Раннее, раннее утро

СУД

Каждое утро, ровно в семь, мама переставляет телефон из прихожей на мой ночной столик и включает его в розетку. Двигается она быстро, низкие каблучки щелкают по полу, ветерок от платья приятно холодит мне нос.

— Молоко на столе! — неизменно говорит она.

Посылаю ее ко всем чертям — про себя, конечно. Неужели она так плохо меня знает, — ведь спрячь она молоко даже в стиральную машину, я все равно найду. И вообще я никогда не просила ее затевать эту возню с телефоном. Наверное, воображает, что так у меня будет меньше шансов проспать. Глупости! Будто так уж трудно выдернуть вилку и отделаться от ее хитростей.

Но в то утро я была даже благодарна ей за раннее пробуждение. Мне снился кошмарный сон. Ночь. Я стою у окна, улицы подо мной пустынны и темны. И вдруг из-за горизонта показывается водородная бомба. Никто мне не говорит, что это водородная бомба, я даже понятия не имею, как она выглядит, но знаю, что это — она. Бомба не падает, а медленно движется по небу прямо к нашему дому, как огромная оранжевая сигара. Окаменев от ужаса, я стою у окна и ясно понимаю, что пришел конец. Хочется бежать, но нет сил оторвать остекленевшие глаза от бомбы. Через несколько мгновений мертвый город утонет в море пламени, и никто, кроме меня, не узнает от чего.

— Мама! — завопила я.

— Ты что? — спросила она.

Ее голос показался мне неуместно спокойным. Открыв глаза, я увидела, что она как раз включает телефон.

— Ничего, так просто! — ответила я, радуясь счастливому избавлению.

— Молоко на столе! — сказала она. — И колонку включила.

Опять заснуть я не посмела: страшно было снова увидеть во сне бомбу. Я смотрела сквозь прозрачное кружево занавески на небо — серое, омерзительное октябрьское небо. В коридоре слышались тихие, мягкие шаги отца — он не ходит, а крадется, как огромный старый кот. Отец, наверное, уже побрился, немного погодя позавтракает, и около восьми послышится короткое резкое щелканье английского замка у входной двери. Не могу понять, куда его носит так рано, если репетиции у них начинаются лишь в десять. Однажды Владо сказал мне, что видел его в половине девятого в красном зале «Болгарии», — он пил коньяк с полупьяными официантами. Вероятно, это было случайно; не думаю, чтоб он стал запивать. Вообще говоря, он пьет не так уж много и по-настоящему напивается не чаще раза в неделю. Но тогда он становится тихим, кротким, лишь тяжело отдувается и часами пропадает в уборной. Мама уже не бранит его: очевидно, привыкла.

Ровно без пяти восемь дверь хлопнула. По утрам он никогда не заговаривает со мной, как будто меня нет дома. И вообще я никогда не замечала у него никаких отцовских чувств. Еще недавно меня это очень злило. Иногда мне даже кажется, что он мне не отец, что они с мамой что-то скрывают от меня. Глупости, конечно, но факт остается фактом — мы совершенно друг на друга не похожи. Лицо у него крупное, мясистое, щеки дряблые и обвислые, возможно, от того, что он постоянно дует в свой тромбон. А у меня черты лица мелкие, острые, словно птичьи. У отца шея одна из самых дородных во всей республике, у меня — одна из самых тощих. На мать я тоже не похожа. Вдобавок ко всему, они оба добродушны, как коровы, а я — холодна, зла и мстительна.

Я встала, пустила магнитофон и добрых четверть часа отплясывала в одной рубашке шейк в стиле Сильвии Вартан. Аж вспотела. Это заменяет мне утреннюю гимнастику, разминается не только тело, но и дух — я сразу становлюсь оживленней, веселей, уверенней в себе. Потом я, наскоро выпив молоко, пошла в ванную. Колонка гудела, и ванна, белая, гладкая и чистая, словно ждала меня. Я долго колебалась, взять ли мне немного маминой «Сильваны» и в конце концов отлила небольшую порцию. Дело не в щепетильности, но в прошлом месяце мама сделала мне замечание и даже дала денег, чтоб я купила свою «Сильвану», но я истратила их на другое. Я разделась. Страшно люблю, запершись в ванной и скинув одежду, выламываться и строить дикие рожи. Еще люблю смотреться в зеркало, но оно висит слишком высоко, и приходится забираться на ванну. Честно говоря, смотреть не на что. Плечи у меня хилые, ключицы торчат, а о груди лучше не говорить. Ног мне не видно, но вряд ли они толще рук моей матери. Я не придаю этому значения, но все же зло берет, когда всякие кретинки задаются, что они красивей меня.

Да, хороша жизнь, когда ты в доме одна. Лежу в зеленоватой пенистой воде, от которой разит сосновым лесом, болтаю ногами и мычу на разные голоса. Потом, зажав нос, погружаюсь на дно, хоть и знаю, что испорчу прическу. Так я бултыхалась в воде, пока не посинела, и проделала все, что могла, разве только не растиралась губкой, как советует мама. И это не от лени, а просто я не выношу губки. Сожмешь ее в кулаке, а как отпустишь, она опять становится прежней, как ни в чем не бывало. И, кроме того, тереть себе самой спину — удовольствие ниже среднего.

После ванны я уселась перед туалетным столиком в маминой спальне. Даром что работник умственного труда, а весь столик у нее заставлен всевозможными флакончиками от «Кристиан Диор». Я поднамазалась кое-чем, но понемножку, чтоб мама не догадалась. Она страшно злится, когда я трогаю ее снадобья. Чувствую, что рано или поздно она хорошенько оттаскает меня за волосы. Все эти пудры и помады она пускает в ход ради своих писателей. Мама страшный сноб. Она работает в каком-то писательском издательстве и воображает, что сама тоже без пяти минут писатель. Однажды она позвала меня на их банкет. Было ужасно скучно; один усатый писатель зверски напился и все время тянул маму танцевать. Ко всему в придачу, она не познакомила меня ни с одним писателем и лишь время от времени кому-то показывала на меня пальцем. Наверное, она считала, что я еще недостойна знакомства с писателями.

И все же я без ее помощи познакомилась с одним, но не в издательстве, а в «Бамбуке». Я вовсе не пала так низко, чтобы ходить туда, но меня пригласили специально для того, чтоб познакомить с писателем. Против ожидания, он оказался не развалиной, а довольно-таки молодым. У него были красивые глаза и округлые сочные губы в моем вкусе. Но он оказался таким пошляком, что даже я испугалась, хоть и привыкла не обращать внимания на мелочи. Я не произвела на него никакого впечатления; он даже не взглянул на меня. Он все время таращился на какую-то тощую женщину с синими кругами под глазами, ровесницу моей тетки.

Зазвонил телефон, я подошла и взяла трубку.

— Это ты, Биса?

Предстоял долгий разговор. Я легла и укрылась одеялом.

— Да, я… ты откуда?

— От себя, из кабинета.

Просто диву даюсь, как этот старый мошенник умудряется говорить таким приятным, мягким голосом.

— Что ты делаешь? — спросил он.

— Ничего. Лежу и болтаю ногами под одеялом.

— Как жаль, что мы не можем поболтать ногами вдвоем!

Мне стало так противно, что я даже отставила трубку от уха. Но возмущаться нечего — сама напросилась.

— Мечо[1], ты уверен, что телефонистка не подслушивает?

— Будь спокойна, моя девочка, я говорю по прямому телефону. Какая у тебя программа на сегодня?

Когда я слышу слово «программа», меня начинает тошнить.

— Никакой, — ответила я. — С утра пойду на лекции.

— А после обеда?

— После обеда будем играть в покер у Боби.

— Кто этот Боби? — недовольным тоном спросил он.

— Боби не он, а она… Я говорила тебе о ней, Мечо, не зли меня.

— Хорошо, хорошо, — примирительно сказал он. — Когда же вы начинаете?

— В три.

— И до скольких?

— Ну, почем я знаю! — сказала я, чуть не зевнув с досады. Вот ведь человек! Отец не спрашивает, куда я хожу, а этому выкладывай!

— Слушай, воробышек, а ты не могла бы отложить покер?

— Нет, — сказала я. — Играть меня не так уж и тянет, но я не могу подводить партнеров.

— Я очень тебя прошу, — умоляюще сказал он, и голос у него, правда, был просительный.

Я почесала в раздумье нос.

— Мечо, если б ты знал, как это неудобно. Я никогда их не подводила.

— Ты ничем их не подведешь! — воскликнул он. — До трех еще далеко, они подыщут себе четвертую.

— Дело в том, что мы всегда играем своей компанией… Мы дали друг другу слово не пускать посторонних.

— Гм! — сказал он, и я поняла, что он рассердился.

— Ну, ладно, — сказала я. — А ты что предлагаешь?

— Чудесную прогулку, воробышек… На машине, конечно.

— Куда?

— Это мы с тобой решим… Ну, например, в «Копыто»…

— Слушай, не смей мне говорить про это идиотское «Копыто»…

Поняв, что брякнул невпопад, он замурлыкал в трубку:

— Вовсе нет — я не настаиваю… Просто я хотел сделать тебе приятное. В конце концов — выбор за тобой. А что ты скажешь об «Аистовом гнезде»?

Я зажмурилась и на миг представила, как мы бешено несемся на машине по ущелью.

— Слушай, Мечо, я предлагаю компромисс, — сказала я. — Я не могу не пойти. Но во что бы то ни стало постараюсь освободиться к пяти…

— Хорошо! — сказала он. — К пяти буду ждать тебя на нашем месте.

Трах! — И он хлопнул трубку, будто щелкнув меня по носу. На вид он туповат, но если хорошенько подумать, то, в сущности, хитер, как выдра. Я встала, и поглядела на часы. Да, конечно, первый семинар уже начался. Хорошо, что мы с Sir’ом друзья и он меня не отметит. Я поколебалась, стелить мне постель или нет, и решила, что не стоит. Вечером мама, заметив беспорядок, подумает, что я страшно торопилась на лекции. Я уверена, что она так это и истолкует, она всегда думает обо мне только хорошее. Подчас я искренне радуюсь, что она дружит с писателями.

Погода оказалась чудесной. Бывает иногда такое бодрое ненастье, сырое и свежее, как разрезанная репа. Блестели крыши, блестели стекла, желтые плитки бульвара сверкали, как полированные. Я шла медленно, так медленно, что вполне могла опоздать и на второй семинар. Сначала я остановилась перед Польским центром. Господи, какая тощая балерина, кожа да кости! Зато икры как старинные булавы, если лягнет, то любой кенгуру позавидует. Потом я постояла перед витриной «Варшавы». В это время там еще пусто, только две девчонки сидели за ближним столиком. Они сосали сигареты, но так смешно, что я не могла отвести глаз. Сложив губки трубочкой и чуть прихватив желтый мундштук, они затягивались изо всех сил, так, что щеки слипались. Я чуть было не завернула туда, чтобы показать им, как курят порядочные девушки, но прошла мимо и остановилась перед Музеем сопротивления. На витрине были выставлены пистолеты, ручная граната, нож и какие-то документы. Но это что — другое было страшно. На деревянной рамке была растянута нижняя рубаха, какие теперь носят, пожалуй, только в деревнях. Рубаха была пробита пулей где-то под сердцем, кровь запеклась жуткими пятнами. Сейчас эти пятна были уже не красные, а бледно-кофейного цвета, и это было самое страшное. Я глядела, не смея шелохнуться. Будь мама рядом, она не преминула бы сказать, что этой рубахе я обязана своей свободой, которую, к тому же, совсем не ценю. Как пить дать, именно так бы она и сказала, хотя ее отец, мой покойный дедушка, торговал готовым платьем неподалеку, на улице Леге.

Я так расстроилась, что даже не взглянула на самую красивую витрину — перед баром «Астория». Бежала до самого университета и просто взлетела по лестнице. В вестибюле на нашем этаже было пусто, один только Бедо стоял, опершись о стену рядом с доской объявлений. Увидев меня, он ухмыльнулся и поманил меня пальцем. Терпеть не могу, когда меня подзывают, точно щенка, но тут я почему-то подошла к нему. Может быть, я еще не опомнилась от вида продырявленной рубахи. Бедо нагло смотрел на меня, его толстые губы лоснились, как всегда.

— Как дела, щегленок? — спросил он.

— Лучше всех, — сказала я.

Он подумал немного и добавил:

— Знаешь, как будет интересно, если ты после обеда придешь ко мне в гости. Я буду один, обещаю.

Меня охватило бешенство.

— Я бы пришла, — сказала я спокойненько, — но слышала, что армянские квартиры провоняли прованским маслом.

— Ты что-то спутала, — хмуро возразил он. — Мы православные и едим все.

— Может быть! — сказала я. — И все же попахиваете…

Тут он вдруг влепил мне такую пощечину, что моя маргаритка с левого уха отлетела к плевательнице. Секунду спустя я изо всей силы пнула его коленом под живот. Он даже не пикнул, лишь согнулся пополам. Умнее всего было бы моментально удрать, но я сама была так ошарашена своим поступком, что стояла и глядела на него разинув рот. Наконец взбешенный Бедо разогнулся, но в тот же миг лицо его застыло.

Я обернулась — по коридору шел миленький добрый Sir со своими вечными тетрадями под мышкой. Увидев меня, он тайком погрозил мне пальцем. За его спиной слышался шум, я знала, что секундой позже сюда ворвутся студенты. Я сразу же пристроилась к нему с левой стороны, чтобы он не заметил мою алеющую, как мак, щеку.

