Путешествие наших генов

Глава пятая Юноши-одиночки

Два краеугольных генетических камня определили Европу во времена неолита: ДНК старожилов — охотников и собирателей и ДНК земледельцев, иммигрировавших из Анатолии. Мы до сих пор несем в себе ДНК и тех и других. Но есть и третий генетический столп: он особенно заметен на севере и востоке Европы, а в других частях континента по крайней мере отчетливо прослеживается. Потребовалось некоторое время, прежде чем мы смогли объяснить, когда и откуда взялся этот компонент. Его несут в себе не только древние и современные европейцы, но и (причем еще в большей степени) популяция, от которой этого меньше всего можно было ожидать — коренные жители Америки, которые определенно не относятся к числу наших прямых предков. Пришлось пойти обходными путями, чтобы объяснить эту генетическую связь. Она представляет собой ключ к пониманию огромной волны иммиграции, которая около 5000 лет назад, после неолитической революции, дала начало новой европейской эпохе. Именно этот миграционный поток сделал нас теми, кто мы есть сегодня.

В 2012 году анализ ДНК ныне живущих людей показал, что европейцы находятся в более тесном родстве с коренными жителями Северной и Южной Америки, чем с людьми из Восточной и Южной Азии. Те археологические познания, которыми мы до сих пор обладали, не позволяли гармонично интерпретировать эту мысль. Считалось, что 15 000 лет назад, во времена конечной фазы ледникового периода, первые люди пришли в Америку через тогда еще сухой Берингов пролив и Аляску. Если человек шел до того момента из Африки в Азию, а оттуда дальше в Америку, европейцы и восточные азиаты должны были быть генетически ближе друг к другу, чем к коренным американцам, — ведь выходит, что те отделились от азиатов. Но генетические анализы указывали на то, что все было ровно наоборот.

Чтобы разрешить противоречие, сформулировали новую теорию. Согласно ей, Америка была населена не только восточноазиатскими охотниками и собирателями, но и людьми, которые жили в области, простиравшейся от Северной Европы до Сибири. Было сказано, что те перемешались с восточными азиатами, а потом отправились через Аляску в Америку. Таким образом объяснялась генетическая близость европейцев и коренных американцев. Но по-настоящему качественной эта теория не была, ведь тогдашние климатические и географические барьеры, напротив, говорят о том, что охотники и собиратели Восточной Сибири и Европы в ледниковый период регулярно скрещивались друг с другом и таким образом создали единую популяцию, которая генетически совпадает с нынешними индейцами и европейцами.

Такая модель тоже не просуществовала долго. В 2014 году мы секвенировали геном швабско-анатолийской крестьянки и сравнили его с геномом людей, которые до того жили в Европе. Так мы узнали, какие компоненты характеризовали более поздних земледельцев, а какие — охотников и собирателей. Ни тех ни других компонентов у сегодняшних потомков коренных американцев нет. Предполагаемый генетический мост тут же рухнул — никакие охотники и собиратели из Европы в Америку прийти не могли. Решающее указание на то, где лежат общие генетические корни нынешних европейцев и коренных американцев, дал мальчик со стоянки Мальта. Он жил примерно 24 000 лет назад в Балканском регионе, севернее Монголии. Его геном — идеальная связка между европейцами и коренными американцами, ведь он содержит гены, которые разделяют сегодня обе популяции. Наследственный материал, обнаруженный в останках мальчика, мог смешаться с генами соседей, восточных азиатов, и 15 000 лет назад по сухопутному мосту между Восточной Сибирью и Аляской он добрался до Америки, а еще когда-то и как-то — в Европу. Так близкое родство между популяциями на двух континентах стало объяснимым. Но что же конкретно произошло? Почему ни земледельцы, которые пришли в Европу 8000 лет назад, ни жившие ранее охотники и собиратели не несли в себе гены мальтинского мальчика? И почему мы находим их почти у всех нынешних европейцев, причем в соотношении до 50 %?

