Пятиэтажная Россия

Ширпотреб Три эпохи накопления

В 89-м году Евгений Гонтмахер, ведущий научный работник Госплана, участвовал в газетной дискуссии «Стыдно ли быть богатым?» Во время спора молодой ученый озвучил Большой Вещевой Набор благополучного советского обывателя — как всем известный, давно сложившийся, не требующий пояснений: «На фоне нашей всеобщей бедности для того, чтобы выделиться, многого и не нужно: достаточно обладать коврами, хрусталем, отдельной квартирой, импортной стенкой, дачей, машиной с гаражом и кое-какой престижной радио- и видеотехникой» («Собеседник», 28 июля 1989 г.). Так оно и было — набор был общеизвестен, давно обсужден, обдуман, оправдан, освистан, принят как данность.

За прошедшие двадцать лет этот список довольства и изменился, и не изменился. Мне показалось важным понять, что поменялось в списке за эти годы, и как именно он менялся. Принято считать, что быт наиболее успешно противостоит любым новым идеям и любым революционным изменениям, потому что по своей природе приватная жизнь бесконечно консервативна.

И, однако, именно быт, налаженный советский быт, в девяностые годы разлетелся в пыль, в прах — потому что мы пережили не столько революцию идей, сколько революцию вещей и отношения к этим вещам.

Предметы в списке, возможно, остались прежними (за исключением мелочей, вещевых предлогов и междометий — хрусталя, видеотехники, стенки), но теперь они, стоя в ровном своем ряду, составляют совсем другое высказывание. Их выпотрошили и набили новым смыслом.

Относительная вещевая стабильность длилась всего-навсего двадцать пять лет — с 60-го по 85-й год. Но то были мирные, ленивые, обывательские годы, и тянулись они неспешно. Не сразу, конечно, сложился набор Гонтмахера, далеко не всем зажиточным советским семьям он достался в полном объеме, и далеко не сразу утвердилось идеологическое обеспечение относительного довольства. До публичного обсуждения уместности честной любви к автомобилю дело, кажется, так и не дошло — так долго спорили о штанах и полированной мебели. Ведь грех какой — сервант с комодом!

В дилогии Любови Воронковой «Старшая сестра» и «Личное счастье», изданной в 1958 году (прекрасное чтение, полное документальных деталей), мы можем застать младенчество будущего общественного спора — иметь или не иметь? Перед нами разворачивается трогательная история комсомолки Зины Стрешневой, столкнувшейся с имущественным искушением.

Зина растет в рабочей семье: «Коврик, вычищенный снегом, ярко пестреет голубыми и красными цветами. Полотняные чехлы на диванных подушках, выстиранные и проглаженные, сияют свежестью. Большая полотняная скатерть, с тугими складками на сгибах, лежит на столе, словно впервые выпавший снег. Зелены и свежи цветы на окнах. В комнате тепло. Из-под большого желтого абажура лампы проливается на стол широкий круг света. Зина взглянула на стол и сразу увидела, кто чем был занят. На одном краю лежат тетради и букварь — Антон делает уроки. Чуть подальше — красный клубок шерсти с начатым вязаньем: мама вязала теплые носки Изюмке. На другом краю стола — раскрытая книга, общая тетрадь и в ней карандаш: папа готовился к политзанятиям». Это добрый, хороший, теплый мир. Зина, «вальцовщикина дочка», любит свою комнату, приучена уважать соседей, встает в школу по заводскому гудку. Но есть и другой мир — с ним она сталкивается, зайдя за нерадивой подружкой, дочерью инженера Белокурова (красота фамилии сразу настораживает): «Зина незаметно приглядывалась к окружающему. Какие богатые вещи! Ковер, на круглом столике бархатная скатерть, на резной полочке хрустальная ваза, в ней цветущая вишня, сделанная из розового шелка… На окне, среди цветов, аквариум с одиноко плавающей золотой рыбкой».

