Пятая рота

13. Золотая молодежь

— Кто в теремочке живет? Кто в невысоком живет?

Я проснулся оттого, что Рыжий раскачивал мою кровать. Было уже утро. Его довольное конопатое лицо сияло на уровне моего второго яруса.

— Вставай, дембель проспишь.

— А сколько время?

— Семь.

Семь. Действительно: пора просыпаться. По распорядку дня подъем — в шесть, но полк на операции и на распорядок «забили болт». Один час я проспал сверх положенного по уставу. Но просыпаться не хотелось. Во сне я был на «гражданке» и Рыжий со своими трясками и «теремочками» безжалостно вернул меня от сладких грез в суровую армейскую реальность.

— Ты завтракать думаешь сегодня или отдашь врагу? — не отставал Рыжий.

— Блин! Нет от тебя ни житья, ни спасения, — проворчал я поднимаясь, — Я такой сон видел! Я такую бабу пёр, а ты — «теремочек»!

Но деваться было некуда. Я уже оторвал голову от подушки, следовательно, день начался. Натянув галифе и сапоги и захватив полотенце я побрел сквозь ряды палаток в умывальник снимать с себя последние воспоминания о той бабе, которую я во сне пер — недопер. Так и пошел — с голым торсом, чтобы меня немного ветерком обдуло и хоть чуть-чуть выдуло мою не нашедшую выхода похоть. Напрасно, все-таки, в армии нет женщин для снятия сексуального напряжения у исстрадавшихся солдат. Не продумал этот вопрос министр обороны. Если бы были предусмотрены в войсках такие специально обученные и хорошо подготовленные женщины, то настроение сегодняшним утром у меня не было бы таким паршивым. Нет ничего хуже резкого контраста между мечтой и явью: несколько минут назад я, пусть во сне, но лежал в жаркой постели с нежной девушкой, ласкал ее упругое тело, наши дыхания сливались, ее сладострастный стон восхищал и подстегивал меня и тут — бац! — «вторя смена»! Бреду в умывальник, где ледяная вода отвратительно воняет хлоркой и мой голый торс, далекий от совершенства античных героев, отнюдь не ласкает ноябрьский ветер. Хорошо еще, что в Афгане в ноябре трудно замерзнуть.

Если не лезть в горы, конечно.

Но закаливание под холодным душем, а главным образом — вкусный завтрак с маслом, сгущенкой и кофе, выправили мое настроение и из столовой я вышел уже другим человеком, нежели проснулся. Скоро будет ежедневный развод, который, нет сомнений, пройдет быстро, и до половины шестого я свободен. Вот только в караул мне хотелось не очень. Чего хорошего: два духа и три десятка дембелей? Какому духу это в праздник?

После развода Рыжий предложил:

— Пойдем в магазин?

— Зачем? Все равно денег нет. Чего там делать без денег?

— Ну, так посмотрим. Поглядим: чем торгуют.

— Пошли, — согласился я, — до вечера все равно делать нечего.

Торговый павильон, гордо называвшийся магазином, стоял на дорожке ровно посередине между офицерской и солдатской столовой, демонстрируя армейский демократизм и равенство положения командного состава и военнослужащих срочной службы. Размеров он был совсем не гигантских — пять на четыре метра, так что, когда внутрь заходили пятеро, то внутри становилось тесно. К двери вели три бетонных ступеньки. Прилавок в форме буквы «Г» огораживал пятачок возле двери: прямо — промтовары, направо — продовольственные. И продавщица. Молодая, некрасивая, толстая, ленивая, с поглупевшим от постоянных ночных оргий лицом.

Женщина!

Пусть и не наша. Не солдатская добыча.

Но — женщина. Живая и теплая.

Магазин «прибил» и меня и Рыжего: никогда в Союзе мы не видели такого изобилия. Если не считать тушенки и сгущенки, которые никто никогда не покупал ввиду того, что они имелись в сухпайках и сигарет «Ява» и «Ростов», все остальное было исключительно импортное.

