Раннее, раннее утро

МАЛЬЧИК СО СКРИПКОЙ

День выдался сырой и пасмурный, но к вечеру небо над Люлином прояснилось и в оконные стекла блеснул мягкий румянец заката. Мальчик со скрипкой сидел спиной к окну, глядя на красноватые блики на экране телевизора, который сестра Сашка забыла покрыть. В холодном сумраке комнаты телевизор был единственным теплым пятном — все остальное теряло свой цвет в густых тенях. Красный бархат кресла, на котором развалился Дади, выглядел темно-коричневым. И волосы Дади выглядели коричневыми, а его зеленые глаза — почти черными; лишь фанатически бледное лицо чуть потеплело в отсветах экрана.

— Антиматерия — реальность! — продолжал Дади, пристально глядя на мальчика. — Дело не только в логике. Я своими глазами видел частицу антиматерии на фотоснимке…

Мальчик, думая совсем о другом, рассеянно ответил:

— Об этом я ничего не читал…

— Об этом и не пишут! — пренебрежительно заметил Дади. — А почему? Непонятно. Ведь это же гениальное подтверждение принципов диалектики…

Истолковав по-своему раздумье мальчика, он продолжал с воодушевлением:

— Все в этом мире — ты представляешь себе? — плюс и минус!.. Не может быть плюса без минута и минуса без плюса!.. Над этим стоит призадуматься…

— Диалектика — хорошее дело, — сказал мальчик. — Но не противоречит ли это материализму?

— Что именно? — спросил, коварно прищурившись, Дади.

— Ну — это… антиматерия…

— Ерунда! — уверенно возразил Дади. — Материя как философское понятие совсем другое дело. Как ты не понимаешь?.. Субъективность и объективность!.. То-то и оно, что антиматерия существует объективно…

Дади даже привстал; глаза его фанатически блестели. На миг мальчик отвлекся от не оставлявших его жутких мыслей.

— А что такое плюс и минус? Это тоже объективность? — робко спросил он.

— Конечно, — серьезно ответил Дади. — Все зависит от направления движения…

В этот миг в коридоре гулко прозвучал басовитый удар стенных часов. «Неужели — пора?» — с отчаянием подумал мальчик. Бой часов медленно замер, словно просачиваясь сквозь дверные щели. Когда все стихло, он сказал, насколько мог, спокойно:

— Дади, мне надо идти…

— Куда?

— На урок музыки…

Дади скривился в подобии гримасы.

— Удивляюсь я твоему отцу! — сдержанно сказал он. — Такой умный и серьезный человек! Неужели он не понимает, что мы живем в эпоху разума, а не чувств?

— Как раз наоборот! — явно нервничая, сказал мальчик.

— Наоборот? — спросил Дади, словно не веря своим ушам.

— Конечно, наоборот! — резко и даже грубо отрезал мальчик. — Кто теперь верит в разум?.. Никто!.. Абсолютно никто!..

И, оставив Дади с разинутым ртом, он быстро вышел из комнаты. Эх, напрасно он так — вдруг сорвался. Надо бы, чтоб ни тон его, ни поведение в этот вечер ничем не отличались от обычных. Без нервозности, без суматохи! Мальчик вышел на кухню и зажег свет. Из-за открытой двери балкона на него пахнуло влажной прохладой, от которой он зябко поежился. Отвернув вентиль парового отопления, он плотно закрыл узкую дверь балкона. В доме напротив еще не зажигали огней. И ее окно было темное. Секунду-другую мальчик простоял у двери, в тайной надежде, что окно вдруг вспыхнет и в светлом прямоугольнике возникнет стройная женская фигура в шерстяном джемпере. Вскинув руки, она подойдет к стенному зеркалу, чтобы поправить прическу, и от этого движения станет еще изящнее, а под тонким джемпером еще четче выступит красивый изгиб груди. Но чернота окна оставалась недвижной; комната со светло-зелеными стенами, вероятно, была пуста. И на сердце у него было пусто, когда он повернулся, чтобы идти обратно в гостиную.

В прихожей он снова остановился. Что надеть — пальто или плащ? Лучше пальто — там придется долго ждать, и будет холодно. Но его итальянское пальто цвета натуральной верблюжьей шерсти слишком бросается в глаза прохожим. В этот вечер надо, чтоб никто на него не смотрел, никто не обращал на него внимания, никто не запомнил.

