Путь Никколо

Глава 18

Прибытие венецианских галер и время Карнавала — два главных чуда, отмечавших год для любого ребенка, о которых так скучала Кателина ван Борселен, пребывая в изгнании вместе со ссыльной королевой Шотландии. Именно об этом она думала здесь, в отчем доме, как раз перед тем, как Саймон Килмирен увлек ее за собой в сад и попытался поцеловать, а она, глупая гордячка, ему не позволила.

Но то было в сентябре, в дни галер. А теперь настал февраль, время Карнавала, когда предстоит решить, останется ли она здесь, или отправится прямиком в Бретань, чтобы стать камеристкой при вдовствующей герцогине, также приходившейся сестрой королю Шотландии. Еще одна счастливая вдова, тридцати лет от роду. По слухам, во время помолвки будущий супруг совсем не огорчился, когда его предупредили о том, что невеста довольно глупа и почти не говорит на его языке. Его это вполне устраивает, заявил вельможа. Все, что ей нужно знать, это как отличить рубаху от чулок… Он дважды сделал ее матерью, прежде чем сделал вдовой, так что стало быть, она в этом преуспела.

Ну что ж, если она, Кателина, желает стать вдовой, то сперва нужно стать женой, и сегодня для этого наилучшая возможность. Так заявила ей мать: шумная, властная женщина, которую Кателина недолюбливала, взявшая отныне в свои руки устройство дочернего будущего. Из списка подходящих кавалеров трое были выбраны при полной безучастности самой Кателины. И ее матушка по-дружески навестила мать каждого из них. Сейчас, когда она с родителями сидела у окна, глядя на рыночную площадь, юноши из хороших семей, вероятно, глазели на нее снизу, решая, кто первым появится перед ней сегодня после наступления темноты, держа в руке свиток со своим именем. Либо договаривались, что сошлются, с должными извинениями, на более ранние обязательства…

Все дома на площади в этот день сдавались в аренду, освобожденные от владельцев на время городских празднеств, чтобы важные люди могли насладиться зрелищем из окон, наслаждаясь при этом закусками и прохладительными напитками. Весьма приятное удобство, особенно в такой день, как сегодня, после снегопада. Все гобелены, висящие на подоконниках, были припорошены белым; снег лежал и на красных фронтонах несколькими этажами выше, прилипал к коричневым кирпичам, скрывал каменную резьбу над окнами и дверями.

Крыши домов напротив являли собой нетронутые белоснежные склоны, а статуи у фонтана все красовались в белых шапочках. Заснеженным также был и четырехугольный бастион старого крытого рынка на другом конце площади, и грузная башня колокольни, возвышавшаяся над ним.

Именно с колокольни сегодня весь день объявляли результаты лотереи. Бальи с обоими бургомистрами восседал на деревянной трибуне перед ратушей, разумеется, в сопровождении казначеев, нескольких эшевенов и городских стражников. Все они были в самых своих вычурных шляпах и тяжелых одеяниях синего, зеленого, дорогого красного и очень дорогого черного цвета, и толпились все вместе под навесом, украшенным зеленью и разноцветными флажками. По обеим сторонам потрескивали жаровни, а рядом стояли небольшие столики, где время от времени появлялись оловянные кувшины и тарелки, от которых шел пар.

Возможно, не самый приятный способ для Отцов Города провести Масленичный Вторник. С другой стороны, лотерея, если как следует постараться, могла собрать для города немало денег, и всегда находились щедрые дарители, в особенности сейчас, накануне ежегодной проверки мер и весов. Сейчас над толпой осторожно подняли дикобраза в клетке… Народу на площади и на прилегающих улицах было так много, что зрители почти не могли пошевелиться. Свое возбуждение они выдавали криками, и шапки на головах колыхались, подобно клеверу под ветром. Дети, сидевшие на плечах у отцов, радостно хлопали руками, — единственные, у кого была такая возможность.

