Путешествие наших генов

Заключение Конец черного и белого

В июне 2018 года Дональд Трамп взял в руки свой смартфон и обратился к страху, глубоко сидящему во многих людях, — страху, что миграцию сопровождает импорт насилия и болезней. Криминальные банды, написал внук шотландских и пфальцских иммигрантов, «стекаются» в страну и «инфицируют» ее насилием. Трамп совершенно не заботился о том, что его высказывание может прозвучать двусмысленно, когда использовал слово infest (заражать), которое, как правило, встречается в медицинском контексте и подразумевает опасность заражения. Реакция как фанатов, так и противников американского президента показала, что послание достигло цели.

И в Европе приравнивание миграции к болезням и насилию — уже далеко не маргинальный общественный феномен, а генеральная линия некоторых правительств, которые пришли к власти во многом благодаря враждебному настрою к мигрантам и соответствующим обещаниям. Следуя такой риторике, можно сказать, что их послание годами распространяется в западном обществе как особенно агрессивный вирус. Миграция, насилие и болезни для многих людей сегодня представляют собой коктейль, который не разделить на отдельные ингредиенты: болезни «вторгаются», общества «инфицируются» насилием, беженцы «подчиняют» себе Европу, «крепость» готовится пасть.

Во многих частях западного мира миграция имеет сегодня совершенно негативную коннотацию. Это не ново, и конечно, это не сугубо западный феномен. Предрассудки относительно иммигрантов существовали всегда, по любую сторону любой границы, и обосновывались страхом перед насилием и болезнями, а также ужасом перед тем, что собственная культура будет потеснена или даже полностью выдавлена чужой. Противостоять таким аргументам — задача нетривиальная. Новые познания археогенетики о миграционной истории Европы могли бы придать дебатам новую динамику, исторически подкрепленную, если угодно. В ней найдется что-нибудь полезное для каждой стороны. Даже для тех, кто видит в миграции не истоки возникновения Европы, а угрозу для ее существования.

Благодаря генетическим анализам у нас уже пару лет есть довольно четкая картинка того, как протекала неолитическая революция, начавшаяся в Европе 8000 лет назад. О том, что люди тогда перешли к земледелию, археологам было известно уже давно. Однако многие ученые, немецкоязычные в том числе, называли эту революцию скорее плавным переходом, чем большим прорывом. Сельское хозяйство победило, поскольку его передавали с Ближнего Востока в Европу, вплоть до самых укромных ее уголков, как факел прогресса, чтобы и там люди, умудренные новыми знаниями, засеивали землю злаковыми растениями. Эта тенденциозно-дружелюбная версия истории никогда не казалась бесспорной. Теперь же мы можем со всей уверенностью сказать, что сельское хозяйство пришло вместе с иммигрировавшими с Ближнего Востока расширенными семьями, из-за которых коренные жители должны были отступить. Поскольку на протяжении столетий старые и новые жители почти не вступали друг с другом в контакт, можно говорить о культурном вытеснении первых вторыми. Таким образом, неолит становится ярким примером падения Запада (Abendland) и триумфа Востока (Morgenland), причем Запад того времени представляется как крайне простое общество с блуждающими по лесам и полям людьми, которое иммигранты с Ближнего Востока с их абсолютно новым стилем жизни полностью превосходили.

Если неолитическую революцию еще можно воспринимать как в целом мирное, чуть ли не желательное поглощение Европы чужими популяциями, то относиться так же к большой иммиграции, случившейся 5000 лет назад, уже куда труднее. В эпоху неолита мигранты с Ближнего Востока зацепились за еще мало населенный континент. Он мог предложить им, равно как и своим старожилам, так много места и питания, что население там могло расти стремительнее, чем где бы то ни было. Когда три тысячи лет спустя из степи пришли люди, ставшие новыми европейцами, они столкнулись с очевидно ослабленным населением — в этом могла быть виновата занесенная из степи чума. История иммиграции в бронзовом веке могла бы быть примером движения, несущего смерть и болезнь. Или — альтернативный вариант — ее можно рассматривать как ранний пример деятельности иммигрантов, вершащих насилие, которые и камня на камне не оставили на земле, в которую стремились.

Ныне живущие на континенте люди, таким образом, являются продуктом мобильности, насчитывающей уже сотни тысяч лет, которая давала простор постоянному обмену, вытеснению, битвам и, конечно, множеству страданий. Однако нет никакого основания рассматривать сегодняшних европейцев как потомков жертв таких переломов. Если рассматривать заселение Европы как драму, которой она всегда и была, тогда люди, которые могут нам о ней сегодня рассказывать (благодаря генетическим анализам), по меньшей мере на 70 % являются потомками антигероев — людей, что пришли на континент 8000 или 5000 лет назад и подчинили его себе. Наследственный материал охотников и собирателей, который доминировал до тех пор, сегодня в меньшинстве, хоть и является одним из трех генетических столпов европейцев.