Супруга инженера Антонина Андроновна гордится достигнутым (она, разумеется, отрицательный персонаж, советская мещанка): «Кто такая я была? Простой диспетчер. Жила бедно, в какой-то комнатушке. А теперь? Отдельная квартира, ковры, машина, домашняя работница. Есть чему поучиться?»

Учиться, конечно, нечему. Красота — красотой, но богатая вещь несет в себе грех, опасность. Зина борется с собой и побеждает себя.

Ближе к добродетельному финалу дилогии она посещает ГУМ и, радуясь изобилию и красоте увиденного («Из-за широких витрин разливались сияющими потоками шелка, манили пестротой свежих красок ситцы, штапели, маркизеты, кокетливо выставляли узкие носы светлые туфельки, облаками нейлона и капрона дымилось розовое и голубое дамское белье»), все же решает, что эти вещи ей ни к чему. «Разве я могла бы одеть эту пышную прозрачную ночную рубашку? А занавески у нас еще хорошие, к тому же их сшила из полотна мама. Неужели же она, Зина, снимет мамины скромные красивые полотняные шторы и повесит какой-то дрянной тюль?»

Нет, никогда! В вещевой иерархии 1958 года одно из первейших мест занимает мануфактура. То же самое, между прочим, происходит и нынче — огромное, знаете ли, значение в убранстве квартир приобрели разнообразные воланы, оборки и складки. Мануфактура вернулась! Занавески, они же шторы, они же гардины, они же портьеры (вернее, их возвращенная ценность) — одна из главных вещевых новинок двухтысячных. Что бы это значило на языке вещей? Мы хотим занавеситься, скрыться? Спрятаться? Ну, это скорее бы подошло к нашим девяностым, и пришли бы преуютнейшие занавеси вместе с железной дверью. Нет, тут другое. В Москве (да, собственно, и в любом российском городе) нет такого товарного понятия — вид из окна. Купить «вид из окна» не всегда могут даже богатеюшки, потому как и дорогие дома строятся Бог знает где — и у Третьего кольца, и возле транспортных развязок, и на пустырях, и на заводских задах. И покупают эти квартиры люди, для которых Москва — поле боя, а вовсе не милое обжитое местечко. В квартире — полноценная сказка, блестящий пол, сверкающие анфиладные дали, а за окном нелюбые, страшные дома, машины гудят, холодом несет от МКАДа. Занавесить вид! Не спрятаться самим, а спрятать постылый город. Но это мы как-то перескочили через тридцать лет, и тянет вернуться обратно, в милое, теплое, ханжеское время. Итак, если в 58-м к «богатым» вещам следует однозначно относиться с опаской, то в семидесятые годы речь идет уже не об абсолютной греховности домашней красоты, а о вкусе. Мещанство не в обладании, а в неправильном обладании!

Сборник газетных статей «Мир в доме» («Известия», 1972 год) открывается репортажем. Журналист и художник-дизайнер (преподаватель художественно-промышленного училища им. Строганова) провели акцию — прошли по квартирам целого подъезда в новостройке. Цель — посмотреть, как обставлены квартиры. Нашелся материал для некоторого морализаторства. Мебель во всех квартирах слишком уж одинаковая, вся — полированная. Комнаты, заставленные «гарнитурами», предназначены для вещей, а не для детей и людей. Нехорошо расставлять безделушки на книжных полках — книги сами по себе значительная и важная часть интерьера. Ковры на стенах — немного старомодно… Ведь счастливым обладателям нового жилья с центральным отоплением не надо думать о сбережении тепла! А одна хозяйка повесила парчовые занавески на кухне. Позор ей! Вывод — есть еще недоработки по части эстетического воспитания советского человека. И есть недоработки у нашей легкой промышленности! Самое интересное — журналистов во время их адского набега на приватное пространство не пустили только в одну квартиру. И то хозяйка долго извинялась и в итоге объяснилась: «Бедно у нас… Даже холодильника нет…»