Чтобы это выяснить, пришлось хорошенько потрудиться. В рамках международного сотрудничества в 2015 году мы расшифровали геномы 69 человек, которые жили от 8000 до 3000 лет назад, в основном в регионе Средней Эльбы-Зале. На основании полученных данных можно было составить генетические профили для различных эпох в рамках этого большого периода. Так мы надеялись понять, когда в Европе появился третий генетический компонент. План сработал. Сначала подтвердилось, что ДНК мальтинского мальчика не играла никакой роли в Европе еще 5000 лет назад. То же самое показал геном Этци, который жил 5300 лет тому назад, — у него тоже не было никакого мальтинского гена. Но 4800 лет назад такие гены вдруг всплыли в костях ранних европейцев, причем это были не какие-то призрачные намеки, а сильнейшие следы. Генетические компоненты земледельцев (а также охотников и собирателей) в это время почти полностью исчезли. Выходит, что в Центральную Европу должно было прийти очень много людей, — причем меньше чем за сотню лет, то есть почти за пять поколений, и почти полностью изменить локальную генетическую структуру. Если бы кому-то сегодня захотелось получить такой эффект, нужно было бы, чтобы в Европу одним махом ринулись 10 миллиардов человек — больше, чем сегодня людей на Земле. Или, если не выходить за рамки возможного, чтобы в Германию пришел миллиард мигрантов. Как показали генетические анализы, ДНК этих людей происходят из Понтийской степи. Это к северу от Черного и Каспийского морей, на юге России.

То есть похоже, что европейцы и коренные американцы получили большую часть своих генов с востока Европы и из Сибири. В этой области жили так называемые древние североевразийцы, к которым принадлежал и мальчик из Мальты. Ареал обитания североевразийцев протянулся более чем на 7000 километров, от Восточной Европы до Балканского региона. Края этой местности связывает огромная Казахская степь, к которой примыкает низменность на Каспийском и Черном морях. На востоке древние североевразийцы распространились, вероятно, около 20 000 лет назад и смешались с восточными азиатами. Получившаяся в результате популяция 15 000 лет назад открыла Америку, коренные жители которой сегодня несут в себе смесь восточноазиатских и североевразийских генов почти в равных пропорциях. В Европу же около 4800 лет назад, напротив, пришел североазиатский компонент, причем произошло это насильно. Когда более 500 лет назад европейцы открыли Америку, круг, можно сказать, замкнулся. С генетической точки зрения поселенцы встретились со своими очень древними родственниками.

Перелом, случившийся 4800 лет назад после иммиграции анатолийских крестьян, указывает на еще более мощную миграционную волну. Как и в эпоху неолита, после радикального перелома ситуация пришла в норму, когда ДНК старожилов-европейцев со временем снова обрела значимость. Там, где иммигранты в последний раз пришли из степи, то есть на юго-востоке континента, так называемый степной компонент в нынешней популяции представлен меньше всего, хотя все равно четко прослеживается. Миграционная волна с востока определила генетическую смесь европейцев, которая существует по сегодняшний день.

Степная ДНК состоит на самом деле из двух частей. Люди Понтийской степи восходят не только к анцестральным североевразийцам, но и к иммигрантам из региона, который сегодня занимает Иран, то есть к выходцам из восточной части Плодородного полумесяца. Именно там начался неолит. При этом в западной части Плодородного полумесяца люди генетически отличались от людей из восточной части. Так 4800 лет назад в Европе встретились два генетических компонента, которые прежде уже существовали в непосредственном соседстве на территории Полумесяца. Следовательно, современные европейцы — потомки охотников и собирателей из Европы и Азии, а также примерно 60 % жителей западной и восточной частей Плодородного полумесяца.

Типичными для ямной культуры были огромные курганы. Их и сегодня можно увидеть в Понтийской степи. Предположительно служили они не только местом захоронения, но и ориентиром на равнине.

Толчком к большой иммиграции с востока послужила ямная культура, которая возникла около 5600 лет назад в Понтийской степи. Ямная культура создала не только разнообразные керамические сосуды, но и ножи, а также кинжалы, часть которых была выполнена уже из бронзы. Представители этой культуры были успешными скотоводами. С огромными стадами крупного рогатого скота шли они по степи, задерживаясь на одном месте до тех пор, пока вся трава не была уничтожена. Для этого региона такое кочевничество было ближе всего к скотоводству. Степная почва не особенно плодородна, зато простирается так далеко, что добраться до видимой на горизонте точки порой можно не за один день.

Огромные курганы, которые возводились по всей степной территории, наглядно свидетельствуют об эпохе ямной культуры. Эти курганы, скорее всего, служили не только культу мертвых, но и были ориентиром на бесконечных однообразных ландшафтах. Именно из курганов происходит большинство археологических находок и, естественно, все самые новые генетические данные.