Хотя генетические данные обеспечивают нам куда более детализированный, чем прежде, взгляд на человеческие потоки прошлых времен, у нас все равно пока есть только неполная мозаика. Пустоты в ней дают большой простор для интерпретаций. Но кое-что уже совершенно четко определено: ранняя история миграции в Европе не годится ни для романтизации, ни для фатализма. Нет, миграция редко протекала совершенно мирно, и да, без нее континент не был бы таким, как сегодня. Древняя Европа без миграции была пустой Европой, наполненной в основном не людьми, а впечатляющими флорой и фауной.

Глубоко укорененных европейцев никогда не существовало. У того, кто приписывает эту роль охотникам и собирателям из-за их единоличного присутствия на континенте в течение десятков тысяч лет, быстро закончатся аргументы. Во-первых, даже эти дикие люди не были первыми — они тоже потеснили жившее тут коренное население. Лучшее тому доказательство — наши два процента неандертальской ДНК. Неандертальцы, впрочем, тоже пришли, видимо, когда здесь уже жили формы Homo erectus, также вынужденные отступить. Во-вторых, противопоставлять жизнь охотников и собирателей миграции крайне неуместно. Им было чуждо любое ограничение пространства. Охотники и собиратели были в этом смысле инстинктивными европейцами и космополитами. Они шли туда, куда их несло, они не знали родины — им была ведома только обширная земля, полная возможностей. Идею собственной земли первыми принесли с собой анатолийские крестьяне. Они вбили в землю колышки и объявили кусочек пространства своим. Так что если противники человеческой мобильности хотят апеллировать к древней истории, им стоит обратить внимание на культурный импорт, обеспеченный одной из самых мощных миграционных волн Европы.

Вне всякого сомнения, эпоха европейских охотников и собирателей, которая начала постепенно угасать 8000 лет назад, сегодня завораживает многих. Люди связывают с тем образом жизни свободу, которой сегодня больше нет. Путешественники, которые с рюкзаком и палаткой рвутся на природу (уже обузданную человеком), охотники и заядлые рыбаки — все они демонстрируют неуемную тоску по образу жизни, который считают «исходным». В этой игре много модификаций — тогдашние люди питались не только рыбным филе, но всем, что попадало им в руки, будь то улитки, насекомые или другие твари. Конечно, их организм был идеально настроен на такое питание, и переключение на тяжелую углеводную пищу, произошедшее в эпоху неолита, человеческий организм до сих пор не полностью принял. Делать из этого заключение, что всё, что пришло в Европу вместе с неолитом или после него, заставило людей изменить образу жизни, который им изначально предначертан, было бы ошибочно и квазирелигиозно. С тех пор как человек начал практиковать прямохождение и создавать орудия для охоты, он, в отличие от всех остальных живых существ, взял судьбу в свои руки. Если бы характерным признаком людей было жить так, как они жили всегда, мы не были бы сегодня теми, кем являемся.

Однако именно эту иррациональную тоску по «истокам» разделяют многие люди в современных обществах. Они придерживаются палеодиеты, якобы по примеру людей из каменного века. Они молятся на натуральные лекарственные средства. Они выбрасывают в атмосферу тонны аэрозольных частиц, чтобы греться у камина. Иногда все это становится опасно для жизни, особенно когда люди отказываются от современной медицины и не делают детям прививки, объясняя это тем, что раньше человечество как-то выживало без целенаправленной иммунизации. Это верно, вот только очень многие умирали от болезней, от которых сегодня очень просто вылечиться. Вот и шаманка из Бад-Дюрренберга едва вышла из подросткового возраста, прежде чем, вероятно в силу инфекции, перешла в вечность. В каменном веке у природы было наготове множество вариантов закончить человеческую жизнь раньше времени. И да, инфаркты, диабеты и инсульты к числу этих вариантов не относились — для таких болезней люди питались слишком сбалансированно. А еще они просто до них не доживали. Вот и число онкологических заболеваний растет сегодня в первую очередь в благополучных странах, поскольку это типичные возрастные заболевания.

Жизнь нынешних обитателей Европы — самая комфортная за всю человеческую историю. И за это мы должны благодарить в том числе и иммиграции времен каменного и бронзового веков. Вместе с сельским хозяйством в Европе установились прообразы коммунальных структур, при которых люди больше не зависели от семей или маленьких союзов, а могли рассчитывать на сплоченность и защиту, которую дают поселения. Постепенно с помощью ресурсной экономики люди освободились от своенравия природы, хотя засухи и климатические кризисы все еще ставят перед нами экзистенциальные проблемы. Только вместе со степной иммиграцией был заложен фундамент Европы иерархий, разделения труда и инноваций, а значит, и континента, который посредством своих технологий и знаний в Новое время обогатил и определил весь мир.

Когда европейские поселенцы наконец-то открыли Америку и, после Второй мировой войны, подняли США до уровня культурного и экономического гегемона, это тоже было продолжением исключительной истории европейского прогресса. С континента, который тысячелетиями определяли переселенцы, через Атлантику в Новый Свет пришли мигранты, чтобы там эту историю повторить — со всеми ужасными последствиями для коренного населения.

