Пятая рота

17. Комбат

Так я узнал, что второй взвод связи это, собственно, не один взвод, а два. В одной палатке с нами квартировал второй БМП — батальонный медицинский пункт. Такой же взвод как наш, только из трех человек: командира взвода прапорщика Кравца, заместителя командира взвода старшего сержанта Каховского — того самого, который встал сегодня в строй последним — и механика водителя рядового Тихона. Общность сожития и быта связывала два взвода в один: у двух взводов были общие деды и духи. Однако, отсутствие взаимоподчиненности выгодно отделяло Каховского от дедов взвода связи: он подчинялся непосредственно Кравцу, наш Михайлов был его до лампады и если бы командир взвода связи решил бы показать Каховскому свою власть и силу, то немедленно и совершенно справедливо был бы послан ну хутор для поимки бабочек.

Старший сержант Каховский был еще невиданным мной типом солдата и деда. Небольшого роста, худоватый, с тонкими нервными пальцами пианиста-виртуоза он был изящен во всем: в ношении формы, в осанке, в манере говорить. Что-то в нем было такое, чего не было ни в ком из нас. Даже ума в нем, кажется, было больше. Отчего это?

Он был студентом.

Каховский загремел под знамена с третьего курса мединститута за какую-то не совсем красивую историю связанную то ли с милицией, то ли с КГБ Но и тут он ухитрился обмануть родное государство: как студент он призвался тридцатого июня, а как сержант должен был уволиться в мае. Таким образом, вместо полных двух лет ему надлежало служить всего только двадцать два месяца. Я восхитился такой предусмотрительностью Его тоже, кстати, звали Сашей. Кравцов, Полтава, Каховский — три Александра на такой маленький взвод. Это обстоятельство наводило на мысль о скудости фантазии на имена. А созвучие фамилий Кравцов и Кравец — о том, что мир тесен и что фамилий в нем мало.

Полк был построен для развода. На правом фланге стояла колонна офицеров и прапорщиков управления полка. Дальше — разведрота, рота связи, саперы и ремрота. За ремротой стоял огромный табун РМО — самое большое подразделение в полку. В РМО насчитывалось добрых полторы сотни человек: водители, повара, кладовщики, банщики и кочегары. В середине полкового построения стоял мой второй взвод связи На РМО оканчивались полковые службы и за ним стол второй батальон. Как и положено, на правом фланге батальона выстроилась лейб-гвардия: разведка, связь и взвод хозяйственного обеспечения. Потом колонны четвертой, пятой и шестой рот и на самом левом фланге, даже несколько особняком, каста неприкасаемых — писаря и комендантский взвод.

Полк стоял поротно, негромко переговариваясь между собой. В задних рядах докуривали. От клуба с барабанами и дудками наперевес строем и почти в ногу прошагал полковой оркестр во главе с маленьким дирижером-старшим лейтенантом. На плацу никого не было. Полк смотрел на штаб в ожидании выхода начальства. Оркестр встал напротив разведроты лицом к полку.

Наконец из штаба вышли два подполковника. Один очень высокий широкоплечий с соломенными жесткими волосами и огромным мясистым носом, да что там — носом? — здоровенным шнобелем на багровом похабном лице. Из ворота хэбэшки у него красовался десантный тельник. Другой почти на голову пониже, но тоже высокий и полный, даже толстый, с очень добрым лицом Деда Мороза на круглой улыбчивой физиономии. В вырезе хэбэ у него тоже просвечивал тельник, только морской, в черно-белую полоску. Это были начальник штаба полка Сафронов и заместитель командира полка по политической части Плехов. Дойдя примерно до середины плаца подполковники остановились и осмотрели строй. Оставшись довольным увиденным, Сафронов распахнул варежку и скомандовал:

— Полк!

«Господи! Ну и голос! Просто бычий рев», — мне никогда еще не доводилось слышать кафедральных протодиаконов, но этому подполу не стыдно и при патриарших богослужениях провозглашать что-нибудь торжественное, подходящее случаю. От этого голоса сам собой втягивался живот, надувалась грудь, уносились вдаль невоенные мысли и приходила знакомая каждому солдату готовность слушать и исполнять приказания старшего начальника.

— Равняйсь! Смирно! — рыкнул начальник штаба.

Восемьсот человек ни звуком, ни шевелением не выдавали своего присутствия на плацу. Наступила гробовая тишина, когда сотни людей в форме, внимая голосу старшего, становятся единым целым. Вот ради именно этого единения силы и воли в армии и существуют дисциплина и субординация. Если бы Сафронов приказал сейчас всем взять в руки лопаты и до ужина вскопать на хрен те горы, что украшали собой пейзаж за нашими спинами, то полк без рассуждений повиновался бы ему.