Курган, как правило, состоял из одного помещения, над которым воздвигался земляной холм. Маленькие курганы достигали в высоту двух метров, другие доходили до 20 метров. В погребальных комнатах наряду с человеческими останками в изобилии находятся погребальные артефакты. Иногда мертвецов хоронили с целой повозкой или со всей домашней обстановкой. В одной погребальной комнате, которую мы обследовали, покойник восседал на лошади. На его скелете обнаружилось больше двух десятков сросшихся переломов — как у неандертальца или сегодняшнего участника родео. Да, жизнь пастуха — не сахар.

Четыре тысячи восемьсот лет назад люди пришли в Европу в огромном, еще невиданном до той поры количестве, но уже не в первый раз. На западном берегу Черного моря находятся генетические свидетельства по крайней мере отдельных контактов степных жителей с людьми из Восточной Европы, которые случились задолго до великой иммиграции. Мы знаем это по ДНК-анализам людей, которые во времена неолита жили в районе нынешней Варны, в Болгарии. Варна была одной из богатейших культур того времени. В этом регионе были найдены золотые предметы старше 6200 лет, использовавшиеся при погребении задолго до того, как подобные артефакты стали появляться в гробницах египетских фараонов.

Генетически представители культуры Варна, как и большинство европейцев, были потомками иммигрировавших анатолийцев. Но нам известен как минимум один человек, живший в Варне 6200 лет назад и носивший в себе степную ДНК. Так что люди из Варны должны были иметь к этому времени по крайней мере спорадические контакты со степными жителями. И их культура пала одной из первых в Европе. Поселения в области современной Болгарии исчезли к концу четвертого тысячелетия до нашей эры — в точности как и анатолийская ДНК, которой еще предстояло всплыть пару столетий спустя. Немногим позже та же история повторилась во всей Европе.

Это, впрочем, не значит, что иммигранты с востока вдруг распространились по Европе, а все, кто там жил, тут же исчезли. Скорее, они могли углубиться в частично безлюдные области. Не стоит забывать, что в Центральной Европе не найти скелетов людей, живших 5500–5000 лет назад. Редкие образцы ДНК, которые есть у нас от той поры, несут в себе гены людей эпохи неолита из Анатолии. А от периода, который начался 5000 и закончился 4800 лет назад, нам и вовсе не досталось никаких надежных ДНК и никаких объектов из Центральной Европы, будто все это кануло в какую-то черную дыру. Определенно, 4800 лет назад степные иммигранты пришли в опустевшие земли. Что послужило толчком к их резкому вторжению? До сих пор на эту тему ходят одни только спекуляции. Чтобы привести к такому же генетическому перелому, сегодня в Европу должны были бы прийти 10 миллиардов человек. Это говорит об экстремальном падении численности населения перед большой иммиграцией, иначе такое грубое вторжение было бы невозможным.

С моей точки зрения, многое указывает на масштабную эпидемию, которая оставила в живых лишь немногих. Древнейшие из исследованных геномов чумы относятся как раз к этому времени. Они находились в останках представителей ямной культуры в степи и распространились оттуда в Европу по тому же пути, что и степная ДНК. Естественно, и военные конфликты между степными кочевниками и земледельцами вполне вероятны, ведь пастухи-скотоводы из степи хотели подыскать себе новые земли. Но и при таком сценарии перед вторжением с востока население Центральной Европы должно было вдруг сильно сократиться. Иначе для периода, имевшего место 5000 лет назад, нашлись бы свидетельства об убитых людях с неолитической ДНК — их тела обнаружились бы в местах массовых захоронений и на полях, где велись бои. Но подобных находок не обнаружено. Археологических свидетельств той поры вообще не существует.

Такие пробелы могли бы быть обусловлены стилем жизни иммигрантов. Если они из поколения в поколение тщательно поддерживали свое кочевничество (а в пользу этого говорит в первую очередь ландшафт Восточной Европы, близкий к степному), то не строили зданий, которые позднее могли бы раскопать археологи. Практически единственными строениями за все эти 150 темных лет оказываются курганы, сильно напоминающие курганы ямной культуры. То, что частота таких захоронений в Центральной Германии отчетливо снижается, а дальше к западу они уже и вовсе не встречаются, говорит в пользу этой гипотезы. Чем дальше продвигались скотоводы по холмистой Центральной Европе, тем меньше у них было оснований оставаться со своими стадами во все более неподходящих условиях. К тому же в гористой местности курганы выглядят совсем не так впечатляюще, как в плоской степи. Это тоже могло быть аргументом против ресурсозатратных строительных работ.