Прогресс человечества и тут трудно отличить от вторжения. Справедливо замечено: древние иммиграции и миграционную волну, запущенную в 1492 году Колумбом, трудно сопоставлять по моральным характеристикам. В конце концов, колонизация Америки проходила в контексте религиозных, правовых норм и моральных границ, которые европейские завоеватели совершенно осознанно попрали. В древности же таких норм, вероятно, не существовало, господствовало грубое «естественное состояние», которое было ограничено лишь позднее, с появлением человеческих обществ и цивилизаций.

Брутальность европейских экспансий Нового времени с исторической точки зрения традиционна, пусть зачастую и только с позиции завоевателя. О древних иммиграциях в Европу у нас долгое время были лишь размытые представления и отчасти воинственно противоречащие друг другу теории. За последние годы археогенетика пролила очень много света на тьму незнания, пусть некоторые углы еще и остаются неосвещенными. Благодаря секвенированию доисторические и сегодняшние геномы становятся своего рода судовыми журналами, которые рассказывают личные истории иммиграции и генетического смешения. Из этого следует заключение, с которым нужно научиться жить: генетика становится неотъемлемым элементом историографии.

Описывать этот феномен только как вызов, брошенный науке, было бы недостаточно, по крайней мере для немецкоязычного пространства. В конце концов, ведь это национал-социалисты варварски реализовали бредовую иллюзию, согласно которой история — не что иное, как битва между «расами». Многие генетики в то время утверждали, что доминирование культур — иначе говоря, народов, иначе говоря, популяций — идет рука об руку с генетическим превосходством. Они подпитывали это утверждение тезисом, согласно которому бронзовый век в Европе начался не с освоения новых техник, а с миграций воинов с боевыми топорами из Скандинавии. Эти «северные» народы якобы превосходили других, а потому были носителями прогресса, а вместе с ним они несли с собой германские языки. Национал-социалистическая трактовка истории плохо сочеталась со многими находками археологов, но предлагала идеологические основы, позволявшие приписывать другим «расам», например из Восточной Европы, генетически обусловленную ущербность. Неудивительно, что после Второй мировой войны многие археологи в Германии отвергли идею, согласно которой распространение культурных техник и языков тесно связано с мигрирующими народами. Теперь за правило взяли считать, что неолит и бронзовый век распространились в Европе, и жившие там люди освоили и приняли новые техники.

Но генетические данные показывают обратное. На самом деле обе великие смены эпох в древней истории неотделимы от миграционных волн, в ходе которых иммигрировавшие люди зачастую вытесняли прежних жителей. И хотя национал-социалистам было мало радости от того, что 8000 лет назад прогресс пришел из Анатолии, а 5000 лет назад из Европы, новые находки могли пониматься как частичная реабилитация археологических тезисов первой половины XX века. Но это было бы слишком просто. Основательный взгляд на генетические данные показывает сложное соотношение между миграцией и культурным обменом, которое не допускает разграничений по популяциям.

Земледелие действительно пришло в Европу из Анатолии, после того как на Плодородном полумесяце его развили охотники и собиратели. Но во многом это объясняется климатом, который становился в этом регионе все теплее, и многочисленностью диких сортов злаков, которые можно было культивировать. Степная иммиграция тоже мало подходит под утверждение о том, что прогресс возникает благодаря превосходству какой-то определенной популяции. Ведь жители степей имели такое же отношение к иммигрантам с Ближнего Востока, как и к коренным жителям — охотникам и собирателям. На запад они принесли лишь мастерство обработки бронзы, а вот переход от кочевничества к земледелию совершили только в Европе. Здесь выходцы из степи широко перенимали местный образ жизни, обогащая его новыми технологиями. Наряду с миграцией решающую роль всегда играл обмен. Мы, европейцы, — продукт этого процесса, в наших генах до сих пор читаются следы иммиграции, вытеснения и кооперации.

Никто не несет в себе гены, которые делают его или ее «чистым» представителем определенного этноса. Старые, вновь и вновь выкапываемые идеи о том, что есть специальные гены германцев, кельтов, скандинавов или даже отдельных национальностей, широко опровергнуты. Однако от Иберийского полуострова до Урала частота определенных генетических вариантов равномерно смещается, и на основании этого генетики могут сказать, откуда происходят отдельные люди. Впрочем, попытка увязать эти генетические различия с национальными границами — столь же многообещающая, как и попытка разделить цветовой круг четкими границами. Переходы в обоих случаях плавные, так что измерить дистанцию можно лишь между двумя личностями — или двумя цветами, но никакую групповую картину, по крайней мере рационально обоснованную, на этом не выстроить. Среднестатистическая жительница Фрайбурга будет генетически более схожа с жительницей Страсбурга, чем с жителем Гейдельберга, хотя первая живет в соседнем государстве, а второй — в той же самой федеральной земле. Чтобы преодолеть генетическую разницу между жительницей Фленсбурга и жителем Пассау, пришлось бы пересечь полдюжины границ на юго-востоке Европы, а заодно и регион, который в 90-е годы раздирали кровавые войны из-за кажущихся и настоящих этнических различий. В Европе существует постоянный генетический сдвиг в одном направлении, градиент, с помощью которого можно уверенно нарисовать одну карту. Но на этой карте не удастся обозначить национальные границы. Редкими исключениями станут острова, такие как Исландия или, в еще большей степени, Сардиния. Там, где испокон веков существовал лишь весьма скудный генетический обмен, ДНК популяций гомогеннее, чем где бы то ни было.

