Раннее, раннее утро

МОЙ ОТЕЦ

Он встает раньше меня и всегда успевает первый занять ванную. Я сразу угадываю, пил ли он накануне, потому что тогда он урчит сквозь зубы бесконечные, бессвязные мелодии. Стены ванной обладают каким-то особым резонансом, и вся она начинает гудеть, как раковина. Он распевает до тех пор, пока не закашляется. Кашляет он долго, с надрывом, так что все вокруг содрогается. Хорошенько обхаркав зеркало и стены и утихомирившись наконец, он намыливает настоящим «Пальмоливом» свои гладкие, пухлые щеки.

На душе у меня было тоскливо. Я выбрался из постели и побрел на кухню. Цана, по обыкновению, даже не взглянула на меня. Но сегодня мне показалось, что она чем-то взвинчена, потому что ее костлявое лицо пошло багровыми пятнами. Когда я был маленький, мне частенько доставались от нее подзатыльники, и теперь она, наверное, страдала от того, что уже не могла дотянуться до моей тощей шеи. Но я, забыв про осторожность, присел на лавку, и мы с ней почти сравнялись ростом. Она, тотчас зашипев, как разъяренная кошка, подскочила ко мне, но замахнуться не посмела.

— Это ты насикал в умывальник? — спросила она в упор, сверкая своими зеленоватыми глазами.

Вот оно в чем дело!.. Я ухмыльнулся.

— Интересно, как ты догадалась? — спросил я.

— Сразу видно…

— Значит, он здорово напился! — подумал я вслух. — Забыл даже кран открыть.

Глаза у нее так засверкали, что мне стало страшно.

— На месте твоего отца я бы вытолкала тебя в шею, — рявкнула она басом. — В кого ты уродился!

— Во всяком случае, не в тебя, — злорадно ответил я.

Это было более чем очевидно. Сухопарая, состоящая в основном из лицевых костей женщина не доставала мне даже до плеча. Тем не менее она, как старшая сестра отца, приходилась мне теткой. Цана не жила у нас, а только работала по дому до обеда. Каждый день, ровно в двенадцать, за ней заходил муж — банщик, тихий, робкий человек, почти без растительности на лице. Он молча жевал что-нибудь оставшееся с вечера, потом, как щенок, забивался в угол. Незадолго до прихода отца они шли домой.

— Мы, горцы, народ чистоплотный, — говорила Цана, проворно снуя по кухне. — Хоть и бедняками были, с виду никто бы не сказал… Твой отец был самым опрятным мальчиком во всем городе.

— Он и теперь пижон, — заметил я.

Она снова обернулась и гневно поглядела на меня:

— Об отце так не говорят!.. Кто отца не уважает, тот не человек!

Я вовремя сообразил, что не стоит сейчас раздражать ее, и замолчал. Да и спорить с ней опасно — того и гляди, засыплет старомодными сентенциями. Не дождавшись ответа, Цана махнула презрительно рукой и продолжала ворчать, не глядя на меня:

— Не знаю, куда идет мир, но не к добру. Такие, как ты, никакого общества не построят… Никакого!

— А я и не напрашиваюсь в строители.

— Вот и хорошо, — сердито отрезала она. — Иначе пиши пропало…

— Яйца всмятку? — дипломатично спросил я.

Она принесла поджаренный на решетке хлеб. Как бы то ни было, но эта кикимора заботилась обо мне больше всех на свете.

— Слушай, ты мне не дашь три лева? — спросил я немного погодя.

Она помедлила с ответом.

— Ты не вернул мне еще тех двух.

— Ничего, я отдам все сразу.

Она знала, что я всегда плачу долги. Цана была моим единственным кредитором, и я возвращал ей все до последней стотинки, помня, что в трудную минуту она меня выручит. Отсчитывая деньги, она обычно хмурилась, ворчала себе под нос, но я знал, что дает она мне их от чистого сердца.

— Ладно! — сказала она.

Первая часть моего плана удалась. Но вторая наверняка сорвется, потому что зависит не от Цаны, а от отца. Немного погодя он вошел в кухню и, как обычно, ни с кем не здороваясь, плюхнулся на свое место. Лицо и даже глаза у него были красные, но тем не менее он казался свежим, как огурчик, и в недурном настроении. В отличие от меня, он после пьянки всегда свежеет, морщинки разглаживаются и в глазах появляется почти человеческое выражение. Как и все коротышки, он выглядит моложе своих лет, в его шевелюре не найдешь седого волоса. Всего с месяц назад я обнаружил, что секрет не только в его здоровой горской натуре. Время от времени он прохаживался по вискам маленькой щеточкой, смоченной чернильной жидкостью. Я, конечно, быстренько спустил и то и другое в унитаз, но он обзавелся новыми. Я отправил их туда же, но он хамски обрушился на Цану, и мне пришлось отступить. Не стоило подводить бедную женщину.

Цана молча подала завтрак и отцу. Он так и не удосужился взглянуть на меня, будто меня не было ни в комнате, ни вообще на свете. Он энергично заработал своими здоровыми челюстями, желваки на скулах прыгали как живые. Лицевые мускулы у него хорошо развиты, и лицо всегда напряженное, как у человека, который вот-вот раскашляется. Зато взгляд у него отсутствующий, вернее, не отсутствующий, а лишенный выражения. Все же я думаю, что он лишь напускает на себя такой вид, потому что по природе он далеко не спокойный и тем более не хладнокровный человек.

— А кто это Лопе де Вега? — вдруг спросил отец. — Путешественник?

— Нет… Путешественник — Васко да Гама, — ответил я. — А тот — знаменитый писатель.

— Что же он написал?

— Много всякой всячины, — усмехнулся я. — В том числе около двух тысяч пьес.

— Ты это серьезно? — спросил он.

— Вполне серьезно.

Он немного подумал и пробормотал:

— Надо полагать, что тогда за них платили не так, как теперь…

— Это ты правильно полагаешь, — заметил я. — Иначе он написал бы лишь несколько, и притом отвратных.

Но отец мой никогда не поддается на словесные провокации, и теперь он просто замолчал, будто ничего не слышал. Подцепив ножом огромный кусок масла, он стал точными движениями размазывать его по ломтю хлеба. Его прожорливость всегда раздражала меня.

— Послушай, тебе не следовало бы злоупотреблять маслом и яйцами, — сказал я равнодушным тоном. — Возраст уже не тот.

Я знал, что всякий намек на возраст выводит его из себя.

— Почему? — сухо спросил он.

— Сплошной холестерин!.. Засоришь мозги!

— Выдумки врачей, — уверенно отпарировал он.

— Вот именно! — поддакнула Цана у него за спиной.

Но отец даже не взглянул на нее. Он никогда не удостаивает ее взглядом. И чтобы подтвердить свои слова, энергично навалился на бутерброд. Пережевывая кусок, он как будто успел что-то обдумать и добавил таким же уверенным тоном:

— По-моему, не цивилизация создала масло… Наоборот — масло создало цивилизацию.