Уже несколько лет вся страна твердо сидела на талонах. Государство скрупулезно рассчитало: кому и чего сколько положено и раз в месяц управдом разносил по квартирам «под роспись» талоны на товары народного потребления. Только на талоны торговали государственные магазины. Негосударственных попросту не было. Одних денег для покупки было недостаточно, необходимо было приложить талон на тот или иной вид товара, который покупаешь. Два сорта колбасы — копченая и вареная. На один талон выбирай любой сорт. Два сорта сыра — колбасный и нормальный. Два сорта мяса — свинина и говядина. И повезет еще, если на твой талон румяная продавщица не накидает костей. Зато все — по низким ценам. А если ты хочешь прикупить что-нибудь сверх отмерянного тебе государством — милости просим на рынок. У частников все есть: свежайшее масло, парная телятина, немятая зелень. Все есть у частника.

Втридорога.

Воспитанные в советском аскетизме, мы и не предполагали, что бывают такие магазины, в которых есть все. И не просто «есть все», а это самое «все» еще и стоит смешных денег. Прямо перед входом висело несколько «адидасовских» спортивных костюмов с ценниками: «93 руб.». Я чуть не свалился: в Союзе в магазинах адидасовских костюмов никто никогда отродясь не видел, а с рук они стоили 300! А тут, спокойно себе висят, покачиваются. И нет никакой очереди и жуткой давки. Висят себе — и хрен с ними висят. Правее от костюмов висели джинсы «Монтана» — предельная и несбыточная мечта любого подростка. В славные и далекие восьмидесятые годы немыслимо было появиться на дискотеке без джинсов. Джинсы выдавали в тебе принадлежность к тем кто смог достать и отделяли тебя от «крестов» и от тех, кто достать не смог. Смешно было смотреть на того, кто вздумал бы придти на дискотеку в брюках. Девушки, фыркая, отвергали его приглашения на танец и в редком кругу находилось для него место.

Могли и побить.

На дискотеках восьмидесятых на каждой заднице, обтянутой джинсовой тканью, непременно должен быть проставлен лейбл: Wrangler», «Rifle», на худой конец «Avis» — дешевая подделка из Индии, а иначе тебе на этой дискотеке и делать нечего. Но, что бы сразу — «Montana», да еще и с клепками и замочками на карманах — таких счастливцев были единицы по городу. Во-первых — жуткий дефицит, а во-вторых — очень дорого: двести пятьдесят рублей. Матушка моя получала на заводе сто шестьдесят целковых, на эти деньги тянула меня, и об этих джинсах я даже мечтать не смел. И — вот они: висят. И ценник на них: «72 руб.». Это напоминало полнейший коммунизм, ставший явью в одном отдельно взятом горно-стрелковом полку.

Под несбывшейся джинсовой мечтой моего детства стояли кроссовки «Адидас». Синие. Замшевые. Невероятно модные. По цене тридцать три рубля, хотя в Союзе их и за «стольник» было не найти. Рядом с «Адидасом» стояли японские магнитофоны — тоже по божеской цене. Нечего было и думать искать их в советских магазинах! Не было их там отродясь! Если повезет, может, увидишь в комиссионке. Но с ярлыком «продано». Они уже в продажу поступали с этим ярлыком.

На прилавках полкового магазина справа по полкам был разложен гастрономический разврат: китайская тушенка шести сортов, греческие соки, венгерские маринованные корнишоны, болгарские салаты, югославские консервы, французское шоколадное печенье в соблазнительной прозрачной упаковке.

Мы с Рыжим смотрели на эти товары и чувствовали себя как в музее — необыкновенном и невиданном советскими людьми музее изобилия. Купить мы ничего не могли, так как наши советские рубли и трешки были тут не в ходу, и мы просто пялились на недоступный нам дефицит как дикари на бусы.