Принцип градиентов работает по всему миру. Перелома нет даже на Урале или Босфоре — на географических границах Европы. Даже по ту сторону Средиземного моря у людей не обнаруживается вдруг совершенно иная ДНК. Генетические сдвиги почти четко проходят вдоль тех направлений, по которым архаические сапиенсы распространились из Субсахары по всему миру. Так что по своему наследственному материалу североафриканцы ближе европейцам и жителям Западной Азии, поскольку эти регионы заселялись первыми после Африки, и уже после этого начался генетический обмен; больше генетическая разница с жителями Тихоокеанского региона, еще больше — с коренными жителями Северной Америки, а совсем уж она велика — с коренными жителями Южной Америки: этот участок земли люди заселили в последнюю очередь. От Восточной Африки до Огненной Земли популяции, как правило, тем теснее породнены друг с другом, чем ближе они расположены географически. Даже этнические меньшинства в основном не представляют собой исключения. Так, например, люди, принадлежащие к лужицкой народной группе, генетически никак не отличаются от окружающих их саксонцев, бранденбуржцев или поляков, так же как баски не отличаются от испанцев и французов в близлежащем регионе.

Разграничения, которые манифестируются в первую очередь через язык, обусловлены исключительно культурными и политическими процессами дифференциации и делают общества более многогранными, однако жизнь внутри них становится более конфликтной. Генетических оснований для этнических конфликтов не может или не должно было бы уже сегодня быть, и в этом заслуга генетики. Абсурдно, печально, но из-за совершенно ненаучных убеждений последнего столетия многие по-прежнему придают ее открытиям противоположный смысл. Генетическую аргументацию вновь пытаются перековать в инструменты народных идеологий. При этом генетика и расовое мышление сегодня сочетаются друг с другом хуже, чем когда бы то ни было.

Хоть на Земле и живет большая генетическая семья, максимальное многообразие внутри нее наблюдается на Африканском континенте. Считается, что он сыграл роль колыбели всего человечества. Родовое древо современного человека берет свои корни именно там. Распространяясь по всему свету, люди распространялись и внутри огромной Африки, поэтому там по сей день наблюдается больше всего ответвлений внутри наследственного материала. Принцип, согласно которому географическая близость сопровождается генетической, работает и в Африке, но здесь сдвиги гораздо больше, чем во всем остальном мире. Если конкретнее, то различий между ДНК жителей Восточной и Западной Африки почти в два раза больше, чем различий между ДНК европейцев и восточных азиатов. С генетической точки зрения все люди на Земле — часть африканского многообразия. Единственное, что сильно отличает людей за пределами Африки от тех, кто живет на континенте-первоисточнике, — это их родство с неандертальцами, а в случае с жителями Австралии и Океании к тому же влияние денисовцев. Несмотря на эти основополагающие факты, многим неафриканцам Африка кажется почти гомогенной, поскольку ее жители внешне очевидно отличаются от большинства других людей своим цветом кожи. Но Субсахара — родина более 900 миллионов человек, почти восьмой части всего человечества. Генетический спектр там объективно заметно шире, чем во всем остальном мире. И тем не менее до сегодняшнего дня африканское многообразие, в противоположность европейскому, многими намеренно унифицируется. Сегодня почти не услышишь популярное в колониальные времена словосочетание «черная Африка», обозначающее область южнее Сахары, — но другие обозначения, указывающие в том же направлении, по-прежнему приняты. Жителей Субсахары и их потомков во всем мире обозначают как «черных», в том числе чтобы отличить их от «белых». В последний раз подсчитывая население, в 2000 году, Бюро переписи населения США спрашивало граждан, к какой «расе» они относятся. И опять все люди, имеющие предков в Субсахаре, были классифицированы как «черные».

Разделение на различные типы — это, конечно, не расизм как таковой, в гораздо большей степени так проявляется стремление людей классифицировать и разграничивать самих себя. Но на примере разделения людей по цвету кожи особенно хорошо видно, насколько это бессмысленное занятие. Например, у среднестатистической ирландки кожа явно светлее, чем у жительницы юга Италии, тем не менее обеих называют «белыми». Довольно темнокожих сардинцев или анатолийцев по цвету кожи при определенных обстоятельствах тяжело отличить от представителей южноафриканских койсанских народов. Но последним показалось бы неуместным, если бы им приписали тот же цвет кожи, что и конголезским женщинам. И те и другие, однако, считаются «черными».