Разумеется, дикобраз был ни к чему прачке, каменщику или рыбаку, точно так же, как они не будут знать, что делать с парой перчаток, бокалом для вина, ястребом или барабаном. В таких случаях чудесные призы вмиг обращались в деньги. Кателина заметила, что отцовский дворецкий терпеливо переминается в толпе, среди других хорошо одетых горожан, в ожидании, кому достанется отличный испанский жеребец. Другие, вероятно, положили глаз на герцогское Евангелие или гончую, или на картину с благочинным сюжетом Порой богатый член ремесленного цеха — обувщик, мясник, портной или столяр — выигрывал и оставлял приз себе, либо его заполучал какой-нибудь знатный горожанин Брюгге, а то и из другого города, ведь про лотерею было широко известно повсюду. Но чаще всего выигравшим доставались деньги, и всякий раз объявление приза встречалось криками неподдельного восторга.

На дикобраза особенно бурно прореагировали целых две группы: тюремщики из Стейна, которые его выиграли, и мастеровые в одинаковых синих дублетах компании Шаретти. Кателина обратила внимание, что все женщины с ними были в новеньких шалях, у работников на голове красовались новые шапочки, а в петлях жилетов — узелки разноцветных лент. Их хозяйка, маленькая, круглая и вежливая, с которой они встречались всего однажды, пользовалась репутацией умной и хваткой женщины, строгой к подчиненным и способной без опаски противостоять любому мужчине и высказывать свое мнение, если ей того хотелось. Но, похоже, она также знала секрет хорошего управляющего: порой давать слабину и проявлять щедрость.

Разумеется, сама вдова не появилась на рыночной площади, хотя Кателина исподтишка наблюдала за ее сыном Феликсом, на котором сегодня был поразительный наряд с плоеной курткой, отделанной повсюду черным и белым мехом, а также меховой берет, украшенный горностаевыми хвостами. Он просто завывал от смеха, хватая за руки двоих друзей, одним из которых, — разумеется, во всем синем, — был рослый подмастерье по имени Клаас. Тот самый, что отправился сражаться в Италию, а затем неожиданно вернулся. Тот самый, что так позабавил накануне ее сестру Гелис.

Даже отсюда ей был виден красный порез у него на щеке, хотя сегодня лицо уже не казалось таким опухшим. Он ответил довольно грубо, когда она спросила его об этом. Разумеется, она задала вопрос не так вежливо, как если бы обращалась к равному, но у него не было ни малейшего права обижаться. В конце концов, разве не она явилась в дом вдовы в тот вечер, прошлой осенью, когда Саймон так скверно обошелся с ним.

Ну, по крайней мере, на сей раз Саймон был ни при чем. Он уехал в Шотландию.

Феликс вновь взвыл, и это привлекло ее внимание. Похоже, Клаас что-то выиграл. Часть доспеха. Нет, скорее, залог, ему вручили единственную латную перчатку от рыцарей-госпитальеров святого Иоанна, которые, должно быть, пожертвовали доспех. Поднявшись на возвышение, отвечая на вопросы и широко улыбаясь, Клаас выглядел как настоящий солдат, каковым отнюдь не являлся. Из толпы зрителей слышались приветственные крики, по большей части женские. Он явно обратил на это внимание, но не повернулся к ним.

Правда в том, сказала себе Кателина ван Борселен, взяв с подноса какую-то сладость и передавая ее своей всеядной младшей всеядной сестрице, — правда в том, что этот юный любимец женщин довольно неглуп. А это то, что меньше всего ценится в слуге. Умен может быть любовник. И муж — только если очень повезет.

Она вновь вспомнила о трех именах в материнском списке возможных женихов. Двое были мужчинами в возрасте, наследниками скромных земельных владений в Генте и под Куртрэ. Третий — лучший из них — был членом семьи Грутхусе, одной из старейших и самых знатных в Брюгге. За одного из них четыре года назад вышла ее кузина Маргерита Гёйдольф де Грутхусе, очаровательный пятнадцатилетний юноша, был уже достаточно опытен. Если она выйдет за него, то впереди ее ждет двадцать лет непрерывных беременностей и родов. И жизнь с мужем, на четыре года ее моложе. Едва ли она станет богатой вдовой.

Ей пришло на ум, что, возможно, она поступила не столь уж разумно, дав столь категоричный отказ пожилому жениху в Шотландии. Похоже, подумалось ей с сожалением, что отец в этом вопросе действовал куда более дальновидно, чем ей в ту пору казалось. Кателина осознала, что наконец выросла из розового мира детских мечтаний. Реальная жизнь не имеет с этим ничего общего. К ней следует приспосабливаться и стараться получить все преимущества, какие возможно.

