Путешествие вокруг света

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ Плавание от Новой Зеландии к Огненной Земле,— Стоянка в заливе Рождества

10 ноября пополудни мы прошли через пролив Кука [Королевы Шарлотты], мимо устья недавно открытого рукава и благополучно вышли в открытое море. Весь следующий день было безветренно, и лишь к вечеру поднялся ветерок. 12-го рано утром берег уже пропал из виду; теперь наш путь лежал на юго-восток, к Огненной Земле. На сей раз мы покидали Новую Зеландию в гораздо лучшем настроении, чем оба прошлых раза, когда наш путь лежал к Южному полюсу. Мы ведь знали, что теперь плавание не будет ни таким долгим, ни таким трудным, как предыдущие, и не только потому, что все путешествие уже близилось к концу, но и потому, что западный ветер, дующий в этих широтах и в это время года, постоянно сулил нам хорошее, быстрое плавание, наконец, потому, что в местах, кои нам предстояло исследовать, не ожидалось никаких неизвестных, во всяком случае больших, земель, изучение которых могло бы задержать наше возвращение в любезную Европу! Одним словом, мы могли с полным правом надеяться, что все тяготы и опасности нашего кругосветного путешествия скоро останутся позади, и это как бы вселило в нас новые силы и энергию.

Надеялись мы не напрасно. Успех в известной мере превзошел наши ожидания: на пути от Новой Зеландии к Огненной Земле мы в среднем проделывали за день 40 английских морских миль. Это было очень много для такого корабля, как наш, чья осадка и вообще устройство рассчитаны на не слишком большую скорость.

12-го мы видели кита с продолговатой тупой головой с двумя продольными бороздами и столькими же круглыми выпуклостями. Он был около 12 футов в длину с белыми пятнами по всему телу, с маленькими глазами и двумя отверстиями в форме полумесяца, через которые выбрызгивалась вода. Позади головы имелись два плавника, на спине же ни одного. Этот вид до сих пор, кажется, совершенно неизвестен.

14-го оказалось, что на корабле после нашего отплытия из пролива Королевы Шарлотты появилась течь, но нас это не обеспокоило, ибо за 8 часов воды в трюме набиралось не больше 5—6 дюймов. Западный ветер дул с редкостной силой, и, как ни просторен был в этих местах океан, волны подымались ужасающей высоты, длиной же от 600 до 700 футов. Корабль качало иногда очень неприятно, особенно при попутном ветре. Обычно считается, что наибольший наклон к поверхности воды, который может выдержать судно под парусом, никогда не превышает 20 градусов; но здесь море волновалось так, что наш корабль отклонялся от перпендикулярной линии больше чем на 30, а иногда и на 40 градусов! Господин Уолс однажды взял на себя труд измерить это математически и обнаружил, что наибольший угол крена при качке достигал 38 градусов, хотя корабль в этот день качало не самым сильным образом; напротив, при курсе бейдевинд под парусами с двумя рифами[530] крен не превышал 18 градусов.

Почти каждый день вокруг корабля видны были птицы: альбатросы, буревестники и пингвины; причем, что самое удивительное, больше всего их встречалось на полпути между Америкой и Новой Зеландией, хотя расстояние между ними 1500 английских морских лиг (то есть 725 немецких миль)! 27-го ветер дул с такой силой, что мы, по расчетам, за 24 часа покрыли путь в 184 английские мили (то есть около 40 немецких миль) — гораздо больше, чем когда-либо до сих пор[531].

2 декабря после недолгого затишья вновь поднялся ветер и дул не переставая, иногда сильнее, иногда слабее, покуда мы 18-го вскоре после полуночи не увидели землю. Это был мыс Десеадо [Пилар], расположенный у Магелланова пролива на западном острове Огненной Земли[532].

До сих пор, то есть всю дорогу от одной земли до другой, у нас оставался запас соленой новозеландской рыбы, которая нравилась нам больше, нежели соленая говядина или свинина. Эта солонина до того всем опротивела, что даже капитан Кук, настоящий моряк во всех отношениях, опасался, что никогда больше не сможет ее есть! Оставалась еще квашеная капуста, сохранившая хороший вкус; она, как и свежее сусло, служила предупредительным средством против цинги. Жаль, что большая часть солодового настоя потеряла свою силу, поскольку он был помещен в свежие, недостаточно просушенные бочки и оттого испортился. Я пил его много, но тем не менее ноги мои время от времени распухали и довольно чувствительно болели.

Печально выглядела часть Америки, открывшаяся перед нами! В 3 часа утра мы приблизились к берегу, почти сплошь окутанному густым туманом. Ближе к нам находился, по-видимому, небольшой остров, состоявший из невысоких, но совершенно бесплодных черных скал. За ними видны были более высокие и крупные горы, от вершины и почти до самого подножия покрытые снегом. Из живых существ на этих пустынных берегах водились только стаи бакланов, буревестников, поморников и прочих птиц, которые могли нам, во всяком случае, компенсировать бесплодность сей земли, если бы удалось найти гавань, где мог бы укрыться наш корабль. Действительно, за все наше кругосветное плавание редко встречалась нам земля, где не было бы никакой пищи, ни растительной, ни животной, которая помогла бы нам уберечься хотя бы от крайней степени цинги и других подобных болезней!