Я с удивлением посмотрел на него — у него не было склонности к обобщениям.

— Ты думаешь?

— А как же?.. Где, по-твоему, родились самые великие умы? Например, Гете?.. Или Шекспир!.. В странах, где без сливочного масла не садятся за стол!

— Во всяком случае, ни в Дании, ни в Швейцарии пока что не родился ни один, — возразил я.

— Вряд ли!.. — усомнился он.

— Припомни и сразу согласишься.

Он снова замолчал. Конечно, откуда было ему припоминать!

— Послушай, папа, ты не дашь мне сегодня на вечер машину? — спросил я, когда мы вышли в прихожую.

— Зачем тебе?

— Прокатимся с приятелями в «Копыто».

В это время он надевал плащ, и мне не было видно его лица. Но когда он обернулся, оно не предвещало ничего доброго.

— Напьетесь там и свалишь ее в пропасть! — сердито пробурчал он.

Ответ был вполне в его духе — он даже не подумал, что вместе с машиной свалимся и мы.

— Я не буду пить.

— Кто тебя знает, — нахмурился он.

— Обещаю тебе, что не буду пить…

— Я отлично знаю, чего стоят обещания теперешней молодежи! — резко возразил он.

— Я говорю не о теперешней молодежи, а о себе, — ответил я. — Неужели я не твой сын?

До чего хорошо изучил я этого человека, который считает себя неразрешимой загадкой и на этом строит все свои расчеты! Он призадумался, но выражение лица его смягчилось. Как бы там ни было, но свое он никогда не признает плохим.

— Слушай, мой мальчик, дело в том, что сегодня вечером она мне самому нужна, — миролюбиво сказал он. — Мне надо съездить за город с иностранцами…

— Если по службе, почему тебе не взять служебную машину?

— А ты не учи меня, что делать! — строго отрезал он. — Завтра дам тебе машину.

— Хорошо, — уныло ответил я.

Вечно это окаянное «завтра»… Завтра — это уже не сегодня, — таков наш девиз. Правда, его придумал Страхил, которого мы потом выперли из компании, но девиз остался.

— А что там хорошего, в этом «Копыте»? — спросил отец.

— Ничего особенного… Играет польский оркестр. И, кроме бара, это единственное место, где танцуют твист.

— Экая важность! — презрительно бросил отец.

Он бережно надел шляпу и подошел к зеркалу. В его взгляде промелькнуло человеческое выражение. То, что он увидел в зеркале, вероятно, вполне удовлетворило его. Легко повернувшись на каблуке, он, не сказав больше ни слова, вышел.

Я тяжело вздохнул и пошел к нему в кабинет. Это немного старомодный, но добротный и красивый кабинет палисандрового дерева, обставленный еще, наверное, до войны, когда отец был кем-то вроде курьера адвокатской конторы. Книжный шкаф, доходящий до самого потолка, уставлен журналами и книгами по его специальности. В последнее время он снова стал понемногу читать, но вряд ли это пойдет ему на пользу. Да и сам он, видимо, не слишком верит в оружие, которым другие владеют так умело, потому что бо́льшая часть книг разрезана лишь на первых страницах. Справа от шкафа висит чудесная старая картина Данаила Дечева. Когда-то они были друзьями, хоть мне и неясно, что у них могло быть общего. Я сел в мягкое кресло за письменным столом и удобно развалился. Что влечет меня в его кабинет, почему я сажусь в его кресло, за его стол? Почему роюсь в ящиках стола? Надо бы это проанализировать. Нет, лучше не надо — это как-то свяжет меня с ним. Ясно — раз так, значит, надо разобраться. Но по утрам мысль у меня работает вяло, и сейчас мне было не до анализа.

В левых ящиках не было ничего интересного. Но в среднем я нашел запасной ключ к машине и весьма изящную эмалированную дамскую зажигалку. Наверное, подарок вчерашних иностранцев. Утром он в кабинет не заглядывал. А вечером был здорово пьян и теперь может подумать, что зажигалку где-то обронил. Я попридержу ее несколько дней и, если он не хватится, подарю Бистре. Вместе с ключом я сунул зажигалку в карман. Правые ящики заперты — там он хранит свои самые секретные вещи. Замки, правда, ерундовые. Будь Страхил с нами, он открыл бы их за полминуты. Но зато потом растрепал бы об этом по всему городу.

Телефон прозвонил так внезапно и резко, что я вздрогнул. Я взял трубку.

— Слушаю.

— Это ты, Евгений? — прозвучал слегка приглушенный, но ясный и мелодичный голос.

— Да, это я, мама…

Голос звучит тысячами крохотных, как колибри, колокольчиков.

— Отец дома?

— Ушел на работу.

— Пожалуй, так даже лучше, — ответила она, чуть подумав. — А ты сейчас свободен?

— Свободен, мама…

— Тогда приезжай, пожалуйста, ко мне…

— Почему ты не в институте? — с тревогой спросил я. — Ты не больна?

— Нет, нет… У меня отпуск…

— Хорошо, сейчас приеду, — ответил я.

Я положил трубку и глубоко вздохнул. Немного погодя, склонившись, чтобы дать ей поцеловать себя в щеку, я увидел ее блестящие, спокойные и нежные глаза. Исчезло воспоминание о колокольчиках; не осталось ничего, кроме смутной боли, которую я испытываю лишь в этом доме. И поэтому, как ни люблю я мать, я к ней не хожу. Это чувство живет во мне с той поры, когда она ушла от нас — теперь оно утихло, но затаилось, такое же страшное, как мысль о смерти. Ей этого никогда не понять, быть может, потому, что она не одинока и живет не для себя. И сейчас на ее лице лишь чудесное спокойствие и нежность, — конечно, она меня любит, но не понимает, иначе от ее спокойствия не осталось бы и следа.

Я оглянулся и сел на ближайший стул.

— Нет, не сюда, — сказала она.

— Почему, мама?

— Здесь тебе будет удобнее.

— Хорошо, — сказал я и перебрался на кресло.

Стоя спиной ко мне, она легким движением отодвинула стекло серванта.

— Хочешь рюмочку вишневки?

— Да, хотя… не найдется ли коньячку?

— Хорошо, — сказала она.

От коньяка, конечно, боль станет резче, но зато, быть может, скорее утихнет.

— Ты купила телевизор, мама?

— Да, наконец, — сказала она и впервые улыбнулась. — Эта рюмка не маловата?

— Маловата, но что поделаешь, — ответил я. — Ты оставь бутылку на столе.

Она испытующе оглядела меня.

— А ты не начал пить?

— Нет, это мне не грозит…

— И не надо, — спокойно сказала она. — Ты пошел в наш род. А у нас никто не пьет, нашим это идет во вред…

— Коньяк болгарский? — спросил я.

— Нет, — ответила она. — Петр привез с ярмарки…

Петр — ее муж, но она очень редко поминает его при мне. Я налил себе вторую рюмку. На ее лице не отразилось ни протеста, ни сомнения. Она уселась напротив и сложила руки на груди.