Она отвела взор от возбужденной толпы, кишевшей на рыночной площади, и начала медленно обводить взором окна и балконы в поисках гербов пожилых лордов из Гента и Куртрэ, а также пушки, являвшейся символом семьи Грутхусе.

Марианна де Шаретти весь этот день провела со своими дочерьми Тильдой и Катериной. Вместе с членами гильдии красильщиков, их женами и детьми она понаблюдала за раздачей лотерейных призов, а затем, когда толпа немного рассеялась, позволила девочкам таскать ее за собой от палатки к палатке, покупая им все, что они пожелают. Они полюбовались на карликов и на жонглеров, бросили монетки в шапку человека с ученой собачкой, попытались угадать вес свиньи, увидели в клетке двухголового человека, женщину с бородой и диковинного зверя, наполовину лошадь и наполовину корову, с гривой и выменем, из которого можно было надоить молока. Из этого молока даже делали сыр, и здесь же его продавали, и Катерина непременно захотела попробовать, но мать ей не позволила.

Вскоре она столкнулась с Лоренцо Строцци и, вспомнив рассказ Клааса, полюбопытствовала, насколько ему удалось продвинуться в своих планах по доставке страуса для Томмазо. Пока он во всех подробностях рассказывал свою историю (от капитана торгового судна он узнал, что птица по-прежнему в Барселоне, и отправил гонцов по суше и по морю, чтобы страуса немедленно отгрузили в Слёйс), она внимательно разглядывала его узкие напряженные плечи и худое лицо с горящими глазами и, как обычно, вспоминала Феликса. Шумный, по-юношески импульсивный, порой совершенно сводящий ее с ума, по крайней мере, сын не напоминал загнанную лошадь, в отличие от этих молодых итальянцев, которые вынуждены были с самого детства существовать в атмосфере родственного соперничества со стороны других знатных семейств, имеющих отделения в Лондоне, Флоренции, Неаполе и Риме.

Разумеется, как и обязывал ее материнский долг, она пыталась воспитывать и обучать своего единственного сына и когда он сопротивлялся и бросал ей вызов, это приводило ее в раздражение. Но неужели это — единственная альтернатива? Мать Лоренцо, Алессандра, прозябавшая в бедности во Флоренции после изгнания и смерти мужа, изо всех сил подталкивала троих сыновей и двух дочерей к богатству и преуспеянию.

Теперь ее младший сын был мертв. Филиппо, старший и самый способный, получил наилучшее образование и стал уважаемым человеком в Неаполе, занимаясь семейной торговлей под началом двоюродного брата своего отца, Никколо ди Леонардо Строцци. Лоренцо уехал из Испании, чтобы работать на брата Никколо, главу отделения Строцци в Брюгге. Но ими всеми правила гордыня и честолюбие, и сыновья монны Алессандры воспринимали это как рабство. Во Флоренции Алессандра распродавала оставшуюся собственность, посылала им деньги и советы, в то время как в Неаполе и Брюгге Лоренцо с братом строили планы, интриги, боролись и были несчастливы до глубины души.

Ни один из них не мог вернуться во Флоренцию, которая изгнала их вслед за отцом, ни один даже не попытался жениться, равно как и Томмазо Портинари. Если не можешь получить жену-флорентийку, то какой смысл заключать брачный союз? А если старый Якопо Строцци умрет здесь, в Брюгге, то получит ли хоть что-нибудь в наследство Лоренцо, сын его кузена? Нет, все отойдет брату в Неаполе. А брат в Неаполе, посмотрев на Лоренцо, жадного до власти и денег в свои двадцать семь лет, решит, что куда безопаснее назначить собственного управляющего, а Лоренцо оставить мальчиком на побегушках у Медичи, и он до конца жизни будет доставать им страусов.

Она улыбнулась, когда Лоренцо завершил свой рассказ.

— Я уверена, что у тебя есть спутница на вечер? Феликс мне сказал, что он себе кого-то нашел, хотя и не сообщил имя девушки.

Катерина, торопливо дожевывая пряник, подала голос:

— А мы идем вместе с Клаасом.

Для Лоренцо дети были закрытой книгой. Припомнив, должно быть, разгоряченные споры по этому поводу, он смутился.

— Да, я слышал.

