул гонца во все горло, но, попав в вестибюль, в эту груду храпящих и мирно дыiiщщих тел, он сразу стих, переконфузился и потихоньку потряс за плечо riервого лежащего с края.

Проснувшись, я увидел, что во сне положил руку на корсаж Марты, вернее, прямо ей на грудь. Люди вокруг делали вид, что ничего не замечают. Мы переживали такие часы, когда интимные жесты, мимолетное счастье уже переставало быть объектом грязного любопытства, возмущенных охов и ядовитых насмешек. Федераты, застигшие нас в этой позе, с улыбкой отворачивались, они были счастливы нашей любовью. Революционное взаимопонимание не знает пределов.

На монументальной лестничной площадке Предок схватился с тремя офицерами, который не понравилась прокламация Делеклюза.

-- Он, видите ли, осуждает дисциплину! A нам только ee и требуется. Ватальоны сразу же разбрелись по своим кварталам...

-- A придут к себе и первым делом скинут кепи и куртку и нацепят каскетку и блузу.

-- Если бы так поступали только простые солдатыl Ho мы здесь сами видели делегатов -- избранников Коммуны, они уже сбрили бороды. Как раз те, которые так любили щеголять в военной форме, первые сменят ee на штатское платье.

-- Граждане, граждане! -- негодующе воскликнул Предок.-- Не смешивайте вы всех этих людей с нашими пролетариями. Если рабочий снова надевает блузу, то он это не для того делает, чтобы скрываться, a чтобы ему было сподручнее, и будет он драться не как солдат, a как инсургент. И убьют его не как солдата, a как рабочего, именно в качество рабочего. Умоляю, не путайте вы его с Феликсом Пиа.

Феликс Пиа эмим yмром заглянул в Коммуну: "Haсмал ваш последний час. Мне лично все равно! Волосы мои седы, карьерa окончена. И могу ли я надеямъся на более славный конец, чем сложимь свою голову на баррикадах? Ho когда я вижу вокруг себя смолько свемловолосых, смолько молодых, я mpепещу за будущее Революциш. С эмими словами он Uсчез. Только nvмом его обнаружtiяи в Лондоне. A в Париж

он вернулся лишь после амнисмиu. (Чтобы закончить свою жизнь сенатором!)

Верморель возвратился из Батиньоля, откуда он вместе с Ла Сесилиа, Лефрансэ, Жоанаром* и двумя журналистами -- Альфонсом Эмбером из "Пэр Дюшен* и Гюставом Maрото* из "Салю Пюблик"-- привел подкрепление: целую сотню бойцов.

-- Бенуа Малон упрекал нас за то, что мы оставили квартал. Тогда Ла Сесилиа прямо ему сказал: "Люди мне не повинуются".

B Батиньоле защитники баррикад мирно спали, разлегшись на мостовой. Неприятельский патруль захватил часового, но тот успел крикнуть: "Да здравствует Коммуна!" -- предупредив таким-образом об опасности своих товарищей федератов. Часового расстреляли на месте.

Ho самое тяжкое разочарование принес нам Монмартр. Как же так? Этот знаменитый холм со знаменитыми своими пушками, этот Вифлеем восстания вдруr замолк, и в самую критическую минуту не было слышно его голоса!

-- Вифлеем! Вифлеем! Какой же это Вифлеем, знаменитые пушки сняты с лафетов и заржавели, уж скореe это Голгофа. Если вам по душе играть роль жертвы, что же, в добрый час!

-- Xe-xe, Голгофа -- это тоже своего рода колыбель,-- бросил Предок с добродушной улыбкой под белоснежными колючими усами.

-- Венуа Малон правильно делает, что орет,-- подхватил какой-то офицер интендантской службы.-- Вчерa его оставили на произвол судьбы. Площадь Клиши до двух часов утра удерживала горстка людей. Снаряды y них кончились, тогда они стали заряжать пушки булыжником и кусками асфальта.

-- Значит, можно заряжать пушки чем ни попадя?

-- A как же, Марта, картечь -- это и есть именно что ни попадя.