Нет, если постараться, то и в Союзе можно было что-либо достать: под Новый год и большие праздники на прилавки выбрасывали нечто посимпатичнее «Большевички» и «Скорохода». Но достать можно было что-то одно: либо болгарское, либо венгерское. Реже — чешское или югославское. Если повезет, то можно было приобрести даже целую пару дефицитных вещей или продуктов. Потолкавшись по магазинам, потеряв в многометровых давках змеевидных очередей пуговицы от одежды, можно было схватить что-то импортное и качественное. Но чтобы вот так: спокойно придти и спокойно разглядывать, выбирая, все это добро, собранное и лежащее в одном месте — такого на нашей Родине не было! Наша Родина звала на подвиг, но не торопилась одеть и накормить своих граждан. Страна жила как в единой казарме — сурово и аскетично, и даже самое мирное на земле занятие — уборка хлеба — называлась в ней «битвой за урожай».

Пусть мне было только восемнадцать лет, но еще до армии я смутно понял, что в нашей стране люди делятся не только на взрослых и детей, на мужчин и женщин, на военных и штатских, на коммунистов и беспартийных. Это были второстепенные признаки, почти не влияющие на уровень личного благополучия. Главным признаком, по которому делились все советские люди был: «может достать дефицит» или «не может достать». Люди из первой категории считались полезными, а знакомства с ними именовались «полезными связями». Люди из первой категории делились еще на то, что именно они могут достать: покрышки для «Жигулей», красную икру, билеты на поезд до Москвы, итальянские сапоги, французскую косметику. И в зависимости от того, что они могли достать, они подразделялись на более полезных и просто полезных.

Люди из второй категории никак не подразделялись и им не оставалось ничего другого, как только строить коммунизм.

На заводах, фермах и в библиотеках.

Неравенство в положении отразилась и в устном народном творчестве. По Союзу гуляла байка о том, что все граждане СССР делятся на «черных» и «красных». «Черные люди» ездят на черных «Волгах», едят черную икру и отдыхают на Черном море. А «Красные» — ходят по Красной площади с красными флагами и с красными носами.

Мы с Рыжим были красные. Даже сержантские лычки на наших тряпичных погонах были одного цвета с нами и выдавали в нас красных с головой.

Весь наш геройский горно-стрелковый полк был красный и имел красное знамя.

И вообще — на этом берегу речки Амударьи, по эту сторону советско-афганской границы собрались одни красные. Ни одного сына маршала или внука члена политбюро тут не было.

Мы потолкались на пятачке у двух прилавков с импортным изобилием минут двадцать, подивились дефициту в свободной продаже и вышли обратно на улицу. Нас буквально раздувало от гордости за самих себя: в Союзе наши родители не имели возможности купить даже десятой части того, что мы только что увидели в магазине. Плевать, что у нас не было чеков — чеки мы еще получим в свое время, зато нам всего по восемнадцать лет, а мы уже допущены к «кормушке». Кто еще из граждан Союза ССР мог делать покупки в валютных магазинах на иностранную валюту или чеки Внешпосылторга? Ну, совпартноменклатура, да и то не каждый день. Валютные спекулянты — само собой, но — озираясь и оглядываясь, в опаске как бы товарищи в штатском не взяли за шиворот и не спросили: «а откуда, гражданин, у вас валюта, собственно?». Выдающиеся ученые и прима-балерины Большого театра.

Кто еще?

Еще работники посольств и торговых представительств за границей. Вот, пожалуй и все. Гордости и радости нашей не было предела оттого, что нас, сопливых, поставили в один ряд с партийным руководством, выдающимися учеными и дипломатами и мы тоже можем — ну, так, в принципе — законно владеть валютой и тратить ее по своему усмотрению.

Вернувшись в палатку связи и улегшись на второй ярус, мы повели философскую беседу о редкой удаче, выпавшей на нашу долю. Валяясь поверх одеяла, свесив сапоги в проход, чтоб не запачкать постель, мы сделали открытие, поднявшее нас в собственных глазах.

Все, кто имеет валюту, чем-то обязан государству.

Партийные секретари обязаны важно надувать щеки на скучных собраниях. Ученые обязаны что-то там изобретать. Балерины обязаны вызывать восхищение своей игрой на сцене и ездить на гастроли «за бугор». Дипломаты обязаны пить коктейли на посольских приемах и носить неудобные смокинги и фраки.