Это позабавило Марианну. Не подумав, она поспешила с ответом:

— Полагаю, это устроил Феликс, — но, заметив блеск в глазах Тильды, торопливо продолжила, чтобы сгладить нечаянную резкость: — На самом деле, их пригласили присоединиться к Адорне, и они очень рады. О, как было бы славно вернуться в свои тринадцать лет!

— Вам останется тринадцать навсегда, — галантно отозвался Лоренцо.

На это она не знала, что ответить, и была рада, когда он откланялся и присоединился к своим спутникам.

Ближе к вечеру, когда похолодало, она вернулась с девочками домой, чтобы отдохнуть и перекусить, а затем велела им переодеться, расчесала их длинные волосы, после чего водрузила на головки изысканные чепцы: алый для Тильды и синий для Катерины. Спускавшиеся до плеч бархатные крылья придавали детским лицам очаровательную чистоту; длинный задний отворот, расшитый золотой нитью, подчеркивал худенькие детские плечи под плащом. Также на обеих девочках были бархатные платья с квадратным вырезом и узкими рукавами, отороченными горностаем. Адорне не будут стыдиться ее дочерей.

Двенадцать и тринадцать лет им исполнилось, — и уже не дети. Сердитый взгляд обычно такой ласковой Тильды напомнил ей об этом. Но как поступить? Она прекрасно понимала, каким образом Феликс заставил Клааса принять на себя роль сопровождающего. Но он поступал так и прежде, и Клаас всегда умел перехитрить его. Также она не верила, что Клаас мог не замечать чувства Тильды. Более чем кто бы то ни было он умел читать чужие мысли и души. Тильда говорила матери, что видела открытый сундучок в комнате Клааса, где лежало серебряное яблоко для согревания рук, — подарок из Милана. Интересно, для кого?

Но яблоко так и не появилось на свет, по крайней мере в ее доме и, увы, она, кажется, знала почему. Вероятно, по той же причине для долгожданного вечера Карнавала он выбрал себе самых нейтральных спутниц: ее дочерей. Когда он явился за ними, впрочем, он был в наилучшем расположении духа улыбающееся лицо, одежда в полном порядке, и даже один из феликсовых горностаевых хвостов торчал из-под шапки.

Насколько она могла судить, он не купил себе никаких новых вещей, кроме крепкого кошеля и коротких сапог, которые были на нем сейчас. Для друзей он оставался все тем же старым забавным Клаасом, их вечным фигляром в отрепьях. Марианна де Шаретти однако считала, что это было сознательным решением: так ему было легче вновь влиться в стаю. Она могла вообразить себе реакцию Феликса, если бы Клаас вздумал вернуться, разодетый по последней миланской моде.

Она задалась вопросом, мечтал ли Клаас в душе обо всех этих вещах, но затем решила, что нет. По крайней мере, не сейчас Если такое желание когда-нибудь и появится, то, без сомнения, тут будет замешана женщина Служаночка Мабели встречалась теперь с Джоном Бонклем, — Феликс как-то упомянул об этом И сам Феликс, вне всякого сомнения, нашел себе девицу того же сорта. С этим ей было не совладать. Юлиус, при всех его несомненных достоинствах, здесь оплошал, как и во многом другом. А в этой области, одной из немногих, Феликс не желал учиться у Клааса.

Перерастают ли юнцы когда-нибудь эти глупые страсти? Неужели они так и будут вечно увлекаться хорошенькими личиками, даже когда здравый смысл будет подсказывать, что уже пора создать семью, иначе старость придет к ним в одиночестве? В каком возрасте мужчина может наконец опомниться и понять, что превыше всего нуждается в надежности? Возможно, для некоторых из них это время так никогда и не наступит.

В доме было пусто. При жизни Корнелиса дом был бы открыт для его друзей, пока младшие члены семьи веселились на Карнавале, предаваясь всю ночь напролет своим тайным утехам. Став вдовой, она принимала гостеприимство других красильщиков, но не желала сегодня быть с ними, со стариками, ибо не принадлежала к поколению Корнелиса. Точно так же у нее не было и желания присоединиться к толпе на рыночной площади, — ведь как-никак она была матерью и вдовой. И все же сидеть дома в одиночестве было не слишком приятно.

Вот почему она была удивлена и обрадована, когда через час или два после наступления темноты в ее дверь постучал слуга семьи Адорне с приглашением провести вечер в их доме. Молодые люди, по словам лакея, все уже ушли, и демуазель Маргрит решила, что, возможно, госпоже де Шаретти скучно в одиночестве, и она желает присоединиться к ним до возвращения дочерей. Или даже остаться на всю ночь, если на то будет ее желание.