— Почему ты не была на семинаре? — спросил он.

— Проспала, Sir, — соврала я, не моргнув глазом.

Но он принял мои слова за выражение непосредственности и улыбнулся.

— Ты, видимо, хочешь мне что-то сказать?

— Нет, Sir… Но я спасаюсь от Бедо. Он собрался меня бить.

— Как так — бить? — Он не поверил своим ушам и даже остановился. — Какой Бедо?

— Бедрос… Фамилию я не могу произнести, очень трудная.

— Бедрос Хампарбурцян? — спросил он.

Боже, как он не вывихнул язык!

— Да, Sir…

Входя в вестибюль, Sir, наверное, заметил Бедо, потому что сейчас он вдруг обернулся. Бедо все еще стоял на месте и глазел на нас с таким видом, будто у него вынули изо рта лакомый кусок. Sir большой добряк, но когда разозлится, то так взглянет, что дрожь проймет. Наверное, такой взгляд достался и Бедо, потому что он сразу же поджал хвост и молча пошел вниз по лестнице.

До чего же мил наш Sir, как жалко, что нельзя выйти за него замуж!

У Боби далеко не уютно, но только у них можно спокойно поиграть в карты. Прежде всего, стулья у них жесткие и с высокими спинками, так что все время приходится сидеть прямо, как свечка. И почему-то у них всегда холодно — даже летом можно окоченеть. Лишь к четырем часам Фанни выставила нам по рюмочке коньяку; да разве от такой рюмочки согреешься! Фанни, мать Боби, занятная женщина. Мясистая, вся в пятнах, за сто шагов воняет не то аптекой, не то парфюмерным ларьком. И при этом ходит как слон, потому что одно колено у нее замотано грязной шалью, а поясница — овечьей шкурой. Но в покер она играет зверски; это я уже от многих слышала. С нами она, конечно, не связывается, только иногда присядет на две-три минуты, пока Боби болтает по телефону.

Вообще же партия у нас собралась серенькая.

Цецка играет трусливо и вступает в игру лишь на тройку. И если получит свою тройку, так краснеет, будто у стола зажгли лампу с красным абажуром. Звезда вообще не играет, мысли ее заняты чем угодно, только не картами. Сегодня она меня страшно разозлила. Мне достался фуль червей, Боби начала игру, я подняла ставку втрое. Но Звезда, словно не расслышав, рассеянно ковырялась в орешках.

— Ты играешь? — спросила я.

— Что? — вздрогнула она.

— Спрашиваю, ты играешь?

— Во что? — удивленно спросила она и спохватилась: — Ах, извините, я задумалась.

Фуль обжигает мне руки, но я, чтобы не выдать карты, спрашиваю небрежно:

— О чем же ты задумалась?

В сущности, я делаю ей комплимент — ведь она абсолютно не способна думать. Но своим глупым вопросом я испортила все дело. Она вдруг просияла.

— Знаете, в магазине при опытной фабрике выбросили шерстяной жоржет. Всего одну штуку, но расцветка потрясная!..

Даже Боби забыла про карты и вытаращила глаза.

— Какая?

Звезда начала рассказывать про прелести шерстяного жоржета, а я все время сжимала мой фуль, аж руки вспотели. До смерти ненавижу такие разговоры — про тряпки да разные туфельки. Сама я покупаю первое, что мне попадется, шьет мне мама, и все же я всегда одета с бо́льшим вкусом, чем они.

Наконец я не выдержала.

— Так ты будешь играть? — заорала я так, что Звезда подскочила на стуле.

— Буду, буду! — испуганно ответила она.

— Я утраиваю!

— А, тогда я пас!

Ну какая после этого игра! Разумеется, Боби сразу догадалась, что я зажала сильную карту, и увильнула. Она вообще здорово играет, когда-нибудь заткнет за пояс и мать. В нашей партии чаще всего выигрывает она, изредка — Цеца. А мы со Звездой — никогда!

Настроение у меня окончательно испортилось. В половине пятого я начала лепетать, что у меня важное дело. Но Боби отпустила меня только в пять, да и то мне пришлось намекнуть, что жоржет распродадут без них. Тут они все вдруг засуетились, а Цецка спросила:

— А почем метр?

— Шестнадцать левов, — ответила Звезда.

— Кошмарно дорого, — сказала Цецка, и лицо у нее вытянулось.

Для нее все «кошмарно дорого», потому что отец ее работает вахтером на агрономическом факультете. Боби поддержала ее, но Звезда с ними не согласилась. И не мудрено — ее отец делает аборты. Пока они препирались, я схватила плащик и сбежала по лестнице. Даже по улице я бежала как школьница, спешащая на свидание со студентом. Но, слава богу, я вовремя спохватилась и сбавила шаг. Как-никак, я дама и должна вести себя с достоинством. Я пошла совсем медленно, стараясь не наступать на швы между плитами. В результате я налетела на какую-то старуху, взглянула на часы и немножко ускорила шаг. Нет, наверное, сорвется наша сегодняшняя встреча. Я загадала, что, если доберусь до улицы Шейново, не наступив ни на одну черту, все кончится хорошо.

Мечо давно поджидал меня в своей «Волге» неподалеку от ТАБСО. Смешно было смотреть, как он прикидывается, будто читает газету. Я уверена, что он заметил меня еще издалека, но, лишь когда я подошла, удивленно приподнял брови и любезно улыбнулся. Смех разбирает, как гляну на его короткие ножки и иссиня-черные усы. Ему, наверное, перевалило за сорок пять, но что правда, то правда, — выглядит он моложе и лучше сохранился, чем отец. Плохо только, что он всегда долго копается, прежде чем заведет мотор.

— Поехали! — сказала я, опасаясь, как бы меня не увидел кто-нибудь из наших, выходя из студенческого кино. За такого кавалера меня на следующий день всю исколют насмешками.

— Спокойствие, маленькая барышня! — добродушно ответил он тоном пожилого дядюшки.

Наконец, покопавшись вволю, он завел мотор. Мы обогнули сзади памятник и выехали на бульвар. Столики перед «Берлином» были пусты, на скатертях желтели опавшие листья каштанов. Лишь за одним сидели несколько молодых парней и что-то пили. Они разом оглянулись и чуть не вывернули себе шеи, глазея нам вслед. Я толкнула Мечо коленом, но оказалось, что он тоже их заметил.

— Ну и нахалы! — сказала я. — Наверное, узнали тебя.

— Да, конечно! — неохотно промямлил он. — Мои служащие… Но они неплохие ребята.

Мы помолчали, а потом я сказала:

— Поедем побыстрей!.. Быстро-быстро!

— Хорошо, воробышек, — сказал он. — Дай только выехать из города.

Я, конечно, не поверила. Мечо никогда не поступается здравым смыслом. Разве только, когда назначает свидания студенткам.

— Обещаешь?

— Честное слово, — серьезно заявил он.

И вообще сегодня он казался мне каким-то необычным, не как всегда.

— Как покер? — спросил он.

— Ничего особенного, — ответила я. — Проиграла восемнадцать стотинок.

Я рассказала ему, как Звезда играет в покер, и про шерстяной жоржет. Он слушал внимательно, но ни разу не засмеялся. Евгений прав — Мечо туповат или же лишен чувства юмора, что почти одно и то же. Это изрядно злит меня — с ним просто не о чем говорить. Когда мы выехали из города, я напомнила ему:

— Помнишь, что ты мне обещал?

— Да, конечно, — ответил он и нажал на газ.

И мы полетели, ах, как чудесно мы летели! Воздух свистел, и шины свистели, а придорожные деревья мчались сломя голову. Я чуть не запрыгала на мягких пружинах.

— Еще немножко! — просила я. — Очень тебя прошу, прибавь еще немножко!

Он еще увеличил скорость. Я ужасно люблю сумасшедшую езду, просто бешусь от радости. Возможно, у меня низкое давление — надо будет как-нибудь смерить. А когда машина мчится с безумной скоростью, у меня словно кровь вскипает, я оживаю и становлюсь как пьяная. Однако мы едва не разбились. За крутым поворотом машина чуть не налетела на стоящую на обочине телегу. Мечо резко свернул в сторону, и только я подумала, что сейчас мы свалимся в реку, как он уже снова катил по шоссе. Я ничуть не испугалась, лишь мельком взглянула на него. Ни один мускул не дрогнул на его лице, он даже не побледнел, как это непременно случилось бы с Евгением. Что ни говори, а Мечо — настоящий мужчина, в этом ему не откажешь.

За всю остальную дорогу мы не проронили ни слова… Я даже не заметила, как мы подъехали к водохранилищу. Он придержал машину и спросил:

— Может быть, хочешь посмотреть?

— Да, — согласилась я, хотя меня обычно мутит от красивых видов.

Я устала. Мне вообще не под силу длительная радость или волнение. По всему видно, что я сгораю быстро, как стружка, и притом до конца, не оставляя даже пепла. Из приличия — чтобы Мечо не счел меня бесчувственной, я все ж поглазела на озеро. Не то чтоб озеро было никудышное, скорее наоборот, но я просто не умею наслаждаться природой. Иногда мне кажется, будто и другие не умеют, но прикидываются, потому что так принято. Природа подавляет меня, зовет к смирению, а я вовсе не хочу смиряться ни перед кем — будь то родители, профессора или какая-то там природа. И сейчас среди этого простора я почувствовала себя маленькой-маленькой — точно лягушонок или паучок. Я отвела взгляд и включила радио.

Когда мы подъехали к ресторану, Мечо поставил машину на асфальтированную площадку и тщательно запер дверцы. Обыкновенно он сначала сам заходит в ресторан и, оглядев публику, возвращается за мной. Но на этот раз мы вошли вместе и, как я и ожидала, направились в пивной бар, куда обычно ходят клиенты вроде нас. Там никого не было, даже официанта. Когда мы уселись, Мечо широко улыбнулся и сказал:

— Тебе нравится здесь?

— Очень! — воскликнула я.

— Сегодня я решил быть добрым! — заявил он. — Ведь в конце концов и ты пожертвовала кое-чем ради меня.

Я чем-то пожертвовала — смотри-ка! И откуда он это взял? Сболтнул глупость и сам, наверное, в нее не верит. Немного погодя появился официант. Проклятые мошенники готовы в лепешку расшибиться, увидев старикашку с молоденькой девицей, — знают, что им перепадет. Как правило, они не ошибаются, хотя Мечо как будто немного жмот.

— Водочки? — спросил Мечо.

— Ты ведь знаешь, что я не люблю…

— Маленькую рюмочку…

— Ну ладно, — сказала я.

Он заказал себе большую рюмку, потом еще одну. Мы ели жареную рыбу и запивали белым вином. Потом перешли к бифштексу и запивали красным. Я хоть и выгляжу заморышем, но аппетит у меня дай бог — ем все подряд. И он подобрал все до последней крошки, до последней горошинки из гарнира.

— Что у вас на десерт?

— Только сутляш[2], — скромно ответил официант.

— Сутляш? — обрадовался Мечо. — Чего же лучше, ведь я не ел его с тех пор, как…

Я была уверена, что он скажет: «…с тех пор, как развелся», — но он вдруг осекся. А если б и сказал, что тут плохого?

— …был ребенком, — вывернулся он.

Мечо съел два сутляша, а я — один. Потом он, как ни в чем не бывало, снова принялся за красное. Я уже окосела и стала отставлять свой бокал, но он все подливал. Я болтала всякую чепуху, но вдруг заметила, что он совсем не слушает. Лицо у него осунулось, взгляд стал какой-то пустой и отсутствующий.

— Что с тобой? — спросила я.

— Ничего.

Но, поняв, что я не буду его расспрашивать, он разговорился сам.

— Плохи мои дела!.. Тучи собираются над головой.

Мне вдруг стало ужасно смешно — я представила себе, как он шагает по улице с тучами над головой.

— Какие тучи? — засмеялась я. — Дождь будет или град?

— Гроза! — серьезно ответил он.

— Из-за чего же? — спросила я из любезности.

— Сама знаешь!.. Скоро суд над Евгением.

Я призадумалась. Евгений, его сын, недавно сбил велосипедиста при весьма неприятных и для нас обстоятельствах.

— Мне не хочется говорить об этом! — сказала я.

— Мне тоже, — ответил он. — Но что бы мы ни делали, даром нам это не пройдет…

— Как то есть не пройдет? — с удивлением спросила я.

— Суд есть суд!.. Начнут копаться, и могут всплыть некоторые неприятные детали.

Я опять ничего не поняла.

— Какие детали? Говори хоть по-людски!

— Ясно какие! — В голосе его прозвучало нетерпение. — Например, может выясниться, что в это время мы с тобой были в «Лебеде».

— А какое это имеет отношение к катастрофе?

— Конечно, никакого, но кто знает, что взбредет на ум судье. А мне только этого не хватает — скандала по женской части. Запросто слечу с должности.

Меня даже затошнило. Во-первых, он изобразил меня чуть ли не женщиной легкого поведения, и, кроме того, я просто не выношу разговоров о деньгах и должностях. Очевидно, Мечо почувствовал свою ошибку и поспешно добавил:

— Ладно, не будем говорить обо мне, но твоя репутация под угрозой. В конце концов ты девушка, и притом студентка. А, насколько я знаю, комсомол у вас не зевает. Глядишь, и притянут тебя на суд чести. И мне не совсем ясно, как ты будешь отвечать на вопросы разных остолопов.

— Экая важность! — сказала я.