То, что цвет кожи не нужно категоризировать, людям должно быть совершенно ясно по визиту в отдел косметики в хорошем магазине, ведь там можно увидеть все многообразие цветовых нюансов. Тем не менее «черное» происхождение по сравнению с остальными характеристиками оказывает непропорциональное влияние на восприятие личности. Будь это иначе, об ирландско-шотландских корнях Барака Обамы говорили бы гораздо чаще. Как нам сегодня известно, на цвет кожи человека влияет множество разных генов, поэтому и переходы между оттенками плавные. Но от понимания тонких различий мы по-прежнему далеки. Цвет кожи легко переоценить, ведь нет иной такой телесной особенности, которую было бы так легко заметить.

В самом деле, на первый взгляд есть вполне понятные основания, чтобы классифицировать людей по географическому происхождению, и тут цвет кожи предлагает по крайней мере одну из возможных подсказок. Онкологу, который наблюдает пациента из Западной Африки, важно знать, что в регионе происхождения пациента чаще встречается ген, который обусловливает рак простаты. Однако это еще далеко не медицинский прогноз. Даже если болезни и воздействие медикаментов распределяются по регионам неравномерно, генетическое происхождение указывает лишь на вероятности. Например, генетические дефекты, которые делают людей резистентными к малярии, способны привести и к непереносимости некоторых препаратов. Они могут чаще встречаться в Африке, но при этом лишь в определенных регионах, а там только у некоторых людей. В прошлые годы происхождение человека могло быть важным указанием на его медицинские риски и шансы, которые нужно было принимать всерьез. Сегодня такой подход уже устарел. Благодаря научному прогрессу, можно без особых проблем исследовать геномы отдельных пациентов и на этом основании составлять гораздо более надежные медицинские профили. При этом специалисты не занимаются больше «расами», этносами или генетическим происхождением, а воспринимают человека как то, чем он является: как уникальную и неповторимую смесь ДНК. По крайней мере в медицине такой эгалитарный подход в ближайшие десять лет, вероятно, может стать стандартом, и тогда анализы генома будут все дешевле и дешевле. А вот в широком обществе, как показывает исторический опыт, потребность разграничивать людей на основании внешних характеристик, вероятно, сохранится еще надолго.

Между тем генетическая эволюция людей идет в совершенно ином направлении: по своим ДНК мы с незапамятных времен становимся всё более похожи. Многие тысячелетия было наоборот. Человечество осваивало мир, число разделений и дифференциаций между популяциями росло, равно как и число генетических различий. Но в последние тысячелетия ответвления человеческого древа стали снова срастаться. Причина в явно возросшей мобильности человека. Сегодня на Земле не найдешь пятнышка, на котором не побывали бы люди со всего света и где они не завели бы общих потомков с местными старожилами. Генетические различия между людьми из Европы и Западной Азии за последние 10 000 лет сократились больше чем вполовину, да и по всему миру различий становится все меньше. Этот тренд поддерживается за счет очевидно растущей мобильности.

Это плохая новость для тех, кто хочет сортировать людей отдельных национальностей по генетическим принципам. Когда ДНК людей по всей земле сближаются все сильнее, поддерживать конструкты народов и «рас» становится еще сложнее, чем прежде. Именно поэтому адепты защищают их все агрессивнее, и вот старые концепции, давно уже исключенные из публичного дискурса, вновь восстают из мертвых. Воинственные слова вроде «этноморфоз» или «чрезмерная иностранизация» обращают на себя внимание и создают представление, будто любая миграция изменяет ДНК населения, а заодно и его культуру. Так эхом отзывается теория культуры, языка и народа начала XX века, согласно которой культура и общество сообщают в первую очередь о генетической общности людей. Роль собственной культуры последователями этой позиции одновременно переоценивается и занижается: они приписывают ей выдающуюся ценность, но не задумываются о том, что ее харизма распространяется и на чужаков. Такое отношение полностью игнорирует интеграционную силу, с которой успешные общества воздействуют на иммигрантов. То, что это происходит, доказывают США, многие европейские страны и, конечно, сама Германия, где сегодня почти каждый четвертый житель имеет недавний миграционный бэкграунд, но страна с ног на голову от этого не перевернулась. Многие из тех, кто сегодня хочет защитить немецкое или даже все западное общество от перемен, по крайней мере связанных с иммиграцией, пытаются противопоставить этим переменам кажущуюся статичной успешную модель, которая не была бы возможной без миграции последних десятилетий.

Стремление к национальной изоляции за последние годы снова получило свою конъюнктуру, и произошло это независимо или даже в противовес миграционному потоку и растущей доле иностранцев в населении европейских стран. Все больше в правительствах представителей националистических и право-популистских партий, а в Европейском парламенте они создают собственную фракцию. Они солидарны в основном только в неприятии миграции и оголтелой приверженности «Европе наций», которой навязывают роль установителя четко ограниченного «этноплюрализма». При этом они зачастую не признают не только миграцию в Европу, но и саму по себе идею мобильности — конструкт отгороженных друг от друга народов работает, только если каждый народ признает границы. В таком контексте понятно отвращение к «гражданам мира», которым приписывают отсутствие верности родине. Так, лидер одной из фракций представленной в Бундестаге партии в 2018 году вменил «глобализированному классу», что тот якобы контролирует информацию и тем самым «задает культурный и политический ритм». При этом он, вероятно непреднамеренно, привязал сюда генетику, обозначив мобильный класс «цифровых информационных работников» как отдельный «вид человека».