В течение одного столетия иммигранты добрались до региона Средней Эльбы-Зале, а еще два столетия спустя, как мы можем заключить по анализам ДНК, пришли на землю сегодняшней Великобритании. Иммиграционный напор при этом нисколько не ослаб — напротив, нигде генетический перелом еще не был настолько отчетливым, как по ту сторону Ла-Манша. Если на территории современной Германии генетическая структура изменилась на 70 %, то в Великобритании — по меньшей мере на 90 %. Степные иммигранты здесь потеснили строителей Стоунхенджа, но продолжили использовать это культовое сооружение и даже расширили его. Иберийского полуострова, самой отдаленной точки континента, новоприбывшие степняки достигли лишь 500 лет спустя. К тому моменту их силы были куда слабее, чем во время их распространения по остальным частям Европы. Еще в ледниковый период, невзирая на Пиренейский барьер, создавались предпосылки к тому, что особую роль в генетической истории Европы будет играть Испания. Нынешние испанцы, равно как и сардинцы, греки и албанцы, принадлежат к числу европейцев с наименьшим числом степных генов. В целом этот компонент преобладает сегодня на севере Европы. ДНК земледельцев доминирует на территории от Испании, юга Франции и Италии до Южных Балкан. Если степные жители предпочитали плоскую землю, то для них очевидный путь шел на запад, через нынешнюю Польшу и Германию в направлении Северной Франции и Великобритании. А около 4200 лет тому назад пришел черед обратного движения. Теперь степные гены направлялись не на запад, а, обогащенные ДНК земледельцев, на восток. Поэтому люди вплоть до Центральной России и даже в Алтайских горах сегодня имеют те же генетические компоненты, берущие начало в Анатолии, что и люди из Западной Европы.

Степные гены распространялись со скоростью, которой в предыдущие иммиграции и близко не было. Помимо прочего, изменение темпа обеспечивалось революционным средством передвижения — лошадью. С ее помощью степные жители не только преумножили свою скорость, но и стали исключительно эффективными воинами. Наряду с лошадью они стали использовать и новое оружие, перешли от длинных луков к коротким: их мощность была явно больше, а размер позволял стрелять прямо на скаку. Смертельная комбинация «быстрая лошадь плюс огнестрельное оружие в виде лука и горящих стрел» в то время еще не существовала. Жители Центральной Европы в среднем были выше иммигрантов на голову и к тому же вели себя более воинственно. Но иммигранты имели при себе боевые топоры. Бесчисленные археологические находки рассказывают о жестоких столкновениях между старожилами-крестьянами и новоприбывшими. На начальном этапе иммиграции топор, вероятно, играл выдающуюся роль: в Центральной Европе он стал постоянным атрибутом захоронений, тогда как дальше к западу и югу главным оружием, похоже, были лук и стрелы. Еще в XIX веке в немецкоязычном мире, а также в Скандинавии и Великобритании стало устойчивым обозначение «культура боевых топоров». Позднее, благодаря пропаганде, оно было заимствовано национал-социалистами и превратилось в пример давнего немецкого военного превосходства. По понятным причинам после Второй мировой войны они внедрили другие обозначения.

Сегодня говорят уже не о культуре боевых топоров, а о культуре шнуровой керамики. Свое название она получила благодаря типичным шнуровым орнаментам на керамических сосудах определенного времени. На западе континента в то же время доминировала культура колоколовидных кубков: сосуды в форме колоколов обнаруживали в том числе в Великобритании, Франции, на Иберийском полуострове, в Центральной и Южной Германии. Согласно традиционным археологическим постулатам, феномен колоколовидных кубков распространился от сегодняшней Португалии на севере до Великобритании параллельно со шнуровой керамикой и независимо от нее. Однако новые генетические находки этой теории противоречат. В 2018 году в ходе одного крупного исследования, участие в котором принимал и наш Институт, были расшифрованы геномы примерно из 400 скелетов обоих культурных пространств до и после степной иммиграции. Оказалось, что культура колоколовидных кубков установилась в Великобритании лишь после того, как старые жители этих земель были почти полностью вытеснены людьми со степной ДНК. К тому же времени, как показывают погребальные артефакты, по всему Иберийскому полуострову распространилась культура колоколовидных кубков. Здесь, впрочем, обошлось без заметных миграционных движений. В Великобританию колоколовидные кубки пришли вместе с иммигрантами, а в других местах они как культура переходили от человека к человеку.