Как не понять печаль застенчивой женщины. Самыми главными предметами в любой добропорядочной квартире многие годы были Телевизор и Холодильник. Это отец и мать всех вещей в доме, и они находились между собой в некотором идеологическом споре. Сначала в соревновании важным было первенство («Вот встанут на ноги наши молодожены, купят сперва телевизор, а потом и холодильник…»), затем, уже в восьмидесятые, основное значение приобрели количественные показатели. Согласитесь, если в одной семье три телевизора и один холодильник, а в другой — три холодильника и один телевизор, то семьи эти имеют прямо-таки полярные жизненные философии. Телевизор — символ светскости, но и общинности; готовности семьи к новой информации и новым впечатлениям, но и согласия строить свой уклад и домашние ритуалы вслед за Программой. А холодильник — символ замкнутости, закрытости. Абсолютное вещевое воплощение отгородившейся от государства семьи — это закрытый холодильник, набитый «закрытыми» на зиму банками с собственными продуктовыми запасами.

Положение этих великих вещей в доме тоже показательно. Телевизор стоит на видном месте — и это обстоятельство даром для него пройти не могло. В течение тридцати лет всякий уходящий из семьи муж оставлял ключи на телевизоре — как бы передоверяя ему свои функции руководства домочадцами. Оставлял на видном месте! Рядом со всеми прочими домашними сокровищами, стоящими на телевизорной крышке — шкатулкой с «золотом», вазой, часами.

А вот русский холодильник — всегда был гол как сокол. Снаружи, разумеется. Обратите внимание, насколько печальна прокатная судьба большинства сериалов, снимающихся по западным лицензиям — в силу некоторых обязательств перед владельцами копирайта, телевизионщики вынуждены выстраивать домашние интерьеры будто бы типичной российской семьи в атлантическом стиле. Диван посреди комнаты, на холодильнике — ворох записок, пришпиленных магнитами. Маленькое несовпадение с житейской правдой, бывает, рушит всю задушевную атмосферу ситкома. Русский обыватель диван на юру не ставит и ерунды на холодильнике не пишет. Он любит, чтобы все было по правилам. Если в банке лежат шпроты, то на банке и написано — «Шпроты». А если в холодильнике лежит колбаса и огурцы, то почему на нем должна висеть записка: «Доброе утро, любимая»? Никакой любимой там пока что нет.

Так год за годом складывались отношения главных вещей дома, и складывался статусный набор благополучного обывателя. Основу его составляли вечные вещи.

Советский человек верил в долгую жизнь вещи, в то, что она долговечнее хозяина и предназначена хранить память о нем. Срок жизни советского статусного предмета — 25–30 лет. Качество предмета при этом не обсуждалось. Об этом много писали, и мне не хочется повторять давно обдуманное — действительно, машина была просто машиной (не важно какой), телевизор — просто телевизором. Это высшая степень телесно-духовного обладания вещью — с таким безусловным доверием, с такой верностью относятся к сокровищу, драгоценности, реликвии.

И вот такими-то расслабленными, с ленивыми улыбками на устах, мы вывалились в девяностые годы.

«Меняю комнату в перспективной (!) двухкомнатной квартире и новый автомобиль ВАЗ-21063 на отдельную квартиру или дом в ближайшем Подмосковье».

«Трехкомнатную квартиру (станция м. Сокольники) плюс автомобиль ВАЗ-21093 меняю на трех-четырехкомнатную в Центре».

«Представительский автомобиль „Татра-613“, в отличном состоянии, цвет серый металлик, пробег 60 тыс. км. На однокомнатную квартиру».

«Новый автомобиль ВАЗ -21043 (экспортный вариант) меняю на квартиру в районе Юго-Запад».

«Спальню Д-10, жилую „Хеда“ (Румыния), кухню „Елена“ (ЧСР) в упаковке и двухкомнатную квартиру меняю на четырехкомнатную квартиру, желательно в районе метро „Курская“, „Таганская“».