В 11 часов мы прошли мимо мыса, выдававшегося далеко в море. Капитан Кук назвал его мыс Глостер[533]. После полудня мы проплыли около острова, на котором, согласно описанию Фрезье, находится мыс Нуар. Гравюра в его книге, изображающая этот мыс, совершенно соответствует истине. На северо-востоке в глубь суши, видимо, уходит длинный морской рукав; это, несомненно, так называемый пролив Санта-Барбара. Уже на самых старых испанских картах можно найти эту часть Огненной Земли, разделенную в соответствии с истиной проливами на множество островов; все они были открыты и наименованы старыми испанскими мореплавателями. Одна из лучших таких карт приложена к испанскому переводу описания кругосветного плавания Байрона, сделанному д-ром Казимиром Гомесом Ортега. По этой карте мы установили, что земля от того места, где мы ее впервые увидели, до мыса Нуар состоит из множества островов, и мы, вероятно, увидели бы их гораздо больше, если бы не туман.

По другую сторону от мыса Нуар, который расположен под 54°30' южной широты и 37°33' западной долготы, лежит, очевидно, более сплошная земля. На другое утро мы убедились, что берег здесь нигде не разделен. Горы уже близко к морю были гораздо выше, чем до сих пор, и сплошь покрыты снегом. Ветер постепенно слабел и к полудню утих совершенно, а воздух при ясном небе был довольно теплый. Всевозможные птицы летали вокруг корабля, а в воде резвились тюлени. После полудня показалась группа примерно из тридцати китов (Grampus), они плыли преимущественно парами и, видимо, тоже наслаждались хорошей погодой[534].

К вечеру поднялся восточный ветер, державшийся всю ночь, но на другой день он совершенно стих. У этого опасного мыса, само название которого со времен Ансона наводит страх на всех моряков, мы ожидали сильнейших штормов, но никак не столь мягкой погоды. Тем более было нам приятно убедиться в противоположном и положить конец заблуждению, ибо ученые и вообще род человеческий бесконечно много выиграют, избавившись от укоренившихся предрассудков и ошибок.

Термометр в этот день показывал 48° [8,9°С]; если учесть соседство снежных масс, это была довольно мягкая температура. Первые путешественники, открывшие сей берег, назвали его Берег Запустения (Десолейшн), и это название подобает ему по праву. Нигде не видно было ничего, кроме громадных гор с острыми, покрытыми снегом вершинами! Снег лежал даже на скалах у самого моря, что делало пейзаж, лишенный травы и кустарников, еще более мертвым и бесплодным. То и дело в бухтах встречались маленькие, поросшие зеленью острова. В одну из таких бухт мы вошли к вечеру с помощью слабого восточного ветра. У входа на западной стороне возвышалась громадная отвесная стена скал, которую капитан Кук назвал Йорк-Минстер (Йоркский Собор), ибо она напоминала ему готическую постройку[535]. Это место находится под 55°30' южной широты и 70°28' западной долготы.

Как только мы приблизились к берегу, капитан приказал все время опускать лот, и глубина регулярно то увеличивалась, то уменьшалась, смотря по тому, дальше или ближе находились мы от берега. Лишь у входа в гавань лот на 150 саженях не достал дна. Подобное было когда-то в бухте Даски. Увидев перед собой очень просторную гавань, мы спокойно поплыли в глубь нее между пустынных островов, многие из которых до самых высоких вершин были покрыты снегом. Мой отец воспользовался наступившим безветрием и вместе с лейтенантами отправился на шлюпке пострелять птиц; но их старания оказались напрасными, и они вернулись на борт с одной-единственной птицей.

В девять вечера при слабом ветре мы наконец вошли в маленькую бухту, которая, хотя и плохо была защищена от ветра и волн, все же на ночь могла при необходимости дать укрытие. Здесь впервые после сорока одного дня пути, за время которого мы так быстро и благополучно пересекли все Южное море, корабль опять стал на якорь!

На другое утро капитан Кук в сопровождении нескольких офицеров, моего отца, доктора Спаррмана и меня отправился на шлюпке поискать более надежное и удобное место для стоянки. За первым же мысом острова, возле которого временно стояло наше судно, нашлась красивая бухта, окруженная горами, а значит, укрытая от ветра; к тому же там был небольшой ручей и кое-какой кустарник. В этих кустах, к нашему удивлению, слышно было пение птиц, явно радовавшихся погоде, для здешних широт, несомненно, довольно мягкой. В нескольких небольших расщелинах мы нашли тонкий слой влажной земли, из которой пробивались жалкие кустики, с обеих сторон закрытые скалами; эти скалы заслоняли их от ветра и отражали лучи солнца, способствуя росту зелени.