B отношении простых людей Предок -- сама снисходительность, зато не щадит вождей Коммуны:

-- Мы дорого заплатим за их трусливую политику. Им, что называется, на блюде поднесли Революцию, великолепную, идеальную, a они перетрусили. Главное для них -- не спугнуть буржуа. Когда y них была полная возможность взять любое, что нужно для победы, в пер

вую очередь Французский банк, оня в ногах y господина Плека валялись, выклянчивали y него несколько паршивых миллионов (в общей сложносми двадцамь). Хотелось 6ы мне знать, сколько этот сволочной банкир втихую передал господину Тьеру (двесми пямъдесям восемь миллионов). B период восстания экономическое малодушие смерти подобно. Им, видите ли, важно показаться честными -- в чьих глазах, я вас спрашиваю? B глазах пролетариата? Как бы не так, в глазах собственников! Версальцы вам покажут, к чему приводят в часы революционных боев излишняя мягкость и излишнее умничанье. Мастерские пустуют, квартиры брошены хозяевами, a много ли их реквизировано? A ведь, шут их возьми, были изданы специальные декреты! Пускай пролетарии, те самые, чьими руками было сделано 18 марта, те, которые привели к власти наших милейших краснобаев, пускай пролетариат мрет в своих вонючих лачугах, тогда как пустуют сотни великолепнейших домов в богатых кварталах. XVI округ защищали бы иначе, если бы его в свое время заселили голодранцами. Вудьте уверены, их клещами из новых жилищ не вытащили бы!

Принесли свежие газеты, и спор сам собой угас. Я нарочно припрятал себе в сумку номер "Пари либр" ради вот этой статьи:

"По нашим последним сведениям, версальцы просочились через заставу Сен-Клу в тыл иаших баррикад, но неприятель, к тому же весьма немногочисленный, не ш>смел нас тревожить.

Версальцы прорвались! Hy и что из этого? Как мы и говорили вчерa, именно там, где мы их ждали. От этого их пqложение стало еще более критическим. Теперь им придется вести уличные баррикадные бои, a в них парижанин особенно грозен. Отважится ли неприятель на это?"

Гонец 183-го батальона IV округа заявил, что баррикаду y Мадлен, где находился Брюнель, атаковали с тыл a.

Война возобновилась с зарей.

Свежее утро сулило прелестный денек. Федераты, собравшиеся на паперти, тянули головы в сторону Монмартра, но зря они вслушивались: пушки молчали. Было около девяти часов. B небе кружились редкие черные хлопья, словно сорванные до времени с деревьев листья, и лениво опускались на землю. Марта подобрала такой листок, на которой можно было еще прочесть:

"Министерство финансов.

Управление общественньши доходами...*

Ванда Каменская, Клеманс Фалль и Бландина Пливар явились от комитета бдительности требовать издания двух новых декретов: первый -уполномочивающий командиров 6aррикад реквизировать продовольственные припасы и необходимый рабочий инструмент, второй -- обязывающий поджигать все дома, откуда стреляли по федератам. Орудия с укреплений люди прямо на себе перетащили на Бютт-Шомон и улицу Пуэбла. Батарею пятнадцатифунтовых орудий установили на Пэр-Лашез, откуда она могла прикрывать весь Париж.

К одиннадцати часам солнце уже припекало вовсю.

Какой-то молодой каiiитан в блузе каменотеса жаловался на своих людей, которые предпочли погибнуть за убогим укрытием, сложенным наспех из булыжника, вместо того чтобы укрепиться в домах:

-- Щадят, видите ли, их! Не смеют киркой ударить! A ведь какие прекрасные бойницы можно было бы понаделать, какие проложить переходы, это позволило бы нам совершать обходное движение. Hy, как прикажете управляться с инсургентами, которые уважают собственность? A версальцы-то не слишком церемонятся, хотя и являются присяжными защитниками домовладельцев.

После утреннего затяжного яростного боя Мадлен была взята. Все триста федератов, защищавших церковь, были расстреляны. На гjtазах 66-го батальона расстреляли шестерых его бойцов. На площади Оперы, изрытой снарядами, 117-й батальон выдерживал наступление с трех сторон: со стороны бульвара Капуцинок, со стороны улицы Обер и улицы Алеви.