Только мы с Рыжим не обязаны ничем и никому. Нам будут платить чеками уже за одно только то, что мы просто оказались по нужную сторону границы. И домой на дембель мы притащим столько шмоток, сколько унесем. И не надо ни папы — директора завода, ни мамы — заведующей базой. Мы сами по себе — золотая молодежь на полном импортном обеспечении. Сами все достанем и все приобретем.

Подумать о том, что за инвалютные рубли мы обязаны два года подставляться под пули и шагать по минам, у нас не хватило ума.

Наши философические излияния и взаимный восторг прервал Барабаш. После обеда он заглянул в палатку связи и бросил нам на второй ярус две фиолетовых книжечки в твердой обложке — УГиКС.

— Учите обязанности разводящего. Сегодня вечером оба заступите в караул разводящими. Ты, — он показал на Рыжего — первым разводящим, а ты — палец дедушки Барабаша переместился на меня, — вторым. Вопросы?

Я раскрыл Устав: интересно же, что там пишут про разводящих?

— А ты, — Барабаш не спешил уйти из нашей палатки и теперь обращался к Золотому, — учи обязанности дневального.

— Сань, — жалобно хлюпнул Золотой, — память у меня плохая. Сколько раз учил — ничего не запоминается.

Барабаш, похоже, не обрадовался тому, что у Золотого такая худая память. Он снова повернулся к нам:

— Товарищи младшие сержанты! Хрена ли вы тут бока отлёживаете, когда у вас солдат устав не знает? Будете учить вместе с ним до полного посинения. Перед разводом приду — проверю у всех троих. И не дай Бог!..

Куда уж яснее. Ну, за себя и за Рыжего я был спокоен: у нас за плечами была учебка в которой умели будить память даже в том, в ком она уснула, казалось, на веки. Сложнее было с Золотым. Парень сам признался, что находится в полном беспамятстве.

Будем лечить.

— Спорим, — предложил я Рыжему про Золотого, — что через двадцать минут будет знать обязанности дремального как свои пять пальцев.

— Нет, — Рыжий сделал свою ставку, — через пятнадцать минут он у меня все выучит.

Золотой переводил затравленный взгляд то на меня, то на Рыжего. Физически мы были сильнее и выносливее его. С любым из нас один на один он не выстоял бы и минуты и теперь с тревогой ожидал решения своей участи. Ничего хорошего ему не светило.

— Десять минут — и он выучит наизусть. Без запинки. Бьем?

Рыжий протянул руку для пари:

— Бьем. Десять минут. Время пошло. Банкуй.

Я подошел вплотную к Золотому и стал «строить» его:

— Товарищ солдат, СМИРНО!

Золотой сделал вид, что не понял приказа, и что сам приказ относится не к нему, а кому-то другому и даже сделал попытку отвернуться от меня.

Ребенок! Глупый и неразумный. Он не догадывался, что у меня в запасе есть методы и против Кости Сапрыкина и с любым дебилоидом я спокойно найду общий язык.

С двух ударов.

Хватанув в учебке бессмысленных изуверств через край, я был готов с превеликой охотой делиться полученным жизненным опытом с любым, особенно, если он младше по званию и слабее по морально-волевым качествам. Вчера мы с Рыжим вдвоем «построили» шесть старослужащих, пусть чмыроватых, но их было больше нас втрое и они были старожилами полка. А у одинокого Золотого не было никаких шансов устоять перед нами. Стены палатки деликатно скрывали от постороннего глаза те методы, которые я собирался применить к Золотому, чтобы надежно заштопать суровой ниткой его дырявую память.

В учебке нам читали краткий курс военной педагогики, из которого я вынес следующий постулат: существуют только три способа воздействия на подчиненных — убеждение, принуждение и личный пример. Первый и последний способы сейчас не годились и я решил прибегнуть ко второму, как самому доступному и безотказному. Ухватив Золотого за плечи я развернул его к себе лицом и не сильно, но чувствительно, двинул ему носком сапога по голени.