Но в душе меня прохватила дрожь. Он махнул рукой.

— Не будем думать о плохом. Может, и обойдется.

Мы распили еще бутылочку. Голова у меня закружилась, но Мечо был трезв как стеклышко, разве лишь разболтался чуть больше обычного. Он посмотрел на часы.

— Ты когда должна быть дома?

— К девяти, — сказала я.

— Сейчас восемь… Можем потихоньку двигаться.

Мечо расплатился, оставив приличные чаевые. Снаружи было чертовски темно, я три раза споткнулась, пока добралась до машины. Мотор приятно заурчал, и мы тронулись.

Не проехали мы и десяти минут, как Мечо вдруг сбавил скорость и круто повернул вправо. Машина запрыгала по разбитой дороге и остановилась. Фары погасли, стало темно и страшно. Я хорошо знала, что будет дальше. Но делать было нечего, иногда приходится терпеть.

Хуже всего было то, что от него разило разными соусами, а усы так кололись, что я чуть было не завизжала. Ничего, стерпела. Но он стал слишком расходиться, и я отстранилась.

— Оставь, пожалуйста!

— Почему? — прохрюкал он.

— Так!.. В конце концов ведь я…

Тут я умолкла. Нет, не могу я выговорить это слово, оно мне кажется отвратительным. Бывало, я говорила куда более скверные слова, а это вот никак не идет на язык.

— Что — ты? — спросил он.

— То, что ты думаешь! — ответила я со злостью.

Этим я словно подхлестнула его, и он сразу же навалился на меня. Делать было нечего, я распахнула дверцу и выпрыгнула наружу. Вокруг кромешная тьма, дальше носа ничего не видно. Я знала только, что надо бежать вверх, потому что перед этим мы куда-то спускались. Я натыкалась на какие-то обрывы, падала, но все же ускользнула от него. Я слышала, как он зовет меня в темноте, как он упрашивает и обещает, но я была так напугана, что не смела остановиться. Метров через сто я наконец выскочила на шоссе и как-то сразу успокоилась. Было не так темно; по серпантину, спускавшемуся с плоскогорья, бежали фары. Я решила остановить какую-нибудь из машин, но тут из тьмы выскочил он. Он что-то говорил, но так задыхался, что я ничего не поняла. В это время машины со свистом промчались мимо, вниз по круче, обдав нас вихрем пыли. Конечно, они нас тоже увидели, потому что их фары просто ослепили меня. Хорошенькое представление мы им устроили; на месте шоферов я бы остановилась поглазеть. Все же я заметила, как расстроен и перепуган Мечо, и это меня окончательно успокоило.

— Слушай, — сказала я. — Вернись и выведи машину на дорогу. Будь уверен, я никуда отсюда не двинусь…

— Хорошо, хорошо! — понуро сказал он. — Но хотя бы сойди с шоссе, нечего забавлять проезжих…

Он внезапно исчез в темной бездне внизу. Я забилась в кусты, но присесть не решалась, чтобы не запачкать плащ и не выдать себя дома. Было вовсе не холодно, но меня бил такой озноб, что зубы постукивали. Этот проклятый тип возился внизу целую вечность. Мимо прошло еще несколько грузовиков, но я отсиживалась в кустах, моля бога, чтобы Мечо вернулся поскорее. Если бы он задержался еще на пять минут, я бы сама пошла его разыскивать.

Наконец он выполз из бездны, освещая дорогу лишь подфарниками. Я села рядом, и мы поехали. За всю дорогу он не сказал ни слова и даже не взглянул на меня. Видимо, он был так подавлен моими подвигами, что мне даже стало жаль его. Но что мне делать, если я такая бесчувственная, будто рыба, нафаршированная льдом? Почему-то я ничуть, ну ни капельки не похожа на остальных девушек, и это злит меня до смерти. Даже Цецка, даром что скромница, а стоит кому-нибудь дотронуться до нее пальцем, и она тут же накаляется до ста градусов. А раз я это про себя знаю, — что ж, сама и виновата. Если противно, так стой в стороне, не ввязывайся. В конце концов любая игра должна вестись честно, по правилам. Как, например, шахматы. А я, когда вижу, что мне грозит мат, прячу короля в карман и благополучно исчезаю. Это не дело.

Когда мы приехали в город, он высадил меня на какой-то темной улице, захлопнул перед носом дверцу и укатил. Подумаешь! Мне вдруг стало так легко, хоть лети! Теперь, если я не дура, надо будет хотя бы на год воздержаться от таких историй, но не знаю, устою ли. Беда в том, что память у меня коротка, и любопытна я — дальше некуда. Как бы то ни было, сейчас я была рада, что дешево отделалась, и бежала вприпрыжку до самого дома. В прихожей я хорошенько огляделась, чтобы увериться, не пострадал ли мой туалет от дуэли нашего века. Нет, все в порядке. Я открыла дверь и вошла в гостиную. За большим столом отец со своими тремя приятелями играли в бридж.

— Добрый вечер! — приветливо сказала я.

— Добрый вечер! — хором ответили они.

Они очень симпатичные люди, хоть и недалекие. Самый толковый из них — ударник, мне даже кажется, что он немного заглядывается на меня. Играли они с азартом, изредка отпивая по глоточку коньяка. Я заглянула в спальню — мама лежала на диване с толстой книгой в руках. Опять, наверное, уткнулась в своего Димитра Талева, перечитывает его чуть ли не десятый раз. Я снова вернулась в гостиную.

— Можно посмотреть? — спросила я.

Боже мой, какой робкий у меня голос! Услышала б меня Боби, она б каталась от смеха по полу.

— А ты знаешь эту игру, девочка? — спросил Спиридон, контрабасист.

— Немножко! — ответила я.

— Садись за мной! — сказал отец. — И не надоедай людям!

Я присмотрелась — играют в «плафон», и притом отлично. В комнате было тепло, пахло сигаретами и хорошим коньяком. Я окончательно пришла в себя и забыла про все неприятности. Люблю быть среди мужчин, лишь бы они не замечали меня. Пока их не прихватит, все они такие добрые и приятные.

Игра вдруг развернулась и стала очень интересной. Спиридон, партнер отца, начал с «двух без козырей». Отец объявил четыре бубны, имея на руках валетов и трефового туза. Ударник, сидевший слева от него, решил перейти к защите, объявив пять треф. На шесть бубен отца ударник ответил трефами.

Игра дальше развилась таким образом. Ударник вышел с трефовым марьяжем. Спиридон сбросил потрясающую карту — ни одной трефы, три бубны с тузом и десяткой. Отец побил трефовым тузом. Сейчас все дело было в том, чтобы нащупать бубновую даму и большой шлем. Следовало искать ее слева, там, где он получил отпор. Но я-то видела, что дама не там.

Отец пошел с маленькой бубны. Ударник выложил четверку. Отец подумал ж взялся за десятку. Я не выдержала и ткнула его исподтишка пальцем в спину. Рука у отца дрогнула, он потянулся было к тузу, но выложил все-таки десятку. Хлоп! Тот, что сидел справа, побил дамой, пошел с трефы и выиграл! Отец выглядел очень огорченным, но поделом ему, ведь я его предупредила.

Когда игра закончилась, отец, проводив гостей, вернулся в гостиную. В его взгляде таился смех.

— Слушай, девочка, кто тебя учит шулерству? — спросил он.

— Как шулерству?.. Я же вообще не играла…

— Ладно, ладно, не притворяйся!.. А кто меня ткнул в спину?

Ну, что за человек! Я ему же хотела помочь, а он читает мне мораль!

— И ты не притворяйся! — сухо возразила я. — Будто я не видела, как ты заглядывал Евтиму в карты.

Он чуть не вытаращил глаза и вдруг расхохотался.

— Пусть даже так, но я уже взрослый, — ответил он. — А тебе не следует начинать с такого возраста… Что будет, когда ты доживешь до моих лет?

Я с удивлением поглядела на него. Неужели мне когда-нибудь будет столько лет, сколько ему? Что-то не верится, наверное, я умру раньше. Я ничего не ответила, лишь пожала плечами. В гостиную вошла мама.

— Ужинать будете? — спросила она.

— Я ужинала…

— Где ты ужинала? — с подозрением спросила она.

— У Боби, — мигом соврала я.

Похоже, что тон оказался не тот, и она, видимо, мне не поверила, потому что немного погодя снова спросила:

— Что же было на ужин?

— Жареная скумбрия!

Ну и брякнула! В этом году я ни разу не видела скумбрии в рыбных магазинах. Недавно мне очень хотелось скумбрии, но это совсем другое дело.

— Надо будет спросить Фанни, — сказала мама. — Интересно, где она достала скумбрию.

— Нигде! — заявила я. — Получили посылку от своего летнего хозяина из Созополя… Дяди Нико, если ты его знаешь…

Но она ничего не слышала о дяде Нико, и тем лучше. Не знаю, поверила ли она мне, но разговор на этом, слава богу, закончился, и я благоразумно поспешила перейти в спальню.

Следующее утро началось кошмарно. В десять минут девятого меня разбудил телефон. Спала я скверно и чувствовала себя разбитой. Желудок был в еще худшем состоянии.

Я взяла трубку.

— Алло!

— Попросите, пожалуйста, Бистру Григорову! — откликнулся слегка усталый женский голос.

— Да, это я… А кто говорит?

— Мать Евгения.

Я так перепугалась, что даже сама не поняла, как положила трубку. Но немного погодя телефон снова зазвонил.

— Нас, наверное, разъединили?

— Да, извините! — пробормотала я.

Совсем обалдела! Зачем было извиняться, если нас разъединили?

— Мне необходимо поговорить с вами.

А мне это вовсе не казалось необходимым. Что бы такое придумать?

— Извините, но мне надо идти на лекции. У нас обязательное посещение.

— Я вас очень прошу! — тихо сказала женщина. — Я подъеду к вам на такси. В крайнем случае поговорим по дороге.

Я стала лихорадочно соображать. Если ей так приспичило поговорить со мной, она наверняка не оставит меня в покое. Еще принесет ее, когда мама дома.

— Хорошо, приезжайте, — сказала я. — Буду ждать вас.

Я положила трубку. До сих пор не могу понять, почему я так испугалась, поняв, с кем говорю. Другое дело, если б она была женой Мечо, но ведь они давным-давно развелись. Я никогда не видела ее, но Евгений не раз мне говорил, что мать очень добрая и умная женщина. Наверное, она хочет что-то узнать у меня об Евгении, но что в этом страшного? И все-таки что-то было. Отец, мать, сын и я — в чужом пиру похмелье! Такую нелепую комбинацию и нарочно не придумаешь. В общем, получалось, что я каким-то образом сродни всем троим.

Я встала и наскоро оделась. Снова зазвонил телефон — это, конечно, Мечо.

— Воробышек, очень прошу тебя, прости меня, — мягко и ласково заговорил он. — Считай, что во всем виновато вино.

Чудак! Что прощать? Разве лишь то, что он оставил меня одну на темной улице.

— Ничего! — пробормотала я. — Забудь об этом.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.

— Ничего, — ответила я. — Желудок пошаливает… Наверное, бифштекс был несвежий.

— Бифштекс тут ни при чем, — возразил Мечо. — Пожалуй, не надо было устраивать «ерш».

— Наверное, — сказала я.

— Будь здорова и не унывай, воробышек!.. Я скоро тебе опять позвоню.

И в ту же минуту он повесил трубку, а я почувствовала, что вовсе не горю желанием снова услышать его голос. Почему это несостоявшееся семейство так упорно меня преследует? Без них мне было бы куда лучше.

Наскоро умывшись, я пошла в гостиную. Слава богу, мама всюду прибрала и основательно проветрила — от вчерашних запахов не осталось и следа. Хоть я и была предупреждена по телефону, я удивилась, до чего быстро она прикатила… Она оказалась женщиной среднего роста, с приятным, но немного поблекшим лицом. Я сразу заметила, что она очень хорошо одета; темный костюм отлично сидел на ее тонкой фигуре. Очень даже интересную женщину упустил бедный Мечо, вот теперь и мается с разными недозрелыми студентками. Я провела ее в гостиную и усадила в кресло. Она внимательно разглядывала меня, просто с головы до пят. Не думаю, чтоб она осталась довольна, но что поделаешь — на всех не угодишь.

— Я хочу откровенно поговорить с вами! — начала она. — Вы, очевидно, догадываетесь, что речь пойдет об Евгении.

Я молча кивнула.

— Суд состоится через две недели. Не знаю, думали ли вы об этом, но положение его крайне серьезно. Единственная надежда — условное наказание. Если же оно будет не условным — с ним все кончено…

— Как то есть кончено? — удивилась я.

— Очень просто! — пояснила она. — Прежде всего его исключат из университета. Он останется без образования, без профессии, без будущего. И с пятном судимости. Скажите, кто примет на работу бывшего уголовника?.. Он просто погибнет, и я, как мать, не могу смириться с этим.

С виду она говорила очень спокойно, но голос ее вздрагивал. Надо отдать ей справедливость — она умела держаться с достоинством; какая-нибудь дура наверняка бы уже ревела.

— Я думала, что его не посадят! — пробормотала я. — Насколько я поняла, велосипедист тоже виноват.

— Велосипедист не виноват! — твердо сказала она. — Он тяжело ранен, потерял трудоспособность. Адвокат предупредил меня, что Евгений в очень тяжелом положении. Я должна прямо вам сказать, что единственный, кто может ему помочь, — это вы.

— Я?

