Раннее, раннее утро

ИСТОРИЯ ОДНОГО ПРИВИДЕНИЯ

Да, это вполне правдивая и весьма печальная история о привидении. Я уже предвижу, с какой насмешкой будут глядеть на меня скептики и как изумленно вскинет брови средний читатель, прошедший через кружки по расширению научного мировоззрения. Их недоумение возрастет еще больше, если я скажу, что речь пойдет не о каком-нибудь приблудном привидении, а о настоящем болгарском — наверное, первом в нашей литературе.

Самое странное то, что у этого привидения — человеческое имя и человеческая профессия. Его зовут, или, вернее, его звали Никифором Седларовым, и оно служило главным референтом в хорошо вам знакомом и уважаемом даже за границей Институте конъюнктурных исследований. Я могу описать и его внешность — это был мужчина лет сорока, довольно вялый, с редкими пепельными волосами и с пастельно-серыми, слегка грустными глазами. Роста он был высокого, но фигуру его отличала какая-то неприятная гибкость — словно у шланга для прочистки засорившихся труб. Голос у него был мягкий, тихий и приятный. Он не был женат и жил один в небольшой комнатке на пятом этаже красивого дома на бульваре Патриарха Евтимия.

А теперь скажите мне по правде, кто из писателей может похвастаться, что лучше меня знает свое привидение? Все остальные довольствуются смутным описанием неких изумрудно-зеленых глаз и протянутых в сумраке рук. У меня все точно и подробно, хотя и не вполне объяснимо.

Впрочем, вот вам сама история.

Сама история? Но вы ничего в ней не поймете, если я не расскажу вам сначала о ныне покойном директоре Института конъюнктурных исследований — достойном и всеми уважаемом труженике Стоиле Грамматикове. Он был директором с самого основания института до последнего своего вздоха и оставил после себя столько воспоминаний, что их хватило бы на добрый трехтомник. Что бы ни говорили злые языки, о чем бы ни шушукались по закоулкам служащие, для меня он всегда останется примером настоящего полноценного директора. От одного его вида веяло достоинством. Солидный, плечистый, усатый, с крепкими зубами, с громовым голосом, огненным взглядом, крепкий, как скала. Я бы не сказал, что он разбирался в работе института, но я принадлежу к тем отсталым людям, которые до сих пор полагают, что для директора самое главное не столько знать дело, сколько уметь руководить.

Эх, если бы вы только могли себе представить, с каким классическим величием правил он своим институтом, какие у него были манеры! Принимал он к себе на работу с такой торжественностью, которой позавидовали бы посвящаемые в рыцари вассалы средневековых владык. Если же обличал и разносил кого-либо, то виновник чувствовал себя Адамом, изгоняемым из рая. Этот учрежденческий Зевс — великолепный полнокровный здоровяк, словно сошедший с полотна Рубенса, — производил впечатление такой мощи и недоступности, что в его присутствии простые служащие чувствовали себя мышатами, а подчиненные ему начальники — самое большее — крысами.

Только Никифор Седларов был исключением из общего правила. Он чувствовал себя тенью, или, если выразиться точнее, дыханием своего начальника.

Пришла пора сказать, что Никифор Седларов, несмотря на свое скромное служебное положение, был доверенным лицом и первым помощником директора института. В этом нет ничего странного. Седларов появился в институте почти в тот же час, что и директор. Первый приказ, который подписал Стоил Грамматиков, был именно приказ о назначении Никифора Седларова. Главный референт постоянно увивался около своего шефа и был в курсе всех его мыслей и чувств и даже самых сокровенных его намерений. Директор верил главному референту как самому себе, советовался и разговаривал с ним, как будто с собственным отражением в зеркале. Разговоры их не отличались сложностью, да в этом и не было нужды. Они прекрасно понимали друг друга. Пожалуй, я неточно выразился. Седларов прекрасно понимал своего шефа.

Вот, например, как выглядел их разговор.

Директор сидит в своем кожаном кресле, рассеянно барабаня пальцами по письменному столу. Меж его густых, темных бровей пролегли резкие складки. Именно за этими складками следит, весь обратившись во внимание, Никифор Седларов. По их числу, глубине, по тому, сближаются они или расходятся, главный референт читает как по-писаному мысли и настроения шефа. Наконец Стоил Грамматиков первый нарушает молчание. Директор говорит:

— Слушай, Седларов, тебе не кажется, что этот Клисурский в последнее время стал каким-то… таким… не в меру строптивым?