Если речь заходит об отказе человеку в мобильности и интернациональности, зачастую становятся слышны и антисемитские интонации. Еще Ханна Арендт видела в этом, помимо прочего, первопричину неохладевающей ненависти к евреям со стороны национал-социалистов. Евреи, по мнению Арендт, казались нацистам воплощением наднациональной сети, которая связана внутри себя общей генетикой и статусом «избранного народа» и добилась власти в отдельных странах, не испытывая при этом чувств к родине.

Идея «еврейских генов» давно опровергнута, но по-прежнему широко распространена. Так, писатель Тило Саррацин в интервью одной газете в 2010 году сказал: «Все евреи разделяют определенный ген». Саррацин при этом не понял кое-что очень важное. Очень многие евреи-ашкенази — последователи веры, чьи предки столетиями жили в Средней и Восточной Европе, — действительно имеют близкие генетические компоненты, которые обусловлены их ближневосточным происхождением и смешением между центральными и восточными европейцами. Сильные брачные традиции способствовали тому, что евреи столетиями рожали детей от людей одного с собой вероисповедания и таким образом сохранили генетический почерк, отличный от нееврейского населения. Но это не дает какого-то одного гена, который несли бы в себе все евреи-ашкенази, а только генетический микс, который встречается у них чаще; причем его отдельные компоненты происходят из Восточной Европы и Ближнего Востока — восточноевропейские компоненты ДНК многих ашкенази мы находим также в геноме жителей Тюрингии, Саксонии или Бранденбурга. И другое заявление Саррацина, о том, что не только евреи, но и баски разделяют некий определенный ген, точно так же абсурдно.

Сегодня уже ни один ученый, которого стоит принимать всерьез, не станет утверждать, что национальные, религиозные или культурные границы генетически обусловлены. Однако по другим вопросам подобного единства не наблюдается. Одна из спорных тем — существуют ли между различными регионами мира генетически обусловленные интеллектуальные различия. Так, несколько лет назад много шума наделало утверждение одного генетика, который полагал, что да, они существуют. Это был один из ученых, открывших структуру ДНК, Джеймс Уотсон. В 2007 году этот нобелевский лауреат в одном интервью сказал, что африканцы менее интеллектуальны, чем европейцы, а все проведенные ранее тесты доказывают, что это «на самом деле» не так. Стоит отметить, что при этом он мог ссылаться на еще не доказанные генетические различия, однако продемонстрировал уверенность в том, что в последующие годы таковые найдутся. После скандала, который произвели утверждения Уотсона в интервью, он объяснил, что имело место недопонимание. Он лишь хотел дать понять, что существуют генетические различия между популяциями и что скоро в отдельных популяциях (по его предположению, скорее всего, не в темнокожих) будут обнаружены компоненты, которые обусловливают более высокий уровень интеллекта. Прогноз Уотсона до сих пор не сбылся, да и не сбудется. Действительно, в прошедшие годы были идентифицированы крошечные составные части геномов, наличие которых совпадает с высоким уровнем интеллекта. Но эти генетические компоненты объясняют лишь часть интеллектуальных различий. Никаких географических опорных точек при этом обнаружено не было: варианты генов, которые повышают шансы на более высокий интеллект, равномерно встречаются по всему миру, само собой, и в Африке тоже. Это не исключает того, что когда-то будет найден участок гена, делающий значительное число людей из определенных регионов или определенного происхождения умнее. Но это крайне маловероятно. Уже исследованы миллионы геномов и проведены бесчисленные тесты на интеллект. Генетически обусловленное повышение интеллектуального уровня у определенных групп уже давно бы нашли.

В целом генетические диспозиции не нужно переоценивать. Это показывают знания, полученные в последние годы о генетическом влиянии на размеры тела. Были идентифицированы около ста участков генов, которые влияют на величину тела, включая различия, зависящие от регионов. Однако гораздо важнее условия окружающей среды. То, что сегодня у людей во многих частях света голова больше, чем у их бабушек и дедушек, обусловлено лишь заметно улучшившейся ситуацией с питанием. Никому не пришло бы в голову объяснять разницу в размерах, встречающуюся у трех поколений, генетическим сдвигом. Точно так же то, что в тесте на интеллект 1950 года сегодня больше людей показывают результаты выше среднего, не значит, что у них есть «гены интеллекта». Скорее это связано с тем, что улучшились условия для развития интеллекта, например, за счет возросшего количества высших учебных заведений.

Естественно, нельзя сказать, что участки генов, которые соответствуют интеллекту, не связаны с развитием личности. Человеку с неблагоприятными в этом плане предпосылками, вероятно, сложнее хорошо окончить школу или университет, чем другим, но этот недостаток будет уравновешиваться другими факторами, в первую очередь социальным статусом. Культурные и прочие внешние обстоятельства гораздо важнее, чем генетические, иначе исследования в области образования не доказали бы десятки раз взаимосвязь между доходами родителей и успехом в учебе.