— Именно вы! — сказала она, пристально глядя на меня. Ее взгляд, словно бы и мягкий, навалился на меня, как огромный камень.

— Я правда не понимаю, о чем вы, — искренне сказала я.

— Сейчас поймете, — ответила она. — Обстоятельства сложились так, что только вы знаете всю правду. Я пришла просить вас выступить свидетельницей на суде.

— Как так — свидетельницей? — озадачилась я. — Я ведь не присутствовала при катастрофе… И ничего не знаю…

— Конечно, не присутствовали! — мягко заметила она. — Я вовсе не хочу, чтобы вы сочиняли или же давали ложные показания. Говорите только правду. Объясните суду, что происходило в «Копыте», на следующее утро — у вас и вечером — в ресторане «Лебедь».

Я взбеленилась. Ясно, что этот олух все выболтал матери. Ни один стоящий мужчина так бы не поступил. Я чувствовала, как начинаю закипать, меня чуть не прошиб пот. Видимо, прав был Мечо со своими опасениями.

— Чем же это ему поможет? — сердито спросила я.

— Поможет! — так же мягко, но настойчиво сказала она. — Вы даже представить себе не можете, как поможет. Сейчас для суда события выглядят так: Евгений без всякого серьезного повода уводит отцовскую машину и несется по шоссе. Опасаясь погони, он превышает скорость и сбивает велосипедиста. А вы очень хорошо знаете, что на самом деле это не так. И мы должны доказать это суду. С его стороны это был не просто каприз. Он был потрясен, возбужден до предела, вне себя от отчаяния. Да вы лучше меня знаете, что он просто потерял голову от… от ревности.

— От ревности? — переспросила я в искреннем изумлении. — Почему же от ревности?

Честное слово, такая мысль до сих пор не приходила мне в голову. Ее олух и вдруг ревнивец — смехота, да и только! Я ощутила на себе ее проницательный взгляд, потом в нем мелькнуло колебание.

— А по-вашему, от чего?

— Я думала, что он просто решил позлить отца. Или же разыграть какую-то идиотскую шутку.

Мне показалось, что на лице ее отразилась беспомощность.

— Разве вы не были его подругой?

— Не знаю, что вы под этим подразумеваете! — сухо ответила я.

Она встрепенулась.

— Ничего плохого, конечно! Но неужели вы не знаете, что он влюблен в вас?

Мне стало смешно. Вот так влюбленный! Такие, как он, влюбляются на неделе по три раза.

— Я не думала об этом! — сказала я. — И другие ухаживали за мной — что ж, так всех и считать влюбленными?

Я почувствовала, что здорово ее задела. Видно, она очень любит своего сыночка, если так обиделась за него. Мне казалось, что она сейчас обрушится на меня, но она лишь опустила голову.

— Он действительно любит вас! — с горечью сказала она. — Подумайте немного, и вы все поймете. И, может быть, тогда войдете в его положение. Да разве это пустяк — пойти в ресторан с его отцом?

— Но он знал, что это просто шутка! — вскипела я. — Или, вернее, я это сделала на пари!

— Нет, не просто шутка! — сказала она. — Вы правдивая девушка и, положа руку на сердце, должны признать, что я права.

Да, пожалуй, что-то верное в ее словах было.

— Ладно — было и самолюбие! — добавила я.

Она вздохнула, машинально открыла сумочку и вынула коробку сигарет и элегантную зажигалку.

— Извините, могу я закурить? — спохватилась она.

— Пожалуйста!

Она глубоко затянулась, как мужчина, и лицо ее сразу подурнело.

— Не будем больше это обсуждать! — устало сказала она. — Проявим порядочность и изложим перед судом факты. Я думаю, что суд сумеет разобраться.

Нет, это уж слишком. Эта бесцеремонная особа, чтобы спасти своего сыночка, готова, не моргнув глазом, утопить кого угодно.

— Ничего не могу вам обещать! — хмуро сказала я. — Не знаю, понимаете ли вы толком, чего вы от меня требуете. Если поднимется шум, я запросто вылечу из университета…

— Никакого шума не будет! — сказала она. — Дело будет слушаться при закрытых дверях.

— А если — нет?

— Будет рассматриваться при закрытых дверях! — нетерпеливо повторила она. — В противном случае я освобождаю вас от обязанности выступить в качестве свидетеля.

Смотрите-ка — она меня освобождает! Столько форсу, как будто она на самом деле может меня обязать!

— Не знаю! — сказала я, пожав плечами. — Никакого злого умысла у меня нет, но вы слишком многого от меня требуете. Прежде всего, если я пойду на суд, узнает мама. А мне даже думать не хочется, что тогда будет.

— Мать ваша и так все узнает! — хладнокровно заявила она.

— Каким образом?

— Я ей расскажу, — ответила она. — И попрошу ее содействия. Не сердитесь, а поймите меня. Мой сын в опасности, и я должна за него бороться. Тем более что мне не надо ничего, кроме правды!

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Я хорошо понимала ее. Эта женщина сдержит свое слово. Такие невзрачные на вид бабенки становятся страшными, если решатся на что-нибудь.

— Хорошо, я подумаю! — сказала я. — А пока прошу меня оставить, мне надо на лекции.

Она встала и, чуть слышно проговорив «до свиданья», пошла к выходу. На пороге она вдруг остановилась, испытующе посмотрела на меня и вполголоса сказала:

— Я все же запишу вас свидетелем, чтобы не упустить срока. А ваше право — явиться или нет.

Она ушла. Я в раздражении вскочила с места и чуть не пнула кресло, на котором она сидела. Ну конечно же, она зарвалась. Выходит, что ради ее сосунка, который не умеет владеть собой, я должна позориться перед всем миром. Нет уж, спасибо. Так я рассуждала, но на душе все равно было неспокойно. Эти матери, когда затронут их родительские инстинкты, становятся просто ведьмами. И моя мать тоже такая, хоть и выглядит доброй и тихой. Если она узнает про эту историю, у кого-то полетят перья. Скорее всего, у Мечо — для этой цели он самый подходящий. Для начала она процитирует ему что-нибудь, а что будет потом — лучше не думать. Умнее всего было бы самой рассказать ей все или хоть как-то ее подготовить. Но я знала, что не решусь на это. Уж такая я — жду, пока несчастье не свалится мне на голову, и лишь тогда начинаю пищать.

Я даже не заметила, как добралась до университета. Никуда не сворачивала, ни на что не заглядывалась. В аудитории кашляли и зевали, профессор что-то бубнил себе под нос. Не по нутру мне все это. И вообще непонятно, какого черта я поступила на отделение романской филологии, когда французский мне вовсе не по душе. Приходится то и дело щекотать небо языком и кособочить рот. И французская литература мне не нравится, в ней нет ничего мужественного. Одно время я увлекалась Сирано, но потом и к нему остыла. В самом деле, с чего они взяли, что только тот, кто умеет болтать, умеет и любить? Даже Кристиан стал мне милее, несмотря на свои противные русые усики. Однажды я развела такую философию перед Sir’ом, и он страшно на меня обиделся. Надо с ним быть поосторожней.

Последняя лекция была поточная, и мне удалось смыться. Но в «Берлине» никого не оказалось, пришлось идти в «Телевизор». Я не люблю туда ходить, потому что отец часто проходит мимо. Однажды он увидел меня сквозь витринное стекло, но прикинулся рассеянным. Евгений тоже заходит туда, но, слава богу, после этой заварухи ни разу не появлялся. Сейчас там сидели оба его приятеля; Жоро, как всегда, чистенький и наутюженный, в идеально начищенных башмаках, и Владо — лохматый и небритый. Они пили одну минеральную и говорили сиплыми голосами — наверное, накануне пропадали где-нибудь допоздна. Я подсела к ним, не дожидаясь приглашения, потому что они втравились в какой-то спор. Обычно я не вникаю в их болтовню, от нее только зло берет. В таких случаях я просто сижу рядом и глазею по сторонам. Но на этот раз смотреть было не на что — разве что на каких-то сопляков, которые пили вермут и ужасно воображали. Потом мне попался на глаза тот пошляк-писатель в толстом черном свитере. Он тоже взглянул на меня, но как-то насмешливо и надменно. Я чуть не взорвалась — этому что еще нужно? Но вскоре я убедилась, что он даже не узнал меня, а просто у него такая манера смотреть на людей.

Через четверть часа мне все это порядком надоело, и я поневоле стала прислушиваться к разговору рядом.

— Все физики, как маньяки, убеждены, будто материя имеет некие неделимые элементарные частицы, — возбужденно говорил Владо. — Даже их последнее открытие — аннигиляция — всего лишь мистическая выдумка. Плюс и минус якобы дают нуль. Пусть так, но даже в математике нуль все же какой-то кружочек, а не бессмысленное ничто.

Жоро, в своем каучуковом галстучке, с укоризной глядел на него.

— Не передергивай, пожалуйста! — сказал он. — Аннигиляция означает, что масса перестает быть массой и превращается в энергию.

— Ну да, превращается, — сердито возразил Владо. — Если между двумя объектами существует знак равенства, это значит, что они являются двумя различными видами существования некоего первичного начала. Энергия не может быть каким-то нулем между материей и антиматерией. По их логике выходит, что и энергия должна быть составлена из каких-то элементарных частиц, которые являются либо материей, либо антиматерией.

— А как по твоей логике? — коварно спросил Жоро.

— По моей простой логике, хотя я и не физик, никаких элементарных частиц нет. Элементарно лишь их определение. В сущности, между бесконечно малым и бесконечно большим нет никакой принципиальной разницы, и то и другое непостижимо.

Жоро насупился и отхлебнул воды, хотя Владо успел не раз стряхнуть в нее пепел с сигареты.

— Глупости! — сказал он.

— А для меня это аксиома! — торжественно заявил Владо. — Я не уверен, спиралевидна ли вселенная или же искривлена, как говорит Эйнштейн. Но она чертовски похожа на воронку, в том смысле, например, что происходит из некоего неизмеримо малого начала и развертывается в непостижимую бесконечность. Нечто вроде клубов дыма, которые пускает курильщик и которые разрастаются беспредельно. Но и это сравнение примитивно и иллюзорно, так как пространственные измерения — лишь точка зрения, и ничего более. В сущности, бытие — непознаваемое для нас единство форм и проявлений, которые мы условно называем субстанцией.

У меня руки чесались — до того хотелось запустить пепельницей в голову этому небритому дураку. Ненавижу такие разговоры, они нагоняют на меня невыносимую тоску. Что-нибудь похожее, наверное, испытывает крот, когда вылезает из норы и это ужасное солнце бьет в его подслеповатые глаза. А кроме того, я была уверена, что оба доморощенных физика ничегошеньки в физике не смыслят.

— Будет! — сердито сказала я и на всякий случай отодвинула пепельницу на другой конец стола.

Спорщики, по-моему, даже обрадовались — до того они запутались в собственных теориях.

— Ну и ну! — удивленно воскликнул Владо. — Откуда ты взялась?

— Добрый день! — сказала я.

— Ты где пропадала? С Евгением видишься?

— Нет, — сказала я. — А вы?

Они переглянулись.

— Не видно его, — ответил Жоро. — И даже к телефону не подходит…

— Вчера мне звонила его мать, — сказал Владо. — Меня не было дома, она передала, что опять позвонит.

«Дело ясное, — с досадой подумала я, — собирает свидетелей». Ребята стали рыться по карманам, собирая мелочь, чтобы расплатиться за минеральную воду.

— Владо, ты не проводишь меня до дому? — спросила я.

— Зачем? — удивленно спросил он.

— Так просто — пофлиртуем немного.

— А Жоро не лучше для этой цели? — спросил он со слабой надеждой в голосе.

— По-моему, нет…

— Ну, ладно, — согласился он. — Хорошо, ты хоть живешь недалеко.

Мы вышли на улицу. В это время она кишит народом, все бегут голодные и толкаются, как коровы. Чтобы меня не затерли, я ухватилась за руку Владо, но он этого даже не заметил. В сущности, это хорошо, это мне в нем нравится. А если нас увидит отец, то по одному виду кавалера сразу поймет, что подозревать меня не в чем. Совсем другое дело, если б он встретил меня, например, под руку с Мечо. Перед ВИТИЗ’ом толпились маньячки с первых курсов, вокруг них увивались обожатели-снобы. Было довольно холодно, бедняжки мерзли в своих платьишках, но все же так усердно строили глазки, что мне стало дурно. Не выношу их сальные волосы и чулки под резинку, как будто всех их принесло сюда из Ихтимана или Разграда.

— Ну, начинай! — заговорил наконец Владо.

— Что начинать? — не поняла я.

— Ты ведь собиралась флиртовать?

— Нет, я раздумала, — сказала я. — Сейчас мне хочется задать тебе один идиотский вопрос.

— Очень идиотский?

— Совершенно идиотский.

— Задавай! — сказал он и весь напыжился от гордости.

— Скажи мне, Владо, ты был когда-нибудь влюблен?

Он так разочарованно взглянул на меня, что я пожалела о своем вопросе.

— Ну, конечно!..

Я с любопытством оглядела его — занятно было бы посмотреть, как он пыхтит и млеет от любви.

— Хорошо, объясни мне тогда своими словами, как именно это происходит?

— Что тут объяснять? — недовольно пробурчал он. — Ты ведь романы читаешь? Там все объяснено точь-в-точь.

— Читаю, конечно. Но мне хотелось бы выслушать мнение нормального человека.

— Ты считаешь меня нормальным? — обиженно спросил Владо.