Людям, чуждым археологии, может быть все равно, когда и почему люди из каких-то определенных регионов вдруг начинают пить из других сосудов. Для археологов же это вопрос столетия, вопрос, сильнее всех прочих заряженный политикой. Поскольку в XIX веке и позже археологи считались учеными, близкими к национализму, отдельное культурное пространство всегда соотносили с общей ДНК, и оно становилось частью дискурса о «народах». Кроме того, существовала идея, согласно которой более развитые культурные техники указывали на генетическое превосходство. Получалось, что, к примеру, потомки представителей культуры боевых топоров могли претендовать на власть. Эта так называемая теория культуры-языка-народа в немецкоязычной археологии после Второй мировой войны обладала политической нагрузкой и, соответственно, презиралась. Была широко представлена концепция, согласно которой культуры распространялись не через миграцию, завоевание и порабощение, а через культурный обмен между популяциями. Столь же спорны теории, согласно которым 8000 и 5000 лет назад по Европе прошли большие миграционные волны, которые обусловили культурные переломы. Однако генетические данные неолитической революции — а более того, степная иммиграция — четко указывают именно в этом направлении, отчего у археологов все больше болит голова. Анализы, сделанные в связи с распространением колоколовидной керамики на Иберийском полуострове и в Великобритании, однако, указывают на то, что разделение на черное и белое, то есть на две полярные теории, устарело. Культурные перемены часто связаны с миграционными движениями, но происходят и без них.

Генетический сдвиг, произошедший в первые столетия после степной иммиграции, указывает не только на численное превосходство иммигрантов, но и на соотношение полов в этой группе. Подсказки дает митохондриальная ДНК жителей Европы бронзового века. Если бы из степей пришло много женщин и они форсировали дальнейшие генетические изменения, в митохондриальной ДНК следующих поколений, которая наследуется исключительно по женской линии, доминировал бы степной компонент. Но это не так. Напротив, произошел сильный сдвиг в Y-хромосомах — той части генома, которая передается только от отца к сыну. От 80 до 90 % Y-хромосом бронзового века в Европе не было — они пришли из степи. Оба факта указывают в одном направлении: мужчины из степей пришли в Центральную Европу и завели много детей с оседлыми женщинами. Генетические анализы наводят на подозрение, что до 80 % иммигрантов из степи были мужчинами.

Как подсказывает общечеловеческий опыт, господа-старожилы мало обрадовались конкуренции со стороны многочисленных взрослых всадников. Дело доходило до сражений и насилия. Один из самых ярких примеров — случай, имевший место 4500 лет назад на территории нынешней Саксонии-Анхальта, описанный в книге «Место преступления — Эйлау». Это событие произошло, как раз когда новоприбывшие уже укрепились в Центральной Европе и переманили у других мужчин всех женщин. Тогда восемь детей, три женщины и двое мужчин в Эйлау были убиты с помощью стрел прямым попаданием в сердце. Целью нападавших, людей со степным миграционным бэкграундом, было поселение представителей культуры шнуровой керамики. Наконечники стрел, которые были найдены в останках жертв, очевидно, были созданы старожилами неолита. Для книги место преступления даже проанализировал профайлер федеральной криминальной службы. Он пришел к заключению, что для такого убийства была нужна высокая снайперская квалификация.

Что заставило нападавших убить женщин и детей? Об этом можно только догадываться. Основная версия, приведенная в книге, заставляет покрыться мурашками от страха. Она основана на анализе ДНК убитых женщин: у них не оказалось степной ДНК, хотя они жили в поселении представителей культуры шнуровой керамики и, очевидно, там же воспитывали детей. Похоже, в поселение они пришли извне. Как предполагают авторы книги, убийство могло быть актом мести, направленным либо на женщин — за то, что те покинули группу, либо на мужчин — потому что те «похитили» женщин. Однако не всё так однозначно, ведь изучить в этом случае можно только митохондриальную ДНК женщин. Только полная расшифровка генома сможет нам сказать, действительно ли женщины не несли в себе степных генов и в каком именно родстве состояли они между собой.