Вообще же остров представлял собой как будто одну скалу, сложенную из грубого гранита, полевого шпата, кварца и черной слюды. В большинстве мест она была совершенно голая, лишена почвы и какой-либо растительности. Лишь кое-где дожди и тающий снег наносят иногда песок; на таких местах появляется лужайка из маленьких, напоминающих мох растений толщиной около дюйма. Они легко выскальзывают из-под ног, потому что не могут крепко держаться на скалах. Чем больше такие места защищены от разрушительных ветров, тем чаще среди этого мха появляются другие виды растительности, и так накапливается достаточно почвы, на которой постепенно разрастается небольшая рощица. К числу здешних растений принадлежит и порода дерева, чья кора оказалась превосходной пряностью, ее впервые завез в Европу капитан Уинтер, и в честь него она получила название коры Уинтера. Ее нередко путают с Canella alba, но ту привозят с Ямайки и получают совсем из другого растения[536]. Дерево, с которого берут кору Уинтера, на берегах Магелланова пролива, а также на восточном побережье Огненной Земли, достигает иногда довольно значительной высоты; однако на том необжитом побережье, где мы сейчас находились, оно бывает высотой не выше 10 футов, да так и остается обычно кривым, невзрачным кустарником.

Как ни бесплодны казались эти скалы, почти каждое здешнее растение было для нас новым; некоторые из них даже украшали красивые, благоуханные цветы. На камнях, лежавших в самой воде, росло невероятно много морской травы, листья которой покрывали поверхность воды, а стаи устрицеловок, бакланов и гусей оживляли безлюдный берег.

Как только мы вернулись, матросы начали заводить корабль в новую бухту и после полудня благополучно с этой работой справились. В упомянутых выше водорослях водилась рыба из семейства тресковых; мы поймали несколько штук, но для настоящей еды их не хватило.

Рано утром капитан Кук отправился зарисовать план этих мест, а мы сопровождали его, дабы выяснить, чем богата эта земля. Гавань здесь очень просторна и как с востока, так и с запада защищена несколькими грядами гор, возвышающимися одна над другой. Горы были покрыты снегом, который, должно быть, никогда не таял. В самом заливе находилось несколько гористых островов, но высотой они не могли равняться с большой землей, и потому снег лежал только на их вершинах. Еще более низким и совершенно лишенным снега был остров, возле которого стоял на якоре наш корабль; на взгляд он поднимался над водой не более чем на сотню футов. Помимо этих гористых островов в северной части залива было несколько других, возвышавшихся над водой всего на 30—60 футов и издалека казавшихся покрытыми зеленой растительностью. К самому ближнему из этих плоских островов мы и направились. Мох и кустарник там в некоторых местах были выжжены, и видно было, что земля состоит из желтоватого сланца, лежащего горизонтальными слоями, а сверху покрытого слоем почвы, более толстым, нежели на соседних островах. Здесь оказалось несколько новых растений, а также разновидность мухоловки, которая питалась червями и моллюсками и клюв у которой был сильнее, чем у других птиц этого вида.

Обогнув оконечность этого маленького острова, мы увидели на другом мысу небольшую рощицу или лесок, в тени которого стояло несколько необитаемых хижин. Описание и зарисовки такой деревни, которые можно найти в опубликованном описании первого кругосветного путешествия капитана Кука, совершенно точно передают их вид; только здешние хижины не были покрыты тюленьими шкурами. Возможно, такая кровля не всегда нужна, а возможно, переселяясь на новое место, дикари увозят их с собой как непременную часть любого жилища. Здесь оставался только остов хижины, сделанный из нескольких веток, на большинстве которых еще были зеленые листья; очевидно, их использовали совсем недавно. Когда мы впервые увидели сию пустынную, суровую местность, нам показалось невозможным, чтобы здесь кто-нибудь жил. Мы поняли, что дикари должны обитать разве что на восточном побережье Огненной Земли и на берегах Магелланова пролива. Однако, если судить по этим хижинам, род человеческий способен выдержать любые погодные условия и жить как в раскаленных африканских пустынях, так и на обоих ледяных концах Земли.

Мы высадились еще на нескольких островах. Обилие снега всем им придавало зимний вид, дикий и вселявший трепет. В этих краях как раз начиналось лето, немногие местные растения стояли в цвету, и птицы кормили свои выводки. Если даже сейчас солнце не имело достаточно сил, чтобы растопить снег, то можно себе представить, как мертво и печально должно было все это выглядеть зимой! Чем дальше мы углублялись в бухту, тем больше снега оказывалось на горах. Кое-где по этому белому покрову текли вниз ручьи и потоки; больше всего их было в тех местах, где скалы усиливали воздействие солнечных лучей.

Довольно долго пройдя на веслах, мы наконец нашли на редкость красивую гавань. Она имела форму круглого бассейна, с гладкой, как зеркало, и совершенно прозрачной водой. По берегу до самого моря стояли деревья, более высокие и красивые, чем в других местах. Между ними пенилось множество небольших ручьев, предлагая мореплавателю удобнейшую возможность наполнить водой бочки. Но более всего поразил нас гомон множества мелких птичек, собравшихся в сей тенистой глуши, под ласковыми лучами солнца. Они были разных пород и, совсем не зная людей, прыгали рядом с нами. Если бы при нас оказалась не такая крупная дробь, сия доверчивость дорого бы им обошлась!