— Нет, конечно, но ты, по крайней мере, можешь быть объективным. Писатели на этом зарабатывают, им простительно врать.

Владо почесал нос.

— Постой, вопрос не так уж прост. Можно, я немного подумаю?

— Пожалуйста. Сколько угодно!

Пока он размышлял, я глядела на очередь, вытянувшуюся у задней двери троллейбуса. Рожденные любить так толкались локтями у двери, что любой ответ заранее казался мне фальшивым и надуманным.

— Знаешь, что это такое? — вдруг заговорил Владо. — Ученые говорят, что это — вирусное заболевание. Но интересен результат. Внезапно, ни с того, ни с сего, ты начинаешь воображать, будто другой человек является началом и концом света.

— Нечто вроде твоей субстанции?

— Вот именно! — подтвердил он, довольный, что я его поняла. А ты что ж — никогда не была влюблена?

— Если ты правильно мне объяснил, — пожалуй, никогда.

— Жаль! — сказал он.

— Почему жаль? — спросила я. — Ведь ты сам сказал, что любовь — болезнь?

— Ну и что ж? — сказал он, пожав плечами. — Дело в том, что каждый влюбленный готов ради любимой отказаться от самого себя. Ты понимаешь, как это важно? Это все равно, что некоторый предмет вдруг освобождается от действия гравитационных сил. Это вид внутренней свободы, которую ни одно другое состояние не может тебе дать.

— Я не понимаю тебя! — сказала я. — По-моему, это скорее рабство.

Владо энергично замотал головой.

— Не совсем! — сказал он. — Внешнее рабство не страшно, особенно если ты его идеализируешь. Плохо, когда человек раб самого себя, раб своих инстинктов, например эгоизма, не говоря уже о благоприобретенных пороках вроде карьеризма и тому подобного.

Вряд ли он прав. То, что у тебя внутри, терпимо; плохо, когда кто-нибудь другой сядет тебе на шею. Но я не возразила Владо: терпеть не могу философствовать и обобщать.

— Слушай, — сказала я. — Как ты думаешь, Евгений был когда-нибудь влюблен в меня?

— Ну, конечно! — воскликнул он, не раздумывая.

— Он сам тебе сказал?

— Зачем ему говорить? Я не слепой.

— Вот уж не было заметно! — недовольно сказала я.

— Ну и ну — не было заметно! — с непонятной ехидцей воскликнул Владо. — Иногда он бывал просто смешон. Разве ты не помнишь, как последний раз он из-за тебя напился в стельку?

— Почему из-за меня?

— Потому что ты устраивала ему разные номера.

Я замолчала: не стоило расспрашивать его дальше. Если мать Евгения подцепит Владо, она сделает из него опасного свидетеля. До самого дома мы молчали. Придя домой, я застала наших за обедом. Отец, как всегда, даже не взглянул на меня, а мама встала и налила мне полную тарелку куриного супа. У нас очень редко готовят первое; наверное, от этого у меня хронический запор.

— Кто-нибудь приходил к нам сегодня? — внезапно спросила мама.

— Никто, — ответила я. — Откуда ты взяла?

— Так мне кажется, — сухо ответила она.

Она выразительно поглядела на отца, но тот уткнулся носом в тарелку и не обращал на нас никакого внимания.

— Ты куришь? — снова спросила она.

— Нет, — ответила я и умильным голосом добавила: — Дома, во всяком случае, не курю…

— Дело в том, что я вытряхивала пепельницу, — сказала она.

Я промолчала. И в то же время почувствовала, что петля начинает потихоньку затягиваться вокруг моей шеи.

Но прошло еще несколько дней, и ничего особенного не случилось. Я успокоилась и совсем было решила, что мой добрый ангел вылил в раковину все уготованные мне горькие чаши. Я начала регулярно ходить на лекции, и однажды Sir похвалил меня, сказав, что моя контрольная работа лучшая на курсе. Честолюбивая и завистливая Боби просто позеленела. Зато Цецка расцеловала меня на перемене и сказала, что очень, очень за меня рада. Она славная девчонка, жаль только, что мужчины вгоняют ее в такой трепет.

Как-то на троллейбусной остановке я встретила Бедо. Я притаилась, но он все же увидел меня, подбежал и сильно дернул за рукав плаща. Вид у него был свирепый.

— Я с тобой еще разделаюсь — так и знай! — пригрозил он. — Оторву голову, как цыпленку!

— Да ну? — сказала я.

Я так испугалась, что ничего умней сказать не нашлась.

— И не прикидывайся святой! — мрачно добавил он. — Я отлично знаю, чем ты занимаешься!..

Хорошо хоть, что я легко все забываю. Через несколько минут я уже шагала по бульвару, напевая под нос, а рядом щелкали о тротуар каштаны, чистые и блестящие. Совсем даже неплохо жить в этом мире, лишь бы не натыкаться на неприятности. Но беда в том, что единственный способ не иметь неприятностей — это не встречаться с людьми. Придя к такому выводу, я моментально завернула в «Телевизор». Очень захотелось посидеть где-нибудь и поболтать, но в зале не оказалось никого из знакомых. Я бы подсела даже к Евгению, но его тоже не было.

Напоследок я стала ловить себя на том, что все чаще думаю об Евгении. И чем больше думаю, тем чаще вспоминаю разные мелочи. Теперь мне уже не казалось таким невероятным, что он влюблен в меня, непонятно только было почему. Вообще нет ничего хуже, чем анализировать жизнь. Иной раз начинаешь подозревать, что подлинная жизнь совсем не такая, какой она тебе представляется. Даже лица людей становятся совсем иными. Поэтому я никогда ничего не анализирую, а живу как придется. Начни что-нибудь анализировать, и оно неизбежно рассыплется и умрет у тебя в руках. Ну, вот и я взялась обобщать, — уж не старею ли я?

Вскоре снова начались большие неприятности.

Позвонил Мечо и попросил встретиться, хотя бы ненадолго. Я ждала его на нашем обычном месте, он пришел пешком и выглядел сильно озабоченным. Он повел меня в незнакомый кабачок и притом в заднюю комнатку. Но когда мы проходили через общий зал, какие-то трое в плащах поднялись с мест и поздоровались с ним. Мне показалось, что они же глазели на нас, когда мы проезжали на машине мимо «Берлина». Мечо совсем приуныл и тяжело опустился на неуклюжий стул. Выбрит он был небрежно и показался мне немного постаревшим. Да и комнатка была отвратная — без окон, с полинявшими ковриками на стенах; пахло мастикой для полов и соломой от декоративных подушек.

— Что будешь пить? — спросил он.

Таким тоном спрашивают пьяниц. Нет, совсем не похож на себя добрый, изысканный Мечо.

— Все равно, — сказала я.

День был прохладный, и он заказал глинтвейн. Очевидно, и здесь его хорошо знали, потому что официантка чуть не бросилась ему на шею. Пока не принесли вино, он говорил о всяких пустяках, но было видно, что думает он о другом. Лишь после двух стаканов лицо его немного разгладилось.

— Что у тебя нового? — спросил он.

— Ничего.

— Будто бы ничего! — возразил он. — Я слышал, что моя бывшая супруга заходила к тебе?

— Это она тебе сказала? — удивилась я.

— Скажет она! — неприязненно возразил он. — С ней я вообще не разговариваю, а тем более теперь, когда она совсем взбесилась… Но я узнал — город не так уж велик.

— Ну да, — сказала я. — Приходила.

— Просила выступить свидетельницей?

— Что-то в этом роде.

— И ты согласилась?

— Что я — с ума сошла?

Лицо у него прояснилось.

— Правильно, моя девочка! — с живостью воскликнул он. — С какой стати нам платить так дорого за чужие глупости!

Это верно, но мне стало неприятно. Как-никак Евгений ему сын, а он говорит о нем, словно о чужом человеке. Неужели ему так безразлична судьба собственного сына? Он испытующе поглядел на меня и продолжал, будто рассуждая вслух, однако время от времени поглядывая на дверь.

— Имей в виду, что, если ты выступишь на суде, нам с тобой несдобровать. Особенно мне. Такие вещи люди никогда не прощают. Скандал само собой, но все, на чем мы держимся, тут же рухнет. И тогда — прости-прощай! Кто знает, куда меня сунут — то ли на утильсырье, то ли в «Бытовые услуги».

Никак не ожидала, что он так откровенно мне все выложит, будто разговаривает с приятелем. Неприятно видеть испуганного мужчину, а Мечо выглядел жалким до смешного.

— Ну и что ж такого? — сказала я. — Не сомневаюсь, что и там ты будешь директором.

— Не говори глупостей! — сердито проворчал он.

— Вовсе не глупости! — рассмеялась я. — На такой работе у тебя будет куда меньше хлопот и неприятностей.

Конечно, я нарочно подзуживала его. Забавно было смотреть, как у него перья становятся дыбом, будто у рассерженного петуха.

— Не учи меня жить! — сказал он, повысив голос. — Я хорошо знаю, кто я и что из себя представляю… А честь?.. А позор?.. А общественное положение?

Как его не понять! Такой солидный красавец мужчина, с такими усами, и вдруг — какой-то захудалый директор. Весь фасон будет испорчен.

— Ладно, — сказала я. — Мне тоже так легче. А сына твоего бросим львам — пусть разорвут его, как древних христиан.

Мечо обалдело поглядел на меня; он, видимо, понял, что сболтнул лишнее.

— За него не бойся! — небрежно бросил он. — У меня такие связи, что я я волоску не дам упасть с головы Евгения.

Начни он с этого, я, быть может, и поверила бы. Но сказанного не воротишь. Если б у него были такие необыкновенные связи, вряд ли б он так дрожал за собственную шкуру. Мы выпили все вино до капли, мне стало весело и даже расхотелось уходить, но он нетерпеливо глянул на часы.

— Мне пора!.. Надо идти на доклад к министру.

И снова он соврал. Я уже хорошо изучила его и знала, что ни к какому министру он не пойдет, коль от него разит вином и апельсинами. Когда мы проходили через зал, трое в плащах еще были там. Они почтительно привстали, но я заметила, как двое из них быстро перемигнулись. Что поделаешь с такими нахалами — мне оставалось лишь высунуть им язык. Когда мы вышли, Мечо, торопливо оглядевшись по сторонам, пробормотал:

— Мне надо спешить, моя девочка. И — выше голову!.. Ничего не предпринимай, не посоветовавшись со мной!.. Иначе мы пропали!

И бросил меня посреди улицы. Меня вдруг охватило такое омерзение, хоть кричи. В конце-то концов, неужели он считает меня дурочкой, которой можно вертеть как пешкой? Только теперь мне стало ясно, что и в «Аистово гнездо» он приглашал меня с корыстными целями. И если бы он в ту ночь в машине добился своего, я бы сейчас оказалась игрушкой в его руках. Я шла по улице, отшвыривая ногами каштаны, и чуть не плакала. Конечно, и я не без греха — нечего было соваться, куда не следует. Наверное, вид у меня был странный, потому что все прохожие оборачивались мне вслед. Правда, ничего особенного не случилось, но мне было чертовски тяжко и противно.

Вернувшись домой, я хорошенько выплакалась. Такое со мной бывает очень редко — быть может, раз в год. Мама, придя с работы, сразу же уставилась на меня.

— Ты почему плакала? — спросила она напрямик.

— Я — плакала? Ты же знаешь, что я никогда не плачу.

Это правда — перед ней я не плакала уже несколько лет.

— Полно, полно, — ласково сказала она. — Будто я не вижу, что у тебя глаза красные!

— Не знаю, с чего бы это, — сказала я. — Но я не плакала.

Мама внимательно поглядела на меня.

— Потерплю еще немного! — сказала она. — Насильно учить тебя уму-разуму я не стану.

Я так оторопела, что убежала на кухню. Непонятно все же, на что она намекала. Вряд ли она могла узнать про наши далеко не детские похождения. Иначе б, она уже сто раз, мягко выражаясь, отодрала меня за уши. Поразмыслив, я немного пришла в себя. И все же два дня я никуда, кроме как на лекции, не ходила. Видно, не так уж много нужно человеку, чтобы зажить размеренной и добропорядочной жизнью.

На третий день мне позвонил Владо — до этого он никогда мне не звонил.

— Биса, ты не заглянешь сегодня в «Телевизор»? — спросил он.

— А что, я кому-то нужна?

— Нет, но я хочу с тобой поговорить.

— Сказать по правде, мне не хочется.

— Ладно! — сказал он. — Буду ждать тебя ровно в одиннадцать. Не забудь!

И повесил трубку. Признаться, это приглашение немного встревожило меня. Прежде всего, Владо никогда никому не назначает свидание на определенное время. В «Телевизор» он является, как залетная птичка, и уходит, не сказав «до свиданья». Всегда находятся друзья, которые расплачиваются вместо него за минеральную воду или кофе. Завтрашняя встреча ничуть меня не привлекала, но деваться было некуда. На другой день я пошла туда, нарочно опоздав на полчаса, но Владо сидел и ждал меня. Он ничего не сказал, будто и не назначал мне свидания. Мы пили кофе, он говорил что-то о Годаре, но не заносился, как некоторые снобы. И когда я успокоилась, решив, что он уже забыл, зачем позвал меня, он внезапно спросил:

— Ты будешь свидетельствовать по делу?

И он пристально, как гипнотизер, уставился на меня.

— Да подите вы ко всем чертям! — вскипела я. — Что вы дергаете меня, каждый в свою сторону? Я-то тут при чем?

Владо ничуть не смутился, лишь почесал небритую щеку.