Пришедшие в Европу вместе с иммигрантами Y-хромосомы до сих пор доминируют на континенте, значительная часть населения восходит прямиком к предкам из степи. Между Восточной и Западной Европой при этом пролегает генетическая граница. Действительно, повсюду большинство мужчин несет в себе степную Y-хромосому, при этом на востоке и западе превалируют ее разные подвиды. Так, 70 % мужского населения Западной Европы несет в себе Y-хромосому гаплогруппы R1b, а около половины восточных европейцев — хромосому типа R1a. Конечно, значение гаплогрупп, в которых родословные митохондриальной ДНК и Y-хромосом объединены, не следует переоценивать. Тем не менее это указывает на примечательную параллель с результатами археологических изысканий: R1a доминирует там, где превалировала культура шнуровой керамики, a R1b — там, где была распространена культура колоколовидных кубков. Стоит упомянуть и еще один факт, хотя он может быть обычной случайностью: соотношение количества мужчин с R1a и R1b меняется в Германии именно в тех местах, где проходила внутренняя граница страны.

Если степная иммиграция и привела к величайшему генетическому перелому, который когда-либо происходил в Европе, культурная перемена была при этом не настолько яркой, как за 3000 лет до того, когда в Европу пришли крестьяне из Анатолии. Тогда земледельцы встретились с охотниками и собирателями, а теперь — крестьяне с крестьянами. Увы, перед этапом в пять тысячелетий во многих европейских регионах зияет археологическая дыра длиной в 150 лет. Однако в последующий временной отрезок сохраняются те же структуры расселения, как и в более ранние эпохи. Новые поселенцы, подобно своим предшественникам, жили в деревнях и обрабатывали окрестные поля. Но по крайней мере в одном главном пункте, наряду с умением обрабатывать бронзу, кочевники с востока явно отличались от крестьян с запада: они были страстными скотоводами. Если крестьяне-старожилы, как правило, не держали более двух коров, новоприбывшие держали целые стада. Европа со своими плодоносными почвами предлагала им совершенно новые возможности. Им со своим скотом больше не приходилось перебираться дальше после того, как на одном участке трава заканчивалась. Они могли остаться в одном месте и перейти к оседлому и массовому разведению животных. Сельское хозяйство в Европе изменилось самым драматичным образом. Изменилось и питание. Это развитие отразилось и на генах европейцев.

У коров, живших 8000 лет назад, нет ничего общего с ныне живущими высокопроизводительными домашними животными, которые в среднем дают 50 литров молока в день. Максимум, на что была способна корова в эпоху неолита, — два литра. Люди очень рано стали поднимать эту планку с помощью генетической оптимизации — читай, селекции: уже в Средневековье корова производила ежедневно от 15 до 20 литров молока. Те два литра, которые корова давала 5000 лет назад, наполняли лишь малую часть желудка ее владельцев — остальное выпивали телята, благодаря которым молоко вообще текло. Когда остальное распределяли между членами крестьянской семьи, выходило не больше, чем стакан на человека. И это было хорошо, ведь к потреблению больших порций молока европейцы тогда были попросту не приспособлены.

Многие не приспособлены к этому и сегодня — такие люди имеют непереносимость лактозы. Вопреки тому, как это зачастую воспринимается, речь идет не об аллергии и тем более не о болезни, а просто о генетическом первобытном состоянии всех взрослых млекопитающих: по умолчанию переваривать молоко могут только дети. Их тонкий кишечник поглощает молочный сахар (лактозу), после того как он расщепляется при помощи энзима лактазы. Во взрослом возрасте энзим перестает вырабатываться, и молоко утрачивает свою питательность, поскольку сахар больше не может превращаться в энергию. Вместо этого молочный сахар расщепляют бактерии в прямой кишке и производят газы. Последствия — диарея и метеоризм. Это не опасно, но в высшей степени неудобно, а иногда и немного больно. С эволюционной точки зрения такая генетическая запрограммированность имеет смысл, в противном случае во времена продовольственного дефицита, когда люди были вынуждены искать альтернативные источники питания, младенцам пришлось бы конкурировать за материнское молоко с другими членами семьи, например со своими отцами. Теперь причин для такой биологической предосторожности, конечно, больше нет.

