Пятая рота

18. Сколько пружин в автомате?

Я, разумеется, воспользовался ключами, столь любезно предложенными мне после отбоя Саней Кравцовым. Под утро на меня напал такой сильный голодняк, который известен только старым потребителям чарса и солдатам первого года службы. Я быстренько нашел банки с кашей, ржаные хлебцы и прозрачные пакетики заварки с чаем «грузинский, № 36». На чугунной печке, которая обогревала палатку, я разогрел кашу, вскипятил чай и все это умял под хруст хлебцов. К утру автоматы были почищены и поставлены обратно в пирамиду, после подъема наведен порядок в палатке и вокруг нее, распахнуты двери для проветривания и после завтрака я доложил Михайлову:

— Товарищ лейтенант, за время моего дежурства происшествий не случилось. Разрешите сон.

Получив разрешение я лег и уснул, не реагируя на внешние раздражители. Меня разбудили только тогда, когда пришло время идти на заготовку для обеда.

После обеда Полтава спросил как бы невзначай:

— Как ты думаешь, сколько в автомате пружин?

Я почесал репу: а в самом деле — сколько?

— Три, — ответил я и, подумав, добавил еще одну, — четыре.

— Ты автомат вчера получил?

— Получил, — вопрос показался нелепым: он же мне сам его и вручил.

— Почистил?

— Почистил. Ночью. Вместе с автоматами управления.

— Покажи.

Я вынул ключи, отпер оружейку и принес свой автомат. Полтава снял крышку, посмотрел и ему не понравилось то, что там было внутри.

— Я сейчас буду чистить свой. Садись рядом, будем чистить вместе. Только не кури.

Курить действительно не стоило: в курилке стояла трехлитровая жестяная банка из-под капусты в которую до половины был налит бензин. Рядом с банкой лежали две старые и грязные зубные щетки.

— Разбирай, — приказал Полтава.

Делов-то! Я снял крышку, вынул затворную раму, вывинтил затвор, немного подумав, снял заодно и ствольную накладку. Полтава глянул и снова приказал:

— Разбирай дальше.

Что тут было разбирать?! Вот затворная рама. Вот сам затвор. Вот крышка, вот пружина. Вот лежит разобранный автомат: без крышки, без пружины, без затвора и затворной рамы. Мне от него еще приклад открутить?

Что тут еще можно разбирать?!

— Вытаскивай спусковой механизм, — подсказал Полтава.

Я заглянул в коробку автомата: спусковой механизм стоял на своем месте и был присобачен намертво.

— Подними пружинки и вытащи пальцы.

Вообще-то я туда пальцы и не совал, чтобы их вытаскивать…

И тут меня озарило: это же не о моих пальцах речь! Вот эти три беленьких стерженька — и есть пальцы!

«А что их тут держит?».

Я заглянул внутрь: две проволочки ложились в пазы пальцев, фиксируя их намертво в коробке. На этих-то пальцах и был закреплен весь ударно-спусковой механизм. Поддев проволочку изнутри, я надавил на палец снаружи: палец поддался и стал вылезать сбоку коробки. Через минуту на лавку упали пружина, курок и ударник.

— Клади их в бензин.

В банке уже вымачивался ударно-спусковой механизм, вытряхнутый из автомата Полтавы.

— А если перепутаем?

— И что? Детали все равно одинаковые: их на конвейере делают.

Я успокоился, кинул в банку автоматную требуху и стал чистить ставшую пустой ствольную коробку.

К нам подошел Тихон:

— Свой, что ли почистить?

Я кинул ему ключи от оружейки:

— Возьми сам.

Тихон вернулся и разложился со своим автоматом на соседней лавке.

Подошли Гулин и Кравцов:

— Мужики, и мы с вами. У вас бензина на нас хватит?

Я кинул ключи и им. Теперь мы в курилке чистили автоматы впятером.

Вообще, чистка оружия — это сделка солдата с Распорядком дня. С одной стороны — делом занят, с другой — не мешки ворочаешь. Все-таки, сидеть в курилке под масксетью намного приятнее, чем на открытом воздухе разгружать машину с углем. И никто не придерется, ни один, самый злой шакал не спросит: «чем вы тут занимаетесь?»: и так видно — чем. Оружие чистим.

Святое дело!

Даже если ему и захочется припахать бойца, занятого чисткой оружия, то если боец не полный дурак, то собирать разобранный автомат он будет никак не менее получаса. Шакалу проще найти откровенного бездельника, чем дождаться, пока недочищенный автомат будет поставлен в пирамиду и солдат освободится для выполнения дальнейших распоряжений.

Распорядок дня не предусматривает, что солдат может среди дня растянуться на своей кровати как тюлень. Штаб батальона, расположенный в палатке второго взвода связи, не позволял этой мысли даже родиться в мозгу не то что молодых, но и старослужащих. Днем в палатку могли войти комбат, начальник штаба, да кто угодно. И любой офицер тут же заметил бы демонстративное нарушение распорядка — солдат лежит на постели. А вот тут, в теньке, в курилке…

Знай себе, наяривай. Какая разница как лясы точить? А так, хоть руки заняты.