Среди деревьев пробивался различных видов мох, папоротник, разные вьющиеся растения, так что здесь непросто было пройти; к радости ботаника, в этом лесу были и цветы. Словом, тут можно было найти, во всяком случае, подобие лета. Но стоило обратить взор к горам на заднем плане — и со всех сторон высились только стены скал, покрытых снегом и льдом, который в зависимости от возраста был то голубой, то желтый, как на альпийских глетчерах, где бывают так же смешаны и как бы переплетены времена года. Правда, здешние горы были не так высоки, но сходны видом остроконечных вершин, промежутки между которыми заполнял снег.

От этой гавани мы пешком пошли к другой, защищенной от всех ветров несколькими низкими островами у входа. Там водились разные породы диких уток; одна из них была величиной с гуся. Они одновременно били по воде лапами и крыльями и плыли с удивительной быстротой.

Этот способ движения позволял им развивать такую невероятную скорость, что мы заранее поняли, насколько бесполезно стрелять в них, если не суметь незаметно прицелиться. Позднее нам это удалось, и мы подстрелили несколько штук. От других уток они отличались лишь величиной и особенно короткими крыльями. На крыльях было несколько белых маховых перьев, а на суставе у выступа крыла два больших голых хряща желтого цвета. Клюв и лапы тоже были желтые, само же оперение серое[538]. Из-за удивительной скорости наши матросы назвали эту птицу «рысаком»; на Фолклендских же островах англичане называют их loggerhead-duck, то есть «большеголовые утки».

На одном из соседних островов мы обнаружили много больших поморников или больших чаек, которые гнездились в сухой траве. Третий остров сплошь зарос кустами с очень вкусными ягодами — разновидность земляничного дерева величиной с небольшую вишню[539]. На одном из этих островов скалы вдоль берега были усеяны крупными моллюсками (Mytilus edulus), чье мясо показалось нам вкуснее, нежели у самых лучших устриц. Так эти голые скалы, на первый взгляд ничего не сулившие живому существу, снабдили нас едой, которую после наших сухарей и солонины в этих краях можно было бы назвать великолепной! На обратном пути мы на еще одном плоском острове обнаружили прекрасный сельдерей, правда мельче новозеландского, зато гораздо более сочный, возможно потому, что на скалистой почве соки концентрируются лучше. Мы нагрузили им полную шлюпку и наконец, совершенно промокшие под не раз начинавшимся дождем, вернулись на корабль.

По возвращении мы почувствовали, что в месте нашей стоянки заметно теплее, чем в северной части залива, где воздух сильно охлаждался из-за близости заснеженных гор. Почти одновременно с нами вернулся и один из наших лейтенантов, которого капитан Кук послал снять план северо-западной части залива.

На следующий день погода оказалась так хороша, что многие из нашей команды отправились на остров, возле которого стоял корабль, пострелять птиц, и охота оказалась весьма удачной. Господин Ходжс тем временем зарисовал вид залива сверху, откуда он выглядел особенно красиво. На гравюре, сделанной по этому рисунку в Англии, на переднем плане видна птица; она, вероятно, должна изображать сокола, которого мы встретили на Огненной Земле. На шее и на плечах этого сокола серые и коричневые полосы, а голова совершенно коричневая и украшена пучком черных перьев. По гравюре можно решить, что он необычайной величины, на самом же деле он не крупнее обычного сокола (Falco gentilis).

Вместо того чтобы пойти с младшими офицерами на охоту, мы составили компанию капитану, решившему утром обойти на шлюпке остров, у которого мы стояли; лейтенант Пикерсгилл для подобного же исследования отправился в другую часть залива. Поездкой мы были довольны, поскольку сумели добыть много бакланов, тысячи которых гнездились на утесах. Следуя инстинкту, они устраивали свои гнезда лишь в таких местах, где скалы либо нависают вперед, либо по крайней мере отвесны — несомненно, для того, чтобы птенцы могли упасть только в воду, не причинив себе вреда. Сланец, из которого состояли эти утесы, не очень твердый, но все же можно только удивляться, как птицы пробивали в них углубления; даже если такие углубления существовали от природы, как они могли расширить их для птенцов? Когда мы после выстрела стали снова заряжать свои ружья, бакланы уже опять сидели на гнездах; да, при их нерасторопности в них нетрудно было попасть и на лету. Они действительно так мало обращали внимания на очевидную опасность, что французы, останавливавшиеся на Фолклендских островах, не без основания называли их nigauds, то есть дурни[540].

Помимо этой добычи мы привезли из своей поездки еще трех гусей, которые привлекли наше внимание своим оперением, совершенно разным у самцов и самок. Гусаки, за исключением черного клюва и желтых лап, совершенно белые, величиной поменьше домашнего гуся. Гусыня же, наоборот, вся черная с небольшими белыми поперечными полосками, голова серая, на крыльях несколько маховых перьев зеленых и несколько белых. Возможно, природа устроила такое различие, мудро заботясь о потомстве: чтобы гусыня со своим более темным оперением была не так заметна для соколов и других хищных птиц. Но это всего только предположение, нуждающееся в дальнейшем изучении и подтверждении. Разум смертных, увы, слишком слаб, чтобы всегда понимать намерения мудрого творца в делах природы, особенно когда опираешься на столь скудные наблюдения, как в данном случае.