— Совершенно верно, товарищ директор, — отвечает, как эхо, главный референт. — И у меня такое же впечатление… Он даже дверь закрывает не как люди! Так хлопнет, что все здание дрожит!..

— М-да! — покачивает головой директор. — Надо будет поговорить о ним.

— Непременно, товарищ директор! — восклицает главный референт. — Если вы не сделаете ему внушения, он совсем задерет нос!

Как видите, в этом разговоре нет ничего особенного. Подобные разговоры вы встретите в десятках фельетонов, в которых высмеиваются подхалимы. Но в том-то и дело, что Никифор Седларов вовсе не был подхалимом. Он был куда более сложным, совершенным, рафинированным созданием. Седларов, к примеру, не преследовал корыстных целей, не стремился к повышению по службе. У него даже в мыслях ничего подобного не было. Он просто испугался бы, если б его вдруг назначили заместителем директора. Он никогда не пытался устроить в институт своих родственников и вообще ни за кого не ходатайствовал, никогда не просил у шефа защиты или заступничества. Директор чувствовал это и по-своему был ему благодарен за такое поведение. Он доверял главному референту, как своей тени, как собственному эху.

С каждым, годом Никифор Седларов становился все более похожим на своего шефа. В голосе незаметно крепли интонации директора, у него появились начальнические жесты, и даже в походке чувствовалось что-то от солидной осанки шефа. С одной стороны, он оставался прежним Никифором Седларовым, безликим и невзрачным, а с другой — был окутан атмосферой, окружавшей его начальника и отличавшейся, как мы уже сказали, неимоверной важностью. Не будучи светилом, главный референт все же светил бледным светом — печальным светом луны.

К месту будет сказать, что ни для кого из служащих института это не было тайной. Все знали или хотя бы чувствовали это. Директору незачем было ходить по комнатам или беседовать с подчиненными. Зачем напрасно тратить время!.. Достаточно было главному референту лишь взглянуть на кого-нибудь, как тот сразу же понимал, что думает о нем начальник. Достаточно было референту тишайшим голосом сделать пустяковое замечание, и все догадывались, что думает или даже будет думать о том или ином деле сам директор. Когда у делопроизводителя Панайотова родилась третья подряд девочка, главный референт лишь буркнул: «Гм»! — и всем стало ясно, что директор невысокого мнения о таких отцах.

У Никифора Седларова не было ни привычек, ни причуд, ни своей жизни. Он не бывал ни в кино, ни в театрах, ни в ресторанах; даже в гости, на именины, не ходил. С работы он шел прямо домой, в свою тесную тихую комнатку на пятом этаже, и принимался за мелкие домашние дела. То выстирает носовой платок или носки, то тщательно подметет пол или же почистит щеткой костюм. После этого он укладывался и быстро засыпал. Душа его не знала ни тревог, ни сомнений, которые другим не дают спать допоздна.

Но однажды, весенним вечером, он, против обыкновения, никак не мог заснуть.

Это случилось накануне Первого мая. Днем директор вызвал свою верную тень и, когда главный референт уселся на обычное место, как-то нехотя заговорил:

— Слушай, Седларов, ты знаешь, что местком института устраивает сегодня первомайский вечер?

— Знаю, — кивнул главный референт.

— На этот раз, пожалуй, и нам придется присутствовать… Иначе пойдут разговоры, что я загордился…

Главный референт удивленно посмотрел на шефа. От его слов веяло чем-то новым и не совсем понятным.

— Отчего бы не пойти, товарищ директор, — промямлил главный референт с обычной готовностью, но со смутной тревогой на душе.