— Прежде всего я хочу сказать, зачем я тебя позвала, — начала она. — Повод, во всяком случае, приятный для тебя…

Новость оказалась потрясающая. Десять лет тому назад они с моим отцом, каждый по отдельности, застраховались на десять тысяч левов. Согласно условиям полиса, я мог бы получить деньги лишь в случае смерти кого-либо из них. Сейчас, поскольку они пережили оговоренный срок, сумма, естественно, перечислялась на их имя. Но дело было не только в этом.

— Теперь эти деньги и мои и не мои, — сказала она. — Ведь я предназначала их тебе… Поэтому я положила их на сберкнижку на твое имя…

Она вынула из ящика стола тоненькую красную книжицу и протянула ее мне. Окончательно растерявшись, я раскрыл ее. Кроме моего имени, там значился вклад на тысячу левов новыми деньгами.

— Это значит, что я, когда захочу, могу брать деньги? Так?

— Именно так, глупенький, — сказала она и погладила меня по голове. — Только не растранжирь их одним махом… Тебе уже двадцать лет… Пора чувствовать себя самостоятельным… А какая может быть самостоятельность, если на самые пустяковые расходы приходится просить…

Я призадумался.

— Сказать ему про эти деньги? — смущенно спросил я.

— По-моему, надо, — спокойно ответила она.

— А почему, собственно, надо? — возразил я. — Почему он ничего не сказал мне о своей страховке?

— Ты хочешь спросить, почему и он не отдал тебе деньги? — усмехнулась она. — Это совсем другое дело — ведь он тебя содержит.

— Да, но мог хотя бы сказать, — упорствовал я.

— Будто ты его не знаешь, — сказала она. — Что он молчал, это неважно… Вот если б он дал тебе хоть часть денег…

Она умолкла и задумалась — как мне показалось, совсем о другом. Я воспользовался моментом и налил себе третью рюмку.

— Ты видишься с Лили? — вдруг спросила она.

Лили была ее падчерица.

— Да, иногда… Почему ты спрашиваешь?

Она явно колебалась, сказать мне или нет.

— С этой девочкой что-то неладное, — озабоченно сказала она. — С некоторых пор ходит сама не своя… И в университете дела пошли неважно…

Я тоже призадумался, но в голову мне ничего не приходило.

— Порасспрошу ее, — сказал я наконец. — Хорошо?

— Хорошо, — сказала она. — Но только поделикатней…

Они сидели за своим излюбленным столиком за голубой шторой, у витрины. Когда я подсел к ним, из всех троих на меня посмотрела только Бистра. На миг мне показалось, что ее взгляд, острый и проницательный, пронзил меня, как вращающаяся с бешеной скоростью бормашина. Я не раз поражался ее отнюдь не девичьей способности молниеносно высверливать тебя взглядом, а затем часами ковыряться во взятой пробе.

— Что с тобой? — спросила она с интересом.

— Ничего, Пепи, — равнодушно ответил я.

Но она, конечно, не поверила, и еще долго тайком изучала меня из-под приспущенных ресниц. Правда, в кармане у меня лежало двадцать новехоньких пятилевовых банкнот, но неужели это могло как-то отразиться на моем виде? Внешность у Бистры обманчивая — не девушка, а сущий воробышек — до того она хрупка и миниатюрна. Но лицо у нее энергичное и даже не слишком привлекательное — она похожа на очаровательную маленькую старушку. Иногда она позволяет мне ткнуться носом ей за ухо, и это самое большее, что доступно мне в этом мире.

— Хочешь выпить? — спросил я. — Чего-нибудь хорошего?

— Здесь нет ничего хорошего, — ответила она.

— Но все же…

— Ты раздобыл деньги?

— Нам хватит, — ответил я.

— Украл! — убежденно воскликнула она. — Убил, как Раскольников, какую-нибудь старуху… Как ты вошел, я сразу почувствовала, что у тебя совесть нечиста.

Наконец-то и Владо с Жоро отвлеклись от своего разговора. Их догадка была куда проще — деньги я стянул у отца, — но по виду их нельзя было сказать, что они меня осуждают. Какие еще доходы могут быть у четверки студентов? Сегодня один пойдет на такое дело, завтра — другой, но компания должна жить. Против меня сидел, задумчиво покусывая сигарету, Жоро в изящных туфлях, в каучуковом галстуке, весь точно с витрины. У него чаще всего водились деньги. Зато у Владо — почти никогда. А если и появлялись, этот негодяй тратил их в одиночку — на книги.

— Четыре джен-фиса, — сказал я официантке. — Со льдом…

— Конечно, со льдом, не с кирпичами же… — сердито пробурчала она, отходя от столика.

Эта мрачная тетка всегда препирается с такими, как мы, а перед пожилыми клиентами готова в лепешку расшибиться. Очевидно, считает, что нам не место в ресторане, а по-моему, ее надо бы спровадить в какую-нибудь харчевню. Оба приятеля снова вернулись к прерванному разговору. Собственно, говорил один Владо, Жоро лишь внимательно слушал. А Жоро не терпит глупостей, поэтому я тоже прислушался, хотя и не особенно интересуюсь наукой. Гораздо больше меня интересует Бистра, но она не любит, когда с ней заговаривают. Для нее самое большое удовольствие — смотреть и наблюдать.

Владо объяснял, каким образом вирус рака проникает в клетку, и так убежденно, будто видел все это собственными глазами. По его словам выходило, что в клетку проникает лишь нуклеиновое ядро вируса, и тогда в ней оказывается два нуклеиновых ядра с общим свойством — служить проводниками различных биотоков.

— В сущности, эти нуклеиновые ядра, — торжественно заявил Владо, — являются микрокибернетическими машинами, которые хранят в себе всю информацию о наследственности…

Я с изумлением смотрел на него. У этого лохматого паренька в заношенном пыльнике голова работает как часы. Дальше все шло вполне логично: нуклеиновое ядро вируса вытесняет ядро клетки и подавляет ее своей информацией. И клетка начинает делиться беспорядочно в интересах размножения вируса.

— Какой гениальный паразитизм! — восхищенно воскликнул Жоро.

— Это ты сам додумался? — спросил я.

— Разве в этом дело? — скромно ответил Владо.

Невыносимый тип! Надо его немного осадить.

— Послушай!.. По-твоему, выходит, что антибиотики уничтожают лишь белковую оболочку вируса… И тогда в крови остаются миллиарды свободно плавающих нуклеиновых ядер. Не так ли?

— Именно так! — радостно воскликнул Владо.

— Тогда как объяснить, что человеческий род до сих пор не погиб?

— Еще успеется!.. Загнемся все до одного! — с уверенностью ответил он.