Едва мы возвратились на борт, как вернулся и лейтенант Пикерсгилл. Он нашел в восточной части залива бухту, где водилось множество диких гусей. Капитан Кук хотел обеспечить своих людей свежей провизией, дабы как можно приятнее встретить предстоящее рождество. Поскольку открытие лейтенанта Пикерсгилла весьма благоприятствовало сему намерению, было решено, что следующим утром он отправится на охоту, а мы прибудем туда же другой дорогой. Мой отец, доктор Снаррман, один из лейтенантов и я вместе с капитаном отправились вдоль острова, расположенного к востоку, между кораблем и так называемой Гусиной бухтой (Гуз-Коув), где было условлено встретиться. Нам не пришлось раскаиваться, что мы выбрали такой путь, так как по всему южному берегу этого острова длиной не менее 4 миль водилось бессчетное множество гусей, которых из-за их неопытности, а также потому, что они меняли оперение, было очень легко подстрелить. У них еще не было больших маховых перьев, так что они едва могли летать. Учти мы это сразу, наша добыча стала бы еще больше. Тем не менее к закату набралось шестьдесят три штуки; этого было достаточно на обед для всей команды.

Охота была столь же богатая, сколь и приятная. Правда, мне как натуралисту полагалось бы в таких случаях больше интересоваться разнообразием, нежели количеством, добычи, однако у нас не хватало хладнокровия или рассудительности пренебречь свежей пищей, когда она сама шла в руки. В скалах на берегу были большие расщелины, или пещеры, иногда 80—90 футов высотой и нередко 150 футов глубиной. Поскольку море было довольно спокойно, мы могли входить на шлюпке под эти подземные своды, причем выходили не без изрядного количества гусей. У входа обычно гнездились бакланы, которых на сей раз мы, однако, оставили в покое. Другое обстоятельство, облегчившее нам охоту на гусей, заключалось в том, что в сланцевых скалах имелись большие трещины; птицы, у которых еще не отросли заново крылья, редко могли через них перебраться и обычно падали в расщелину, откуда матросы их доставали живьем.

Лишь поздно вечером мы вернулись на корабль. Господин Пикерсгилл успел добраться туда еще раньше и привез с маленького, населенного одними морскими ласточками острова более трех сотен яиц, которые оказались по большей части съедобными и вкусными.

Во время нашего отсутствия около корабля показались четыре маленьких каноэ с местными жителями. Их описали нам как жалких, бедных, но и безобидных созданий, которые отдавали свои копья, тюленьи шкуры и тому подобное не только добровольно, но и бесплатно. Мы пожалели, что не увидели их, однако это оказалось делом поправимым, так как уже на следующее утро они, невзирая на дождь, появились снова. Их каноэ были сделаны из древесной коры. Деревья с такой корой, судя по величине, едва ли могли расти в этой гавани. Кора держалась на нескольких небольших жердочках, которые составляли остов, расширявшийся в середине. На борту с каждой стороны имелась длинная жердь, на которую кора накручивалась и крепко пришивалась. В каноэ лежали несколько камней и куча земли; на ней дикари постоянно поддерживали огонь. Это было тем более необходимо, что они не старались согреться очень быстрой греблей. Весла были маленькие и плохие. В каждом каноэ сидело по пять-восемь человек, в том числе дети. Но если другие обитатели Южного моря обычно приближались с громкими приветствиями или, во всяком случае, с радостными возгласами, то у этих все совершалось в глубочайшем молчании. Даже у самого корабля, когда мы ожидали, что они обратятся к нам с приветствиями, они произнесли только единственное слово: «Пессерэ!» Туземцы, которых господин Бугенвиль видел в Магеллановом проливе недалеко от нашего теперешнего местопребывания, почти постоянно произносили именно это слово, и потому всему этому народу он дал название «пешерэ»[541].

После многократных знаков с нашей стороны некоторые из прибывших людей поднялись на корабль, не проявив, однако, ни малейшего признака радости; казалось, они совершенно были лишены любопытства. Они небольшого роста, меньше 5 футов 6 дюймов, с большими толстыми головами, широкими лицами, очень приплюснутыми носами и выступающими скулами; глаза карие, но маленькие и тусклые, волосы черные, совершенно прямые, смазанные ворванью и свисающие вокруг головы дикими космами. Вместо бороды на подбородках у них растут лишь жидкие волоски, а от носа к безобразному, постоянно разинутому рту всегда стекает струйка. Сии черты в целом откровенно и красноречиво свидетельствуют о глубокой нужде, в какой проживает это несчастное людское племя. Господин Ходжс очень точно зарисовал две такие характерные физиономии. Плечи и грудь у них широкие и хорошо развитые, нижняя же часть тела очень худая и как бы уменьшенная, так что даже не верилось, что она относится к этой верхней части. Ноги тонкие и кривые, а колени слишком большие.

Вся их жалкая одежда состоит из старой небольшой тюленьей шкуры, укрепляющейся при помощи шнура вокруг шеи. В остальном они совершенно нагие и не обращают ни малейшего внимания на то, что не допускает наша благопристойность и скромность. Цвет кожи у них оливковый с медно-красным оттенком и у многих разнообразился полосами, нанесенными красной и белой охрой. Очевидно, стремление украшать себя — более древнее и глубоко укоренившееся, нежели представления о благопристойности и стыдливости!