Когда он вернулся в гостиную, Дади стоял перед широким окном и задумчиво смотрел на улицу. Дади был лишь на год старше, но выглядел рослым, под стать своему отцу, правда не таким плечистым. Ниже пояса он становился даже массивным. Брюки, раздутые на манер рождественских колбас, давно уже были ему коротки, и из отворотов высовывались крепкие, грубые щиколотки. «Ну и фигура, — подумал мальчик, — а зато какой сверхум… Когда-нибудь Дади будет во главе академии!..»

— Пошли! — тихо сказал мальчик.

— Пошли! — рассеянно ответил Дади.

Над облупленной дверью на площадке второго этажа висел знак карантина с красным крестом и надписью химическим карандашом: «краснуха». В этой квартире жили, как в заячьей норе, полдюжины детишек — все кудрявые, с глазами, точно маслины. Что ни месяц, у них на двери вывешивали знак карантина, и тогда родители всего дома сбивались с ног, спасая своих детей от напасти. Мальчик со скрипкой отдернул руку от перил и сунул ее в карман плаща.

У подъезда они расстались. Желтые листья каштанов покрывали мокрый тротуар сплошным мозаичным узором. Белая кошка, осторожно перебирая мягкими лапками, шла чуть ли не на цыпочках, как модница, по мокрым плиткам. Время от времени она брезгливо касалась белыми усами тротуара, но глаза ее все время были начеку. Заметив мальчика, она прибавила шагу и в несколько грациозных прыжков пересекла улицу. Лишь очутившись на противоположном тротуаре, она обернулась и подозрительно поглядела на скрипку. Очевидно, скрипка пугала ее больше, чем мальчик.

В этот час движение на улицах замирает. В сумерках прохожие не всматриваются друг в друга — это хорошо. Сперва мальчику казалось, что все понимают, куда они собрались, и это угнетало его. Хорошо бы никого не встречать, никому не смотреть в глаза. Как бы то ни было, скрипка уже спокойнее продолжала свой напрасный путь. Но, приблизившись к дому, где жил Вас, мальчик заметил столпившихся у подъезда людей. Скрипка сразу отяжелела в руках, ноги ослабели. Что бы это значило?.. Ничего!.. Конечно, ничего!.. Готовый тут же повернуть обратно, он осторожно подошел ближе. Из толпы отделился человек с перекошенным в гримасе небритым лицом.

— Эпилептик! — буркнул он про себя.

Мальчик хотел было пройти мимо, но вспомнил девиз братства: «Ожесточайся!» Протолкавшись вперед, он увидел на тротуаре смертельно бледного молодого человека с застывшим лицом. Щека его ободралась об асфальт, кровь выступила из раны, но по лицу не текла. Он жутко хрипел и временами содрогался в конвульсиях. Когда мальчик выбрался из толпы, лицо у него тоже посерело, как у припадочного, и его неудержимо тошнило. Лишь бы Вас не увидел его в таком состоянии! Мальчик медленно дошел до угла и вернулся. Кровь как будто снова прихлынула к лицу, рука крепко держала ручку футляра. Навстречу полным ходом неслась машина скорой помощи и резко затормозила у подъезда. Не дожидаясь развязки, мальчик стал медленно подниматься по лестнице.

Не успел он отпустить кнопку звонка, как Вас сразу же открыл ему, будто стоял за дверью. Лицо у него было спокойное, но во взгляде таились лихорадочные огоньки. Вас выхватил у мальчика из рук футляр со скрипкой и торопливо сунул ее в низ гардероба. Его беспокойные глаза на миг остановились на лице мальчика.

— Что с тобой? — недовольно спросил Вас.

— Ничего.

Вас нахмурился и оглянулся. Стеклянная дверь гостиной светилась, за ней звучало радио. Вас приоткрыл дверь и громко сказал:

— Я пойду прогуляюсь…

— Хорошо, — откликнулся из комнаты приятный женский голос. — Когда вернешься?

— Скоро…

Скоро?.. А может быть, и нет?.. Кто знает! Вас захлопнул дверь и стремительно повернул к выходу. Мальчик схватил его за локоть.