— Равнение на сред-дину!

Дирижер всплеснул руками, оркестр дунул в трубы и колотнул по барабанам. Получился марш. Офицеры полка приложили ладони к виску, отдавая честь. Из дверей штаба вышел невысокого роста третий подполковник — командир полка Дружинин. Не видя командира, но угадав его появление спиной или просто ориентируясь по оркестру, Сафронов развернулся и высоко вскидывая длинные ноги в строевом шаге пошел встречать. Два подполковника остановили напротив друг друга, Дружинин тоже поднес ладонь к кепке.

— Товарищ подполковник! — рев сафроновской глотки ударял в фанерные стенки штаба и отлетал к затихшему строю, — Вверенный вам полк на утренний развод построен. Начальник штаба подполковник Сафронов.

Дружинин прошел мимо начальника штаба по направлению к шеренгам и колоннам. Сафронов сопровождал строевым и на это стоило посмотреть. Комполка не был маленьким, скорее среднего роста. Просто на фоне здоровенного выпускника Рязанского Высшего Военно-Десантного Командного училища он терялся как объект наблюдения. Пока Дружинин делал шаги, Сафронов перекрывал одним своим три командирских шага. Дружинин остановился. Сафронов успел сделать не более пяти шагов, но прошел половину плаца.

— Здравствуйте товарищи! — не отнимая ладони от виска поздоровался командир полка.

Прошло три секунды и…

— ЗДРАИА! ЖЕЛА! ТОВА! ПОЛКОВНИК!!! — грянули восемьсот глоток в едином воодушевлении.

— Вольно! Офицеры — на средину.

Офицеры строевым пошли от своих подразделений к командиру. Прапорщики выстроились в линию метрах в трех позади них. Меня кто-то несильно толкнул в плечо:

— Сделай два шага.

— Зачем? — не понял я.

— Ты — сержант. Сделай два шага из строя.

Я посмотрел по сторонам: и в самом деле — впереди каждой роты выстроились сержанты с красными лычками. Ну и я шагнул пару раз.

Развод — не парад, не долго длится. Дружинин сказал только, что разбор прошедшей операции с офицерами будет завтра и отпустил их с миром.

«Все занятия и работы — по распорядку дня и по плану работ».

Офицеры вернулись на свои места, только напротив нашего батальона остался стоять высокий капитан.

— Комбат, — шепнули сзади.

— Полк! — снова заревел Сафронов, — Управление прямо, остальные напра-ВО!

— Второй батальон на месте, — спокойно уточнил комбат.

Я, было, дернулся выполнять команду начальника штаба, но заботливые руки сослуживцев вернули меня в прежнее положение.

— Шагом…. Марш! — рявкнул напоследок Сафронов и пошел в штаб.

Все, кроме второго батальона двинулись с плаца. Комбат выжидал, пока освободится пространство. Я в это время рассматривал его.

Высокий, выше меня, но не такой здоровый, как Сафронов, а поджарый, без лишнего жира и мяса. Такую стать хорошо иметь многоборцам. Из-под выгоревшей потрепанной кепки с овальной кокардой на лбу выбивались пепельного цвета волосы, остриженные «в кружок» как у Иванушки-дурачка. Возможно, комбат и был бы похож из-за своей прически на придурка из русских народных сказок, если бы не пронзительный взгляд бледно-голубых глаз, который притягивал внимание. Комбат смотрел так, будто видит тебя насквозь. В такие глаза трудно врать. Вот только привычка плотно поджимать губы и немного приплюснутая челюсть в сочетании с этим холодным взглядом придавала комбату схожесть с лягушкой. Или с фашистом, какими их показывали в кино. Только немецкой каски не хватало — вылитый Ганс или Фриц, охотник на партизан. На груди его хэбэшки был прикручен маленький бронзовый орден Суворова — значок выпускника суворовского училища.

Таким я первый раз увидел своего комбата Баценкова.

Пока полковые службы освобождали плац от своего присутствия за спиной комбата выстроились еще два капитана и майор: замкомбата майор Чайка, начальник штаба капитан Скубиев, и зам. энша капитан Поляков. Баценков Обратился к батальону:

— Ну, как повоевали? Все живы?

Батальон оживился: с операции вернулись все, только трое были ранены.

— Командир мин. банды, почему у тебя в батарее двое раненых?

— Так, товарищ капитан…

— С тобой после разберемся, — Баценков подошел к четвертой роте, — молодцы, четвертая рота.

— Служим Советскому Союзу! — на узбекском, туркменском и таджикском языках откликнулись отличившиеся.

— Ты, Буба, из гранатомета стрелять разучился? — отечески обратился комбат к какому-то солдату из задних шеренг четвертой роты, — а ты, Алиахметов, в первый раз пулемет увидел? Почему тогда промазали?