В целом проблематично делать заключения о «генах интеллекта», противопоставляя генетические особенности и результаты тестов на интеллект. Интеллект — это то, что упускают тесты. А нынешние методы отражают в первую очередь то, что считается важным в соответствующих обществах. Поэтому корреляция более высокого уровня IQ с определенными генетическими компонентами в определенных популяциях докажет только, что эта популяция в среднем выдерживает один конкретный тест лучше, чем другая. Если за меру принять другой тест, который адаптирован к требованиям других обществ, та же самая популяция могла бы показать гораздо худшие результаты, а другая — лучшие.

Можно, конечно, заставить бежать спринт спортсменку, которая прыгает в высоту, и спортсменку, которая бегает стометровки, но кто из них спортивнее, сказать по результатам будет трудно. Познания о генетической обусловленности интеллекта опровергают гипотезы о региональных или даже национальных различиях, но этические дебаты это только подхлестывает. Если высокопроизводительное генетическое исследование уже относительно скоро сможет идентифицировать участки ДНК, влияющие на интеллект, в следующие годы и десятилетия понимание этих диспозиций будет заметно расширяться и углубляться. Так, сегодня по ДНК уже частично считывается выраженность аутистических или шизофренических особенностей личности.

Никто пока не может оценить, какие личные профили в ближайшие годы можно будет создавать посредством анализов генома. Как быть, если не только медицинские риски, но и особенности характера с высокой долей вероятности можно будет узнать, заплатив небольшое количество евро или долларов? Перед человечеством стоит трудная задача — ответить на этот и другие сложнейшие этические вопросы, пока в генные исследования вливаются огромные суммы, пока весь мир стоит на пороге новых генетических открытий. Так, в 2012 году был основан Китайский национальный генетический банк, который хочет расшифровать не только «строительный чертеж» человека, но и всю биосферу. А одним из самых значимых акционеров крупнейшей частной компании, выполняющей анализы генома, — калифорнийского предприятия 23andMe — является информационный концерн Google.

Развитие генетических исследований сродни развитию сверхзвуковых самолетов: их многообещающие возможности завораживают, хотя мы способны лишь предполагать, какие риски может таить в себе эта техника. Мы близки к тому, чтобы преодолеть звуковой барьер, но не знаем, что тогда услышим. Впрочем, есть хорошие основания для оптимизма. За нами — фантастическая история эволюции, благодаря удачному стечению обстоятельств мы развили сравнительно мощный мозг. С тех пор как человек развил земледелие и стал оседлым, в масштабах эволюции не прошло и одного мгновения. Но все это время мы меняли мир согласно нашим требованиям, подчиняли себе природу, понимали ее законы — и крошечную роль людей в этой большой игре. Сегодня мы стоим непосредственно перед большой, вероятно, самой грандиозной революцией в истории человечества. Расшифровка нашего генома — лишь начало пути, в конце которого человек первым из живых существ на этой планете сможет взять свою эволюцию в собственные руки. Только в 2015 году был разработан так называемый метод CRISPR/Cas^[24].

Сегодня эти «генетические ножницы» — стандартный механизм генной инженерии, с помощью которого геномы живых существ можно целенаправленно и точно менять. Возможности этой техники, в первую очередь медицинские, очевидны. Генетическую предрасположенность к раку или другим заболеваниям можно идентифицировать, вырезать с помощью «генных ножниц», исправив тем самым геном. Штаммы бактерий и вирусов в ближайшем будущем, возможно, будут так изменены, что их фактически заменят другие штаммы, но человеку они уже не причинят вреда. Люди смогут получить иммунитет против опасных заболеваний. При удачном развитии событий «генетические ножницы» и другие методы генной инженерии смогут дать отпор надвигающейся катастрофе резистентности к антибиотикам.

Медицинские возможности многочисленны, но тут много неизвестных. Сегодня никто не может с полной ответственностью утверждать, что изменение генов, выключив одну болезнь, не сделает возможной другую. «Генетические ножницы» как терапевтическое средство еще далеки от того, чтобы их использовали регулярно, но первые попытки применять их на человеческих стволовых клетках уже идут. В конце 2018 года китайский исследователь Хе Янкуи провозгласил рождение первых детей с отредактированным геномом. По его собственному утверждению, еще до эмбриональной стадии он «выключил» у близнецов Лулу и Нана рецептор CCR-5, чтобы защитить детей от ВИЧ. Для этого потребовалось относительно простое вмешательство, поскольку ген CCR-5 хорошо изучен. Но причин делать это было не много, потому что ВИЧ встречается в Китае относительно редко, к тому же вирус очень хорошо контролируется медикаментами — в отличие от вируса Западного Нила, которому может способствовать мутировавший рецептор CCR-5: против этого вируса еще нет терапии, а температура, которую он дает, может стать смертельной. Многое говорит о том, что в случае с Лулу и Нана дело было не столько в эффективной профилактике ВИЧ, как заявляет Хе Янкуи, сколько исключительно в его желании стать пионером на новой научной тропе.