Брюнель не сдавал редут, отстреливаясь своей дюжиной пушек от шестидесяти вражеских.

B полдень нас послали с депешами на Монмартр.

-- Куда путь держите, ребятки? -- окликнул нас с тротуарa Предок.

Когда мы выехали из-под арки, он придержал Феба за уздечку.

-- На Монмартр, дядюшка.

-- И речи об этом быть не может. Над башней Сольферино уже развевается трехцветный флаг. A кто это вас туда послал?

-- Артиллерийское управление.

-- A-a, эти! Могли бы, кажется, дать себе труд подняться на крышу и осмотреть Париж. Вручите-ка мне ваше послание. Я сейчас скажу им парочку слов.

На площади народ толпился вокруr десятка бойцов, спасшихся после монмартрской бойни: Монмартр сдали! Пушки не стреляли, снаряды оказались не того калибра. Измена! Предательство!

Без всякого дела, просто потому, что так захотелось Марте, мы добрались до площади Бланш, где женщины с ружьями в руках держали баррикаду.

Может, сейчас это звучит наивно, но в тот час народ казался мне непобедимым.

Только что на улице Миррa ранило Домбровского. Его в тяжелом состоянии перенесли на носнлках в лазарет Ларибуазьер. Где-то в западной части города трезвонили колокола.

Вот тогда-то начались пожары.

Решение об этом принял Брюнель. Он считал, что огонь -- последнее и единственное средство задержать продвижение версальцев. Он послал в морское министерство тридцать федератов из 109-го батальона за бутылями керосина для поджога домов по улице Ройяль и по улице Фобур-Сент-Онорэ. Одновременно по его приказу ведется обстрел Бурбонского дворца и подступов к Елисейским Полям.

Все послеполуденное время версальцы ожесточенно рвались к баррикадам площади Оперы и Шоссе д'Антен.

B конце концов немногие оставшиеся в живых федераты вынуждены были отойти к баррикаде, идущей от улицы Друо к Ришелье. Двое офицеров из 177-го батальона отказались бросить свою пушку и зарядный ящик; с помощью нескольких федератов они приволокли ee на себе под градом свинца, и капитан одной рукой тянул пушку, a другой размахивал знаменем Коммуны.

Рассказывали, что на левом берегу Варлен все еще удерживает перекресток Kpya-Руж, Лисбонн -- улицу Вавен, a Врублевский* -- Бютт-o-Кай.

Мне, повторяю, казалось тогда, что никто и никогда не сможет согнуть этот достойный восхищения народ! Мидинетка несла винтовку, будто зонтик, старик портной в домашнем халате спокойно спускался с лестницы так, как каждое утро за газетой, только сейчас шел он навстречу смерти.

Позже их обнаруживали иочерневших от порохa и посеревших от страхa, недоверчиво через плечо поглядывавших на окна квартиры, откуда они только что вышли.

-- На баррикадах смерть может прийти откуда угодно,-- пояснил мне Матирас.-- Из форточки, из чердачного окошка, из-за палисадника, из-за полуоткрытой ставни, отпрохожего, который идет себе с самым невинным видом... в грудь или в спину, по приказу или из-за предательства.

-- Предательство...-- вздохнул Кош.-- Ведь страшно подумать, но даже своим товарищам по баррикаде доверять нельзя. Теперь, когда мы отходим от баррикады к баррикаде, в толпу отступающих непременно затесываются какие-то неизвестные личности. Твой дружок, с который ты из одной амбразуры палишь, вдруг может бросить ружье... Сам посмотри!

И действительно, мостовая за баррикадой была сплошь усеяна оружием.

Ho почему же, почему я был тогда уверен, что мы непобедимы, почему даже сейчас, в Рони, хотя уже стоит июнь, только путем долгих paссуждений я принуждаю себя не верить в конечную победу народа?

Мстители Флуранса ждали нового штурма. Они явно боялись -- одного боялисьу что не хватит патронов.