Это обыкновенные частные объявления, типичные объявления, размещенные в 1992 году в газетах «Ва-банкъ» и «Обо всем». То были последние годы, когда люди знали свою мебель по именам, и первые годы потребительского ученичества — искаженная ценность вещей-сокровищ сыграла с нами премилую шутку.

Неожиданно выяснилось, что продуктовые запасы, в истерике сделанные многими и многими семьями, стоят больше, чем совокупная стоимость всех крупных «вечных» предметов в доме. А мы-то прожили всю юность в уверенности, что импортные сапоги могут и даже должны доставаться нам за сто двадцать рублей (т. е. за месячную зарплату), и, следственно, одна пара сапог стоит шестьдесят килограммов говядины.

Потом мы сообразили, что самая дешевая кормежка в мире — это бананы и куриные окорочка … А ведь думали, что курица — самая праздничная, самая торжественная еда. Что уж там о бананах-то…

Машина была несбыточной мечтой, а квартиры доставались бесплатно. Чего ж не поменять-то? Тем более что начало девяностых годов было время всесоюзной мены: меняли «кухню на две кровати или телевизор», «автомобиль „тойоту“ на дачу. Дом в ближнем Подмосковье (до 50-ти км)»; «недостроенный двухэтажный дом в Сочи на автомобиль ВАЗ 2109», «новый арабский холл (четыре предмета, велюр, дерево), арабскую кушетку, телевизор „Голд Стар“ на автомобиль ВАЗ».

И у каждого интеллигента был свой вагон сахара, обещанный деловым, «поднявшимся» другом в жарком кухонном разговоре, за то или иное благое дело. Да, да — по бартеру. Вагон сахара. Он вот-вот должен был прийти, он просто где-то затерялся на просторах страны, возле станции, скажем, Лабытнанги, случайно не туда перевели стрелку, но документы все в порядке, вот даже путевой лист мне недавно показывали. И когда он придет, начнется другая жизнь — вагон сахара можно поменять на трехлетнюю «девятку». Возможно, даже и вишневую.

А потом стали волнами наплывать другие объявления — куплю. Куплю — все! Живое, дышащее бабло выбросилось на рекламные страницы, легкое дыхание бабла кружило голову.

«Куплю часы „Ролекс“, новую автомашину, гараж, дачу, квартиру, мебель, видеотехнику». Куплю весь набор сразу. Давайте скорей, что там у вас есть?

«Куплю новые японские — видео, телевизор, двухкассетник, музыкальный центр, микрокассетник; импортные — холодильник, стиральную машину, кухонный комбайн, кассеты, печь СВЧ, тостер, женский трикотаж (52-й размер), мебель, кухню, спальню, столовую, бензопилу, прибор ночного видения, рецепт изготовления обливных дубленок, рог носорога, бомбоубежище или подвальное помещение (в Красногвардейском, Пролетарском, Советском районах)». Объявление, между прочим, подлинное. Настоящий маленький памятник времени.

Кроме того, газеты рекламных объявлений 92-го года дышат напряженным ожиданием нового чудесного товара — мобильного телефона. Телефонов в России еще нет (разве только в совершенно заоблачных сферах), нет даже и пейджеров, но видно, что в воздухе уже клубится идея телефона.

«Куплю рации».

«Продам электронный спутник делового человека — миниатюрный радиопередатчик с контролем на УКВ-приемнике и электронные отпугиватели комаров».

«Конверсируемое предприятие заключает договора на 1992-й год на изготовление портативных приемо-передающих радиостанций для личного пользования, диапазон частот 26970-27000 кГц, дальность устойчивой связи в прямой видимости 3 км, питание от аккумулятора».

«Возьму в аренду телефонный номер в районе ж/д станции Калитники».

«Воспользуюсь услугами мастера, способного увеличить радиус действия радиотелефона (900 МГц) до 2 км, или усилить мощность специальной выносной комнатной антенны к нему».