Итак, они оба пошли на вечеринку. Сослуживцы говорили об этой вечеринке еще несколько дней, и все сходились на том, что она прошла приятно, весело и непринужденно. В программе были песни, декламация и даже небольшой скетч. Все вволю посмеялись. Не смеялся только главный референт, и это было вполне понятно — ведь директор даже не улыбнулся. Мало этого — лицо его становилось все более холодным и хмурым. На первый взгляд казалось, что для этого нет никаких причин, но, видно, они были. Директор смутно заподозрил, что в стихах, баснях и особенно в скетче таится намерение в скрытой форме задеть, обидеть, уязвить его. Там поминались какие-то задранные носы, какой-то бюрократизм и самодурство, фигурировали какие-то неприятные фамилии, как, например, Показухин и Деригорлов. Обиднее всего было то, что все смеялись до упаду. Хотя директор все время глядел прямо перед собой, он чувствовал, что подчиненные исподтишка посматривают на него. Что и говорить, все это было весьма неприятно, и директор с трудом сдерживался, чтобы не взорваться и не покинуть зал. «Вот она — толпа! — язвительно думал он. — Бейся за них, заступайся, дерись как зверь из-за бюджета в разных комиссиях, стой как дуб против всех нападок, и вот, вместо благодарности, произведут тебя в самодуры!»

Но когда начались танцы и пляски, у Стоила Грамматикова снова отлегло от сердца. Люди показались ему веселыми, приветливыми, даже доброжелательными. Они пригласили его, как и положено директору, возглавить первое хоро. Стоил Грамматиков отплясал с начала до конца, и тогда на его лице появилась первая за этот вечер улыбка. Именно тогда впервые улыбнулся и главный референт. Вслед за шефом повеселел и он и даже невольно загляделся на веселую и радостную суматоху. Все выглядели совсем по-другому, нежели в институте, гораздо привлекательней и свежее. Зал гудел от смеха и веселых возгласов, и главный референт почувствовал, что у него начинает чуть кружиться голова, как после первого стакана вина.

Да, совсем другими, словно обновленными, показались ему теперь сослуживцы. Раньше он не замечал, как из года в года они становятся более жизнерадостными, веселыми, уверенными в себе. Они и одеваться стали лучше, и голоса их как будто стали звонче. Прижавшись к стене и оберегая носки ботинок, главный референт наблюдал, как увлеченно отплясывают девушки хоро, как блестят их темные глаза и белоснежные зубы, как прыгают по разгоряченным лицам свежезавитые кудри. В зрелище было столько красоты, молодости и жизни, что чуждый всему этому главный референт ощутил неведомое волнение. Хоро окончилось, и девушки, запыхавшись и пылая румянцем, разошлись по залу. Главный референт не мог оторвать от них глаз. И, странное дело, чем дольше он смотрел, тем тоскливее становилось у него на сердце и тем сильнее охватывало его смутное чувство неудовлетворенности. Он весь как-то съежился, лицо вытянулось и приобрело несвойственное ему горькое, унылое выражение.

И в этот миг, по застарелой привычке, он взглянул на шефа. О чудо! Директор улыбается! Главный референт изнемогает от уныния, а директор улыбается! В одно мгновение словно порвалась какая-то невидимо тонкая нить.

В ту ночь Никифор Седларов не мог заснуть в свой обычный час. Он долго простоял у окна, обуреваемый смутной тревогой и предчувствиями надвигающейся беды. Была поздняя ночь; над городом светила полная спокойная луна, вдалеке еле проглядывался темный молчаливый массив Витоши, обрисованный по гребню тонкой фиолетовой полоской. Внизу, по бульвару, прошел троллейбус, сверкнув на перекрестке ослепительной голубой молнией. В ярком электрическом блеске Никифор Седларов увидел, как на моментальном снимке, обнявшуюся парочку — молодые люди ненасытно глядели друг на друга. Главный референт вздохнул и поплелся к кровати.

На следующий день он почти ни о чем не вспоминал, а что и вспоминал, все равно не мог уразуметь. Вскоре после этого внезапно скончался Стоил Грамматиков.

Он умер глупой и бессмысленной смертью — отравился грибами. Как только весть о несчастье достигла ушей главного референта, он, бросив все дела, помчался в больницу. По дороге он схватил такси — первое такси в жизни. Тревога и ужас перевернули ему всю душу, как будто умирал не чужой ему человек — ведь директор не был ему ни родней, ни другом, — а смерть угрожала ему самому.