Сегодня даже люди, которые не переносят лактозу, могут спокойно пить молоко — энзим лактазы продается большими упаковками в аптеке. То, что в первую очередь в Северной и Центральной Европе большинству взрослых такие таблетки не нужны, обусловлено особенно широко распространенной в этих областях мутацией гена, который выключает производство энзима. Люди с таким генетическим изменением переваривают лактазу, даже выйдя из детского возраста. Мутация распространилась вместе с ростом доступности молока в Европе. До того она была попросту не нужна. Люди, не толерантные к лактозе, тоже могут без особых сложностей выпивать стакан молока в день, однако они спокойно усваивают только молочный жир и белок, но не ценную лактозу. Когда в распоряжении людей оказалось больше молока, переносимость лактозы (толерантность к лактозе) стала настоящим эволюционным преимуществом — так, похоже, произошло в Центральной Европе после иммиграции степных скотоводов. Толерантность к лактозе при этом, вероятно, не была привнесена иммигрантами, но они ей поспособствовали: их познания в скотоводстве вкупе с сочными пастбищами привели к явному росту потребления молока в Европе. Как бы то ни было, мы не знаем ни одного представителя ямной культуры, который переносил бы лактозу во взрослом возрасте. Мутация распространилась по Центральной Европе вместе со скотоводством, причем так быстро, как ни одна другая доселе известная мутация, включая цвет кожи. Шире всего эта мутация по сей день распространена на севере Европы — здесь максимум 20 % людей нетолерантны к лактозе. Чем дальше на юг, тем больше толерантность сдает позиции. На Балканах и Иберийском полуострове она слабее всего. Если говорить обо всем мире, то самую ограниченную переносимость демонстрируют люди в отдаленных частях Субсахары (Субсахара — Центральная и Южная Африка — в нее входят все африканские страны, которые полностью или частично расположены к югу от Сахары. — Примеч. пер.), в Южной Азии и Южной Америке. Но и в Африке, и в Южной Азии есть популяции, в которых мутации гена лактазы накапливаются. Как бы то ни было, они возникли независимо от европейского варианта. Похоже, адаптация к молочному хозяйству происходила по всему миру многократно.

Особенно удивляет ограниченная численность людей, толерантных к лактозе, на Балканах. В конце концов, именно там 8000 лет назад осели первые европейские крестьяне со своими коровами, а это были хорошие предпосылки для выработки толерантности. Да и пищевые предпочтения в Балканском регионе должны были ей способствовать. Айран, молочный напиток из йогурта, воды и соли, здесь широко распространен, йогурт очень любим, а брынза стала экспортным хитом. Все эти молочные продукты определяют рацион тысячелетиями, так же как и в Италии, где люди, нетолерантные к лактозе, тоже составляют большинство населения. Этому есть простое объяснение: йогурт и многие сорта сыра ферментированы, лактоза в процессе их приготовления расщепляется бактериями. На юге высокие температуры могли приводить к тому, что молоко почти всегда употреблялось людьми, будучи уже предварительно переварено бактериями. Совсем иначе дела обстоят на севере: здесь молоко дольше оставалось свежим, и расщеплять лактозу должен был организм человека.

Выработка толерантности к лактозе была не просто интересным побочным эффектом от развития сельского хозяйства. Генетические данные показывают, что люди с такой мутацией в среднем имели больше детей, чем те, у кого ее не было. Семьи, в которых один или несколько их членов были толерантны к лактозе, получали в свое распоряжение дополнительный источник питания, что улучшало их здоровье и увеличивало количество детей. На севере толерантность к лактозе оказалась особенно выгодной. Почвы там были менее плодородны, чем на юге, однако хорошо подходили для пастбищ. Когда люди открыли для себя питательное молоко в качестве источника энергии, они, вероятно, смогли компенсировать нехватку других продуктов. Недаром кельты и германцы называли римлян выдающимися потребителями молока.

Пастбищное хозяйство в течение столетий, прошедших со степной иммиграции, должно было становиться все важнее. Крестьяне улучшали свою аграрную технику и могли накормить все больше людей. Европа развивалась. Культуры колоколовидных кубков и шнуровой керамики расцвели. Они сильно различались похоронными ритуалами, оружием и, конечно, стилями керамики, но все больше сближались. Ограниченные ресурсы не только способствовали конкуренции, но и фактически заставляли представителей разных культур вступать друг с другом в контакт и торговать.

Благодаря лошади, колесу и повозке товары можно было перевозить на гораздо большие расстояния, чем прежде. Новая эпоха стояла у дверей. Она начала свой путь с началом бронзового века, 4200 лет назад. Этому, очевидно, способствовало то, что люди из разных регионов могли довольно легко общаться друг с другом. Похоже, со степными иммигрантами на континент пришел новый язык. У Европы наконец-то появился общий голос.