Никто сегодня не может всерьез оценить, будет ли это вмешательство иметь для близнецов нежелательные последствия в долгосрочной перспективе. Медицинский потенциал метода CRISPR/Cas, бесспорно, огромен, как и вероятность того, что если использовать его без основательной оценки риска, он может оказывать медвежьи услуги.

Как бы то ни было, общественная реакция по всему миру, в том числе в самом Китае, показала, что в основном научное сообщество готово к этическим дебатам, готово и к тому, чтобы согласовывать свои действия с итогами этих дебатов. Вероятно, Лулу и Нана пробудили мир от заколдованного сна и положили начало обсуждениям, которые уже давно должны были вестись.

Темные стороны новых технологий очевидны. Когда становится возможным идентифицировать все больше генетических факторов, среди них уже оказываются не только те, что отвечают за болезни, но и те, что определяют такие характеристики, как интеллект, размеры тела или личностные особенности. Благодаря этому появление на свет «дизайнерского ребенка» может заметно ускориться. Уже сегодня успешная генная диагностика позволяет вычислить нерожденных детей с риском трисомии 21 (лишней хромосомы) и сделать аборт. Метод «генетических ножниц» может показаться в этом случае этически предпочтительным, ведь речь идет не о том, чтобы прервать жизнь еще не рожденного ребенка, а о том, чтобы вообще не позволить ей возникнуть. Желание родить здорового ребенка абсолютно понятно, и благодаря CRISPR/Cas его можно было бы осуществить. Но разве гены, которые позволят ребенку стать более интеллектуальным, не столь же понятное родительское желание? А заполучить внешний вид, который способствует продвижению в обществе большинства, например, более светлую кожу или голубые глаза?

Переход от здорового общества к искусственно сформированному может быть плавным. Большинство западных государств выстраивают многочисленные этические и законодательные барьеры, чтобы препятствовать осуществлению подобных сценариев, по крайней мере пока. Найти способ контролировать еще не оцененные шансы и возможности человеческого самоуправления — для нас это определенно одна из самых больших задач на грядущие годы и десятилетия. Легко нам точно не будет. В конце концов, всё не может свестись к простым запретам новых методик, тем более что такие запреты, как показывает пример китайских близнецов, неосуществимы. При этом любое бездействие должно быть обосновано, особенно в случаях, когда метод «генетических ножниц» может спасти жизнь или принести большое облегчение. Вопрос о том, можно ли с помощью методов генной инженерии защитить людей от малярии, в большинстве западных стран порождает этические дебаты, а во многих африканских — экзистенциальные.

Кажется, в генетическом путешествии человек стал своим собственным экскурсоводом. Насколько быстрый темп взяла группа путешественников, наиболее отчетливо демонстрирует развитие, произошедшее за последние сто лет. За это время население Земли увеличилось в четыре раза — было меньше двух миллиардов, а стало семь с половиной. С 1970 года оно выросло так же, как примерно за два миллиона предыдущих лет. И хотя численность людей не может служить единственным мерилом, таким впечатляющим образом проявляется напористость нашего вида. Однако этот успех — источник почти всех экзистенциальных вызовов, которые нам сегодня брошены. Большему количеству людей требуется большее количество ресурсов, повышенная выработка парниковых газов обостряет проблему с изменением климата. Все больше регионов мира могли бы стать необитаемыми, и практически все они отличаются тем, что непропорционально много людей борются там за непропорционально малые ресурсы. Достаточно посмотреть новости, чтобы понять: опасности таких диспропорций не преувеличены. И все же, хоть некоторым сложно в это поверить, человечество по-прежнему плывет против течения: почти по всем направлениям наши дела от года к году все лучше. По всему миру растет благосостояние людей, падает доля голодающих в общей численности населения, падают уровни смертельных заболеваний, материнской и младенческой смертности, и это лишь часть показателей.

Прогресс будет идти дальше, и не в последнюю очередь этому способствует стремление к мобильности и выстраиванию связей, лежащее в природе человека. Своим распространением по всему миру он заложил фундамент глобального общества, которое за последнюю тысячу лет приобретало всё более четкий облик и формировалось с невероятной скоростью. Сегодня почти каждый второй человек в мире использует интернет, объем хранящихся данных стремительно растет, равно как и знания, доступные с помощью любого смартфона. В ближайшие десятилетия дигитализация будет пронизывать почти все общественные сферы. И большие надежды, которые медицина возлагает на генетику, тоже основаны на дигитализации и всё ускоряющейся обработке больших объемов данных. К этим данным относится и наследственный материал человека со своими миллиардами пар оснований, и мы будем разгадывать всё больше связанных с ними тайн. Всё это с одной целью: понять самих себя и суть своей природы.

Мир будущего будет миром сетей, глобального общества. Человечество продолжает идти по пути, на который встало с самого начала. Где он заканчивается — вопрос открытый. Ясным кажется лишь то, что догма и раскладывание всего по полочкам ведут в тупик. Такого упорядоченного мира никогда не существовало. Путешествие человечества продолжится. Мы будем сталкиваться с границами. И не признавать эти границы. Смиряться мы не приспособлены.