Есть такая косточка в организме — от подъема стопы до коленки. Не защищена она никакими мышцами, но имеет массу нервных окончаний, и даже самый слабый удар по ней отзывается в ноге острой болью. Сколько таких несильных ударов, от которых отнимается нога и выступают слезы, получил я в учебке? Сто? Двести? Триста? Кто их считал? Кто из курсантов до получения вожделенных сержантских лычек смог избежать этих ударов? Покажите мне такого!

Массу удобств и преимуществ имеет совсем несильный удар носком сапога по берцовой кости. Во-первых, больно. Во-вторых наглядно и доходчиво. В-третьих, никаких синяков на лице и туловище, а значит, никакой трибунал тебе не грозит.

Золотой взвыл от резкой боли и стал приплясывать на одной ноге, держась обеими руками за больное место. За потерю бдительности он моментально тут же и поплатился: одновременный удар двумя ладонями по ушам мгновенно избавили его от тягот и лишений воинской службы. «Словив мутного», а проще — попав в состояние легкого нокдауна, Золотой забыл о боле в ноге и стал беспорядочно перебирать перед собой руками в поисках точки опоры. Мне вовсе не хотелось, чтобы он упал и — не дай Бог — расквасил себе нос, поэтому, я дернул его за рукав и двумя пощечинами привел в чувство:

— А ну, СМИРНО, товарищ солдат!

Услыхав знакомую команду, Золотой выплыл из беспамятства и, хоть и мутными глазами, но вполне осмысленно посмотрел на меня. В его глазах сейчас читалась полная покорность и готовность с христианским смирением стерпеть дальнейшие муки.

Ну, и кто я, если не великий педагог? Рыжий даже вякнуть не успел в мою поддержку. Вся процедура заняла секунд, может, пятнадцать, а солдат уже готов к работе. К моей дальнейшей работе над его воспитанием. Сейчас мы с ним в два счета выучим обязанности дневального. И не только дневального, если успеем. Смешное дело: солдат устава не знает. Как же можно служить, не зная своих обязанностей? Это же курам на смех, а не солдат.

Вообще, в учебку связи набирали рекрутов «с икрой в глазах», смотрели даже на аттестат, чтобы был без троек. Но где набрать двести одинаково умных курсантов? Случались и среди нашего брата во хмелю зачатые «причуды генетики» с ослабленной памятью, которым никак не лезла в тупые головы уставная казуистика. Тогда наши затейники-сержанты прибегали к испытанному методу прочного и быстрого усвоения знаний, который я намеревался сейчас проверить на Золотом.

— Товарищ солдат, СМИРНО! — гаркнул я на Золотого, — товарищ солдат, вы слышите меня?

Золотой посмотрел на меня мутным взглядом:

— Слышу.

— Не понял! Товарищ солдат, как надо отвечать старшему по званию?

— Так точно.

— … товарищ сержант, — подсказал я ему.

— Товарищ сержант, — согласился Золотой.

— Младший сержант, — уточнил я.

— Так точно, товарищ младший сержант, — послушно повторил испытуемый.

Все. Клиент созрел. Теперь главное — не упустить то время, пока он «тепленький». Очухается, придет в себя — можно его часами колотить — толку не будет.

— Товарищ солдат, упор лежа — принять!

— Чего? — не поверил своему счастью Золотой.

— Рот закрой, уродец! Упор лежа — принять!

Для убедительности я снял ремень и намотал один конец на руку, выписывая в воздухе «восьмерки» латунной бляхой. Мой вид убедил Золотого в полной бесполезности дальнейших пререканий и он, опустившись на колени, уперся ладонями в бетонный пол палатки.

— Колени! — я не сильно двинул носком сапога по коленям Золотого и он послушно распрямил ноги. Теперь он имел целых четыре точки опоры, вместо привычных двух. Осмотрев положение, которое занял Золотой и найдя его почти правильным с точки зрения общевойсковой физической подготовки, я положил на пол перед самым носом Золотого Устав Внутренней службы, заботливо раскрытый на странице, где излагались обязанности дневального.

