Путешествия барона Мюнхгаузена

Третий вечер

Борзая Зефиретта и зайчиха. Превращение Зефиретты в таксу. Мюнхгаузен привязывает свою лошадь к шпилю колокольни, совершенно занесенной снегом. Дрессировка лошади на чайном столе у графа Пшобовского в Литве.

— Так как при нашем последнем свидании я упомянул уже о двух на редкость превосходных собаках, то я хотел бы рассказать и еще об одном не менее достойном экземпляре. Почти так же замечательна, как легавая Пикас, о котором я недавно говорил вам, была борзая Зефиретта, в течение многих лет служившая мне на охоте. Однажды я выехал из дому и, правду сказать, не хотел брать ее с собой, потому что она должна была вот-вот ощениться и уже не могла бежать так быстро, как обычно… В скором времени перед нами выскочил толстый, как бочонок, заяц. Зефиретта бросилась за ним, а я подумал про себя; «Ладно, беги, беги! Скоро вы оба выбьетесь из сил!» — и не спеша поехал по их следу, но затем потерял из виду обоих животных. Вдруг я услышал тявканье как будто целой своры собак, но такое слабое и нежное, что пришел в недоумение. Я поскакал быстрее и, подъехав ближе, увидел совершенно невероятное чудо. Представьте себе, заячий аист принес зайчихе пятерых зайчат, и в то же время Зефиретта получила в подарок от собачьего аиста столько же щенков — их-то тявканье я и услышал. Охота началась с одной собакой на одного зайца, а вернулся я домой с шестью собаками и шестью затравленными зайцами… Моя жена и все домашние со смеху надорвали себе животики…

Проворная Зефиретта так неутомимо бегала у меня на службе, что в конце концов стерла себе лапы, и они стали у нее такие короткие, что в последние годы ее жизни она более походила на таксу, чем на борзую. Ходили слухи, будто Зефиретта под старость ослепла, и потому я стал привязывать к ее хвосту фонарь; но это, разумеется, не что иное, как гнусные и лживые россказни, распространявшиеся на мой счет, дабы повредить моей репутации и достоверности моих историй.

Вскоре после чудесной охоты на зайца, о которой я только что поведал, я предпринял путешествие в Россию и прожил в Варшаве так долго, что уже наступила необыкновенно снежная зима, когда я пустился в дальнейший путь через северную часть польской провинции.

Я вскоре привык к стоявшим морозам и почти не замечал их; мне показалось только странным, что я в течение целого дня не увидел ни одной деревни, ни корчмы, ни даже отдельного дома. У меня было только одно утешение: по расположению солнца, а после его заката — по звездному небу я мог убедиться, что еду все время прямехонько на север. Однако, насколько я припоминал свое прилежное ознакомление с картами этой местности, мой путь должен был бы проходить через густые леса. Вместо них меня окружала лишь пустынная снежная равнина без единого деревца и какого-либо жилья.

С наступлением ночи я, устав смертельно, слез наконец с лошади и радовался, что захватил с собой большой каравай хлеба, собственно говоря, для лошади, а теперь разделил его с ней. Поблизости нашлось и нечто похожее на заостренный древесный пень, к которому я привязал лошадь, а сам, положив под голову седло, растянулся на снегу в нескольких шагах от нее. Засыпая, я с удовольствием заметил, что ветер повернул, и вместо северного подул теплый южный. Впрочем, мысли мои вскоре спутались, и я, утомленный и совершенно измученный, заснул настоящим мертвым сном и открыл глаза, когда стоял уже яркий день.

Полагая, что мне все еще снится сон, я осмотрелся вокруг — я лежал среди могильных холмов, на деревенском кладбище… Моей лошади нигде не было видно. Тут я услыхал человеческие голоса и, обернувшись на их звук, ясно различил высоко в воздухе, прямо над головой, и ржанье лошади… Крестьяне, почтительно приветствовавшие меня, показывали вверх, и — что бы вы думали? — на шпиле колокольни висела моя лошадь. Мне все вдруг стало понятно. Вся деревня была засыпана снегом, который защитил ее жителей от страшного мороза, и то, что я в темноте ночи и при смутном мерцании звезд и блеске снега принял за древесный пень, было на самом деле шпилем колокольни, к которому я и привязал лошадь. Пока я спал, весь снег растаял, и таким образом мое тело мало-помалу опустилось на землю.

Теперь же надо было избавить лошадь от ее неудобного положения… Я взял пистолет и перебил пулей ремень недоуздка, так что мой славный спутник тут же соскользнул с колокольни и радостно приветствовал меня. Корчмарь, очень милый человек, накормил нас хорошим завтраком и, пока мой конь поедал двойную порцию овса, рассказал мне, что обильный снегопад в Польше не редкость и такое же случается по нескольку раз почти в каждую зиму. В благодарность за угощение я едва мог заставить его принять несколько золотых монет и, отдохнув и подкрепившись, выехал в дальнейший путь, теперь уже — когда стаял снег — действительно через густые леса…

Несколько дней спустя я остановился передохнуть на короткое время в великолепном имении известного графа Пшобовского.

Мы сидели как-то за чайным столом, когда мужчин пригласили на двор замка полюбоваться молодым жеребцом, только что приведенным со знаменитого конного завода. Я остался с дамами, но раздавшийся вскоре крик ужаса заставил и меня броситься на двор.

К моему удивлению, я застал мужчин беспомощно стоящими вокруг неукротимого коня, который с такой яростью бил копытами и кусался, что даже самые отважные наездники не решались приблизиться к нему. По тому, как вытянулись их физиономии, можно было догадаться, какой испуг охватил всех, и граф Пшобовский крикнул мне с явной насмешкой:

— Ну, Мюнхгаузен! Вот вам случай показать себя!

В ту же минуту я одним прыжком вскочил на спину испуганного животного и, пустив в ход все свое искусство, без особого труда покорил и объездил его. А чтобы доказать это дамам и избавить их от напрасных страхов, я заставил жеребца прыгнуть через открытое окно в чайную комнату и несколько раз проехался по ней шагом, рысью и даже галопом. Не успели все даже испугаться, как конь оказался на чайном столе, и я продемонстрировал здесь, среди чашек и тарелок, отличную школу верховой езды. Это чрезвычайно позабавило дам и доставило графу и его гостям такое удовольствие, что Пшобовский с присущей ему любезностью просил меня принять жеребца в подарок.

Так как он знал, что я еду в Россию, желая вступить в ряды армии и принять участие в предстоящем походе на турок под командой генерал-фельдмаршала графа Миниха, то Пшобовский попросил, чтобы я проделал этот поход на его лошади, которая своей покорностью, отвагой и пылом будет служить мне постоянным напоминанием о долге честного воина и о подвигах молодого Александра Македонского, имевшего такого славного коня, как Буцефал. Скромность не позволяет мне хвастаться своими заслугами, однако я могу прямо и по совести утверждать, что все мы, солдаты, честно исполнили свой долг, каждый на своем посту, и весь успех этого славного похода был естественным результатом наших совместных усилий, хотя официальная слава, само собой разумеется, выпала на долю главнокомандующего… Ну, господа, на сегодня довольно! Завтра вы услышите от меня новые истории!