Баценков повернулся к группе офицеров:

— Начальник штаба! Готовь наградные, вечером подпишу.

Мимо батальона в сторону складов нес своё брюхо зампотыл полка подполковник Марчук.

— Товарищ капитан, выдели-ка мне пятнадцать человек для разгрузки машин, — небрежно бросил он Баценкову.

— А пошел бы ты на хрен, товарищ подполковник, — без злобы и сердца послал комбат старшего начальника, — не видишь: я с батальоном разговариваю?

Я ахнул про себя:

«Вот это мужик!».

С этого момента я зауважал комбата и ныне и присно и во веки веков. Это он не просто тыловика послал. Это он наглядно и просто показал, что батальон для него важнее и дороже мнения и дружбы штабных и тыловых.

Марчук утерся и пошел искать подмогу в ремроту.

Баценков вернулся на свое место впереди строя.

— Командирам подразделений, развести людей по работам. Командирам рот и отдельных взводов сбор через полчаса в палатке взвода связи. Разойдись.

Мы вернулись в палатку и я не знал, чем себя занять. Старослужащие испарились, Кравцов отдыхал после бессонной ночи, Женек стоял под грибком в бронежилете, Тихон с Нуриком умотали в парк. Второго дневального, Гулина, тоже в палатке не было. Я был один. Я сел на табурет, ожидая, что придет лейтенант Михайлов и хоть он-то меня чем-нибудь озадачит, но вместо Михайлова в палатку зашли комбат и начальник штаба батальона.

— Товарищ младший сержант, — с порога обратился Баценков ко мне, — на каком основании вы здесь сидите?

Я встал и оробел. Заходит целый комбат, а я тут расселся — всей задницей на табуретке. Может, мне тут и не положено вовсе сидеть? Не случайно же деды с черпаками рассосались по полку?

— Я повторяю, товарищ сержант, — добивался от меня внятного ответа комбат, — на каком основании вы тут сидите?

«Вот так, с ходу, я снова влип в неприятности! Да что же у меня служба-то не идет?! В учебке гнобили за земляков. Во взводе, тоже чуть не попал под раздачу за них же. Не успел приехать в полк — загремел на губу. Первый раз увидел комбата и уже чего-то нарушил. Сейчас он меня опять на губу отправит! Когда же я служить-то научусь?! Почему у других все ровно и гладко, а у меня…».

— Товарищ младший сержант, — назидательно проговорил Баценков, — вам надлежит ответствовать старшему по званию: «Товарищ капитан, я тут сижу на табуретке».

У меня отлегло от сердца: шутку я оценил, но раз комбат шутит, значит, он не сухой уставник, а нормальный мужик.

— Вот что, молодой человек, — снова обратился ко мне комбат, — очистите-ка нам помещение. Мне с офицерами поговорить надо.

Я вышел и сел в курилке. Делать мне сегодня было нечего. И где же та дедовщина, которой нас пугали в Союзе? И куда идти? Чем себя занять?

Я уже неверное минут сорок ковырял в носу, решая куда себя деть, и, наверное, ковырялся бы еще час, но из-за угла палатки появился Женек и помешал мне планировать свой досуг:

— Давай, быстрей к комбату.

Женек сейчас был похож на гвардейца кардинала: не застегнутый липучками бронежилет болтался на нем, свисая спереди и сзади как мушкетерский плащ, он еще не успел сменить летнюю панаму на зимнюю шапку и ему отчаянно не хватало на ней пера, которое я ему тут же мысленно и подрисовал, а штык-нож на ремне вполне заменял собой шпагу. Я тоже почувствовал себя д'Артаньяном, которого кардинал приглашает в свой Люксембургский дворец. Брезентовая прорезиненная палатка выросла на глазах, углы ее, выпиравшие из-под опорных жердей, обрели вид угловых башенок с узкими бойницами, двускатная крыша превратилась в центральный бастион замка. Вокруг нее, кажется даже был прорыт крепостной ров, а распахнутая дверь показалась мне подъемным мостом.

Я встал, поправил мундир. Небрежно щелкнув пальцем по лычкам, смахнул с золотых эполет несуществующую пыль, поправил меховой гвардейский кивер на голове, так, чтобы звездочка находилась строго между глаз. Хотел еще поправить шпагу, но вспомнил, что вечор оставил ее в кордегардии, сиречь в оружейке, и, стараясь как можно тише звенеть шпорами на ботфортах отправился на прием к его высокопреосвященству.

«Извольте, ваше сиятельство! Я всегда готов к вашим услугам!».

Через три секунды внутренне вибрируя от волнения, не ожидая для себя ничего хорошего, младший сержант первого года службы доложил капитану Баценкову о прибытии:

— Товарищ капитан, младший сержант Семин по вашему приказанию прибыл.