— Ну, так сколько в автомате пружин? — снова спросил Полтава.

Простой вопрос поставил меня в тупик: в разобранном автомате было уже больше четырех пружин.

— Раз, — начал считать я, откладывая самую большую пружину.

— Начни с компенсатора, — перебил меня Кравцов.

А где она там? А — вот, нашел: такая маленькая пипусенька, которая выталкивает собачку защелки.

— Раз, — посчитал я ее.

— Молодец, — похвалил Полтава, — дальше?

В мушке пружин не было.

— Сань, а шомпол считать?

Когда шомпол бывал вставлен на место, то он пружинил под руками. Может, это тоже пружина?

— Нет. Шомпол — он и есть шомпол. Считай пружины.

— Как же ты воевать собрался, если не знаешь даже устройства автомата? — ехидно вставил Гулин.

— А! Вот! Нашел, — обрадовался я, — в прицельной планке!

— Два, — засчитал пружину Полтава, — ищи выше.

Я осмотрел автомат. Выше прицельной планки ничего не было. Между прицелом и планкой был приварен патрубок для отвода пороховых газов, но в нем не могло быть никаких пружин.

— Ищи, ищи, — подзадоривал Кравцов.

Я поднял с лавки ствольную накладку и в торце, который примыкает к прицельной планке обнаружил выгнутую подковообразную пластину — хомутик, который не дает накладке болтаться на автомате. Он был упругий.

— Считается? — спросил я.

— Три, — зачел Полтава, — считай дальше.

— Четыре, — я отложил самую большую пружину толкателя.

Что тут еще может быть? Я глянул в банку с бензином. Замысловато свернутые жгутом, там отмокали тросики ударно-спускового механизма. Я вытащил один тросик.

— Пять, — кивнул Полтава.

— А сколько всего? — мне было интересно узнать: а в самом деле — сколько?

— Считай, считай.

Блин! Где они тут все? А, вспомнил: в прикладе!

— В прикладе одна, — доложил я.

— В прикладе — две, — поправил меня Кравцов.

— Семь, — подытожил Полтава, — ищи дальше.

Сколько же тут этих долбанных пружин?

— Их всего двенадцать, — подсказал Тихон.

«Двенадцать?! Я семь-то еле нашел, а автомат уже кончился. До приклада добрались. Откуда я еще пять нарою?!».

— Посмотри затвор, — подсказал Кравцов.

Я взял затвор, повертел его в руках, подергал туда-сюда боек и увидел в головке затвора маленькую полукруглую скобу, которая выгрызает патроны из магазина. Ее основание поддерживалось маленькой тугой пружинкой, чтобы скоба могла защелкиваться на выемке патрона, когда вся рама идет вперед и выплевывать патрон, когда рама отводится назад.

Как ловко Калашников придумал свой автомат! Ну, голова, Михаил Тимофеевич!

— Восемь, — обрадовался я тому, что осталось найти всего четыре пружины из которых одну я уже нашел, — девятая пристегивает магазин.

Между скобой, защищавшей спусковой крючок, и магазином, стояла собачка, которая фиксировала пристегнутый магазин.

— Ищи остальные.

Я пошарил в банке и вытащил оттуда сам курок — в нем тоже стояла пружина.

Оставалось найти две. Я вспомнил о том каким образом вытаскивал пальцы и заглянул в ствольную коробку. Там, прижатая к стенке, стояла еще одна пружина. Я вытащил ее и вымыл в бензине. Где искать последнюю — я не знал. Автомат был исследован вдоль и поперек. Не было в нем больше никаких пружин. Полтава и черпаки минут десять любовались моими изысканиями.

— Давай, теперь собирай свой автомат.

Повторяя движения Полтавы я снова закрутил ударно-спусковой механизм и всунул его на место в ствольную коробку, зафиксировав пальцы одиннадцатой пружиной. Могу поклясться — в автомате не осталось ни одного квадратного миллиметра, неизученного мной самым внимательным образом.

Двенадцатой пружины не было!

Я положил ствольную накладку на место и защелкнул собачку. Собачка ствольной накладки за пружину считаться не могла, потому что таковой не являлась. Я ввинтил затвор в раму, саму раму засунул поршнем в газоотводник и задвинул ее до упора вперед. Вставил пружину толкателя, прихлопнул крышкой, передернул затвор, щелкнул курком и поставил на предохранитель.

В результате этих действий последняя пружина так и не нашлась. Только в руках у меня сейчас был идеально почищенный автомат после полной разборки.

— Дура! — сжалился надо мной Полтава, — а если бы тебе сейчас стрелять надо было?

«Эврика!» — осенило меня, — «Двенадцатая — в магазине!».

Наверное, сам Архимед не радовался так своему открытию. Мы с Тихоном забрали пять чистых автоматов и отнесли их в оружейку.