— Как то есть при чем? — спокойно спросил он. — В сущности, все из-за тебя и началось…

— Еще чего — из-за меня! — возмущенно воскликнула я.

— А из-за кого же? В «Копыте» он чуть не взбесился от ревности…

Опять двадцать пять — я, видите ли, во всем виновата. Я уже устала отбиваться от них.

— Постой, а ты-то сам явишься?

— А как же иначе?

— Дело хозяйское!.. Но на этот раз вы обойдетесь без меня!

— И ты явишься! — спокойно возразил он. — В противном случае ты сама исключишь себя из вашего общества.

Я даже рот разинула. Никогда не думала, что он может заговорить в таком тоне.

— Ты хочешь сказать — из нашей компании?

— Нет! — сказал он, покачав своей немытой головой. — Из общества, в котором ты живешь и учишься.

— Ааа, значит, запугиваешь! — разозлилась я.

Теперь и он вышел из себя.

— Постыдись, дуреха!.. Зачем мне тебя запугивать? Никогда этим не занимался. Просто-напросто я объясняю тебе, как человеку, что случится, если ты меня не послушаешься.

— Пусть даже так! — сказала я. — Тогда лучше я сама себя исключу, чем ждать, пока меня исключат другие.

Он внимательно поглядел на меня.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего особенного. Если эта история выплывет наружу, за меня сразу возьмется комсомольская организация.

— Не бойся! — миролюбиво заметил Владо. — Они тебя поймут.

— А если нет?

— А если нет, найдутся люди, которые объяснят им, как поступить! — нетерпеливо возразил Владо. — Раз я обещаю, значит, я уже все обдумал…

Потом он объяснил мне, насколько серьезно положение Евгения. Хуже всего то, что он пытался скрыться. Завел машину в какой-то переулок, старательно вытер руль и рычаги управления, чтобы не осталось отпечатков пальцев, и отправился домой спать. На другой день он выглядел совершенно спокойным, да и бояться вроде было нечего — все следы были тщательно уничтожены.

— Как же его поймали? — спросила я.

Владо с удивлением посмотрел на меня.

— Ты разве не присутствовала при разговоре Игнатова с автоинспектором?

— Нет, конечно. Я стояла в стороне.

— Дело в том, что капитан разглядел Евгения, когда пытался остановить его в Панчареве. Он не обратил на него особого внимания, но записал номер машины. И когда Игнатов поднял шум, что у него украли машину, капитан догадался, в чем дело. Он примерно описал, как выглядит похититель. Тогда Игнатов сам полез в ловушку и Евгения втянул. «Уж не Евгений ли это?» — подумал он вслух. Спрашивается, с чего это ему пришло в голову?

Я-то знала, с чего, но промолчала.

— Ну, и потом?

— Потом нашли брошенную машину, увидели оцарапанное крыло. На велосипеде обнаружили следы краски от этой самой машины. Капитан вспомнил, как проговорился Игнатов, и Евгения вызвали для расследования. И он, конечно, сразу же во всем признался.

— Я всегда знала, что он дурак! — со злостью сказала я.

— Почему дурак? — пожал плечами Владо. — В конце концов…

— Конечно, дурак! — перебила я его. — Надо было либо сразу идти в милицию, либо отрицать все до конца. Какой суд осудил бы его на основе таких шатких улик?

Владо забарабанил пальцами по столу.

— Объективно говоря, это так! — пробормотал он. — Но ведь на свете существует еще и совесть.

У него, оказывается, есть совесть! Если так, то почему же она так долго молчала? Меня, например, совесть никогда не беспокоит.

— Не знаю, есть ли у него совесть! — угрюмо сказала я. — Но что характера у него нет, это ясно.

Домой я вернулась в полном замешательстве. Конечно, я ничего не обещала Владо, но дело не в этом. Когда вернулась мама, мне пришлось насвистывать разные мелодии, чтобы уверить ее, будто все в порядке. Не знаю, удалось ли мне обмануть ее, но в тот вечер она мне показалась необычно молчаливой и расстроенной.

Прошло еще несколько дней. Очень хотелось позвонить Мечо, и не ради забавы, а чтоб он меня немножко подбодрил; ведь как-никак интересы у нас общие. Но я так и не осмелилась. После нашей последней встречи он стал мне как-то противен. Самое странное при этом, что я сочувствовала ему больше, чем Евгению. Так уж я устроена — даже в кино я становлюсь на сторону злодеев, а не тех, кто их преследует и неизменно расстраивает все их планы. Кто знает, быть может, во мне сидит врожденное злодейство. Но у бедного Мечо положение и правда незавидное. У бедняги ведь нет абсолютно ничего, кроме директорского места, которого он, по словам Евгения, вовсе не заслуживает. Нет ни жены, ни сына, ни подруги, и даже ума в обрез, недаром он то и дело попадает впросак. Он может существовать, лишь присосавшись к чему-нибудь, как пиявка. Но мне и пиявок жалко и, когда я вижу их в банке, так и хочется сунуть им палец. Разве они виноваты, что по-иному не могут жить?

Об Евгении я думала реже, у него друзей и защитников хоть отбавляй. Да и в душе я не была так уж уверена, что он заслуживает оправдания. Что ни говори, а раздавить человека — не пустяк. Доказывай после этого, что ты прав, а все остальные — виноваты.

Иногда по утрам звонил телефон, но я не поднимала трубки. Боялась, как бы это не оказался Мечо или какой-нибудь еще возмутитель спокойствия. Изо всех сил я старалась не думать обо всей этой неприятной истории. Я давно заметила, что если на что-нибудь не обращать внимания, то оно само собой мало-помалу исчезает. Наверное, это и правда так, недаром чаще всего болеют те, кто только и думает о болезнях. А я никогда ничем не болею, даже гриппом.

Но на этот раз так не получилось. Однажды вечером, за несколько дней до суда, мама неожиданно спросила меня:

— Ну, как ты решила, Бистра, пойдешь на суд?

Я так и примерзла к месту. А она говорила совсем спокойно и смотрела на меня, не сердясь.

— Какой суд?

— Не прикидывайся, я все знаю.

Слава богу, что она не знает всего, иначе от ее спокойствия ничего бы не осталось.

— А как ты думаешь? — осторожно спросила я.

— Ты непременно должна пойти!.. Другого выхода нет!

— Почему?

— Сама знаешь почему. Прежде всею, это твой долг.

— Мой долг! — взвизгнула я и почувствовала, что меня понесло. — Запомни: мне это слово непонятно. И, может, слово распрекрасное, но вы его так испохабили, что тошно слышать.

Она еле заметно усмехнулась, а быть может, мне только показалось. Нет, вид у нее был очень удрученный.

— Я говорю о долге, чтобы не обидеть тебя, — сказала она. — А если ты подумаешь хорошенько, то убедишься, что это в твоих интересах.

— В моих интересах? — воскликнула я. — Хорош интерес: стоять перед судом и срамиться на глазах у всех!

Мама вздохнула.

— Так или иначе, а шила в мешке не утаишь, — с горечью сказала она. — А когда люди увидят тебя, они поймут, что ничего страшного не произошло.

— Конечно, ничего страшного не произошло! — воскликнула я. — Ведь я тогда просто пошутила. Да и то потому, что Евгений накрутил меня.

— Не сомневаюсь! — убежденно сказала мама. — В нашей семье все порядочные и добрые люди. Это у нас в крови.

Бедная мама! Как хорошо, что она витает в своих литературных облаках.

— Ладно, допустим, что я пойду на суд. А ты придешь?

— Нет! — сказала мама. — От этого унижения я тебя избавлю.

Вот этого-то ей не надо было говорить. Я взбеленилась и раскричалась на весь дом.

— Не пойду, хоть на кол меня сажайте! Не пойду, не пойду, не пойду! Так и знай: ни за что на свете не пойду!

Я бросилась на постель и заревела.

Никогда мне не забыть тот мерзкий день.

Слушание дела было назначено на девять, но началось в десять. Евгения до суда я не видела, лишь на миг мне показалось, что где-то мелькнула его долговязая фигура. Да и Владо сразу же утянул меня в какой-то вестибюль, а потом в вонючий буфетик. Наверное, он считал нужным занимать и развлекать меня, но делал это так неумело, что я совсем скисла. Наконец он это заметил и перешел на анекдоты. Все они были бородатые, но чтоб хоть как-то сохранить форму, я старалась улыбаться. Мне никогда раньше не приходило в голову, что этот рассеянный парень такой добряк. Все же Владо удалось заинтриговать меня, рассказав со всеми подробностями биографию Элизабет Тейлор. Исключительная женщина — четверо мужей, миллион глупостей, — но я ей ничуть не позавидовала. Четверо таких породистых мужиков, как ее кобели, — слишком много для любой нормальной женщины. Владо очень обрадовался, заметив, что я оттаяла, и начал громоздить новые подробности, но в эту минуту появилась мать Евгения.

Я заметила ее издалека — у нее был очень расстроенный вид. Она подошла к нашему столику и окинула меня холодным, отсутствующим взглядом.

— Мне очень жаль, но процесс будет открытым! — сухо сказала она. — Согласно нашему уговору, вы имеете право не выступать.

— Спасибо, — сказала я, — но я выступлю.

Я нарочно не смотрела на нее, но зато увидела, как просиял Владо.

— Вот и прекрасно! — взволнованно сказала она. — Если так, то примерно через четверть часа подойдите к залу.

Не успела она отойти, Владо стукнул кулаком по столу так, что опрокинул стакан.

— Браво! — воскликнул он. — И запомни навсегда, что не обывателям нас судить. Ничего, пусть сидят в зале… Правы мы или виноваты, мы отвечаем только перед собой или, самое большее, — перед всеми честными людьми.

Пожалуй, он был не совсем прав, но я промолчала. В этом мире так устроено, что именно обыватель может запросто оплевать тебя. Немного погодя мы подошли к залу заседаний. Суд уже давно начался, и возле двери с унылыми лицами слонялись свидетели. Я сразу же заприметила возле одной из мраморных колонн крепко сколоченную фигуру Мечо. Наверно, и он меня увидел, потому что тотчас же повернулся ко мне своей массивной спиной. Ну и пусть — он уже не мог меня задеть.

— Видела его? — шепотом спросил Владо.

— Не говори мне о нем, пожалуйста, — сердито ответила я.

— Вот не думал, что он придет, — задумчиво пробормотал Владо. — Значит, он не так уж глуп, как о нем говорят.

Сначала вызвали Владо, а потом меня. Когда я вошла в зал, то снова увидела его — он сидел в первом ряду и так смотрел на меня, будто хотел подбросить меня, как птенчика, в воздух. Я так смешалась, что не заметила, есть ли еще в зале люди. За барьером я увидела Евгения — он был бледен как полотно, но держался спокойно. На мгновенье наши взгляды встретились, и мне показалось, что он вспыхнул.

— Сюда, сюда, товарищ! — нетерпеливо сказал судья. — Станьте передо мной!..

В кино я видела много разных судебных процессов, но этот был такой убогий и будничный, что мне стало стыдно, и я впервые в жизни пожалела, что бог обидел меня ростом. Быть бы, как Фанни! Пока судья задавал мне формальные вопросы, я разглядывала судебных заседателей. Одна из них — лопоухая женщина с массивной нижней челюстью людоеда, другой — мужчина средних лет, на первый взгляд довольно приветливый и воспитанный. Сам судья выглядел настолько буднично, что вполне мог бы продавать лотерейные билеты. Догадались бы хоть накинуть какую-нибудь мантию на его потрепанный костюм. Сбоку сидел совсем уже невзрачный юноша в расстегнутой рубахе, хотя на дворе стоял ноябрь. Потом выяснилось, что это прокурор.

— Клянусь! — машинально пробормотала я.

— Расскажите, что вам известно по делу! — небрежно спросил судья.

— Ничего мне не известно! — ответила я так сердито, что сама испугалась своего тона.

Судья вытаращил глаза.

— Зачем же вы сюда пришли?

— Откуда я знаю! — сказала я. — Меня попросили, я и пришла. Если у вас есть вопросы — задавайте, пожалуйста.

За спиной у меня пронесся гул голосов, и я первый раз почувствовала, что зал битком набит.

— Тишина! — строго сказал судья.

Он снова повернулся ко мне.

— Расскажите, пожалуйста, что случилось в ресторане «Копыто». Затем на следующее утро в вашем доме и так далее.

Я начала рассказывать сперва со всеми подробностями, а потом мне как-то все сразу надоело, и я стала запинаться и пропускать подробности. Да и как тут было разговориться, когда судья все время смотрел на меня с явным неодобрением. Мужчина-заседатель слушал внимательно, зато женщина словно оглохла — такой бесчувственный и пустой был у нее взгляд. Кое-как закруглившись, я сердито замолчала. Судья раза два-три перебивал меня из-за пустяков. Мои ресторанные похождения, видимо, отнюдь его не очаровали.

Потом судья спросил, есть ли у кого-нибудь вопросы. У прокурора вопросов не было. Но передо мной вдруг возник низенький, пузатый человечек с облысевшей головой. Вид у него был приветливый и доброжелательный. Немного погодя я догадалась, что это адвокат Евгения.

— Я бы хотел еще немного поговорить с нашей симпатичной свидетельницей, — начал он сладеньким голоском.

— Довольствуйтесь, пожалуйста, общепринятыми обращениями! — сухо перебил его судья.

— Хорошо! — сказал адвокат, склонив голову. — Вернемся к началу. Вы сказали, что пришли в ресторан «Копыто» целой компанией. Вас лично кто пригласил?