Рядом с комбатом сидели мой командир взвода и начальник штаба батальона. Перед комбатом было развернуто мое личное дело.

И опять пошли привычные расспросы про папу-маму, дом родной, чем занимался на «гражданке» и что я думаю делать после армии…

Вот про «после армии» я меньше всего думал. До этой «после армии» мне еще тарабанить восемнадцать месяцев и еще не известно: будет ли у меня еще когда-нибудь гражданская жизнь или нет. Одно я знал совершенно точно: я никогда после армии не буду военным. Ни офицером, ни прапорщиком, ни даже генералом или адмиралом. И не предлагайте! Полгода в учебке мне хватило для того, чтобы осознать, что я — человек сугубо штатский и это была большая ошибка министра обороны призвать меня для прохождения службы. Десять тысяч раз я уже успел обозвать себя ослом за то, что не стал подавать документы в университет. Вместо спокойной учебы в гражданском ВУЗе в родном городе мне захотелось «проверить себя». Вот и проверяю уже восьмой месяц.

Осёл!

Ничего этого я комбату, разумеется не сказал, а как-то неопределенно пожал плечами: «война план покажет».

Комбат заинтересованно расспрашивал меня про учебку: на каких радиостанциях я могу работать, умею ли разворачивать антенны, какие у меня оценки по специальной и тактико-специальной подготовке. Услышав, что я сдал все экзамены на пятерки и даже могу ловить слабый импульс от озонового слоя, он несколько успокоился на мой счет. Для подтверждения своих слов я даже предъявил своё удостоверение об окончании и присвоении мне звания классного специалиста.

«Смотрите, товарищ капитан, я не хвастун какой-нибудь. Вот и все мои отметки проставлены. Ни одной четверки».

— Ну, ладно, — комбат закончил со мной и повернулся к Михайлову, — вроде, он не полный болван. Никуда его пока не назначай, пусть оботрется, а там видно будет.

— Давай военный билет, — приказал мне взводный, — сегодня проставлю в нем твою новую должность, номер личного оружия и противогаза. Оружие получишь вечером. Куликов!

— Я, — Женек зашел с улицы на зов командира.

— Кто второй дневальный? Где он?

— Территорию убирает, — не сморгнув соврал Женек.

— Ко мне его.

Через минуту явился Гулин, который в соседней палатке хозвзвода с толком проводил время своего дневальства: глаза его были красные той характерной краснотой, которую я уже научился понимать.

— Найди-ка мне Кравцова и Щербину, — приказал Михайлов.

Через вторую минуту явились Полтава и Кравцов. От них пахло жареной картошкой.

— Ну, что, мужики, — лейтенант оглянулся на комбата, — сержанты у нас уволились, а тот, что пришел, еще молодой. Нужен еще один командир отделения и замкомвзвод. Я предлагаю ваши кандидатуры. Возражений нет?

Кравцов аж зарделся от удовольствия: видно, парню во сне снились сержантские лычки, как он блеснет ими по возвращении в родную станицу перед грудастыми казачками. Полтава воспринял свое производство спокойно: если не я, то кто?

— Давайте и вы свои военники.

После обеда, когда взводный вернул нам «проштампованные» военники, выяснилось, что я заступаю дежурным по взводу.

Вот так вот! С места в карьер. И суток не успел побыть, оглядеться.

Полтава повел меня в оружейку, чтобы выдать мне мой автомат, чей номер уже был записан в военном билете и заодно показать то место в пирамиде откуда его брать и куда класть на место. Взяв у Кравцова ключи на длинной гибкой цепочке он отомкнул оружейку… и я едва не споткнулся о боеприпасы.

Этот Афган не переставал меня поражать.

Прямо под ногами валялись сигнальные и осветительные ракеты вперемешку с гранатами без запалов. С правой руки на стеллажах кое-как валялись бронежилеты. Над ними на полке лежали каски, оплетенные масксетью. Под стеллажами на полу в двух казанках были насыпаны патроны. В зеленом ящике внавалку лежали гранаты. Рядом с ними были заботливо завернуты в промасленную бумагу запалы. Тоже на полу. В дальней комнатке буквой «Г» стояли две пирамиды с автоматами взвода связи, БМП и управления батальона. Полтава открыл правую пирамиду, перебрал автоматы, вынул один АК-74 и передал его мне:

— Держи. Земляка твоего. Он с ним ходил. Номер выучи наизусть.

Я посмотрел на номер: 1114779. Не так сложно запомнить: три единицы, четверка идет по порядку, две семерки, девять.

— А эти, — Полтава открыл вторую пирамиду и показал на четыре АКС-74, - комбата и управления батальона. Заступишь на дежурство, в течение своих суток наведи тут порядок. Видишь, какой тут бардак? Заодно почистишь эти четыре автомата. Ночь длинная.