Увидев больного, Никифор Седларов немного успокоился. Директор выглядел разве что бледней обычного, да глаза были полузакрыты. У постели сидела, обливаясь слезами, жена. Главный референт с замиранием сердца присел на табуретку и застыл в робком ожидании. И директор, словно почувствовав присутствие своего преданного сотрудника, приподнял веки и взглянул на него.

Никифор Седларов вздрогнул. То был не знакомый ему взгляд директора, а какой-то новый, непонятный взгляд. Он не смог ни уловить, ни прочитать его, но почувствовал, как сердце его еще больше сжалось.

— Это ты? — тихо спросил директор.

И голос показался главному референту каким-то новым и неведомым.

— Я, товарищ директор! — одним лишь дыханием ответил Никифор Седларов.

На губах директора мелькнула чуть заметная ироническая улыбка.

— Ну и как ты думаешь, браток, выживу я? — сухо спросил он.

— А как же! — испуганно откликнулся главный референт. — Будете жить и поживать, товарищ директор!

— Ничего ты не понимаешь, браток! — с горьким укором пробормотал директор. — Ничего ты не понимаешь! Зачем ты только живешь?..

После этих слов директор повернулся на бок и ничего больше не сказал.

Похороны были на славу — торжественные, строгие и молчаливые. Никифор Седларов точно в забытьи шел за катафалком, еще толком не понимая, какая страшная над ним стряслась беда. В довершение всех несчастий день выдался дождливый и ненастный, и это еще больше угнетало главного референта. Подошел наконец и самый жуткий момент — гроб стали опускать в холодный, влажный зев могилы. Вдова истерически всхлипнула, главный референт окаменел на месте. Его охватило странное, фантастическое ощущение — как будто что-то оторвалось от его души и тело сразу потеряло половину веса. Изумленный и испуганный этим противоестественным явлением, Никифор Седларов уже больше ничего не видел, не слышал и не понимал.

После традиционных поминок на квартире у вдовы главный референт вернулся домой. Как обалделый, он прошелся по комнате и остановился у окна. Дождь перестал, и по неровностям Витоши перебегали туманы и облака. В казарменном дворе напротив методично и равнодушно вышагивали солдаты. Где-то сквозь распахнутые окна многоэтажного здания вылетали протяжные звуки радио — ласковые и меланхоличные. Но главный референт ничего не видел и ничего не слышал.

Лишь когда спустилась ночь, он пришел в себя. Он очнулся у окна, в той же позе, — за все время он не сдвинулся с места ни на миллиметр. Витоша уже была окутана мраком, а под ней рассыпались мириады огней города. По бульвару прошел троллейбус, и, когда на перекрестке вспыхнула голубая электрическая молния, Никифор Седларов так же, как месяц назад, увидел в ее мертвенном свете обнявшуюся парочку. В тот же миг в его сознании всплыли последние, предсмертные слова директора:

— Зачем ты живешь?..

Ему вдруг стало страшно. Живет ли он еще или вместе с шефом переселился в царство теней? Он медленно разделся, лег и укутался с головой старым, протертым стеганым одеялом. Он чувствовал себя выпотрошенным, опустошенным до дна. В усталом, мерно пульсирующем теле словно не осталось ничего от его прежней личности. Он так и не заметил, когда уснул, когда пришло утро и он, одевшись, пошел на работу. Лишь переступив порог института, он впервые со вчерашнего дня почувствовал, — правда, едва-едва, — что в нем еще теплится душа.

Вот в этот-то день и начались те загадочные и необъяснимые события, которые превратили почтенного главного референта всеми уважаемого института в настоящее, добротное привидение.

Первые дни никто из служащих не обратил внимания на странное состояние своего коллеги. Все были заняты своими делами и своими заботами, да и естественно было предположить, что главный референт не в себе, так как он удручен кончиной директора.

На третий день референт Ковачев, человек по натуре горячий, принес к нему в кабинет на подпись какую-то бумагу и торопливо изложил свое мнение. Главный референт приподнял голову, посмотрел на него отсутствующим взглядом и молча прочитал письмо. Затем он откинулся на спинку кресла, словно забыл, что в кабинете у него кто-то есть. Ковачев искоса поглядел на него, прокашлялся, но и это не произвело на Никифора Седларова никакого впечатления.