-- Может, y Бержере еще есть запасец? -- спросил Фалль.-- Идемте к нему!

A Кош крикнул иам вслед:

-- Будьте осторожны, дети мои! Там, в центре, не дремлет буржуазная гвардия, a обыватели уже повытаскивали из ящиков комодов трехцветные повязки.

V

Сегодня обед принес мне сам папа:

-- Слушай, Флоран, может, лучше будет, если ты мне станешь каждый день отдавать свои листки.

B такой форме он хотел дать мне понять, что шпики из Парижа могут в любой момент вернуться на ферму и что я еще отнюдь не в безопасности.

Моя сумка! Отец только о ней и думает. Сумка из дрянной ткани, битком набитая тетрадями, именами, подробностями. Теперь, когда в Версале идут военные суды, мои записи приобрели взрывную силу динамита, и отец первым делом подумал о сумке, о том, как бы получше ee припрятать. Что за человек!

На следующий день он спросил меня, снизу через щель в полу чердака, можно ли ему прочесть мои тетради. B кухне всю ночь горела свеча, a на следующее утро отец не пришел запрягать Бижу; теперь он все прочитал, я догадался об этом, прежде чем он попросил уменя продолжения, по его глазам догадался и по звуку голоса. Сумку он оставил y себя, a потом явился и вернул мне револьвер.

Прежде всего одуряют запахи: керосина, скипидара -- они въедливее всех прочих, от них еще издали начинает щипать глаза. Потом взрыв, вернее, тот протяжный и глухой звук, с каким рвется сукно, какое-то адское сукно, и рвут его в гулком гроте.

Феб сбросил меня на землю. Он брыкался, ржал, вставал на дыбы и так запрокидывался, что я боялся, как бы он не pухнул навзничь, задрав к небу все свои четыре копыта -- тогда он непременно сломал бы себе хребет. К счастью, я не выпустил поводья. Жеребец совсем обезумел от этого полыхания. Пришлось отвести его к СенЖермен-л'Оксеруa, покрепче привязать к решетке мзрии I округа. Надо сказать, это был действительно пожар из пожаров!

Чудовищный взрыв: на воздух взлетел Павильон Часов.

Чистая работа! Апартаменты, салоны, часовня, театр, Павильон Флоры, a также Павильон Марсан... каждому отряду свои участок. Паркеты, стены, панели и лепнина были тщательно промазаны керосином и скшшдаром. Бочонки с порохом расставили в ряд в Маршальском зале и начиная от площадки парадной лестницы вплоть до середины дворa. Кроме того, между всеми второстепенными очагами взрыва рассыпали дорожкой порох через залы и коридоры; последняя дорожка из Павильона Часов выходила далеко во двор, так что можно было, не рискуя взорваться самому, поджечь порох.

-- A чтобы промашки не получилось,-- объяснил мне какой-то молоденький федерат,-- мы зарядные ящики сверхy еще порохом присыпали. И в погребе их полнымполно -- двадцать две штуки. Вот если бы Коммуна всегда все делала так основательноl

Огонь вспыхнул сразу. Языки его рвались сквозь все отверстия, будто сквозь прорези жаровни. Гигантские столбы пламени рассыпались краткими рыжими вспыш

ками или плясали высоко в небе, расточая невыносимый жар; стены императорского дворца коробились, вспучивались, потрескивали и выли человеческим голосом, словно чудовище, извивающееся в агонии.

Огромные челюсти огня пожирали роспись плафонов, лепные орнаменты и хрусталь, полировку, картины и статуи, горделивые залы, величественные лестницы, парадные коридоры, разубранные цветами покои, тайные апартаменты. Деревья и кустарники, к которым подобрались змейки пламени, трещали и гибли, скрученные тоскливо воющим смерчем. На берегах Сены издыхал дракон, корчась и изрыгая пламя.

Бержере велел вынести стол на терpacy, соединяющую Лувр с Павильонами Тюрго и Ришелье. И пировал там со своим штабом.

-- Холодный ужин, как в высшем обществе! -- воскликнул кто-то из сотрапезников.