Женщины выглядят почти так же, как мужчины, только они меньше ростом, лица же у них не менее безобразны и отвратительны. Одеждой они тоже не отличаются. У некоторых, правда, кроме шкуры, прикрывавшей плечи, имеется еще маленькая тряпица, свисавшая спереди со шнура, повязанного вокруг бедер. Кожаная лента с ракушками украшает шею, а на голове у них нечто вроде убора из нескольких длинных гусиных перьев, торчащих обычно прямо вверх и напоминавших фонтанж[542] прошлого столетия. Лишь единственный мужчина удлинил свою тюленью шкуру, пришив к ней кусочек шкуры гуанако[543] и тем обеспечив себе лучшую защиту от холода. Дети же совершенно голые, они сидят рядом с матерями вокруг костра, горящего в лодке, но тем не менее все время дрожат от холода.

Трудно было услышать от них какое-нибудь другое слово, кроме «пессерэ», а оно звучало иногда ласково, чаще же всего в печальном, жалобном тоне! От поднявшихся на борт мы услышали еще несколько слов, в которых было множество гортанных согласных. Часто слышалось сочетание «чл», характерное в Англии для уроженцев Уэльса; все они сильно шепелявили, и это делало их произношение совершенно непонятным. Стеклянные бусинки и прочие мелочи они приняли с тем же безразличием и равнодушием, с каким отдавали и свое оружие, даже свои ветхие тюленьи шкуры — задаром или за первое, что им предлагали. Вообще характер их представлял странную смесь глупости, безразличия и вялости!

Единственное их оружие — луки и стрелы. Луки очень маленькие, бесформенные и сделаны из барбарисовой древесины[544], а стрелы — из другой породы. Длиной стрелы 2—3 фута, с оперением на одном конце, на другом же конце тупые. Наконечники вставляются, лишь когда стрелу нужно использовать, для чего стрелок носит их при себе в маленьком кожаном мешочке. Ими туземцы дорожили и не захотели нам отдать более одного такого наконечника, представляющего собой плохо обработанный треугольный кусочек сланца. У них есть также копья, но они служат только для рыбной ловли. Древко копья длиной 10 футов и почти одинаковой толщины вверху и внизу. В нижнем конце оно расщеплено, и туда при надобности вставляется, а затем привязывается заостренная кость длиной дюймов 12, снабженная зазубринами. Именно это орудие они употребляют, видимо, как о том рассказано в описании прошлого путешествия капитана Кука, чтобы отколупывать под водой от скал раковины.

Наш язык знаков, помогавший всюду, с этими людьми оказывался бессильным. Жесты, смысл которых понял бы самый простой и темный обитатель какого-нибудь тихоокеанского острова, здесь были недоступны самому смышленому. Точно так же они не проявили ни малейшего желания научить нас своему языку. Поскольку ничто на корабле не возбуждало их любопытства или желания, им было безразлично, понимаем мы их или нет.

Те из наших спутников, которые участвовали в первом кругосветном плавании капитана Кука, в один голос утверждали, что обитатели бухты Саксес-Бей [Буэн-Сусесо] были гораздо толковее этих жалких изгоев. Кто пожелает заглянуть в описание названного плавания, увидит сам, что «пессерэ» в бухте Саксес-Бей можно назвать гораздо более цивилизованными (если это слово вообще здесь применимо), нежели живущих в этой местности. Те были крупнее, у них имелась обувь, дабы защищать ноги от холода, и они, видимо, способны были понять ценность европейских товаров. Держались они более общительно, им не чужды даже понятия о церемониях и вежливости[545]! Наши же были слишком глупы, слишком ленивы или слишком лишены подручных средств, чтобы хотя бы защищаться от холода, заставлявшего их так мучиться. Казалось, они даже не сознавали нашего превосходства и наших преимуществ, ибо ни разу ни малейшим жестом не проявили удивления, какое обычно вызывал корабль и находившиеся на нем диковинные предметы у всех других дикарей! Между тем можно ли найти людей, более близких к зверям и более несчастных, нежели те, кому даже при самых неприятных телесных ощущениях холода и наготы не хватает разума и рассудительности придумать средства, способные от них защитить, кто не умеет связать понятия и хотя бы сравнить собственное жалкое положение со счастливым состоянием других?

И если вспомнить о худшего рода софистике, которая противопоставляет гражданскому устройству преимущества первобытной, дикой жизни, то достаточно указать на беспомощное и плачевное состояние сих пессерэ, дабы убедиться, насколько мы счастливее при своем цивилизованном устройстве! Покуда не может быть доказано, что человек, постоянно подверженный неприятному воздействию суровой погоды, тем не менее счастлив, до тех пор я не соглашусь ни с одним из этих красноречивых философов, которые либо наблюдали человеческую природу не во всех ее проявлениях, либо, во всяком случае, сами не испытали того, что видели[546]. Если бы только сознание великого преимущества, которое даровали нам небеса перед столькими нашими собратьями, использовалось всегда лишь для улучшения нравов и для более строгого выполнения наших моральных обязательств! Но, увы, это не так. Наши цивилизованные народы слишком запятнаны пороками, неведомыми даже несчастному дикарю, который едва отличается от неразумного животного. Какой стыд, что более высокая степень знаний и способности мыслить не привела нас к чему-то лучшему[547]!