— Ну как — подпишете? — нетерпеливо спросил он.

Главный референт машинально потянулся к ручке, взял ее бледными пальцами и собрался было поставить подпись, но тут рука его застыла, как парализованная.

— Не могу! — прошептал он одними губами.

— Как так? А кто же подпишет? — заволновался референт.

— Не знаю, — прежним безразличным тоном ответил главный референт.

Озадаченный Ковачев взглянул на осунувшееся лицо своего шефа. Сердце его дрогнуло от сострадания.

— Может быть, отнести Спиридонову? — сочувственно спросил он.

— Отнесите…

Спиридонов был старшим референтом и в случае необходимости — то есть чрезвычайно редко — замещал Седларова. Он внимательно прочитал письмо и озадаченно почесал в затылке. В письме не было ничего опасного, ничего рискованного. Такое письмо подписал бы и швейцар. Но сам факт, что главный референт отказался его подписать, так всполошил Спиридонова, что он отрицательно замотал головой.

— Это не мое дело! — решительно заявил он. — И не в моей компетенции его решать!.. Седларов жив и здоров, не болен, не в отпуске, не в командировке!.. Пусть он и подписывает!

Взбешенный Ковачев отнес письмо замдиректора Иосифову. Внимательно прочитав письмо, тот глубоко призадумался, а затем позвонил и попросил вызвать к нему главного референта. Когда Никифор Седларов, бледный и бесцветный, опустился в кресло для посетителей и поднял на замдиректора свой отсутствующий взгляд, тот вдруг почувствовал, что у него отпало желание вступать в какой бы то ни было разговор. Все же он пересилил себя и мрачно промолвил:

— Седларов, почему вы не подписали письмо? Чем вы это объясните?

— Не могу, — прошептал мертвенным голосом главный референт.

Замдиректора внимательно всмотрелся в его лицо.

— Может, вы прихворнули? — спросил он с сочувствием. — Переутомились?.. Скажите только — мы можем дать вам отпуск по болезни!

— Нет, нет, нет! — внезапно ожившим голосом воскликнул главный референт.

Вскоре после этого в институт назначили нового директора. В отличие от своего предшественника, он оказался щуплым, подвижным, энергичным, на редкость общительным человеком. Из внешних его черт придраться можно было разве что к слишком буйной его шевелюре. Что же касается свойств характера, тут мнения разделились. Многим он показался чрезмерно простецким, свойским и непоседливым. Некоторые полагали, что эти его качества подорвут солидный принцип руководства и единоначалия. Но вскоре выяснилось, что дела идут совсем неплохо, хотя причины этого мне не очень ясны. Как-то один из старожилов института счел уместным предупредить нового шефа:

— Товарищ директор, в трудную минуту советуйтесь с главным референтом… Вы не промахнетесь он был правой рукой покойного директора и знал все тонкости дела…

— А мне это ни к чему! — с веселой живостью ответил директор. — У меня другой принцип — в трудную минуту каждый становится моей правой рукой…

Все же в интересах истины следует сказать, что директор в тот же день вызвал к себе Никифора Седларова. Как только главный референт узнал об этом, на его лице впервые после нелепой смерти Стоила Грамматикова заиграл слабый румянец. Он проворно встал со стула и зашагал к кабинету нового директора. И — о чудо! Чем ближе подходил он к знакомой массивной двери, тем больше чувствовал в себе силы, тем явственней ощущал, как тело его наливается приятной тяжестью. Сердце у него неистово билось, когда он распахнул дверь и вошел. Директор сидел в своем кресле и, хотя ему давно перевалило за пятьдесят, с юношеским любопытством уставился на своего подчиненного.

— К вашим услугам, товарищ директор! — довольно бодро отрапортовал главный референт.

— Садитесь! — сказал директор.

Никифор Седларов погрузился в знакомое кресло с чувством глубокого удовлетворения и пьянящего блаженства. Директор склонился над какой-то папкой. Если бы он не отвел взгляда от своего подчиненного, он неминуемо заметил бы в его глазах странное выражение — нетерпеливое, полное томительной надежды.

— Да-а-а! — многозначительно протянул директор. — Ваш отдел констатирует затоваривание готовой продукцией в виде кастрюль и сковородок… Чем вы объясняете это явление? Каково ваше мнение?