-- Да, мой милый, но зато какое зрелище...

Федераты с соседних баррикад, сбежавшиеся поглядеть, показывали друг другу полковника Дарделя, коменданта Тюильри, полковника Бено, командира пяти батальонов полубригады Бержере, коменданта Лувра, и еще многих офицеров, чьи фамилии я не запомнил. Тут-то я обнаружил Марту, оживленно болтавшую с каким-то здоровенным усатым парнем, лоб y него был квадратный, взгляд прямой, a повадки крестьянские; он оказался майором Буденом, тем самым, что несколько часов назад приказал расстрелять трех пленных y стены Павильона Часов, который сейчас пылал, как факел, среди рыжеватой мглы.

*' Эмъен Буден, сорока mpex лем, смоляр, родом из Ионны, награжденный медалями за Крымскую войну. Вернувшисъ после Севасмополъской компании, он снова взялся --за свое ремесло в XVII округе на улице Сальнев и в качесмве смоляра рабомал в Тюильри в покоях импеpaмрицы. Замем он всмупил в Кавалерийский добровольческий корпyc Республики под командованием Дарделя, a mom после своего производсмва в полковники и назначения на должносмь коменданма Тюильри в свою очередь произвел Будена в капиманы и сделал его своим адъюманмом.

-- Объясни, пожалуйста, Марта, почему это он тебя так интересует?

-- Дурацкая твоя башка, никогда ты ничего не понимаешь! Сегодня днем он велел троих расстрелять, вечером поджег все эти деревянные панели, которые сам же сработал... И это еще не конец, поверь мне!

Сбившись под деревьями, служители Тюильри смотрели на пожарище. Около десяти часов им объявили, что каждому дается пятнадцать минут, чтобы очистить дворец. Жар был такой, даже на расстоянии, что ужинавшим пришлось скинуть куртки, и такой стоял треск и гул, что приходилось орать во все горло.

-- Мы окружены, вернее, почти окружены! -- кричал майор Серва.-Версальцы уже на Елисейских Полях, на левом берегу наши удерживают лишь отдельные участки, и то ненадолго. Только что пала Вандомская площадь. На улице Мулен баррикада под угрозой. Стрелки, которых я послал на правый берег, вынуждены были отойти и укрыться за стеной, a этот безумец Брюнель по-прежнему удерживает улицу Ройяль! На пощаду надеяться нечего! Наши солдаты следят за каждым нашим шагом... Иначе мы поступить не могли, не ради развлечения мы пошли на такое.

-- Замолчи, Серва, надоелt Дай себе волю и не угрызайся, a главное, иезуит, не порти удовольствия другим! -- завопил Буден, новый любимчик Марты.

-- За твое здоровье, Серва, выпей это вино императрицы, последние бутылки остались...-- добавил кто-то.-- Выпьем же за Социальную республику, потому что ничто так не сушит глотку, как горящие дворцы.

Падающие звезды, которые гнало в сторону Лувра прямо над головой пирующих, вызывали восторженные крики. От горевшего лака шла такая вонь, что даже в горле першило.

Какой-то мужчина лет пятидесяти, в рединтоте, с красной кокардой в петлнце, похожий на Валлеса, когда тот еще носил бороду, взгромоздился на стол и вещал что-то, подняв хрустальную чашу к пурпурным облакам дыма, прошитым золотыми и серебряными блестками, беспорядочно кружившимися в небе.

-- Я высоко оцениваю этот поджог, как акт абсолютно моральный, заметьте это, граждане. Мы видим, как уносится в клубах дыма твердыня монархии, этот ненавистный символ подлого прошлого, этот зловещий дворец, откуда шли приказы убивать народ, где все это замышля

яось, где славословили преступления, ыаправленные против общества! Я готов плясать от радости, видя, как он пылает, словно ветошь! Слава вам, граждане, вам, которые мужественно взяли на себя инициативу и совершили акт высшей морали, высшей народной справедливости!

Под радостные клики людей, обсевших все скамьи и балюстрады, толпа двигалась в направлении обстреливаемого картечью берега, чтобы полюбоваться на пожар Дворца Почетного легиона.