Владо, с тех пор как стал заниматься кибернетикой, немного тронулся. А может быть, наоборот, только он и нормален. Владо считает, что существует трагическое, неразрешимое противоречие между биологической природой человека и возможностями развития его сознания. Он убежден, что через тысячу лет на земле не будет никаких существ, кроме кибернетических роботов. У них будет непостижимая сила ума, человеческое сознание и кое-какие, чуждые для нас, формы эмоциональной жизни. Они будут бессмертны, и проблема их духовного развития сведется к чисто технической проблеме совершенствования их производства. Забавно, что Бистра всегда с ненавистью выслушивает эти теории и готова выцарапать глаза нашему доморощенному гению. И сейчас она нетерпеливо перебила его:

— Довольно болтать глупости!.. Подумаем лучше, как провести вечер!

Моя идея поехать за город в «Копыто» на такси не встретила одобрения. Туда на такси, а возвращаться как? Владо предложил объединиться с Руменом и взялся уговорить его отвезти нас. Наступило тягостное молчание.

— Зануда он, — осторожно заметил Жоро.

— Владелец машины не может быть занудой, — возразила Бистра.

До сих пор не могу понять, когда она шутит, а когда говорит серьезно. Так или иначе, но ее замечание оказалось решающим. Поедем с Руменом, а значит, и со Звездой — не можем же мы все трое увиваться около одной Бистры, хотя она и не против такой ситуации. Пока мы договаривались, в кондитерскую вошла Лили, как всегда элегантно одетая, с каким-то невысоким, волосатым парнем в куртке. Лили в общем мила, хотя на ее гладеньком личике нет ни одной примечательной черты, кроме изящного овала и прозрачных глаз. Увидев меня, Лили слегка шевельнула губами, что должно было означать улыбку.

— Что это за тип с Лили? — спросил я после паузы.

— Какой-то охламон, — ответил с презрением Жоро. — Пользуется успехом у дурочек, уверяя их, что женщины ничтожные существа… А они изо всех сил стараются доказать ему обратное…

Я снова оглядел парня. Не люблю людей, у которых волосы закрывают лоб, а у этого к тому же волосы немытые, тусклые, слипшиеся. Не голова, а сплошной мрак. Он навалился на столик, опершись подбородком на ладонь, и что-то молол. Лили, с застывшим лицом, молча глядела ему в рот, очевидно загипнотизированная его дурацкой позой. Лили — недалекая, но чувствительная и, скорее всего, безвольная девушка. Скотине, что рядом с ней, досталась легкая добыча.

Немного погодя в кондитерскую ввалились еще два типа, отличающиеся от первого только кучерявостью. Как я и ожидал, они подсели к Лили, которая буквально окаменела на месте.

— Хватит таращиться! — сердито заметила Бистра.

— Слушай, Пепи, тебе понравился бы тот… с Лили?..

— Пфу! — фыркнула она с отвращением, даже не взглянув на него.

— Неужели Лили ни черта не понимает, — пробормотал я почти про себя.

— Нет, она слишком добрая, — ответила Бистра.

— Не хочешь ли ты этим сказать, что ты злая?

Бистра улыбнулась, а когда она улыбается, глаза ее сверкают из-под ресниц, как звездочки.

— Я свободна, — сказала она. — Могу быть доброй, злой, тщеславной, сентиментальной, наивной — какой угодно, по потребности…

— Что значит — потребность?

— Ну, смотря по обстоятельствам…

— В этом нет никакой логики, — возразил я. — Ты не можешь одновременно быть свободной и зависимой от обстоятельств.

— Это ты так думаешь! — пренебрежительно заявила она. — Быть свободным — значит уметь использовать обстоятельства…

Я не заметил, как Лили подошла к нашему столику, а лишь услышал ее дрогнувший голос:

— Можно подсесть к вам?

Я отодвинулся, и она села рядом. Лохматый упорно глядел прямо перед собой, как будто ничего не случилось, а оба его приятеля ухмылялись. Я почувствовал, что Лили из последних сил старается выглядеть спокойной.

— Хочешь чего-нибудь выпить?

— Нет, нет, спасибо!

Подбородок у нее слегка задрожал. И мне вдруг стало невыносимо жалко ее.

— Слушай, как-никак мы родственники, — сказал я. — Поэтому буду говорить с тобой напрямик… Прогони ты эту скотину! Соберись с силами и оторви его от себя!

Она ничего не ответила, но покраснела до корней волос.

— Прав я? — спросил я у Бистры.

— Как бог, — ответила она.

Я взял тонкую ручонку Лили и поцеловал бледные наманикюренные ногти.

И сразу из глаз у нее хлынули слезы. Бистра спокойно, без тени волнения, наблюдала за ней.

— В конце концов каждый прав по-своему, — сказала Бистра. — Она сама знает, что для нее лучше…

Вечером, часов в семь, мы отправились в «Копыто» на машине Румена. Бистра сидела рядом с Руменом, а Звезда — с краю. У Звезды длинная шея, и она так неподвижно держит голову, что кажется, будто голова прикреплена у нее едва-едва — того гляди, отвалится. И лицо у нее неподвижное, зато тело необыкновенно гибкое. Вообще она симпатичная девчонка, потому что, подобно Эллочке Людоедке, признает лишь сотню слов, комбинируя из них такие нелепые сочетания, что мы всегда потешаемся от души. Уже совсем стемнело, приборная доска светилась мягким зеленым светом. По какой-то станции пел Модунио, но Румен стал крутить рукоятку настройки, пока не напал на джаз. Все молчали, кроме Владо и Жоро. Непонятно, почему именно этот щеголь утверждает, что «Тортилла Флэт» — единственная толковая книга Стейнбека. Шестицилиндровая машина легко проглатывала подъемы; слева и справа с придорожных столбиков сверкали кошачьи глаза. Мы не ехали, а летели сквозь осенний мрак по дороге, которую расстилали для нас одних лучи фар. За спиной постепенно поднималось безбрежное море земных звезд, чуть притушенных оседающим ночным туманом. Вдруг Румен резко остановил машину.

— Лисица! — прошептал он, будто зверек мог его услышать.

Обе девушки так стремительно наклонились вперед, что чуть не стукнулись головами о стекло. Действительно, то была маленькая золотистая лисичка, грациозно поднявшая правую лапку. Глаза ее светились, как электрические лампочки, магическим зеленым светом. Девушки смотрели на нее, не шевелясь, затаив дыхание.

— Убежала! — промолвила наконец Бистра огорченным голосом.

Теперь машина, казалось, летела напрямик к вершинам гор. От мотора повеяло теплом. Если бы не отец, выдумавший свою глупую отговорку, то на месте Румена сейчас сидел бы я и Бистра была бы рядом со мной. Только бешеная езда вызывает на ее маленьком очаровательном личике выражение, похожее на покорность. Да и когда я один в машине, то испытываю почти такое же опьянение, и чем больше стрелка спидометра клонится к краю, тем сильнее растет во мне невыразимое чувство легкости.