Его мнение? Главный референт глянул на директора отсутствующим взглядом. Что за вопрос? Его мнение! Он снова почувствовал, как силы покидают его и тело становится все более невесомым.

— Говорите! — с ноткой нетерпения напомнил директор.

Главный референт открыл рот и беззвучно выдохнул:

— Не знаю, товарищ директор…

— Что значит — не знаю? — нахмурился директор. — Государство вам платит, чтобы вы знали!.. Изучите вопрос и доложите!

Главный референт, как автомат, встал с кресла и направился к двери.

С этого дня события стали развиваться ускоренными темпами. Прежде всего сослуживцы заметили, что внешность главного референта стала быстро меняться. Он бледнел, таял на глазах, двигался бесшумно и незаметно. В анемичном лице не осталось ни кровинки, глаза приобрели цвет болотной воды. Гибкая фигура стала почти невесомой и неосязаемой, а ее контуры словно сливались с окружающей обстановкой. Более всего изменился голос — он замирал, становился неуловимым, будто доносился с расстояния — из какой-то далекой комнаты. Но особенно поражала сослуживцев его изменившаяся походка. Он передвигался по институту, как незримая тень. Никому не удавалось заметить, как он вошел в комнату, как возник перед чьим-то столом. Вдруг откуда-то доносился его слабый, далекий голос — как тихий зов с того света. Служащие пугливо озирались, оглядывали даже потолок и, наконец, замечали его. Беременная счетоводша Клементина Добрева так испугалась его внезапного появления, что ей пришлось взять непредусмотренный трудовым кодексом отпуск на пять дней для успокоения нервов.

— Этот человек и нам всем начинает действовать на нервы! — взмолились остальные женщины. — Скользит по комнатам, как загробный дух!

Еще через неделю главный референт стал до того бесплотен и бесшумен, что сослуживцы с трудом замечали его. Уже никто не спрашивал, занят ли он или же отсиживает часы. Все жалели его, покачивали головой и перешептывались меж собой. Только начальник отдела кадров поглядывал на него хмуро и с недоверием, — как наседка, которая по непонятной для нее причине вдруг высидела утенка.

В конце второй недели произошло событие, совершенно непостижимое для человеческого разума. Референт Спиридонов, который уже дней десять фактически замещал главного референта, зашел к нему в кабинет, чтобы спросить о какой-то потерявшейся папке. Когда он вошел в комнату, ему показалось, что там никого нет. Он повернулся было к двери, как вдруг услышал далекий, тихий и скорбный голос:

— Входите, Спиридонов, входите!

Спиридонов почувствовал, как ледяные мурашки пробежали у него по спине. Его массивная челюсть отвисла от страха, он повернулся, как во сне, и оторопело оглядел комнату.

В кабинете никого не было!

— Войдите и садитесь! — прошелестел голос.

Спиридонов вытаращил глаза, стараясь разглядеть источник звука, и только тогда увидел, что главный референт спокойно сидит на своем обычном место, за массивным письменным столом. Но он стал таким бесплотным и незримым, что еле выделялся на фоне стены.

— Извините, товарищ Седларов! — торопливо пролепетал ошарашенный Спиридонов. — Я и не заметил, что вы здесь!..

Он робко присел на один из стульев и попытался, взяв себя в руки, хладнокровно разглядеть своего начальника. И снова по его телу пробежали мурашки. Черты лица главного референта едва можно было различить, а контуры фигуры стали такими нежными, как будто он был не из плоти и крови, а из дыма.

— Товарищ Седларов, мы никак не можем разыскать папку с бумагами насчет кастрюль и сковородок, — жалобным голосом пробормотал Спиридонов.

— Она у меня, сейчас я вам ее выдам! — ответил главный референт.

Склонившись к столу, он стал рыться в одном из ящиков. Когда он выпрямился, Спиридонов чуть не подпрыгнул. На какое-то мгновение он увидел сквозь тело шефа деревянную спинку стула.

Главный референт стал прозрачным!

Изумленный Спиридонов выкатился из кабинета и побежал к директору. Выслушав его рассказ, директор добродушно усмехнулся:

— Ты переутомился, Спиридонов… Тебе что-то почудилось…

— Это мне-то? — воскликнул, задетый за живое, Спиридонов. — Да у меня глаза, как у ястреба!