Я осмотрелся еще раз. Две не комнатушки даже, а каморки размером полтора на полтора метра, где втроем уже было бы тесно, были завалены тем, что взрывается или стреляет. И никому до этого не было дела. Если бы в Союзе наш ротный увидел бы в оружейке хоть один патрон, закатившийся под пирамиду, хоть капсюль от него то…

— Иди, готовься, принимать наряд.

— Сань, а как его принимать?

— Да очень просто: выйдешь вечером на развод, вернешься с него, возьмешь у Кравцова ключи и повязку, а вечером после отбоя доложишь дежурному по полку.

— А чего ему докладывать?

— Скажешь, что происшествий не случилось. Взвод отдыхает. По списку во втором взводе связи и втором БМП — восемнадцать человек. Трое в наряде. Пятнадцать спят. В госпитале, медпункте или командировке никого нет.

— Понял. А для чего?

— Ну, во-первых, чтобы не поднимали тревогу, что солдат убежал, а во-вторых, дежурный по полку составляет раскладку на следующий день. Ты хочешь, чтобы завтра в столовой нам чего-нибудь недодали?

Я этого не хотел.

К шести часам вечера я, прицепивши штык-нож к ремню, вышел строиться на плац. Караул уже стоял на правом фланге, подтягивались и внутренние наряды. Дневальными со мной заступали Нурик и черпак Курин, тот самый, который вчера ободрил меня в столовой за ужином. Курина звали тоже Сашей. Рядом со мной в первую шеренгу встал Рыжий со своими дневальными.

— Ну, что? Началась служба? — весело спросил он.

— Началась, — кивнул я в ответ, — я сегодня первый раз дежурным заступаю.

— А я какой? Не ссы. Не мы первые, не мы последние.

— Это да, — согласился я с ним.

Дежурным по полку заступал старший лейтенант Лаврушкин, любимый всем полком за свое чувство юмора и за то, что не «застроил» ни одного солдата. Ему не было необходимости это делать: в мотострелковом полку он командовал взводом химической защиты аж из трех человек: он сам, его заместитель и водитель БРДМки. Ввиду малочисленности вверенного ему личного состава служба его была медом и он ходил по полку всегда готовый пошутить, подколоть или посмеяться чьей-то шутке. У него даже усы были какие-то несерьезные — светлые, «а-ля гусарский эскадрон». Помдежем шел лейтенант Плащёв, которого за глаза звали «Палачев» и неизвестно за что. Может, за характер?

Первым делом Лаврушкин подошел к караулу:

— Кто не может нести службу?

Службу нести могли все.

— Еще раз спрашиваю: кто болен или нехорошо себя чувствует?

Все чувствовали себя совершенно здоровыми.

— Кто получил из дома плохое письмо? Кто хочет сегодня в карауле застрелиться?

Никто плохих писем из дома не получал: сегодня вообще не было почты.

— Ну, тогда несите службу бодро, бдительно, ничем не отвлекаясь в соответствии с Уставом Гарнизонной и Караульной службы.

Лаврушкин перешел к суточному наряду:

— А из вас кто-нибудь болен или опять все здоровы?

У нас тоже все были здоровы.

Тут Лаврушкина осенило, он будто сейчас вспомнил об этом:

— А кто у нас на этой неделе убирает командирский туалет? Саперы? Ну-у-у, мужики! Так не годится. Я вечером зашел поссать, а на меня из очка триппер — как выпрыгнет! Чуть с ног не сбил. Убрать ночью в туалете. Утром приду — проверю. И вторую лампочку ввинтить. А то командир полка зайдет, вляпается еще во что-нибудь в темноте. Тогда утром всем полком будем его отчищать. Вопросы?

— Сделаем, товарищ старший лейтенант, — успокоил Лаврушкина дежурный по саперной роте.

— Добро. Наряд, равняйсь!

Рано он хотел окончить развод: из штаба пока на плац вышел замполит Плехов. Курин толкнул меня в бок и шепнул:

— Сейчас концерт будет.

Плехов подошел к караулу:

— Больные, хромые, косые — есть?

Караул поспешил заверить замполита, что таковых в его рядах не имеется.

— Кто из молодых хочет свести счеты со старослужащими? В кундузском полку в прошлом месяце молодой солдат, доведенный стариками, застрелил в карауле своего сослуживца. Его будут судить. Две семьи сделались несчастными. Одна получит сына в цинковом гробу, другая — своего дождется лет через восемь.