— Евгений пригласил нас всех! — ответила я. — Он сказал, что у него есть деньги.

— Но все же именно вы были, так сказать, его дамой?

— Да, — кивнула я.

— Насколько я понимаю, до того дня вы не были знакомы с отцом Евгения?

— Нет, там я увидела его впервые.

— Именно так; благодарю вас. Вы помните, что вы пили?

— Сначала вино, потом виски.

— Аа — виски! — с завистью пробормотал адвокат. — Вполне естественно, если с вами были иностранцы. А после этого вы танцевали, не так ли? Вы лично сколько раз танцевали?

— Не помню. Раз пять-шесть… Или чуть больше.

— Так, так! — благосклонно закивал адвокат. — Молодая девушка идет в ресторан, главным образом, чтобы потанцевать. И с кем же вы танцевали?

Я хорошо понимала, куда клонит пузатенький пройдоха, но делать было нечего.

— Точно не помню. Но с партнерами из-за нашего столика.

— Да, разумеется, кавалеров у вас было достаточно… А сколько раз вы танцевали, например, с товарищем Игнатовым?

— Три или четыре раза! — хмуро ответила я.

— А с Евгением?

— С Евгением я не танцевала.

— Странно! — сказал адвокат. — Не танцевать именно со своим кавалером!

— Я была зла на него, — сказала я.

— За что? — спросил он, и глаза у него заблестели.

— Я не помню точно… Но он плохо отозвался о своем отце.

— Вы хотите сказать — несправедливо?

— Просто бестактно!.. Все вокруг слышали его.

— Да, да, — сочувственно поддакнул адвокат. — Наверное, наш общий друг нервничал или был чем-то взвинчен, как вы думаете? Ведь неспроста он позволил себе какой-то выпад против отца, да еще в его присутствии… Как вы это истолковали?

— Я это никак не толковала! — сухо ответила я.

— По этому вопросу достаточно! — вступился судья.

Адвокат сделал замысловатый жест, изображающий полное недоумение.

— Хорошо, если вы так полагаете! — пробормотал он. — Тогда продолжим.

И снова, со своей притворно приветливой улыбкой, обратился ко мне.

— Итак, на следующее утро Евгений пришел к вам. Вы помните, в котором часу это было?

— Наверное, около девяти, — ответила я.

— Довольно-таки рано после столь напряженной ночи. Вы еще спали?

— Ну да… Но я встала и открыла ему.

— Так, как были — в ночной рубашке?

— Постыдитесь! — воскликнула женщина с тяжелой челюстью.

Адвокат растерянно поглядел на заседательницу и тут же с живостью повернулся ко мне.

— Объясните сами заседателю — почему вы впустили его?

— Потому что он позвонил! — со злостью ответила я.

— Все ясно! — сказал адвокат, разведя руками. — И, надеюсь, запротоколировано.

Он снова повернулся ко мне, но на этот раз лицо его было уже не приветливым, а скорее хмурым и суровым.

— Товарищ Григорова, вы сказали, что Евгений вас рассердил и поэтому вы пригласили его отца. Если не секрет, — чем именно он вас рассердил?

Я не из стыдливых, но тут я почувствовала, что краснею до корней волос.

— Как вам сказать… Он назвал его трусом или чем-то в этом роде.

— Мда! Возможно, — озабоченно пробормотал адвокат. — Но это должно было бы рассердить его отца, а не вас.

— На этот вопрос можете не отвечать, — сухо заметил судья.

Так мне и следовало бы сделать, но у меня почему-то мелькнула глупая мысль, что я должна защитить Мечо. И, конечно, я сама сунулась в ловушку.

— Во всяком случае, — сказала я, — товарищ Игнатов не давал мне никаких поводов. Весь вечер он держался абсолютно корректно.

— Поистине странно! — удивленно воскликнул адвокат. — Откуда же у вас возникла уверенность, что вы выиграете пари? И как вы решились позвонить ему по телефону? Да еще с таким странным предложением? Позвонить мужчине, который годится вам в отцы?

Ну и ну! Я поняла, что, как бы я ни ответила, все равно я влипла.

— Не знаю, как вам это объяснить! — промямлила я. — Но есть вещи, которые женщина чувствует интуитивно.

Адвокат порывисто засунул руки в карманы. Казалось, он растерялся и даже отступил на несколько шагов, бормоча себе под нос:

— Женщина… да, женщина…

Позади раздался смех. Судья сердито оглядел зал и громко звякнул колокольчиком.

— Тишина или я освобожу зал! — сказал он. — Адвокат Василев, не устраивайте здесь представлений… Вы закончили свои вопросы?

— Фактически — да! — любезно ответил адвокат. — Осталось еще несколько мелких.

— Без них нельзя обойтись?

— Боюсь, что нельзя.

— Тогда пожалуйста!.. Но без спектаклей!

Адвокат опять повернулся ко мне; выражение лица у него теперь было сугубо деловое.

— Итак, товарищ Григорова, вы явились на свидание, товарищ Игнатов тоже сдержал слово! И дело с концом — вы выиграли пари! Зачем же вам понадобилось ехать в ресторан «Лебедь»?

— Товарищ Игнатов пригласил меня.

— Вы могли отказаться под каким-нибудь предлогом.

— В конце концов это вопрос воспитания, — ответила я. — Сказав по глупости «а», приходится говорить и «б».

— Воспитание! — мрачно пробурчал адвокат. — С таким воспитанием вам может не хватить всей азбуки.

Тут я вспыхнула, как порох.

— Вы просто бесстыжий человек! — воскликнула я. — А еще пригласили меня, чтобы я спасала вашего клиента!

— Правильно! — сказала женщина с тяжелой челюстью.

Адвокат понял, что хватил через край, и мигом преобразился.

— Искренне прошу вас извинить меня! — сказал он. — Вы правы! Еще два мелких вопроса. За каким столиком вы сидели в ресторане? В каком месте?

— Вопрос не по существу! — перебил его судья.

— Хорошо, согласен! — кивнул адвокат. — Последний вопрос. Когда вы сидели в ресторане, заходил ли разговор об Евгении?

— Нет.

— Вы уверены?

— Вполне.

— Чудесно! — удовлетворенно заметил адвокат. — Благодарю вас.

Я повернулась и пошла к скамье, на которой сидел Владо. Зрители так откровенно глазели на меня, что мне чуть не стало дурно. Я почувствовала, что не смогу пройти еще раз по залу, если в нем останется хоть один человек.

Следующим свидетелем был шофер такси, который вез Евгения до ресторана «Лебедь». Он рассказал, что парень был очень расстроен, иногда даже тер глаза платком.

— Сколько он вам заплатил? — а любопытством спросил адвокат.

— Дал мне две бумажки по два лева, — ответил шофер. — И просто вылетел из машины, я не успел даже дать ему сдачу.

В зале снова засмеялись. Зрители веселились, ждали только повода похихикать.

— Я в самом деле освобожу зал! — сердито сказал судья. — Предупреждаю в последний раз.

Появился какой-то капитан милиции на мощных коротких ногах. Он давал показания захлебывающимся от враждебности голосом и все время называл Евгения «нарушитель». Прокурор задал ему несколько вопросов, смысл которых сводился к одному: был Евгений вне себя или нет, но, спасая свою шкуру, он действовал достаточно ловко и осмотрительно. Доехав до города, он так тщательно протер все наружные части машины, что отпечатков пальцев нельзя было найти даже на багажнике. При этом он поставил машину в темное и безлюдное место, где незаметно успел проделать все, что надо. Все же под конец прокурор ухитрился задать совсем глупый вопрос:

— На допросе обвиняемый пытался скрыть свою вину?

— Нет, он сразу признался! — добросовестно ответил капитан.

— И признал все обстоятельства?.. Даже то, что после происшествия остановил машину? И что снова поехал, не оказав помощи раненому?

— Да, все! — подтвердил капитан.

— Но разве этот факт вы не установили сами, при экспертизе?

— Следы остались очень нечеткие! — насупившись, сказал капитан. — И этот факт не был зафиксирован в протоколе.

От меня не скрылась снисходительная усмешка адвоката Василева. Он тотчас же взял слово. Вид у него был подчеркнуто недовольный.

— Товарищ капитан, вы все время именовали Евгения Игнатова «нарушителем»… Скажите, пожалуйста, какие у вас для этого основания?

— Как — какие? — недоуменно спросил капитан. — Прежде всего, он украл машину своего отца…

— Как вы сказали? — спросил адвокат таким тоном, будто не расслышал. — Я думал, что вы лучше знакомы с фактами. Вам известно, что обвиняемый имел от отца доверенность на право вождения машины?

— Да, известно, — ответил капитан. — Но в данном случае он взял машину отца без его разрешения.

— Возможно, что он провинился перед отцом; это совсем другой вопрос. Но он ничем не провинился перед законом.

— Я не могу с этим согласиться! — строго сказал капитан.

— Представим себе, что обвиняемый остановился! — продолжал адвокат. — Вы бы проверили его документы и после этого пропустили бы его, не так ли?

— В этом смысле вы правы! — неохотно признался капитан.

— Поэтому не торопитесь с квалификацией поступков! — сухо заметил адвокат. — Теперь продолжим. Немного погодя к вам подходит отец. Вы сразу видите, что номера машин совпадают, и описываете ему приблизительные приметы мнимого вора. Вы помните дословно этот разговор?

— Я сказал ему, что похититель высокий, худощавый парень.

— Что же он вам ответил?

— Он сказал: «Уж не мой ли это сын?»

— Так! — В голосе адвоката прозвучали торжествующие нотки. — И на основании этого заявления вы впоследствии арестовали сына?

— Да, именно так! — мрачно ответил капитан.

Зал за моей спиной сдержанно ахнул.

— Вот это я и хотел узнать! — с удовлетворением заметил адвокат.

Затем начался допрос пострадавшего — щуплого человечка, кожа да кости. Из его сбивчивого рассказа мне стало ясно, что у него пострадала не только рука, но, вероятно, и голова. Адвокат Василев вцепился в него тоже, хотя на беднягу жалко было смотреть.

— Вы сказали, товарищ, что ехали на велосипеде по полотну дороги вплотную к обочине. Так?

— Так, — ответил человечек.

— А почему не по обочине? Каждый велосипедист знает, что там гораздо безопаснее.

— Я опаздывал! — ответил человечек. — По обочине быстро не поедешь.

— Адвокат Василев, вы очень хорошо знаете, что шоссе разрешено для велосипедистов, — перебил его судья.

— Запрещено, товарищ судья! — миролюбиво возразил адвокат.

— Как то есть — запрещено? — недоуменно спросил судья.

— Недавно запрещено! Поздновато спохватились, конечно, но это так. Следовало бы наложить запрет гораздо раньше.

— Продолжайте! — сказал судья.

Адвокат снова обратился к человечку.

— В том месте шоссе совершенно темное, не так ли?.. Нет ни одного фонаря… Неужели вы не заметили свет фар машины, идущей сзади?

— Ничего не видел! — пролепетал человечек.

— Странно! — сказал адвокат. — Выходит, что обвиняемый гнал машину с погашенными фарами по совершенно темному шоссе.

— Да нет, было не темно, — возразил человечек. — Навстречу шел грузовик и светил фарами… Как же я мог увидеть огни сзади?

— Именно так! — с довольным видом сказал адвокат.

— Вы не правы, коллега! — раздался чей-то голос.

Очевидно, это был адвокат истца — пожилой мужчина в пиджаке, изобильно присыпанном перхотью.

— Вы просто спекулируете на печальном происшествии! — добавил он. — Вы знаете, что при плохой видимости шофер обязан снизить скорость и даже остановиться.

— Да, да, конечно! — согласился адвокат Василев. — И тем не менее очевидно, что мой доверитель был ослеплен фарами встречной машины.

Последним из свидетелей вызвали Мечо. Он прошел по залу твердым, внушительным шагом и встал перед судьей. Я никогда не видела его таким щеголеватым и идеально выбритым. Он даже подстригся специально, и вышло слишком коротко, не по возрасту. Держался он невозмутимо, весь его вид внушал почтение. Лишь женщина с тяжелой челюстью глядела на него мрачно, чуть ли не с отвращением. Разумеется, адвокат Василев сразу же вцепился в него.

— Товарищ Игнатов, вы часто давали сыну свою «Волгу»? — вежливо осведомился он.

— Не очень часто, — сдержанно ответил Мечо. — Когда он просил.

— Очевидно, он пользовался у вас доверием, если вы давали ему такую дорогую машину. Он хорошо водит?

— Да, очень хорошо.

— В день происшествия он просил у вас машину?

— Не помню… Нет, он просил за день до этого, но тогда она была нужна мне самому.

— Были ли у вас недоразумения с машиной? Какие-либо конфликты? Брал ли он когда-нибудь машину без вашего разрешения?

— Нет, таких случаев не было! — ответил Мечо.

— Так!.. По дороге к ресторану заходила ли речь о вашем сыне?

— С какой стати нам было говорить о нем? — сухо возразил Мечо.

— Почему? Разве вы не знали, что она подруга вашего сына? — любезно спросил адвокат.

— Мне это и в голову не приходило! — хладнокровно соврал Мечо.

— Да, конечно. Было бы весьма безнравственно отбить подругу у собственного сына, — согласился адвокат. — А в ресторане вы не вспоминали о нем?

— Нет, конечно.

— Что вы сделали, когда обнаружили, что машина украдена?