Эти несчастные обитатели бесплодных скал едят сырое полупротухшее тюленье мясо, издающее крайне неприятный запах. Больше всего они любят отвратительный жир, напоминающий ворвань, и предлагали его попробовать морякам. Возможно, инстинкт заставляет их есть прогорклый жир, потому что он помогает им лучше переносить холода; недаром все народы, живущие в холодных краях, считают его лакомством. Естественным следствием такого питания был невыносимо тухлый запах, распространявшийся от их тел и пропитавший все, к чему они прикасались. Сие зловоние было до того противно, что мы не могли долго находиться возле них. С закрытыми глазами их можно было почуять еще издалека. Кто знаком с моряками и знает, насколько они вообще-то не брезгливы, едва ли поверит, что из-за этого невыносимого зловония им даже в голову не пришло завести знакомство со здешними женщинами, между тем так оно и было. Матросы дали им солонину и заплесневелые сухари, но они ничуть ими не заинтересовались и даже не попробовали. Подсказывал ли им инстинкт, что эта еда, возможно, еще вреднее для здоровья, нежели их прогорклая тюленина?

Мы не заметили среди них никакого деления на сословия. Весь их образ жизни был ближе к животному, чем у какого-либо другого народа. Мне поэтому представляется весьма вероятным, что они не образуют особого народа, а могут рассматриваться лишь как отдельные, отколовшиеся от соседних племен семьи, которые благодаря жизни в самых пустынных и бесплодных местах Огненной Земли потеряли почти всякие представления, не связанные непосредственно с их насущными потребностями. В поисках пропитания они бродят из одной бухты в другую, и так как эта гавань, очевидно, сообщается с другими, то они зимой избирают для стоянки ту, где пребывание наиболее терпимо.

Наблюдения над температурой на соседних Фолклендских островах, лежащих на той же широте, позволяют предположить, что зимние холода здесь сравнительно не слишком суровы; тем не менее сим бедным, беспомощным созданиям приходится нелегко. Голландские мореплаватели, особенно Якоб л'Эрмите, под командой которого насауский флот плавал в 1624 году в Южном море, утверждают, что индейцы, обитающие на южном побережье Огненной Земли, являются настоящими людоедами, кои убивают друг друга не только из-за голода, но и просто, когда им хочется хорошо поесть[548]. Если сей ужасный обычай где-то имеет место действительно из нужды в пропитании, то он мог возникнуть лишь у малочисленной группы несчастных людей, которые были вытеснены из своей плодородной родины в крайне пустынные уголки земли. Но такое племя не смогло бы просуществовать долго.

Бедные пессерэ покинули нас в полдень и ушли на веслах прочь так же медленно и безмолвно, как и прибыли. Моряки, очень обрадованные тем, что корабль надежно стоял на якоре, уже накануне вечером начали праздновать рождество и продолжали пировать два дня без перерыва. Они до того разошлись, что капитан Кук наконец приказал погрузить большую их часть в шлюпки и высадить на берег, дабы они немного протрезвились на свежем воздухе.

Утром 27-го капитан Кук набрал команду из этих полупьяных матросов и вместе с моим отцом и доктором Спаррманом отправился на тот самый остров, где так удачно поохотился 24-го. Вечером он привез оттуда много гусей и другой птицы, которые были зажарены и оставлены храниться до нашего отплытия.

Тем временем на корабль опять явились туземцы, однако они пробыли у нас недолго, так как из-за их невыносимого запаха мы не могли иметь с ними никаких дел. Они несколько раз повторили свое любимое слово «пессерэ» так жалобно и так протяжно, что нам показалось, они что-то просят, но когда мы решили сие проверить, то не нашли ни малейшего подтверждения этой догадке; их бессмысленные взгляды не выражали ничего, кроме глубочайшей тупости.

Погрузив запас свежей воды и топлива, мы взяли на борт также палатки и утром в 8 часов 28-го отплыли к мысу Горн. Гавань, которую мы теперь покидали, получила название гавань Рождества (Кристмас-Саунд)[549]. Она очень удобна для кораблей, совершающих плавание в Южное море и обратно. Наличие там свежей пищи позволяет рекомендовать ее как хорошее место для якорной стоянки. Здесь много подходящих бухт и деревьев, пригодных если не для плотницких работ, то для топлива. Вода чистая и вкусная, а воздух хотя довольно холодный, но здоровый.

Во время нашей стоянки здесь один морской пехотинец утонул. Когда его хватились, выяснилось, что он захотел справить нужду и в пьяном виде перелез через перила, да и упал в воду. Это был тот самый человек, что однажды уже чуть не утонул близ Ирроманги [Эроманга], а на острове Танна убил туземца. То была четвертая и последняя наша потеря за все время плавания.