Плехов внимательней посмотрел на строй, выискивая глазами старослужащих. Наконец, отыскал своего старого знакомого:

— Мамедов, ты? — он удивленно всплеснул руками, будто и в самом деле встретил старинного друга, которого не видел по меньшей мере лет пять, — смотри, какой ты стал! Чистенький, ушитый, важный. Молодыми командуешь. А ты забыл, Мамедов как год назад ты на этом самом плацу плакал, жаловался, что тебя старослужащие притесняют? Прямо в голос рыдал перед строем. А теперь ты что вытворяешь? Дед — на хрен одет.

Замполит неприязненно посмотрел на Мамедова и продекламировал:

— Чик-чирик, звездык, ку-ку! Скоро — дембель старику. Как вы там молодых заставляете чирикать?

Мамедов и все старослужащие караула принялись разглядывать свои сапоги.

— Это у него кличка такая — Чик-чирик, — шепнул мне Курин про Плехова.

— Запомните, — грохотал замполит, — дед здесь — я!

Он стукнул себя кулаком по тельнику и лицо его уже не было добрым.

— Вы служите второй год, а я — шестнадцатый. Вы все — духи передо мной. И если я узнаю, что вы притесняете молодых, то вы все вместо дембеля поедете в Термез, в тюрьму номер восемь. Я вам это устрою.

Старослужащие еще внимательней уставились в свои сапоги.

— Обращаюсь к молодым, — голос Плехова потеплел и тон сменился на отеческий, — если вас притесняют, если вас загоняют в петлю или вам захочется застрелиться — не делайте глупостей. Идите прямо ко мне. Будите меня ночь-полночь. Все знают в какой комнате я живу? То-то.

Плехов еще минут десять погремел, поклеймил дедовщину, погрозил нарушителям карами небесными и разрешил Лаврушкину окончить развод.

— Сань, а он что? Дурак? — спросил я Курина про замполита, когда мы возвращались в палатку.

Курин без осуждения за столь скоропалительную и резкую оценку посмотрел на меня и спокойно ответил:

— Может и дурак. Только на операциях он одевает на себя пятнадцатикилограммовый бронежилет, честно тащит на себе тяжелый рюкзак, в который уложено все, что положено иметь при себе пехотинцу, ни у кого не клянчит воду и не проверяет чужие фляжки.

Я вспомнил плеховское брюхо, доброе лицо Деда Мороза, представил его с рюкзаком за спиной и с автоматом наперевес и зауважал его. Зауважал, но про себя решил, что беспокоить такого уважаемого человека своими жалобами я не стану ни днем, ни ночью.

В палатке Кравцов отдал мне ключи от оружейки и красную повязку, на кирзовой основе.

— Корми людей, — бросил он мне и отправился в каптерку.

— Ты в первый раз сегодня дежуришь, — сказал мне Курин, — давай я помогу тебе на заготовке?

— На какой заготовке?

— Сахар ты получать думаешь на ужин или хлеборезу оставишь?

Мы пошли на заготовку. Перед дверью в столовую мы столкнулись с усатым узбеком. Узбек оттер меня плечом от входа и прошел первым. Возмущенный такой наглостью я догнал его, дернул за плечо… и получил с левой прямой в лоб.

Навернулись слезы.

Узбек развернулся и, забыв обо мне, пошел в хлеборезку.

Мне стало обидно, что меня так унизили и всклокотавшая злоба требовала реванша:

— Ну, я его козла, сейчас урою.

— Ты что? Дурак? — Курин дружески взял меня за напряженный локоть, — ты хоть знаешь, на кого ты дёрнулся?

— Да мне по уху: на кого. Я его, козла, сейчас!..

— Это же Катя. Дедушка из разведвзвода. Нормальный пацан. Ты сам ему нагрубил, не уступив дорогу. Старший призыв нужно уважать.

Я осекся. По своей всегдашней дурости я приобрел себе сильного врага. И не из оркестра, а из разведки. И виноват в это был только я сам.

«Когда же я научусь думать прежде, чем действовать?!».

Мы получили сахар. В столовой кроме нас были только заготовщики с других рот. В зал, рассчитанный на четыреста человек, на ужин пришла едва сотня.

— А где же все? — спросил я у Курина.

— Как где? Ужин готовят.

— Где?!

— Кто где. Кто в парке, кто каптерке.

— А почему вчера на ужине было так много народу?

— Чудак. Вчера полк только с операции приехал. Люди соскучились по тому, что пищу принимать можно сидя на скамейке за столом, а не на корточках возле костра. А сегодня достали несъеденные сухпаи и топчут их. Не это же есть, — Курин показал рукой на стол.

На столе стояло пять банок «толстолобик в томате», чайник с горячим чаем и казан с клейстером, сваренным из картофельных хлопьев. Я не страдал отсутствием аппетита и поэтому не понял, что в этом меню не устраивает старослужащих. Мне, например, всегда нравились рыбные консервы в томатном соусе.