Зал был безлюден. На пустых столиках красовались флажки, приборы, белые таблички с надписью «Занято». На эстраде прислоненный у самого края контрабас тянулся своей длинной шеей к отдельному кабинету. А там официанты расставляли приборы, вазы с цветами, и по их старательным движениям было видно, что они ждут какого-то важного гостя. Бай Стефан подошел к нашему столику и вопросительно поглядел на нас. Наш заказ рассеял его сомнения, и он отошел успокоенный.

— Ты в самом деле ухлопал старушку? — спросил Владо тоном, в котором сквозило некоторое подозрение.

— Да, — подтвердил я, — маленькую, толстую старушку.

Он хотел спросить еще что-то — наверное, куда я ее запрятал или не притянут ли их тоже за это дело, но осекся. По залу прошел плотный человек в чуть коротковатых черных брюках и подозрительно глянул на нас. За ним появился дирижер с детской челкой, в полосатом, как красная зебра, пиджаке. Метрдотель тут же прижал его к колонне; его густые, подстриженные усы стали торчком от напряжения. Все ясно — в честь важного гостя и дабы не компрометировать заведение, целый вечер будут играть одни польки и вальсы.

Все же оркестр начал с танго. И в этот момент в зал вошел отец с двумя пухленькими, с проплешью, человечками и красивой молодой женщиной. Конечно, он сразу заметил меня, но, не подав вида, уселся за свой столик. Его гости поместились спиной к нам, а сам он и молодая женщина — спиной к дансингу. Эта неожиданная для него деликатность мне даже понравилась. Молодая женщина слушала отца с такой почтительностью, что мне сразу стало ясно: она служит в его управлении.

— Это мой отец, — сказал я Бистре. — Тот, что рядом с дамой в синем.

— Вот как? — с интересом воскликнула она и мгновенно запустила свой буравчик. — А дама, между прочим, в зеленом… И одета со вкусом, если хочешь знать. Его подружка?

— Нет… служащая.

— А может быть, то и другое?

— Нет, нет, — сказал я. — Он трус. И никогда не позволит себе лишнего на службе.

Минут через пять Бистра сказала:

— Он ей нравится.

— Нет, просто она к нему подлизывается, — возразил я.

— Ничего ты не понимаешь, — уверенно заявила Бистра.

Пошли танцевать — Бистра с Жоро, Владо с Черной Орхидеей, — так мы прозвали Звезду. Румен допивал уже вторые сто граммов коньяку; его пухлые красные губы потемнели от табачного дыма. Он смотрел на Звезду. И я тоже. В самом деле, не часто увидишь на дансинге более пластичную и полную жизни фигуру.

— А холодна, как рыба! — заметил вполголоса Румен, словно отгадав мои мысли.

— Все они такие, — сказал я.

— Как бы не так, — пренебрежительно возразил Румен. — Твоя, например, сущий звереныш!..

Мне словно плеснули в лицо грязной жидкостью. Румен сидел, повернувшись к дансингу, иначе он заметил бы, как я изменился в лице. Неужели он успел узнать то, чего не знал я? Или брякнул наугад? Но в Бистре нет и сорока килограммов, ничто в ней не говорит о темпераменте или пробудившейся женственности. Когда она, наконец, вернулась к столу, я склонился над ее крохотным, бледным ушком и шепнул:

— Румен был твоим любовником?

— А ты был следователем? — спросила она, глядя на меня в упор.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Надо выспрашивать, — сказала она, — а не допрашивать.

— Вот я и выспрашиваю.

— Он — нет, — сказала она и снова уставилась на столик, за которым сидел отец.

Это еще куда ни шло. Я никогда не думал, случалось ли Бистре далеко заходить, а она никогда не уверяла меня в противном. Современные девушки, опасаясь насмешек, обычно скрывают свою девственность. Но все повадки у нее были еще девчоночьи, сдержанные, и отличалась она от Черной Орхидеи, как небо от земли. Так вот, значит, в чем все-таки отличие.

— Ты знаешь, что твой отец интересный мужчина? — вдруг спросила Бистра.

— Глупости! — грубо ответил я. — Он просто карлик!

— Нет, он хорошего роста, — сказала она. — Не суди о людях по себе.

— И ты не суди по себе, — сердито ответил я.

Но она, не обратив на мои слова ни малейшего внимания, усмехнулась и добавила:

— Я выйду за него замуж.

Мне захотелось дать ей по маленькой лягушачьей мордочке. Но она, видимо, была в восторге от своей идеи.

— Чудесно! — сказала она, схватив меня за руку. — Кроме всего прочего, я стану твоей мачехой. Будем сидеть целыми днями дома и целоваться… А он будет только кормить и поить нас.

— Еще немного — и получишь по физиономии! — взорвался я.

— Почему? — спросила она, удивленно подняв свои незаметные бровки.

Я не успел ей ответить. В зале наступило оживление, и у входа появился тот самый человек, которого ждали. Я со злорадством наблюдал за отцом. Ему страшно хотелось, чтобы его заметили и почтили рукопожатием или хотя бы улыбкой. Если бы у него вместо шеи была пружина, то он, наверное, растянул бы ее через весь зал и поднес бы вошедшему свою голову, как горшок с цветами. Но высокий гость не замечал его. Тогда отец весь вытянулся и повернулся вместе со стулом к проходу, по которому персона неминуемо должна была пройти.

Наконец высокий гость заметил его, приостановился и поздоровался. Но, пожимая отцу руку, он рассеянно смотрел в сторону. Оба человечка с проплешью тоже встали с мест, почтительно поджав свои пухлые подбородки. Как я и полагал, оба оказались иностранцами. Отец представил их ему, и тот поздоровался с ними гораздо внимательнее и любезней. Секретарша стояла позади, отступив на полшага, явно считая себя недостойной такой почести.

— Скажите им, что я желаю им успеха в сделках! — сказал высокий гость, безошибочно обратившись к секретарше.

Она перевела.

— Это зависит в значительной степени и от вашей уступчивости, — довольно находчиво ответил один из иностранцев.

Высокое лицо, неопределенно улыбнувшись, двинулось дальше в сопровождении целой свиты. Когда он проходил мимо оркестра, красные зебры почтительно склонили перед ним свои ослиные головы. После этого в зале снова воцарился обычный шум; официанты, временно застывшие у стен как статуи, снова деловито заплавали в облаках табачного дыма, потея от усердия.

Оркестр снова заиграл танго, но никто из нас не пошел танцевать.

— Приглашу твоего отца! — вдруг заявила Бистра.

— Ты с ума сошла!

Не успел я схватить ее за руку, как она, торопливо оправив платье, легкими, птичьими шажками подошла к нему.

— Евгений уступает вам свой тур! — соврала она с очаровательной улыбкой.