День прошел — я не заметил как. Полтава почистил сапоги и пошел на развод: время близилось к шести, а он заступал дежурным по взводу вместо меня. Скоро мне сдавать дежурство. На один день осталось меньше служить. На целый день стал ближе дембель. На целый день ближе к дому.

И слава Богу — не убили!

После развода я сдал повязку и насилу дождался отбоя — спал-то я сегодня неполных четыре часа.

Щаззз!

Дали мне поспать!

Через два часа после отбоя, не успел я разоспаться как следует, Полтава поднял меня и отправил под грибок — стоять «за того парня». Господа черпаки ночью должны отдыхать. Матеря про себя последними словами Полтаву, черпаков, дедовщину и Министра Обороны со всем его Министерством, я кое-как оделся, влез в чью-то шинель, напялил каску и навесив на грудь бронежилет я вышел под грибок.

Ночь — хоть глаз коли. Только два фонаря на плацу и окошко дежурного по полку в штабе давали свет.

И охота спать.

Очень охота. Геракл с Немейским львом не боролся так, как я боролся со сном в ту ночь: после караула меня без паузы поставили на дежурство, а после дежурства, не дав отдохнуть как следует, меня вытолкали из теплой палатки под этот долбанный грибок и ночной ветерок неприятно похлестывает меня по моим юным ланитам. Можно, конечно, каской или бронежилетом зацепиться за какой-нибудь гвоздь внутри грибка и, повиснув на нем, подремать. Но от этого умного, но нехорошего поступка меня удерживало совсем еще свежее воспоминание о том, как на моих глазах в карауле дембеля лечили от сонливости на посту Манаенкова и Жиляева. Черт с ним, с этим дежурным по полку, в гробу я его видал. Но, если Полтава застанет меня тут повесившимся и спящим, то скорее всего он не одобрит. А мало ли какой каприз может взбрести в дедовскую голову? Если меня застукают спящим на посту, то уж наверное обойдутся со мной ничуть не мягче, чем дембеля обошлись с двумя чмырями. Могут и меня в чмыри перевести, а это — страшнее смерти.

Да и Родину жалко.

Зевота раздирала мне рот, как Геракл раздирал пасть тому льву, выступавшие слезы слипали веки, но я стойко и мужественно преодолевал соблазн: то мерил шагами ширину палатки, то измерял расстояние до столба, то принимался курить, то приседал.

Но сон я победил.

Стойко и мужественно я не смыкал глаз до тех пор, пока меня не сменил Женек. Скоренько передав ему броник и каску, я залез обратно к себе «на пальму», в тепло и уют постели после жиденького ночного ветерка, и тут же уснул без снов. Как в яму провалился.

Я только закрыл глаза, как меня уже кто-то расталкивал: шесть часов. Подъем!

«Какой на хрен «подъем»?! Я только глаза закрыл!».

Хлопая спросонья ресницами и ничего еще не понимая, я осмотрелся вокруг себя. Одновзводники уже встали, обе двери были распахнуты, раздетым и разутым оставался только я — одинокий дух грустно сидел «на пальме», уныло глядя с высоты своего положения на рождение нового дня.

И в самом деле — подъем. Пора браться за щетку.

Не пришлось.

Одевшись по «форме номер три», то есть без ремней, панам и шапок, взвод вышел и стал организованно строиться перед палаткой. Мне показалась странной такая тяга к спорту, тем более, что вчера в это же самое время, черпаки с дедами, прихватив сигареты, пошли на спортгородок делать дыхательные упражнения с «кислородными палочками». Минуту назад я нежился под одеялом на чистой простыне в теплой палатке… Сейчас я испытывал те же чувства, которые испытывает эмбрион, когда тетя-акушер извлекает его из материнской утробы и обрезает пуповину: мне было холодно и скучно. Хотелось обратно под одеяло, а еще лучше — домой, к маме. Зябкий ветер, который начинал со мной заигрывать ночью, к утру совсем расхулиганился и теперь протягивал чувствительным холодом. Половина взвода обняла себя руками, пытаясь сохранить тепло под этим ветром: было и в самом деле прохладно.

— Ну как, второй взвод связи, готовы? — знакомый голос бодро приветствовал нас.

Я поднял глаза и обмер: прямо передо мной гарцевал Баценков. Из одежды на нем были только атласные спортивные трусы и кроссовки на босу ногу. От его вида мне стало еще холоднее: на улице холодища — градусов пятнадцать, не выше. Ветер гуляет, всю жизнь портит… А он по форме номер один тут красуется. Я бы — умер. У меня было бы двустороннее воспаление легких. Мне в хэбэшке-то, под которой одето зимнее белье, холодно, а он — в трусиках, видите ли.

«Железный мужик. Мне бы его характер», — подумал я про комбата.

Было видно, как из клуба со своими инструментами вышел оркестр, построился, но пошагал не на плац, а куда-то за полк, через взлетку. К нашей палатке притопали разведчики и хозяйственники, подтянулся Михайлов в неуставном свитере и вслед за комбатом мы побежали в ту сторону, куда ушел оркестр.