— Подрастешь, поймешь, — просто ответил мой старослужащий дневальный, — ладно, сиди здесь, жди свой призыв. Пойду Нурика подменю, пусть поест. Сахар, который останется, занеси в каптерку.

Пришли Тихон, Женек, Нурик и Золотой.

— Ну, ты даешь, Сэмэн! — восхитился Тихон.

— Ага, — поддержал его Женек, беря ложку, — всего сутки как в батальоне, а уже дедов гоняет.

— Да ладно вам, — отмахнулся я.

Мне совсем не было весело. За сегодняшним знакомством с Катей неизбежно должен был последовать серьезный разговор. Пар из меня уже вышел и бойцовского духа во мне не было сейчас ни на понюх.

— У Кати, между прочим, Красная Звезда, — как бы между прочим заметил Золотой.

— А почему он — Катя? — удивился я несоответствию предмета и наименования.

— Он — таджик, — пояснил Женек, — подкладывая себе рыбу из банки, — и его настоящее имя ты до утра учить будешь. А сокращенно — Катя.

Аппетит у меня куда-то пропал и что еще хуже, все поняли — почему.

— Я в палатку, — я встал из-за стола, — сахар возьмите, кому сколько надо, остальное я в каптерку отнесу.

— Иди, — махнул Тихон, — без тебя справимся.

Я взял голубую тарелку с горкой сахара и понес в каптерку, мазанка была напротив входа в столовую. Из-за дверей исходил умопомрачительный домашний запах: деды и черпаки жарили блинчики.

Боже мой! Как давно я не ел домашнего!

— А-а, сахар, — не глядя на меня Гулин протянул руку, — давай сюда.

«Вот так: не увидеть за сахаром живого человека! Что-то не задался сегодня вечер».

Делать мне в каптерке было нечего, праздник жизни был не мой. В палатке я от нечего делать отыскал в столе книгу выдачи оружия. Обыкновенная восемнадцатилистовая школьная тетрадка. Спереди была наклеена белая бумажка: «Книга выдачи оружия второго взвода связи 2-го МСБ». На последней странице стояла полковая печать и было написано: «прошнуровано, пронумеровано, 36 страниц». Я открыл тетрадку. За шестой страницей сразу шла двадцать девятая, а записи выдачи оружия обрывались на восемьдесят четвертом году. С тех пор, видно, тетрадь использовали только для написания писем на родину. Ко мне подошел Шандура — тоже черпак. Батальонный писарь.

— Тебе стол не очень нужен? — подозрительно вежливо спросил он меня.

— Нет. А тебе?

— Мне — нужен. Мне нужно написать распорядок дня на следующую неделю.

В руках у него была большая «простыня» бумаги с пустым трафаретом Распорядка. Я уступил и вышел в курилку. Там уже сидел мой призыв. Кино сегодня крутить не будут, деды с черпаками засели в каптерке и пробудут там до отбоя. Духи были предоставлены самим себе. Я все еще никак не мог привыкнуть к тому, что можно вот так просто: сидеть и курить. Не по команде вместе со взводом, а тогда, когда у тебя есть свободное время.

Удивительно и непостижимо!

Нет, все-таки между Уставом и Дедовщиной я выбираю дедовщину. Пусть я пока еще только дух, но мне уже лучше и вольнее живется, чем в проклятой учебке, а вот стану черпаком…

И чего так не служить? Жратвы — от пуза, хлеба — валом, работой не изнуряют, все по силам.

— А что? Комбат — нормальный мужик? — ни с того, ни с сего спросил я.

— Комбат — красавец, — оценил Тихон.

— Комбат — мужик, — подтвердил Нурик.

— Пацаны, а помните, когда нас духи на сопке зажали, — оживился Женек, — Казалось уже, что все — писец! Их там тучи на нас пёрли. Помните, как комбат орал: «Пацаны! Не ссыте их, козлов!»? Ну сам поливал из автомата — будь здоров.

Женек, Тихон и Нурик стали перебивая друг друга вспоминать последнюю операцию. Я слушал и думал:

«Вот ведь — мои ровесники. А уже повоевали, пока я в учебке машины разворачивал да круги по «орбите» наматывал. Они уже четыре месяца воюют. А я уже почти месяц как в Афгане, а еще ни одного живого духа не видел. Не считая полковых — мой призыв».

— Вас что? Вечерняя поверка не касается? — под масксеть зашел Полтава и прервал оживленные воспоминания духсостава, — марш строиться.

— Ты сиди, ты — в наряде, — остановил он меня.

Через пять минут второй взвод связи укладывался спать.

Слава Богу — не убили!