— Сроку вам, товарищ солдат, на изучение ваших обязанностей — пять минут. Время пошло. Через пять минут докладываете мне обязанности дневального.

Вероятно, мой педагогический опыт оказался недостаточно глубоким и у Золотого посмела зародиться мыслишка, будто я с ним шутки шучу. Через пять минут, когда я поднял его из положения «упор лежа» в положение «смирно» он так и не мог мне внятно доложить об обязанностях дневального с той ясностью и простотой, которую несли в себе литые, чугунные буквы Устава. Хвастаться перед Барабашем нам было нечем.

— Вы огорчили меня, товарищ солдат, — вздохнул я, — ваше нерадение приводят меня в отчаяние. Придется прибегнуть к радикальным мерам. Будем изучать Устав по ускоренной программе.

Золотой затравленно посмотрел на меня, не ожидая ничего хорошего для себя от «ускоренной программы».

Он был прав! Ничего хорошего его и не ожидало.

— Упор лежа — принять! — скомандовал я ему.

— Ну, хватит уже, — попробовал, было, вяло сопротивляться Золотой, но хлесткий удар ладошкой по соплям, апробированный вчера на чмошниках-дедах, лишил его последних остатков воли к сопротивлению. Он снова уперся ладонями в бетонный пол, выгнувшись дугой. Я присел на корточки рядом с ним.

— А теперь, товарищ солдат, — я придвинул Устав снова под нос Золотому, будем учить с вами по разделениям. На счет «раз» — сгибаем руки в локтевом суставе, на счет «два» выпрямляем руки. Вопросы?

— Никак нет, — прокряхтел Золотой сдавленным голосом.

— А чтобы вы не вздумали трепыхаться и ворочаться, для чистоты исполнения упражнения мы с вами используем вот это, — я сдернул фляжку с ремня и положил ее Золотому между лопаток, — не дай Бог она упадет!

Я встал и придирчиво осмотрел Золотого. Все в нем мне нравилось: и поза, и Устав на полу прямо перед его носом, и фляжка, наполовину наполненная чаем у него на спине.

— Раз! — скомандовал я.

Золотой упал брюхом на пол. Слабоват по части физической подготовки. Не оканчивал нашей учебки. Не спортсмен.

— Два!

Золотой кое-как оторвал брюхо от пола и вернулся в исходную позицию.

— Раз!

Золотой снова рухнул на пол.

— Два!

Минуты через две Золотой поднял на меня перепачканное потом и пылью лицо:

— Разрешите доложить?

— Чего ты мне хочешь доложить? — не понял я его.

— Обязанности дневального.

— Докладывайте, товарищ солдат, — разрешил я и перехватил у него Устав.

Золотой выпрямился и на одном дыхании выпалил:

— Дневальный по роте назначается из солдат и подчиняется дежурному по роте и старшине роты…

И так всю страницу. Слово в слово. За каких-то две минуты я от него добился того, чего тщетно пытались добиться целых полгода. Рыжий, сидевший на табуретке тут же в проходе восхищенно посмотрел на меня:

— Ну, ты и Макаренко!

— А вы что? В учебке Устав разве не так учили? — спросил я его.

— Нет, — Рыжий повертел головой, — у нас в разведке все проще: не выучил — получай бляхой по заднице и учи дальше.

Такая простота — хуже воровства! Разведчиков готовили явно без тех садистских изысков, которые применялись к курсантам-связистам. Что это такое: бляхой по заднице? Свист один. Просвистит ремень в руках сержанта, сверкнет в воздухе латунная бляха, отпечатает звезду на филейном месте и все. Через пять минут все забыто и не болит ничего. Даже обиды на сержанта не останется. А вот когда отожмешься от пола «под счет», да еще с фляжечкой между лопаток, вот тогда только по-настоящему начинаешь понимать, что тяготы и лишения воинской службы могут оказаться для тебя непреодолимыми. Мозги становятся сразу ясными-ясными, и ты приходишь в то состояние наивысшего вдохновения и подъема сил, когда способен за полчаса наизусть выучить «Войну и мир».

Все четыре тома.