Попросив слугу подождать, она быстро собралась, заперла все двери и оставила дом на попечение привратника. Затем вышла на улицу и ненадолго остановилась. Рядом с ней лакей Адорне также задержался с факелом в руке, но сегодня в дополнительном освещении не было нужды. Снег весь растаял, если не считать изморози на крышах, отливавшей янтарным, розовым и лиловым цветом от бесчисленных бумажных фонариков, которые, подобно птицам, гнездились на всех окнах, в дверях, на стенах и на консолях зданий.

Сегодня горели все фонари, и также освещены были угловые ниши со статуями святых. Башни и шпили церквей, в мерцающих огоньках свечей, выделялись на черном ледяном небе. Улицы были полны народа, — все в теплых плащах, веселые и раскрасневшиеся, — и где-то вдалеке она слышала музыку.

Марианна де Шаретти двинулась в путь. Ночь, которая совсем недавно не обещала ей ничего, теперь обещала приятное общество. По крайней мере.

Под тем же волшебным небом бывший подмастерье Клаас искусно развлекал стайку малышей, чьи спутники куда хуже, чем он, умели угодить детям. Загадочный свет фонарей сегодня был его верным помощником. Они все толпились вокруг него, запрокинув головы. С горбатых мостиков, украшенных разрисованными статуями, огнями и еловыми ветками, они любовались диковинными фигурами в воде. Каналы отражали свет, ложившийся на воду разноцветными лентами, и отблески играли на детских лицах.

Затем, после всех этих огней, их ожидало чудо рыночной площади, куда более захватывающее, чем во время лотереи, с освещенными шатрами, где продавалось столько чудесных вещей: фрукты, засахаренный миндаль, орехи, и фиги, и изюм. Над лотками развевались флажки, и также флагами была украшена вся площадь, здания ратуши и звонницы.

Столько огней горело вокруг, и так много было людей, что почти не чувствовалось холода. Но на каждом углу горели жаровни, в шатрах можно было купить горячего супа и питья, а трое пекарей специально выволокли сюда печь на колесах и торговали пирогами, которые народ с жадностью поедал, толпясь вокруг.

На другом конце площади тоже стояли жаровни, — там, где помост освободили для городских музыкантов, наигрывавших на дудках, барабанах, скрипках и цимбалах, а также для певцов, которые, чтобы не простудиться, обмотали горло шарфами. Песни были не те, которые можно услышать в таверне, но когда вступали скрипки и барабаны, то дети принимались танцевать, а затем в пляс вступали и люди постарше, затевался хоровод, но, впрочем, тут же ломался, потому что время было еще раннее, и сохранялась какая-то видимость порядка.

Эшафот, разумеется, убрали, поскольку прядильщик Виткин завершил свое двухдневное покаяние. Равно как и Поппе, который однако не спешил выбраться из своей бочки, напиваясь и хохоча вместе с приятелями. Затем моряки, как обычно, втащили на площадь веревки для ходьбы по канату и с помощью крюков начали закреплять один конец на звоннице. Некоторые из них тоже казались здорово пьяны, хотя оставалось надеяться, что среди них не было тех, кому затем придется на этом канате танцевать. К этому времени Клаас и его юные спутницы пребывали в полном восторге.

Также к этому времени случилось и еще кое-что.

Во-первых, их покинул Ян Адорне. Будучи студентом, он пока не искал себе жену, но, разумеется, в свои пятнадцать лет жаждал общества более интересного, чем толпа глупых девчонок. Глупые девчонки, которые себя таковыми отнюдь не считали, были обижены на него.

Обе дочери Адорне оказались прекрасно воспитаны и чудесно ладили с Клаасом. Он болтал с ними и смешил их, придумывал какие-то шутки и знакомил их с забавными людьми (если только его не останавливал отец Бертуш), и позволял им делать всякие интересные вещи, которые матушка никогда бы не разрешила, когда отец Бертуш смотрел в другую сторону. Им нравились его шутки и то, как он защищал их своими крепкими, сильными руками от напора толпы. Конечно, они были слишком взрослыми, чтобы сидеть у него на плече, но время от времени он приподнимал Кателийну за талию, чтобы она могла получше разглядеть все над головами.