— Я обратился к дежурному милиционеру. Он сказал, что машина с таким номером отъехала час тому назад. За рулем сидел молодой человек.

— И вы заявили ему: уж не мой ли это сын?

Мечо мрачно молчал.

— Так? — нетерпеливо переспросил адвокат.

— Не помню. Может быть, и сказал! — враждебно отрезал Мечо.

— Да, вы это сказали — капитан подтвердил! Я вас спрашиваю — почему у вас возникла эта нелепая мысль?.. Зачем было вашему сыну ехать так далеко, в Панчарево? И к тому же уводить вашу машину?

— Капитан очень похоже описал его, — смутившись, ответил Мечо.

— Высокий молодой человек, — повторил адвокат. — Ведь таких тысячи! Почему же похититель непременно должен был оказаться вашим сыном?.. Кроме того, вы сами сказали, что из-за машины у вас с ним не было никаких ссор. И что за весь вечер вы ни разу не упомянули его имени…

— Не могу вам этого объяснить! — мрачно сказал Мечо. — Бывает, что придет что-нибудь в голову, сам не знаешь откуда.

— Может быть, из глубин подсознания? — спросил адвокат.

Я невольно поглядела на Владо — он просто сиял от удовольствия.

— Прошу вас без иронии! — сухо сказал Мечо.

— Хорошо. На следующий день вы не спрашивали сына, не он ли взял машину?

— Не спрашивал! — сердито ответил Мечо.

— Очень странно, товарищ Игнатов. Милиционера спрашиваете, а сына не смеете. Может быть, вам было неудобно его спросить?

— Почему же неудобно?

— Вот и я удивляюсь! — ехидно поддакнул адвокат. — Но вы сказали ему хотя бы, что машина украдена?

Никогда не думала, что Мечо когда-нибудь так крепко прижмут к стене. Он лишь хлопал глазами, не зная, что ответить.

— Кража такой дорогой машины не пустяк! — продолжал адвокат. — Подобное событие встревожит любого нормального человека. И он, естественно, поделится этим с самыми близкими людьми.

— У меня нет привычки делиться с сыном своими заботами! — рассерженно сказал Мечо. — Чем мне поможет такой растяпа…

— Ясно, товарищ Игнатов, ясно! — грустно сказал адвокат. — У меня нет больше вопросов…

Мечо сдержанно поклонился и быстро вышел из зала. Ему изрядно пощипали перья, его великолепие померкло; он даже побледнел. Я украдкой поглядела на Евгения. Он сидел, опустив голову и закрыв лицо руками. Мне показалось, что он плачет. Но когда он поднял голову, я увидела, что глаза у него сухие; лишь губы слегка дрожали. И я подумала: как же они будут жить вместе после всех этих событий?

— Чисто сработал! — пробормотал рядом Владо.

— Кто? — не поняла я.

— Ясно — кто… Адвокат…

На этом допрос свидетелей закончился. Дали слово прокурору, но я была в таком смятении, что почти его не слышала. Помню только, что он назвал Евгения избалованным, несерьезным юношей, который транжирит по ресторанам отцовские деньги. Толковал что-то о его легко возбудимой, незрелой натуре. И, несмотря на это, изобразил его чуть ли не хладнокровным злодеем, который тщательно обдумал каждый шаг своего преступления. Под конец прокурор заявил, что строгий приговор будет иметь воспитательное значение не только для него, но для тысяч подобных избалованных и разболтанных юношей, которые ежедневно злоупотребляют доверием общества.

Затем говорил адвокат потерпевшего. Тот начал с основ социализма, заявив, что они заложены надежно, но тем не менее некоторое привилегированное и избалованное жизнью меньшинство…

— Прошу без обобщений! — сердито одернул его судья.

Несмотря на предупреждение, гражданский истец продолжал примерно в том же духе. Выходило, что его, собственно, ничуть и не интересует жизнь этого испорченного деньгами и высокими постами меньшинства — пусть делают, что хотят, но если они, в придачу ко всему, начинают давить автомобилями честных тружеников, которые неустанно кладут кирпич за кирпичом в вышеупомянутые основы, то должны, по крайней мере, за это платить.

Наконец дали слово адвокату Василеву, и он схватил его с таким остервенением, будто не собирался расставаться с ним до конца жизни. Конечно, как я и ожидала, самые тяжелые камни посыпались на мою голову. Меня он не упоминал, а говорил о нашей молодежи, или, как он сам уточнил — о незначительной скверной прослойке нашей трудовой сознательной молодежи. Эта прослойка, по его мнению, страдает легкомыслием и верхоглядством и лишена элементарного чувства ответственности. Отсутствие сдерживающего морального начала он назвал явлением, над которым общество должно глубоко задуматься. Это явление толкает молодежь к легким удовольствиям, никчемной растрате сил и душевному опустошению. «Действительно, — воскликнул он, — как объяснить такой факт, когда девушка из хорошей семьи, которая дружит с милым и отзывчивым юношей, вдруг очертя голову бросается в объятия его отца?»

— Постыдитесь! — возмущенно воскликнула женщина-заседатель. — Перед вами в конце концов ребенок!

Но адвокат Василев не устыдился, а еще стремительнее понесся вперед. Толкуя мои показания, он объяснил собравшимся, что характер моих отношений с Евгением не подлежит никакому сомнению. Особенно старательно он напирал на тот факт, что я приняла Евгения в ночной рубашке, что было несомненным доказательством интимности наших отношений. Я чуть было не крикнула, что я и его приняла бы в одной рубашке, притом без малейшего риска для себя, но пришлось сдержаться. Итак, безумно влюбленный в меня Евгений был потрясен ужасающим фактом — его любимая стала подружкой его собственного отца.

Тут адвокат Василев сделал небольшое отступление, сказав о родителях, которые не только не умеют воспитывать своих детей, но и всем своим поведением дают им пример всяческой порочности. С особым ожесточением он набросился на Мечо, которого, слава богу, уже не было в зале. Поведение Мечо в тот злополучный вечер ясно говорило о его нечистой совести. Отец прекрасно понимал сына и знал правду о его чувствах ко мне. Он догадался, что никто, кроме Евгения, не стремился бы разрушить его идиллию. Чувствуя себя виноватым и пристыженным, он даже на следующий день не посмел заговорить с ним о краже машины.

С ужасом поняв, что произошло, Евгений берет такси и чуть ли не в слезах мчится в Панчарево. Он растерян, возмущен до глубины души, его честь оплевана, глаза застилает кровавая завеса ревности. Им овладела одна-единственная мысль — во что бы то ни стало помешать нам, преградить нам путь к грехопадению. Не придумав ничего лучшего, он решает хотя бы лишить нас гнезда грехопадения. При этих словах женщина-заседатель так поморщилась, что адвокат невольно повернулся к ней спиной.

Затем Евгений забирается в машину и летит назад. Он бежит не от капитана милиции, а от нас — от кошмара воспоминаний, от стыда за свою поруганную честь. Все в нем рухнуло, все раздавлено, и над пустыней бушуют лишь вихри чувств. Сверкают встречные фары, появляется какой-то невнимательный велосипедист и — несчастье неизбежно. После бурного взлета голос адвоката заметно спал, но он все же успел привести суду целую кучу смягчающих обстоятельств. В заключение он сказал, что осудить такого человека, как Евгений, это все равно, что осудить самое понятие человечности, свои самые сокровенные чувства, веру в подлинную справедливость. Сидя спиной к залу, я чувствовала, что он всей душой согласен с адвокатом и сочувствует Евгению.

Наконец адвокат Василев умолк и, вспотевший и довольный, уселся на место. Суд удалился на совещание, и в зале моментально разгорелись бурные споры. Мать Евгения подошла к сыну и поцеловала его в щеку. Евгений ничего ей не сказал; он остолбенело глядел в одну точку.

— Похоже, что наш приятель вылезет сухим из воды! — с удовлетворением заметил Владо.

Немного погодя суд вошел, и судья прочел приговор. Евгения осудили на шесть месяцев условно с выплатой потерпевшему тысячи левов возмещения. Зал откликнулся единодушным возгласом одобрения. Я сидела как пригвожденная к стулу и не знала, радоваться мне или злиться. Единственное, что мне запомнилось, это мимолетный грустный взгляд женщины-заседателя, единственного человека в зале, который мне сочувствовал. Я ушла с этого злополучного процесса, по крайней мере, с одним поучительным выводом, которого я в жизни не забуду, — никогда не судить о людях с первого взгляда.

Пока Владо здоровался с Евгением, я, как хорек, шмыгнула из зала. Я старалась не оглядываться по сторонам, не останавливаться, никому не перебегать дорогу. Я даже не заметила, как выбралась на улицу, и мне все еще казалось, что все вокруг с нахальным любопытством смотрят на меня. Был обеденный перерыв, буднично звенели трамваи, вереницы машин толпились перед светофором. Поглощенные своими заботами, вокруг сновали люди, и я наконец поняла, что никто не обращает на меня никакого внимания. Вдруг мне стало так легко, что я чуть не вспорхнула. Все неприятности остались позади, можно все начинать сначала, с самого начала. Так, наверное, чувствуют себя только что разродившиеся роженицы.

Дождавшись зеленого света, я перешла на другую сторону. Машины шли одна за другой, тормозили, и в воздухе приятно пахло бензином. Из поворачивающего на перекрестке трамвая какой-то малец задорно подмигнул мне. Почему-то я ощутила вдруг жуткий голод. Чуть было не завернула в ближайшую закусочную, но вовремя вспомнила, что забыла дома деньги. Ничего, как-нибудь потерплю до дому, только бы мама проявила деликатность и ни о чем не стала меня расспрашивать. Все события последних дней словно умерли во мне, не хотелось даже вспоминать о них, никогда.

Я услышала за спиной торопливые шаги; рядом со мной оказался Евгений. Мне показалось, что он стал еще выше, но я не осмелилась поднять глаза и взглянуть на него.

— Бистра, прошу тебя, мне надо сказать тебе два слова, — умоляюще сказал он.

— Убирайся! — прикрикнула я на него. — Убирайся, пока не получил пинка!

— Я очень тебя прошу! — сказал он.

— Чего тебе от меня надо? — вскипела я. — Шкура цела, чего ж тебе еще?

— Я должен тебе все объяснить!

— Не надо! И без того все ясно!

Он замедлил шаг и остался позади. Я тоже остановилась, хотя все во мне кипело.

— Ступай! — сказала я. — И не смотри на меня как отравленный!

Несколько прохожих услышали и ухмыльнулись. Какой-то цыганенок крикнул весело:

— Двигай, старик! Пока не схлопотал по шее!

Евгений нерешительно нагнал меня и пошел рядом. Вид у него был хуже некуда.

— Ну? — буркнула я. — Чего тянешь — говори!

— Бистра, я не знал, что тебя привлекли в свидетели, — сказал он. — Я категорически запретил им, но они меня подвели.

— Кто — они?!

— Моя мать… и адвокат!

Тон у него был самый искренний, и, возможно, он меня не обманывал. И все же то, что он сказал, показалось мне чудовищно глупым.

— Хорошо, что они тебя не послушали! — сказала я. — Иначе угодил бы за решетку как миленький!

— Может быть, это было бы и лучше! — уныло заявил он.

Нет, чем этот тип только думает! Ну, все у него не как у людей.

— Пожалуй, ты прав, — сказала я. — Но вот как быть с университетом?

— Так или иначе — придется бросать! — глухо ответил он.

Я поглядела на него — он не шутил.

— Зачем же бросать?

— Попросту говоря… так сложилось. После всей этой истории я не могу вернуться к отцу.

— Иди к матери!

— Нет, нет! — решительно воспротивился он. — И без того у нее со мной куча неприятностей… Не хочу садиться ей на шею. Да и ее семья мне совсем чужая.

— Как же ты будешь жить? — озадаченно спросила я.

— Как-нибудь устроюсь! — ответил он. — Сейчас я работаю в Кремиковцах[3], там и останусь.

Он протянул мне ладони. Обману не было — все ногти были сбиты и оцарапаны. Я шагала рядом с ним, не видя, куда я ступаю. Значит, ничего не начнется сначала, все так и останется запутанным, как теперь.

— Ты знаешь анекдот о том, как двое съели лягушку? — спросила я.

— Конечно, знаю, — уныло ответил он.

— Зачем же нам с тобой жрать лягушку? И притом до последней косточки?

Он ничего не ответил. Мы долго шли молча.

— Давай посидим где-нибудь? — робко предложил он.

Я хотела было отказать ему, но вспомнила о маме. Да и аппетит вдруг пропал.

— Ладно! — сказала я.

«Телевизор» уже опустел — все ребята ушли обедать. Мы сели за столик и заказали кофе и минеральную. Пока мы ждали, вдруг, как из-под земли, появился Владо — как всегда, рассеянный и неопрятный, но безупречно выбритый.

— Так и знал, что вы здесь! — сказал он, подсаживаясь к нам.

Принесли воду. Владо сразу же ухватился за стакан Евгения. Мы долго молчали, наконец Владо сказал:

— Твоя мать просила тебя прийти к обеду.

— Не пойду! — твердо ответил Евгений.

— Если не пойдешь, не показывайся мне на глаза! — сказала я. — Мало тебе, что ты ей все нервы вымотал, опять зачем-то ее злишь…

Евгений ничего не ответил, только в раздумье поглядел в окно. Ноябрьское солнце заливало всю улицу мягким теплым светом. Кое-где желтели опавшие листья. Быть может, это были последние погожие дни года; наверняка последние.

Перевод Н. Попова.