— Тогда остается предположить, что ты не в своем уме, — сказал директор, пытаясь обратить разговор в шутку. — Невидимки встречаются только в фантастических романах!

— Если не верите, так вызовите его и посмотрите! — хмуро возразил Спиридонов. — Уж во всяком случае, он серьезно болен!..

Директор тотчас же распорядился вызвать к нему главного референта. Когда Никифор Седларов переступил порог директорского кабинета, и Спиридонов и директор были поражены его видом: Спиридонов не ожидал, что Седларов может еще выглядеть так внушительно, а директор не думал, что он выглядит так ужасно.

— Что с вами, Седларов? — встревоженно заговорил директор. — Видно, плохо себя чувствуете?..

Утонув в кресле, главный референт умоляюще смотрел на директора своими грустными бесцветными глазами. Он раскрыл было рот, но ни звука не произнес. Директору и Спиридонову показалось, что бедняга внезапно онемел. Наконец, с губ его слетели два тихих печальных слова, которые пронзили чувствительное сердце начальника:

— Товарищ директор…

В его тоне звучали и мольба, и надежда, и глухая, отчаянная жалоба.

— Слушайте, Седларов, вы больны! — озабоченно сказал директор. — Вам надо лечиться! Я просто приказываю вам лечиться!

— Хорошо, товарищ директор, — убитым голосом ответил главный референт.

И он снова стал таким, каким Спиридонов только что видел его в кабинете. Встав со стула, главный референт снова превратился в настоящее, неподдельное привидение. И опять чудеса! У двери он словно растаял совсем, и директор ясно увидел сквозь него блестящую бронзовую ручку двери.

Оставшись наедине, двое мужчин не осмелились ни переглянуться, ни обменяться словом. В наступившей тишине оба они лихорадочно размышляли, но додуматься ни до чего не могли. Разумеется, подлинная причина всех этих необыкновенных событий даже и не приходила им в голову, хотя они не раз поминали ее не только в разговорах, но и в официальных докладах. Долгое молчание наконец нарушил директор.

— Это какая-то аномалия! — пробормотал он, раздираемый мучительными сомнениями. — Надо будет передать его какому-нибудь научно-исследовательскому институту… Кто знает, может быть, они раскроют еще одну тайну природы!

Мы не будем подробно пересказывать оставшуюся часть истории, хотя сама по себе она весьма интересна и показательна. Научно-исследовательский институт, который занялся «феноменом Седларова», пережил много тревожных и волнующих часов в ожидании того момента, когда природа откроет людям еще одну свою тайну. Никому не пришло в голову, что эта тайна давно уже открыта и умным людям остается лишь сделать для себя необходимые выводы.

Институтские исследования ничего не дали. Здоровье Никифора Седларова оказалось в полном порядке. Анализ крови дал удовлетворительные результаты, давление было в пределах нормы. Никифор Седларов был вполне нормальным человеком, и, несмотря на это, он с каждым днем все заметнее исчезал из поля зрения работников института, словно растворяясь в воздухе.

Следует отметить, что его поместили в отдельную палату и вели за ним постоянное наблюдение. Ночью у его постели дежурила медсестра, которая, выходя, запирала за собой дверь, а ключ держала у себя в кармане. Врачи не без основания опасались, что их полупрозрачный пациент может внезапно исчезнуть и тогда все их усилия полетят к чертям.

И все же, несмотря на строжайшие меры предосторожности, Никифор Седларов исчез. Это случилось ночью. Дежурная сестра вздремнула на полчаса, а когда проснулась, ее пациента уже не было и в помине. На постели осталась лишь его больничная пижама, принявшая очертания лежащего человека. Оба рукава мирно покоились поверх одеяла, брюки небрежно всунуты в куртку, штанины раскинулись по белой простыне.

Все было на месте, кроме самого человека! Каким невероятным образом выбрался он из пижамы, словно змея из своей кожи?