Когда он так делал, отец Бертуш отчаянно принимался кашлять или хлопал Клааса по плечу. Кашлял он отчасти от неодобрения, но также и из-за простуды. Кроме того, у него ныли ноги, и он не скрывал своего желания как можно скорее вернуться домой. Впрочем, на беднягу капеллана никто не обращал внимания, и в особенности девочки Шаретти: Катерина — потому что была слишком увлечена прогулкой; а Тильда — потому что считала себя избранницей Клааса, на весь этот вечер отгороженной от остального человечества.

Это было ошибкой Клааса. Причиной тому, как и подозревала Марианна де Шаретти, оказалось слишком ясное понимание чувств и мыслей ее старшей дочери. Оскорбить сегодня Тильду, относясь к ней как к ребенку, было немыслимо. Именно поэтому он и заявил, что, как старшая из сестер Феликса, сегодня вечером Тильда должна занять место матери и стать его официальной спутницей. В тот момент это казалось вполне разумным. Тильда раскраснелась от удовольствия, и он старался, одновременно забавляя прочих детей, уделять ей чуть больше внимания, чем остальным, чтобы она могла наслаждаться этим, однако не принимая всерьез его ухаживаний. Затем Катерина, слишком возбужденная шумом, огнями и всей этой непривычностью, совершенно раскапризничалась.

Когда подобное случалось с Феликсом, Клаас старался увлечь его куда-нибудь подальше от людей и находил способ утихомирить приятеля. Но как вести себя с юной особой, которая то и дело выдергивает руку у несчастного капеллана и бросается в самую гущу толпы? Тем более, что толпа к этому времени сделалась отнюдь не столь благопристойной и трезвой, как еще совсем недавно, и на пути все чаще попадались молодые богачи в шелках, мехах и в странных и восхитительных масках. Целыми группами в сопровождении слуг и музыкантов они переходили из дома в дом и вполне могли грубо оттолкнуть девочку, попавшуюся им на пути… или подхватить ее под руки и увлечь за собой.

Дважды Клаас успевал удержать ее и со смехом вернуть на место. Но во второй раз Тильда вскинула руку и с такой силой ударила сестру по щеке, что Катерина отчаянно взвизгнула и со слезами на глазах уставилась на нее в неприкрытой ярости. Дочери Адорне изумленно воззрились на них обеих, а капеллан принялся издавать странные звуки, точно лошадь, шлепающая по грязи.

— Эй! — воскликнул Клаас, перехватывая Тильду за запястье, а другой рукой обнимая Катерину за плечи. Он слегка потряс стиснутый кулачок Тильды. — Вы только посмотрите! Ты меня пугаешь! Как я могу сопровождать даму, которая в любой момент способна избить меня?

Катерина захихикала, и он обернулся к ней.

— О, взгляни на отца Бертуша! Он ведь не может присматривать за остальными, пока я бегаю за тобой. Ему придется всех отвести домой, и мы пропустим танцоров на канате и фейерверк. А ведь вам еще не успели предсказать судьбу.

— Я хочу, чтобы мне предсказали судьбу, — заявила Катерина.

— Но как же я могу тебе доверять? — возразил Клаас. — Придется проследить, чтобы ты больше не смогла сбежать. — И, продолжая удерживать ее за руку, он расстегнул пояс и, продев сквозь ее кушак, привязал к себе.

Именно этого она и добивалась. Слезы мгновенно высохли, подхватив его, она потащила Клааса к шатру астролога. Следом с угрюмым видом зашагала Тильда.

— Мама ее бы отшлепала.

Теперь она больше не была его единственной спутницей. Катерина семенила с другой стороны.

Клаас отозвался:

— Конечно, отшлепать следует, если больше ничего не остается и есть какая-то опасность. Но сперва следует попробовать что-нибудь другое.

— А Феликс тебя бьет, — возразила Тильда.

Она помолчала, затем промолвила, прежде чем он успел ответить:

— Хотя, конечно, мама этого не делает.

Толпа взревела. Высоко наверху, у самой вершины звонницы, появились канатоходцы. Мария, Кателийна, Катерина, отец Бертуш и даже Матильда невольно вскинули головы. Клаас, никем не замеченный, испустил такой вздох облегчения, что у него вновь разошелся порез на щеке. И тут послышался властный голос, пронзительный, точно свисток:

— А, вот ты где! Где ты был? Тебе же было сказано отыскать меня! Ты даже не пытался!