Ко мне под масксеть присел Кравцов:

— Значит так, — уверенно начал он, — у нас порядок во взводе такой: дух — под грибком, черпак в палатке. Если духу по нужде отлучиться надо — черпак подменяет. Деды дневальными не ходят. Ночью старослужащие спят. Черпак стоит первые два часа. Остальные шесть часов до подъема ваш призыв разбивает между собой. По полтора часа каждый стоит так, чтобы дежурный по полку видел дневального под нашим грибком. Вопросы?

Какие вопросы? Одни сплошные ответы. Старослужащие тащатся даже в наряде, духи — летают и обеспечивают. Что тут непонятного? Не мной поставлено, не мне и отменять.

— Вот ключи от каптерки, — Кравцов протянул мне кличи с брелоком в виде ногтегрызки, — может, ты ночью поесть захочешь или чай попить. Там сбоку, в шкафу, есть сухпаи. Тушенку и сахар не трогай, а кашу бери любую. Чай тоже в сухпаях найдешь. Вопросы?

Ну вот с этого надо было и начинать! Вот тебе, Андрюша, ключи от Горы Самоцветов и от Пещеры Али-Бабы. Ночь — твоя. Действуй.

— Ну, давай, дежурь. Только не спи. Через полчаса сходи на доклад к дежурному.

Я зашел в палатку вслед за Кравцовым. Все уже легли, негромко переговариваясь между собой перед сном. Свет был потушен, только лампочка дежурного освещения тускло горела в углу над столом. Впереди у меня было восемь часов ночного дежурства, которые нужно было чем-то занять, чтобы не заснуть. Я вытащил из тумбочки конверт и тетрадку:

«Нужно написать маме как я устроился».

На этом я прервался, вспоминая события последних суток.

Их было много.

Как меня чуть не отколотили, узнав, откуда я родом. Знакомство со своим призывом. Косяк, которым меня встретили. Полтава, Кравцов, Гулин, Курин. Комбат и Михайлов. Получение автомата. Столкновение с Катей в столовой.

«Кстати, нужно почистить автоматы управления. Вот только пойду, доложу».

В очередь в кабинет дежурного по полку стояло четыре сержанта, среди них — Рыжий.

— Дежуришь? — улыбнулся он.

— Дежурю, — хмуро подтвердил я.

Рыжий своим видом напомнил мне, что он — из разведвзвода, а в этом разведвзводе служит Катя, который не упустит случая наказать меня за дерзость.

— Слушай, — тронул я Рыжего, — там сегодня в столовой как-то нехорошо получилось…

— Это ты про Катю, что ли? Выбрось из головы — он про тебя уже и думать забыл.

— Как — забыл?

— Ты думаешь, ему кроме тебя думать не о чем. Моя очередь.

Он оставил меня и юркнул к дежурному по полку Через минуту зашел и я.

— Ты кто? — спросил Лаврушкин.

— Второй взвод связи.

— Докладывай.

— По списку во втором взводе связи и втором БМП восемнадцать человек. Трое в наряде, пятнадцать в расположении. Больных, раненых и откомандированных нет.

— Молодец! — похвалил меня старший лейтенант, — канай отсюда. Следующий.

«Кстати, об автоматах», — подумал я, выйдя из штаба, — «надо почистить, пока не забыл».

В оружейке не было света, я на ощупь взял из пирамиды два акаэса, нащупал масленку и ветошь. Притащив все это сокровище в палатку, я, подстелив газетку, разобрал первый автомат.

— Как служба? — негромкий голос снаружи окликнул моего дневального.

— Нормально, товарищ капитан, — отозвался из-под грибка Курин.

В палатку зашел комбат.

— Все отбились?

— Так точно, товарищ капитан, — я встал из-за стола.

— Сиди-сиди, — комбат положил мне руку на плечо и усадил на место, — ты в шахматы играешь?

— Играю, товарищ капитан.

— Расставляй.

Не сказать, что я такой уж великий игрок в шахматы, но играть в них научился раньше, чем пошел в школу. У нас все мужчины в семье играли и мне нравилась эта мудрая, красивая игра. Комбату не спалось. Он думал о чем-то о своем, командирском, поэтому быстро вкатил мне первую партию. Увидев мат своему черному королю он удивился:

— Ого, Сэмэн! А ты, оказывается, еще и играть умеешь? Давай теперь я белыми.

Я расставил заново. Комбат сосредоточился на игре, но все равно продолжал думать о чем-то постороннем, потому, что он допустил несколько очевидных зевков. Великодушно не желая воспользоваться рассеянностью партнера, я «простил» ему пару глупых ходов, но все равно, хотя и чуть дольше, но дело снова окончилось матом.

— Не мой день, — вздохнул комбат, — пойду к разведчикам, может, там повезет.

Ему непременно должно было там повезти: Рыжий не умел играть в шахматы.