Понемногу проявляются главные предметы времени — сосредоточия всеобщего желания. Все ждут грядущих телефонов, все требуют от телевизоров наличие волшебной функции ПАЛ/СЕКАМ, все хотят новую автомашину «девятку» (ВАЗ-2109), цвет вишневый или мокрый асфальт. Все спрашивают видеотехнику «Санье» («пульт в целлофане»).

А в 95-м году в элегантном журнале мне заказали материал о молодых авантюристах, стремящихся половчее и побыстрее пройти свой «путь наверх», и оттого старающихся показаться значительнее и богаче, чем есть на самом деле.

Я познакомилась не то чтобы с новыми людьми (тип вполне известный и понятный, тип молодого Растиньяка), а с новыми вещами. Вернее, с новым способом их использовать. Впервые увидела вещи-понты, вещи «на вынос», для парада, иллюзорные вещи. Поддельные телефоны Vertu, ботинки, покрашенные лаком для ногтей «под крокодила», костюмы и платья, купленные в знаменитых в те годы стоковых комиссионках «Второе дыхание» и «Вторая жизнь», автомобили, которые молодые гаеры брали на день или на ночь в автомобильных ломбардах — по дружбе и под залог единственных дорогих часов, имеющихся в этой блестящей компании. То было нежное беззащитное брюшко богатенькой Москвы.

Новые ломбарды и новые комиссионки поразили меня. В 1995 году в частном ломбарде можно было заложить машину, офисную мебель, зажим для галстука, сам галстук, если он стоит более ста долларов, обстановку гостиной, вечерние платья жены, сотовый телефон. Эти заведения были грамотными и мобильными инструментами оглушительного разорения, стремительного жизненного краха. Всякая вещь, сданная в ломбард, как-то теряет лоск, выглядит сиротливо — так, по крайней мере, мне всегда казалось в старом, традиционном, советском ломбарде. Обручальные кольца, серебряные ложки… Вещи-сироты, вещи с прошлым. Не то в новом, частном — удивительно, но все эти тряпки, все эти декорации богатства гляделись победительно. Сиротой был разоренный скоробогач, это он казался человеком с печальным прошлым. А его имущество — игрушки, тряпье — не теряло бравого вида. Оно победило слабого хозяина, не далось в руки неудачнику. Наши старые, вечные, советские вещи, за которыми мы гонялись, за которыми охотились, которые завоевывали, платили нам нерушимой верностью. А теперь вещи завоевывают нас — с азиатским коварством. И требуют верности.

В последние пять-шесть лет появились новые имущественные привычки и новый набор атрибутов домашнего достоинства. Что теперь-то нужно иметь, чтобы тебя считали приличным, состоявшимся потребителем? Я, конечно, описываю самый средний уровень. Самый стандартный набор — в него не входят корабли и самолеты. Просто — несущий фон обладания.

Этот наш набор украшают новые фетиши — возвращенная мануфактура, встроенная кухня со встроенной техникой, «фотки» (как наглядное подтверждение частого и правильного отдыха), машина стоимостью в годовой доход. И обязательно — что-нибудь плоское.

При покупке домашней бытовой техники раньше использовали два определения — «большой» и «маленький». Телевизор должен быть большим, а телефон — маленьким. Последнее время вошло в моду третье измерение и тотчас отменило прежние два. Все должно быть плоским. Теперь, если в доме нет ничего плоского, приличные люди друзей в гости не зовут.

Телевизор хорошо бы, чтоб висел на стене в зале, а второй пусть будет встроен в холодильник. Так вот и примирим антагонистов. Самая модная покупка 2008 года — холодильник с жидкокристаллической телевизионной панелью на дверце. И вся эта красота тоже должна быть встроена — в кухню.