Я видел, как отец мгновение поколебался, глядя в сторону отдельного кабинета, и поднялся с места. Его улыбка выглядела довольно натянутой. Но, смешавшись с толпой танцующих, он успокоился, поймал ритм и пошел вполне прилично. Как ни был он мне ненавистен в эту минуту, я перевел дух. Ведь покажи он сейчас свою невоспитанность, пятно пало бы и на меня. О чем они говорят между собой, я, конечно, не слышал, но она, подняв к нему свое крохотное личико, слушала его с таким проникновенным вниманием, будто он поверял ей свои самые задушевные тайны. Когда музыка умолкла, отец вернулся к своему столику, раскрасневшийся и явно довольный собой. Бистра подошла к нам, но не села.

— Твой отец приглашает нас к их столу, — сказала она.

— У нас своя компания! — сухо ответил я.

Бистра и бровью не повела, но в глазах ее словно блеснули стальные иглы.

— Вставай! — сдержанно сказала она.

— Ступай, ступай! — вмешался Румен. — По крайней мере, у нас будет повод пригласить папашину мамзель.

Я встал, и мы подошли к их столику. Оба иностранца, против ожидания, оказались очень любезными. Конечно, они первым делом протараторили, как они поражены тем, что у такого молодого отца такой взрослый сын. Секретарша перевела и приветливо улыбнулась мне.

— По правде говоря, я тоже удивлена, — сказала она. — Кстати, вы и не похожи друг на друга…

— Это мое единственное утешение, — ответил я.

Хотя Бистра оживленно болтала с отцом, она все же успела кольнуть меня предостерегающим взглядом, но отец ничего не слышал. Пожилой и более любезный иностранец спросил:

— Что же будут пить наши юные гости?

— Я предпочитаю виски, — ответил я.

— О, вы говорите по-английски?

— Если это можно назвать английским.

— Болгары на редкость скромный народ! — убежденно заявил он.

Отец, видимо, догадался, о чем идет речь, и хмуро поглядел на меня.

— Не можешь обойтись без виски! — пробурчал он. — Будто не знаешь, что за него надо платить валютой…

— Знаю!.. Но не говори этого слова, иначе они поймут…

И они, действительно, поняли.

— О, валюта не имеет значения, — сказал пожилой. — Было бы хорошее виски…

— Лучшее здесь — «Куин Эн», — посоветовал я.

— Чудесно! — сказал пожилой.

Когда мы пригубили виски, Бистра подошла ко мне.

— Если ты не будешь держаться прилично, я больше никуда с тобой не пойду, — сказала она вполголоса.

Мне этот тон был хорошо знаком, хотя она редко прибегала к нему.

— Ладно! — сказал я.

— И пригласи секретаршу.

— Ладно! — сказал я.

Секретарша танцевала прекрасно. Но настроение у меня было так испорчено, что я молчал как пень, хоть и понимал, что выгляжу неотесанным. Тогда секретарша заговорила первая:

— Вы отлично танцуете.

— Очевидно, потому, что ни к чему больше в жизни не способен, — ответил я.

— Не скромничайте, — улыбнулась она. — Вы прекрасно говорите по-английски… Это произвело на них впечатление.

Разумеется, Бистра неплохо воспользовалась моим отсутствием. Я видел, как она мурлыкает, как она оплетает отца сетью улыбочек и взглядов. И старый дурак попался на удочку — раскраснелся и расхорохорился, точно молодой боров. Чтобы не злиться, я увлек секретаршу на другой край дансинга. Она окончательно вошла во вкус танца; от ее округлой фигуры веяло теплом и радушием. Постепенно у меня вылетели из головы и Бистра, и вся эта чертовщина. На душе стало легко, теплота прикосновения словно проникала в меня, даже голова немного закружилась. Не знаю: ее доброта или мягкое, податливое тело так опьянили меня, но и того и другого мне в жизни страшно не хватало.

Затем мы уже одной компанией снова пили виски. Пожилой иностранец прилип, как корабельная ракушка, к Орхидее. Другой взял курс на секретаршу, но она деликатно удерживала его на расстоянии, ища у меня сочувствия своей милой улыбкой. Я не решался снова пригласить ее танцевать, — мне было стыдно за только что испытанное чувство. Зато отец мой уже запросто танцевал с Бистрой. Я видел, как его пальцы, будто корни, врастают в ее спину.

Потом мы танцевали твист. Никто из нас не осмелился бы начать, но одна подвыпившая рыжая немка разожгла страсти. Бистра танцевала с Жоро, а я с Орхидеей. Обе танцевали с огоньком, и лишь дурак сказал бы, что твист им не к лицу. Развеселившийся оркестр заполнил зал ликующими звуками. На миг передо мной мелькнула возмущенная физиономия отца, и это еще больше раззадорило меня. Потом мелодия стала стихать, и гости, вскочившие, чтобы лучше видеть, снова расселись по своим местам. Последнее, что я заметил, было добродушное любопытство во взгляде человека из отдельного кабинета. Это меня немного успокоило. Когда мы вернулись к столику, отец старался не глядеть на меня.

Потом мне стало плохо. Я пошел в туалет и принял кое-какие меры. Но ничего не помогло. Я долго стоял, шатаясь из стороны в сторону, глядя на свою позеленевшую физиономию в зеркале. Когда я вернулся, Бистра оттащила меня к нашему столику. Оркестранты уже ушли; официанты рассчитывались с последними посетителями. Было очень душно, блеск ламп слепил глаза. Бистра сидела рядом, мрачно отвернувшись от соседнего столика. Я хотел было взять ее за руку, но она сердито вырвалась.

— Выпей немного минеральной! — сухо сказала она.

Часть жидкости пролилась мне на рубашку. Очевидно, у меня был очень жалкий вид, потому что она добавила уже гораздо мягче:

— Раз не можешь пить — не пей!.. Посмотри на отца… Думаешь, он меньше выпил?

Дальше у меня начались провалы в памяти. У машины лейтенант-автоинспектор предупредил Румена, что сразу же отберет у него права, если тот попытается сесть за руль. Кто-то предложил переночевать в гостинице.

— Я должна вернуться! — решительно заявила Бистра.

Откуда-то из мрака возник отец. Очевидно, он слышал наш разговор, потому что предложил нам подождать, пока он вернется. Вряд ли он старался ради меня или заросшей рожи Владо. Когда он сел в машину, я заорал:

— А почему у него не отбираете права!.. Он тоже пил!

Друзья стали толкать меня локтями. Милиционер хмуро посмотрел на меня, но все же подошел к отцу. Перекинувшись с ним парой слов, он козырнул и ушел.

— Ты просто невозможен! — с яростью воскликнула Бистра. — Убирайся отсюда!

Я пошел на веранду — ближе к звездам. На те, что над головой, страшно было смотреть — мороз подирал по коже при мысли о ледяном мраке, в который они погружены. А звезды под ногами казались теплыми и близкими. Они мигали. И, видно, ни черта не понимали в своем деле, потому что все рассыпались кто куда. А мне хотелось, чтоб они выстроились и прошли мимо меня торжественным маршем. Но звезды даже не шелохнулись, равнодушно мигая мне в глаза. Я разозлился, орал и плевал на них, но они не обратили на это никакого внимания. Тогда я заплакал. Звезды размазались по небу и погасли. Когда я открыл глаза, река огней текла передо мной, вниз от Княжева, вливаясь в водоворот в центре города. И дальше были огни, и еще дальше. А совсем далеко, во мраке, светилось крохотное красное сияние. Это — земная Андромеда. А на небесной, может быть, сейчас тоже стоит какой-нибудь пьяный, пропащий парень и плюет на все и на всех.