О, Ирод, где же ты? Легче вьючной лошади пересечь Альпы… Низенькая грузная фигурка в дорогих мехах решительно направлялась к ним, и где-то он уже видел ее прежде… А, Гелис. Младшая ван Борселен, с кем он катался на коньках и которая пыталась заполучить его на сегодняшний вечер. Следом за ней, хвала Господу, проталкивался лакей в ливрее и служанка в плаще и белом чепце. На голос первая обернулась Тильда, затем капеллан.

Младшая ван Борселен сурово взирала на него. Надеть им мешки на голову, вот и все. Мешки из-под овса, и они вполне счастливы.

— Я захватила плащ и маску на тот случай, если ты не можешь себе этого позволить. Вот. — Лакей, ни на кого не глядя, передал своей госпоже свернутую в рулон чрезвычайно дорогую ткань, густо украшенную перьями. Все это она протянула Клаасу.

— Демуазель, — сказал ей Клаас. — Разумеется, мы очень рады вас видеть. Мы надеялись, что вы сможете присоединиться к нам. Но нас слишком много для маскарада. Вы знакомы с Тильдой и Катериной де Шаретти? И, разумеется, это Мария и Кателийна Адорне. Отец Бертуш…

Отец Бертуш, вытирая платком покрасневший нос, враждебно уставился на сие угрожающее дополнение к его пастве.

— Разумеется, мы не будем участвовать ни в каком маскараде. Более того, после этого представления мы собирались возвращаться домой.

— Я согласна, — бесцветным тоном отозвалась Тильда.

С другой стороны от Клааса Катерина нахмурилась. Малышки Адорне перешептывались рядом со священником Наконец старшая, Мария, зардевшись, что-то прошептала ему на ухо.

— Что? — переспросил отец Бертуш.

Дерзкая девчонка ван Борселен раздраженно уставилась на него.

— Она говорит, что ее сестре нужно домой. У вас что, нет с собой служанки?

Капеллан наконец убрал платок от носа и воззрился на нее с потрясенным видом. Клаас улыбнулся.

— Ничего страшного, я могу взять ее с собой, если она не против. Я знаю здесь немало девушек.

Бедняжка Адорне была так же потрясена, как и капеллан.

— Я хочу домой, — придушенным голосом повторила она.

— Ладно, — скомандовала Гелис ван Борселен. — Возьми мою служанку. Маттеи, ступай с ними. Помоги демуазель, если понадобится, и можешь не возвращаться.

Господи Иисусе.

— Тогда мы все вернемся в особняк Адорне, — заявил Клаас.

Толстая девочка сердито уставилась на него.

— Я никуда не пойду. И я только что отослала домой лакея. Я останусь здесь одна если ты не хочешь выполнять свои обещания. А ты обещал.

С неприятной, но вполне объяснимой скоростью группа вокруг него начала рассасываться. Отвязав Катерину, найдя какие-то подходящие слова для Тильды и капеллана, Клаас уже готов был броситься вслед за ускользающим лакеем и за руку притащить его обратно. У него был напуганный вид. И не без причины.

— Я велела ему уйти, — заявила девочка. — Иначе ему достанется от отца.

— А я, — не менее твердо возразил Клаас, — велю ему остаться, или ваш отец узнает обо всем этом от меня. Откуда взялись этот плащ и маска?

— Я их одолжила, — подбородок упрямо выдвинулся вперед, делая толстое личико не таким уродливым.

— Уверен. И если вы вернете их на место вовремя, то, возможно, никто ничего не заметит. Так что делаю вам предложение. Десять минут здесь, у канатоходцев, десять минут танцев с моими друзьями, десять минут для фейерверков. А потом мы с лакеем отведем вас домой к сестре.

— Я сегодня не с Кателиной, — заявила Гелис. — Я буду ночевать в доме милорда Вейра, вместе с Шарлем. Знаешь, почему?

На самом деле, она была не таким уж и скверным ребенком. Впереди, совсем неожиданно, замаячила надежда в конце концов провести час или два так, как ему нравится, с тем, с кем ему нравится.

С невозмутимым видом он выслушал ту тайну, которую она так старательно навязывала ему, и счел эти сведения почти столь же интересными, как ей казалось.