Бенуа Декам, бывший кровелыцик, a ныне зачисленный в личную охрану Эда, рассказывал нам, как все произошло. Участыики этоvo дела облили керосином не только проклятый дворец, но и частные особняки на улице Лилль. Женщины не поскупились на горючее. Когда все было готово, Эд с развевающейся по ветру бородой въехал на середину улицы, выпятил грудь, взмахнул саблей, дав сигнал к началу операции. Грохнул револьверный выстрел, поджегший ручеек керосина -- и бах!..

Ужин пришел к концу. Гости Бержере остались свдеть за столом и, задрав головы, багроволицые, с трепещущими ноздрями, принюхивались; бороды и шевелюры их пронизывал свет, и все они молиа глядели на алые потоки, на круговорот огненного наводнения, превращавшего эту майскую ночь в ту самую, первую, что создал Творец.

Bo дворе казармы Лувра полковник Бено сцепился со стариком, хранителем Тюильри, остававшиися на своем посту и при Республике, и при Коммуне.

-- Господин полковник, напрасно вы разрешили ввезти во двор артиллерийские зарядные ящики. Музей может взорваться! A там собраны бесценные сокровища!

Полковник Бено кликнул двух федератов:

-- Выньте-ка револьверы и отведите этого холуя на площадь Наполеона. Пусть оттуда любуется, как горит дворец его хозяев!

От дыхания пламени взлетали черные мотыльки, сыпались дождем раскаленные угли. Шагая взад и вперед среди искр и алых отсветов, генерал Бержере, прижав левую руку к сердцу, a правую с вытянутым указательным пальцем воздев к небу, полузадушенному беспорядочно мятущимся дымом, диктовал депешу, предназначенную Коммуне:

"Только что исчезли последние остатки королевской "власти. Я желал бы, чтобы такая же участь постигла все памятники Парижа".

Диктовку прервал какой-то запыхавшийся мальчишка, который от имени Брюнеля -- и своего собственноro тоже -- принялся крыть всех и вся: дует восточный ветер и из-за пожара Тюильри еще действующие батареи фактически прекратили стрельбу, более того, им отрезан путь к отступлению.

Это оказался наш Торопыга.

-- Хрен с ним, с отступлением,-- сказал он нам,-- a вот Пружинного Чуба сейчас убили.

Дантова ночь. Весь левый берег полыхает, как костер.

(Горели: сорок домов на улице Лилль и на улице Бак, Дворец Почемного легиона, Государсмвенный совем, Монемный двор, дома на углу улицы. Kpya-Руж; на правом берегу -- Пале-Ройяль, Тюилъри, дома на улице Ройялъ и минисмерсмво финансов --это последнее загоралось дважды.)

Целую неделю стояла адова жара, и памятники вспыхивали, как спички. Ослепительный свет, свет Апокалипсиса заливал весь Париж. Восточный ветер усилился. Он подгонял атакующих, накрыл богатые кварталы зыблющимся темным тюфяком дыма, но от Тюильри слал он также раскаленные угли прямо в спину последних артиллеристов Брюнеля.

Шквальный порыв прибивал кземлетучи искр, рыжий пар, густой дым, от которого задыхались бельвильские ребята, из последних сил старавшиеся под командованием маркитаятки Машю втащить на лафет огромную пушку, которая валялась среди обломков pухнувшей балюстрады.

-- Где Пружинный Чуб? -- взвизгнула Марта.-- Где он?

Блуждающие огоньки перебегали по развалинам фонтанов, фонарям и статуям площади Согласия. Рухнувшая среди двух трупов статуя города Лилля, хоть и обезглавленная, гордо вздергивала подбородок, отказываясь принимать случившееся.

-- Его перенесли в морское министерство,-- вмешался Шарле-горбун.-- Ho вам-то зачем туда идти? Вас тоже ухлопают.

Он возился y пушки, и от усилий даже горб его подрагивал.

На улице Ройяль над какой-то потерной болталась на удавке крыса, a над ней прицепили надпись: "Смерть Тьеру, Мак-Магону и Дюкро -- пожирателям народа*.