Куда же он делся? Медсестра с ужасом огляделась вокруг, чувствуя, что волосы у нее становятся дыбом. А может быть, он сейчас стоит рядом, невидимый и прозрачный, как воздух? Она была разумной и уравновешенной женщиной, но почувствовала, что от страха ей становится дурно. Миг спустя она уже летела как безумная к двери, схватилась за ручку и дернула ее изо всех сил.

Но увы, дверь была заперта, а в тот жуткий миг она забыла, что ключ у нее в кармане. Испустив страшный крик, она грохнулась на пол.

В таком положении ее нашел прибежавший на крик дежурный врач. Палату тотчас обыскали, но никого не нашли. От Никифора не осталось и следа.

Как он исчез? Этого так никто никогда и не узнал. Дверь была заперта, а окно плотно закрыто изнутри. Настоящие затруднения начались, когда пришлось оформлять положение пациента. Обыкновенно их или выписывали, или же вручали родственникам копию акта о смерти. А какой документ следовало выдать Никифору Седларову? Этого никто не мог сказать! Наконец, после долгих колебаний, Седларова объявили «самовольно покинувшим больницу» и уведомили об этом факте милицию, хотя уход по доброй воле из медицинского учреждения не является нарушением закона. Не будем осуждать за это сотрудников института. Ведь в эпоху социализма было бы сущим дикарством составлять мистический протокол о том, что некий пациент, якобы превратившись в привидение, покинул палату сквозь замочную скважину.

Заметим лишь, что в милиции не обратили никакого внимания на странное заявление научного института. Надоело человеку — и ушел! При чем тут милиция? Другое дело, если б кто-нибудь из близких подал заявление о розыске пропавшего человека. Но такого заявления никто не подал.

Заметим также, что вскоре люди забыли об этом необыкновенном происшествии, или, вернее, постарались о нем забыть. Событие было столь невероятным, нелепым и противным здравому разуму, что все очевидцы с гнетущим чувством отметали самую мысль о нем. Нам кажется, что это — в порядке вещей и вполне соответствует свойствам человеческой натуры: когда люди чего-то не понимают или не хотят признать, они объявляют факт несуществующим.

Так прошел месяц.

И вдруг в один прекрасный июльский день привидение снова появилось. Это событие произошло в кабинете директора Института конъюнктурных исследований. Стояло прекрасное летнее утро, и директор спокойно просматривал какие-то бумаги. Он выспался, был в отличном настроении, и работа спорилась. Так он сидел, погрузившись в работу, и вдруг услышал далекий, тихий, печальный возглас:

— Товарищ директор…

Директор вздрогнул и поднял голову. В кабинете никого не было. «Глупости! — подумал он. — Мне показалось!» Но знакомый голос напоминал о том, чего он вообще не мог допустить. Директор снова склонился над столом, мысли его разбегались. В этот миг до его ушей донесся глубокий, скорбный вздох, тихий и далекий, как дуновение горного ветерка.

— Товарищ директор… — снова зазвучал печальный, молящий голос.

Побледнев как покойник, директор на цыпочках выбежал из кабинета. Сомнений не оставалось — то был голос главного референта. Директор ушел с работы домой и на следующий же день приказал перевести его кабинет в другую комнату. Но не тут-то было! Через два дня уже в новом кабинете он услышал тот же далекий, скорбный и молящий голос:

— Товарищ директор…

Это было уже слишком, его нервы не выдержали. Обежав друзей и знакомых, он сумел добиться перемещения на другой пост, хотя и не столь важный и ответственный. Но зато там никто не вздыхал в его кабинете и никакие привидения его не окликали…

С тех пор в институте сменилось семь директоров. Никто из них не задерживался больше чем на неделю-другую. И никто из них никому не сказал о подлинной причине своего ухода. Если не верите всей этой истории — проверьте сами. Поступите туда на вакантное место директора, сядьте в мягкое, удобное кресло, и если не в первый же день, то вскоре вы услышите скорбный вздох и далекий голос:

— Товарищ директор…

Не пугайтесь. В сущности, это совершенно безобидное и безопасное привидение, которому ничего не остается, как только оплакивать свою судьбу. Не пугайтесь, продолжайте спокойно заниматься своим делом. Весьма вероятно, что, испустив еще несколько вздохов, оно исчезнет навсегда, как исчезнет из нашей жизни и память о его бесполезном существовании.

1956

Перевод Н. Попова.