После полудня мы проплыли мимо островов Сан-Ильденфонсо; название им, по-видимому, дали испанские мореплаватели. Дальше мы шли, покуда было светло, на восток, а ночью лавировали в разных направлениях. На следующее утро в 6 часов мы покинули мыс Горн, или большой южный скалистый мыс острова, названного в честь его первооткрывателя островом Эрмитэ[550]. Географическое положение этого знаменитого мыса до сих пор всегда указывалось неверно, но теперь на основании, наблюдений, которые произвел капитан Кук во время обоих плаваний, мы смогли точно установить, что он расположен под 55°58' южной широты и 67°46' западной долготы[551]. Покинув, таким образом, окончательно Южное море, мы пошли к проливу Ле-Мер между Огненной Землей и островом Статен [Эстадос]. Вечером мы находились достаточно близко от берега, чтобы заметить, насколько вид Огненной Земли здесь лучше, чем в окрестностях гавани Рождества. Горы тут были не такие крутые, они полого и широко спускались к морю, образуя плоские лесистые выступы. Снега не было совсем, или же он виднелся лишь на самых отдаленных западных отрогах.

На следующее утро мы достигли пролива, но из-за безветрия задержались там на целый день. Прямо перед нами находилась бухта Саксес-Бей, просторные берега ее выглядели такими плодородными и красивыми, что нам хотелось выйти там на берег.

В 2 часа пополудни, во время обеда, капитан Кук послал шлюпку посмотреть, не останавливался ли в этом заливе «Адвенчер» и не оставил ли здесь какого-нибудь известия о себе. Корабль лавировал при очень слабом ветре, дабы не слишком удаляться от шлюпки. Десятка три больших китов и множество тюленей резвились вокруг. Киты плавали по большей части парами — видимо, у них была пора спаривания. Когда они оказывались с надветренной стороны от корабля и выпускали фонтан, каждый раз мы чувствовали невыносимо гнилой и нездоровый запах, который держался три-четыре минуты. Иногда они переворачивались на спину и своими длинными грудными плавниками били по воде, производя звук, напоминавший выстрел из полуфунтовой пушки. Возможно, сия игра породила рассказы моряков о поединках китов с рыбой-молотом. Рыбу-молот обычно представляют в виде длинной рыбы, которая выпрыгивает из воды и наносит киту крепкий удар. Часто сюда примешивают и рыбу-меч, которая якобы пользуется случаем, что­бы вспороть брюхо бедному киту. Поскольку эти рыбы [киты] находились близко от нас, мы могли при повторявшемся движении плавников ясно видеть, что внутренняя их сторона белого цвета, как само брюхо, а остальная часть черная. У одного, кружившего менее чем в 200 футах от корабля, мы увидели на брюхе несколько продольных складок или бороздок; по этому признаку можно было установить, что он принадлежит к семейству, которое кавалер Линней называет Balaena Boops. Несмотря на их величину — длина их бывает не менее 40 футов, а в поперечнике 10 футов,— они иногда совсем выпрыгивают из воды, а затем с сильным шумом падают обратно, так что вода вокруг них пенится. Поразительная сила, потребная, чтобы эти громадные животные могли подняться из воды, равно как и прочие удивительные особенности их устройства, дает богатую пищу для исследования.

В 6 часов вечера вернулась посланная в бухту Саксес-Бей шлюпка. Лейтенант рассказал, что до самой бухты за ним следовало множество тюленей, а в бухте было так много китов, что шлюпка едва не натыкалась на них. В месте, где капитан Кук набирал воду во время своего первого кругосветного плавания, не оказалось ни малейшего признака недавнего пребывания здесь какого-либо европейского судна. Выйдя на берег, лейтенант встретил нескольких жителей, одетых в шкуры гуанако и длинные плащи из тюленьих шкур. Они держались вполне дружелюбно, а на вид были гораздо оживленнее и довольнее тех несчастных, что мы встретили в гавани Рождества. У некоторых имелись даже браслеты из тростника, оплетенные серебряной проволокой, и они часто показывали на них, произнося слово «пессерэ». На все, что предлагали им наши люди, они смотрели равнодушно и без всякой жадности. Браслеты они, должно быть, получили либо от проплывавших здесь испанцев, либо через чужие руки от племен, живших дальше к северу. Наши люди пробыли с ними не более 2—3 минут, а затем сели опять в шлюпку, поскольку им надо было возвращаться на борт.

Мы же продолжили свой путь через пролив Ле-Мер и на следующее утро прошли вдоль берегов Земли Статен, окутанной густым туманом. Днем погода прояснилась, так что мы смогли разглядеть землю отчетливее. Она весьма напоминала западное побережье Огненной Земли, во всяком случае скалистые горы были так же круты и бесплодны, но не так высоки и потому меньше покрыты снегом. В отдалении от берега лежало несколько островов, поднимавшихся над водой футов на 90 и, похоже, до самого верха поросших травой. Всюду было множество тюленей, и, так как их жир годится вместо ворвани, капитан Кук решил стать на якорь, дабы запастись этим жиром. Патер Фейе к описанию своего путешествия приложил карту этих островов, которую мы, однако, нашли весьма неточной[552]. Пройдя между этими островами и Землей Статен, мы обнаружили на последней хорошую гавань. Однако капитан не решался в нее войти, опасаясь, что будет заперт там встречным ветром. Более надежным показалось ему стать с подветренной стороны возле одного из низких островов. Поскольку по морскому счислению в полдень закончилось 31 декабря, мы назвали эту островную группу Новогодними островами (Нью-Ийрс), а гавань на Земле Статен — Новогодней гаванью (Нью-Ийрс-Харбор).