Ничего не стоит домашний уклад, если в квартире нет Великой Кухонной Стены. Первый раз в отечественной вещевой истории и холодильник, и телевизор, и младшие их сестры — стиральная и посудомоечная машины — стали одноразовыми предметами. Теперь их нельзя перевезти на другую квартиру, передать по наследству и даже сослать на дачу, где они могли бы на покое дожить свой век. Они перестали быть семейными сокровищами и стали частью декорации. Потому что Кухонная Стена строится как декорация — с грубым фанерным задником, молотками и пилами, вбиваемыми в хлипкую межкомнатную перегородку, и со сверкающим лукавым фасадом. Иной раз кухню украшают никелированным стрип-шестом, на который крепится неудобный высокий столик-стойка. Сверху прикручивают крошечные галогенные лампочки, которые ни к чему не нужны. Зато все сияет и искрится, как в журнале «Идеи для дома». Подмостки готовы. Осталось только купить стеклянный стол, а на полочке расставить фотки. Проходите, дорогие гости, осторожнее, стол не заденьте. Давайте-ка мы вам покажем наши последние фотографии из Египта. Потом? Ну, как скажете… Прошли те времена, когда можно было полакомить ближний круг парой-тройкой десятков отпускных фотографий. По нынешним временам сотню-другую снимков из отпуска отказываются добровольно смотреть даже лучшие подруги, любящие матери и забитые дети. Фотография начиналась как способ сгущения жизни, а стала использоваться для ее разжижения. Ужасное чудо цифрового фотоаппарата состоит в том, что запечатленных мгновений сделалось так много, что они стали менее ценными, чем не запечатленные. Недавно я была в гостях. Молодые энергичные хозяева (спорт, путешествия, морковный сок, двое прелестных ребятишек) с гордостью признались, что их фототека достигла размеров удивительных — пять часов непрерывного просмотра. И еще у них девятьсот часов домашнего видео. Я была раздавлена. Два месяца по шестнадцать часов в день нужно провести у телевизора, чтобы просмотреть эту жизненную свалку полностью. Проглядывает новая концепция старости — будет чем заняться долгими вечерами. Кто не мечтал вернуться в молодость? Пожалуйте, вот она — прекрасная, обычная, занудная, ежедневная. И ничего-то не приукрасишь, ничего не додумаешь, ничего не домечтаешь. «В юности, внучек, я была красавицей!» — «Что ты, бабушка, врешь — вот у тебя прыщ под носом и маникюр облупился»; «Когда мы были молодые и чушь прекрасную несли!» — «А чего в этой чуши прекрасного-то? Все как у всех — действительно, чушь».

Меня заинтересовало — отчего все бытовые прозвища фотоаппаратов связаны, так скажем, с водной стихией?

Лейка, мыльница…

Медленно текут воды времени, и кто там прыгает то с лейкой, то с мыльницей? Это наш фотолюбитель время останавливает, вооружившись подсобными предметами. И все больше, больше старается, оптом останавливает. Ну, время и отомстило, конечно. Уловленное, стоячее, отразило все, что смогло: героя и пустоту. Так-то оно так. Но все «фоткаются». Это важная часть принятого образа жизни. Я знаю даму, у которой на сайте «Одноклассники» размещено двести тридцать фотографий.

Каковы же итоги прошедших двадцати лет товарного изобилия? Наши вечные вещи стали одноразовыми. Они достают нас, а не мы их.

Главное высказывание, главный смысл большого советского вещевого набора дышал утешением. Квартира есть? Дача есть? Стенка, хрусталь, ковер имеются? Ну все, отдохни.

А высказывание сегодняшнего набора совсем-совсем другое. Трехкомнатная квартира? Машина какая? Уже пять лет машине-то. Кухня, Египет? И это все? Ты что, старик, какой отдых? Давай-ка на работу. Ты ведь верный покупатель, ты должен поклясться в верности своим прекрасным имущественным идеалам. Поклянись жить не хуже соседей. Поклянись завидовать, завидовать и завидовать; и до конца своей жизни не уставать удивляться, откуда только люди деньги берут! Поклянись пропадать поодиночке, и никогда не хватать друзей за руки — а вдруг в этот момент они приметят нужную им вещь? А руки-то заняты! А если ты дрогнешь и нарушишь эту клятву, пусть лопнут твои новые пластиковые окна.