Было уже за полночь.

Лазарет устроили в морском министерстве. Доктор Маэ, стоя в дверях, преграждал дорогу носильщикам, тащившим бутыли с горючим.

-- Вы не смеете, не должны. Некоторых раненых нельзя транспортировать.

Брюнель, отказавшийся подчиняться многочисленным пркказам Коммуны об отступлении, только что получил от Комитета общественного спасения грозный приказ очистить позиции, но предварительно зажечь и взорвать морское министерство.

-- Что ж, доктор, мы-то еще можем прибегнуть и к нным мерам, a вот когда версальцы нагрянут, ваши больные живехонько выздоровеют!

Потом начался кошмар, да еще Марта чуть нас не свела с ума. Пружинный Чуб был лучшим ee другом, ee единственной семьей, и она решила во что бы то ни стало разыскать его тело, перещагивала через раненых, умирающих, переворачивала, передвигала трупы. Я хотел было ee утихомирить -- куда там, она отбивалась, царапала меня, чертыхалась, но глаза y нее были сухие. Пришлось оглушить ee ударом кулака по голове и взвалить себе на плечи, как куль с мукой.

Когда мы снова нашли Торопыгу, он дернул меня за сумку:

-- Живо! Жарьте отсюда, очумели, что ли, дьяволы! Беспорядочно метавшаяся толпа вынесла нас на улицу Риволи, но разрыв картечи остановил наше бегство.

-- У-y, черт! -- вдруг завопил Торопыга.

-- 4 его это ты?

-- По-моему, маслина мне прямо в брюхо угодила.

-- Залезай сюда!-- крикнула Марта, спрыгивая с моих плеч.

Пробив стены, версальцы с Вандомской площади проследовали через отель Рэн и обошли сзади баррикаду, преграждавшую улицу Кастильоне. Они обстреливали нас изо всех окон, словно в тире, a мы тем временем пытались перелезть через ограду Тюильри.

Торопыга, которого я нес на плече, лишь слабо стонал, хотя его и здорово трясло, ко рубашка моя стала липкой от крови. Я быстро перебросил свою сумку с бока на зкивот.

Марта плелась позади. Сотни людей бежали по набережным правого берега в густейшем дыму, под ливнем пуль и искр.

Само небо, казалось, вспорото багровым рубцом. Справа от нас струилась дымящаяся огненная река. Зажатые между двумя потоками -- крови иогня,-бежали куда-то люди, отплевываясь, кашляя, задыхаясь, не вытирая слезящихся гневных глаз.

Феба мы обнаружили y решетки мэрии, чему немало удивились. Кругом толклись федераты, батальоны Бурсье, которые подожгли Пале-Ройяль и теперь отошли.

Я попытался было пристроить потерявшего сознание Торопыгу на сшray Феба, но конь слишком горячился. Пришлось Марте вести его под уздцы, a мы, то есть Филибер Родюк, Шарле-горбун и я, несли на шинели нашего Торопыгу, нашего продавца газет.

-- A где дочка мясника? -- спросила вдруг Марта.

-- Ортанс все время была с Пружинным Чубом, при ней ему и пуля в голову попала,-- пояснила Адель Бастико.-- Когда его тело перенесли в морское министерство, она за ним пошла, и с тех пор ee никто не видел.

Сейчас не время было пускаться в подробности, надо было бежать бегом, тащить раненого, который становился все тяжелее, вести под уздцы лошадь, которая не желала нас слушаться, среди раскаленного дыма, проникавшего в ноздри, в рот и обжигавшего нам нутро.

Пожарище отражалось в багровых водах Сены и отбрасывало на весь фасад Ратуши огромное белесоватое пятно. Баррикада скверa Сен-Жак была укреплена стволами только что срубленных деревьев. Она, баррикада, была как чудище какое, и на ней, высоко подняв факелы, торчали часовые и орали вслед каждому: "Проходи!" A позади нее, вокруг бивуачных огней, спали люди, словно живым ковром укрывшие всю мостовую.