Подошла Бистра и молча стала рядом. Я немного протрезвел.

— Где остальные? — спросил я.

Она помолчала и хмуро ответила:

— Румен смылся.

— А мы?

— Должен же кто-нибудь ждать твоего отца! — сердито ответила она.

Приглядевшись к ней в темноте, я догадался, что она замерзает в своем тонком платьице. Я начал стаскивать пиджак, но она остановила меня.

— Не надо!.. Ты только прикрой меня!..

Мы укрылись с ней пиджаком, но ее маленькое трепетное тело оставалось холодным и неподвижным. Пока не подъехал отец, она не проронила ни слова. Я думал, что она займет место спереди, но она села рядом со мной. Отец тоже молчал, лицо у него было хмурое. Он вел машину уверенно, на большой скорости; на поворотах пронзительно визжали тормоза. Фары разметали все впереди; во мраке на мгновенье рождались камни, деревья и тотчас умирали.

— Это виски тебе боком вышло! — наконец проговорил отец.

— У него все прошло, — сказала Бистра.

И правда, мне было лучше. Я почувствовал, что правый бок, к которому она прижималась на террасе, теперь оледенел.

— И под конец можно было обойтись без твиста.

— Почему? — спросил я.

— Прежде всего потому, что это не танец! — сказал он. — Разве это танец, если не все могут танцевать?

— Ты хочешь сказать — если ты не можешь?

— Хотя бы и так.

— То-то и оно! — сказал я. — А я не хочу ни в чем походить на тебя… И делаю только то, что тебе не нравится.

Отец, полуобернувшись, поглядел на меня.

— Постыдился бы! — сухо сказал он.

Бистра толкнула меня локтем.

— Товарищ Игнатов, — тихо сказала она, — стоит ли окончательно портить этот вечер?

— На вас я не сержусь, — ответил отец.

— Ничуть? — с сомнением спросила она.

— Ничуть.

— Это хорошо!.. Если вы хотите по-настоящему помириться, отвезите нас в бар.

Он долго молчал, как будто не расслышав.

— Ни один разумный человек не ходит в бар, — наконец сказал он.

— О! Почему же?

— Потому что боится подмочить репутацию! — ответил я вместо него.

— Но вы будете там вместе с сыном… И, может… с будущей снохой, — вдруг выпалила она.

Немного озадаченный, он поглядел на нас в зеркальце.

— Нет, уже поздно, — холодно возразил он. — Завтра у меня доклад министру… Нужно явиться со свежей головой.

— Вот в этом я не уверена, — сказала она. — Мутная голова всегда интересней.

— Нет, не вынуждайте меня отказывать вам, — сказал он, и я уловил в его голосе нотку сожаления. — Сходим в другой раз. Я вам обещаю.

— Правда?

— Правда! — заверил он.

Машина по-прежнему взвизгивала на поворотах, фары разметали ночной мрак.

На следующий день я встал уже после его ухода. В то утро я был бы не в силах глядеть ему в глаза. Когда наружная дверь хлопнула, я кое-как оделся и поплелся на кухню. Цана мрачно поглядела на мою зеленую физиономию и ядовито заметила:

— Никто не обедал, никто не ужинал… Разве это дом?

— Конечно, нет, — ответил я.

Тут я вспомнил о подарке. Немного погодя она, не веря своим глазам, держала в руках красивую шерстяную кофту. Ее грубое лицо просветлело, на миг она стала другим человеком. Наконец она вздохнула, свернула кофту и сказала:

— Я знала, что ты настоящий парень.

Но, увидев, что я сажусь за стол, тут же строго добавила:

— Ступай умойся сначала!.. Не развалишься.

Бистра живет неподалеку от нас. Я позвонил у двери и стал ждать. За дверью ни звука — неприятная, гнетущая тишина. Родители работают, и, если Бистра ушла на лекции, в квартире никого нет. Только я решил позвонить еще раз, как за дверью послышался шорох. Дверь приоткрылась, и в узкой щели показалось сонное лицо Бистры.

— Это ты? — сказала она без особого воодушевления. — Входи!

Она была в длинной ночной рубашке, босая. Я вошел. Прихожая у них совсем маленькая — как ящик. Я крепко прижал Бистру к себе. Под шелковой рубашкой скользило шелковое тело, но глаза глядели на меня холодно и удивленно. Не издав ни звука, она высвободилась из моих рук.

— Хватит дурака валять! — беззлобно сказала она и прошла в коридорчик.

Я шел следом за ней. Ее маленькие белые пятки шлепали по мозаичному полу, гибкая фигурка шуршала розовым шелком. Мы вошли к ней в комнату. Голубое стеганое одеяло было откинуто — видно, она только что встала с постели. Она нырнула в еще не остывшие простыни, мелькнув своими тонкими, стройными ножками.

— Садись сюда! — сказала она.

Дрожащими руками я пододвинул к ночному столику синий пуфик. Мы были совсем одни в пустой квартире; я мог бы даже задушить ее, если б захотел. Но в ее безмятежном взгляде не было и следа опасения…

— Ну и вид у тебя! — заметила она. — Будто вылез из умывальника…

Я промолчал.

— Вчера ты хватил через край! — подняв пальчик, добавила она с укоризной.

— Это ты хватила через край.

— Я? — удивленно спросила она. — Чем же?

— Своим жалким флиртом с моим отцом.

— Ууу, жалким! — насмешливо сказала она. — Отчего же жалким?

— Оттого, что вы разыгрывали его передо мной! — ответил я. — И оттого, что он годится тебе в отцы.

— Спасибо, мне хватает своего! — с иронией отпарировала она. — Когда толчешься целые дни с мальчишками, любой мужчина начнет нравиться…

Я расхохотался — притом совершенно непринужденно.

— Он все, что угодно, только не мужчина! — сказал я с презрением. — Он пример антимужчины.

— И это говоришь ты? — язвительно спросила она.

— Да, именно я! Пусть у меня мало своего, но оно настоящее… А у него ничего нет… Нет ни идей, ни характера, ни совести. Нет ничего, кроме некоторого общественного положения… И он держится за него, как слепой за палку… Попробуй царапни его ногтем — сразу же затопчет тебя в грязь.

— Я не знала, что ты такой! — с удивлением сказала она.

Я чувствовал, что задыхаюсь и уже хриплю от ярости.

— Может быть, я круглый идиот, — орал я. — Но зато я не жесток и не эгоистичен. Разве ты не поняла, что вчера тоже потерпела полное фиаско?..

Она приподняла бровки.

— Какое фиаско?

— И еще спрашиваешь! Разве он не отказался пойти с тобой в бар? Хотя ты умоляла чуть не на коленях.

Она покраснела, поджала и надула губы.

— Ничего ты не понимаешь! — сказала она с досадой.

— Понимаю, что тебе показали фигу! — ответил я. — И не потому, что ему не хочется… Он боится скомпрометировать себя… По-твоему, трус тоже мужчина?

Глаза ее сверкнули как звезды.

— Сейчас я докажу тебе обратное! — резко сказала она. — Принеси телефон из гостиной!

Двигаясь как лунатик, я приволок телефон, и она проворно включила его в розетку за ночным столиком.

— Какой у него прямой телефон?

Я, как отпетый дурак, назвал ей номер. Она тотчас набрала его своим тонким пальчиком.

— Это товарищ Игнатов?.. Добрый день!.. Бистра вам звонит! — Лицо у нее сразу как-то прояснилось и стало приветливым. — Вы не сердитесь, что я вас беспокою?

Она крепко прижала трубку к уху и еле заметно подмигнула мне. И все же я прекрасно слышал идущий из мембраны небывало мягкий, ласковый голос, какого я еще ни разу не слышал у отца.

— Да! — говорила Бистра. — В сущности… я могу дать вам возможность извиниться передо мной… Лучше всего сегодня же… Вот как? — Она рассмеялась. — Ну, хорошо, я буду ждать вас в семь часов… в кондитерской «Берлин»… Место удобное… Хорошо! — продолжила она после краткого молчания. — Тогда вы можете туда и не заходить… Я увижу вашу машину в окно.

Щелкнула положенная трубка. Я был так поражен, что прирос к месту.

— Ну? — торжествующе сказала она.

Я молчал.

— Теперь ты понял, что ничего не понимаешь?

Но я еле расслышал ее слова.

— Ты в самом деле пойдешь туда? — наконец спросил я.

Наверное, мой голос прозвучал так странно, что она испытующе поглядела на меня.

— Н-нет, — нерешительно сказала она. — В сущности, я просто пойду и извинюсь… Иначе все получится совсем уж по-ребячески…

Откуда мне знать, только ли она извинится или уедет вместе с ним?.. Я сгорал от стыда, притаившись за будкой кассы на автомобильной стоянке. Он подъехал с минутной точностью и остановил машину у входа в кондитерскую. Вскоре из дверей торопливо вышла она и скользнула на переднее сиденье. Я заметил, что, прежде чем сесть в машину, она оглянулась по сторонам, словно чуя, что я где-то поблизости.

Машина тронулась с места и, свернув вправо, на большой скорости устремилась к Пловдивскому шоссе. Я со всех ног кинулся за ней. На углу я снова увидел знакомый светлый верх машины — она пересекала по прямой перекресток у Ректората. Ближе к Орлиному мосту ее задние огни затерялись в рое других красных точек.

В этот миг в душе моей бушевало лишь чувство беспредельного, унизительного стыда. Я все еще бежал — нарочно, чтоб никто не замечал моих слез. Под ветвями каштанов стало темней, не было видно и прохожих. Я приостановился, отер лицо рукавом плаща и попытался унять неудержимо дрожащие губы. Наконец в жуткой пустоте под черепом стали возникать какие-то мысли.

К счастью, на стоянке у Орлиного моста оказались свободные такси.

— В Панчарево! — сказал я, зябко забившись в угол.

Если они не в «Лебеде», я настигну их в «Золотой рыбке». Но надо непременно проверить в обоих местах. Мне казалось, что такси тащится еле-еле, бренча своими дряхлыми железками. Время от времени щелкал счетчик и в красном окошечке выскакивали белые цифры.

— Не одолжите сигарету? — обратился я к шоферу.

— Можно, — сказал он, подавая коробку через плечо и не выпуская из вида дорогу.

Мы ехали целую вечность. Тем временем ярость моя испарилась, осталось лишь чувство стыда. Когда мы подъезжали к первому из ресторанов, я увидел из окна такси машину отца, аккуратно поставленную на стоянке.

Не знаю, стало ли мне легче. Но теперь я хоть знал, что делать. Самое главное сохранить спокойствие, небрежно поздороваться и сесть за их столик. Пусть думают, что хотят, но прогнать меня они не посмеют. И тогда все их планы и расчеты сразу рухнут. Я стоял перед освещенной стеклянной дверью, свет люстр бил в глаза, но я не решался шагнуть за порог. Гардеробщик глядел на меня совиным взглядом, собираясь что-то спросить. А я стоял у дверей и не входил. Я приказывал своей руке протянуться к никелированной ручке, но рука не слушалась. Я просил ее, но она деревенела все больше и больше. Тогда я вернулся к стоянке, вынул из кармана запасной ключ и завел мотор.

Только теперь я понял, что это, быть может, лучшее решение. Оставшись без машины, они ничего не смогут сделать. Ни в ресторане, ни за его стенами.

Я летел обратно по дороге и представлял себе его искаженное злобой лицо. Его мысли. Как всякому мелочному человеку, ему тяжко будет пережить такое поражение. Он может возненавидеть и ее, ибо в конце концов он пострадает из-за ее капризов…

При выезде из Панчарева какой-то автоинспектор поднял руку, пытаясь остановить машину. Я было притормозил, потому что документы у меня были в порядке, но потом снова дал полный газ. Если я предъявлю документы, отец узнает, кто увел машину. Теперь уже выбора не оставалось. Машина мчалась по темному шоссе, влажный асфальт свистел под шинами. Время от времени я поглядывал в зеркальце — у офицера мог оказаться под рукой мотоцикл. Самое опасное сейчас — увидеть вдали свет одиночной фары! Это самое опасное!..

Я сбавил скорость лишь при въезде в Горубляне. Мне казалось, что я спокоен, но руки предательски дрожали. Какая-то большая машина мчалась мне навстречу, слепя фарами. Предупреждая ее, я мигнул светом раз, другой. Наконец фары погасли, и впереди из мрака возник силуэт огромного грузовика. Я включил свет и увидел прямо перед собой велосипедиста. Рванул в сторону, но правое крыло сбило его и сбросило с дороги.

Я остановился. Во мне все дрожало. Я медленно открыл дверцу и вылез на дорогу. Тишина, мрак. Вдали на шоссе быстро удалялись красные огни грузовика. Я до боли в глазах всматривался в темноту справа от дороги, но ничего не видел.

Тогда где-то далеко позади вспыхнула одиночная фара. И в то же время из тьмы поднялась какая-то тень — безмолвная и страшная. Нет, мне не выдержать — глядеть на окровавленное лицо, давать показания, терзаться… Подхлестываемый страхом, я бросился к машине, включил зажигание и рванулся с места. Мощный мотор потянул ее вперед, машина набирала скорость и неслась все дальше сквозь сырой непроглядный мрак.

Перевод Н. Попова.