— Пальто не наденешь?

— Ах да — верно… — смущенно пробормотал Вас и сердито добавил: — В конце концов, не так уж холодно.

Все же он надел шинель и сразу стал еще выше, почти как Дади, но гораздо тоньше его. Лицо у него словно съежилось, а розовые прыщики на узком лбу выступили еще ярче. Вас прикрыл их вязаной лыжной шапочкой и, не глядя на мальчика, шагнул за дверь. Оба молча спускались по лестнице. На последней площадке мальчик не выдержал и робко проговорил:

— Там у подъезда с кем-то был припадок.

— Какой? — коротко спросил Вас.

— Не знаю — говорят, эпилептик…

— Оттого-то ты так позеленел? — с презрением сказал Вас.

Мальчик ничего не ответил. Припадочного уже давно увезли, и толпа разошлась. Они прошли по небольшому прямому переулку, желтому от опавших листьев, из-под которых лишь кое-где проглядывали каменные плиты. Над головой сумбурно чирикали стаи воробьев, оголенные ветви трепетали в позднем сумраке как живые. Вас приостановился, ища глазами булыжник, но, не найдя ничего подходящего, мрачно зашагал вперед. В конце переулка камней было сколько угодно. Брусчатка там была выкопана и сложена в две кучи у тротуаров, а обнаженная мостовая засыпана посредине желтым сырым песком. Легковая машина, попавшись в ловушку, пятилась задним ходом, виляя от одного тротуара к другому. Подойдя ближе, мальчик заметил, что человек за рулем был так тучен, что ему, наверное, трудно было оглядываться назад.

— Дурак! — презрительно бросил Вас. — И таким свиньям дают шоферские права…

Мальчик снова промолчал. Уж кому-кому бы это говорить, но только не Васу… Однажды Евгению взбрело на ум вдруг передать ему руль. И хотя они ехали не назад, а вперед, машина виляла не меньше, чем эта. Евгений молча наблюдал за Васом; на его левой щеке застыла, словно вырезанная резцом, насмешливая улыбка. Фары освещали то левую, то правую сторону шоссе, сноп лучей то упирался в стволы деревьев, то заливал блеском низкие кусты. Внезапно из-за поворота выскочил огромный автобус, ослепив их фарами.

— Выключай! — крикнул Евгений.

Вас не понял, что надо выключить: фары или мотор. Он судорожно вцепился в руль, и машина метнулась влево, прямо на автобус. Не растерявшись, Евгений выхватил руль и резко свернул вправо. Все же из неудобного положения он не смог выправить машину, и новенький чистенький «оппель» свалился в кювет. Вас отделался хорошей затрещиной, а машину так и не удалось вывести из кювета. Да и времени было в обрез. Вдали опять сверкнули фары, невидимая машина могла остановиться и предложить помощь. Но люди сразу же догадались бы, что ребята ничего не понимают в автомобилях, а машина — краденая. Тогда они заглушили мотор и нырнули в темный лес. Евгений шел впереди; они слышали во мраке его торопливые, уверенные шаги. Еще не оправившись от испуга, Вас ударился о какой-то ствол, но не охнул и не выругался. Описав по лесу небольшой круг, они снова вышли на шоссе неподалеку от окружной линии. У места катастрофы светились неподвижные красные стоп-огни какой-то машины.

Вот тут-то Вас и получил свою затрещину. Евгений ударил с размаху так, что тот чуть не упал.

— Слизняк! — мрачно пробурчал Евгений. — Идиот! На этом разговор был исчерпан, и Вас никогда больше не касался руля.

Сейчас они медленно шли по бульвару вдоль канала. По обеим сторонам канала уже горели фонари, но их свет застревал в густых ветвях деревьев. И все же темнота не была непроглядной. Внизу, в канале, журчали быстрые, мутные струи; слышался плеск воды, ударявшей в мокрые каменные откосы. Скамейки стояли пустые, лишь изредка мелькали темные фигуры прохожих. Ребята сошли с аллеи и пошли по широкой тропинке возле живой изгороди, протянувшейся вдоль самого канала. Здесь темнота была еще гуще и отчетливей слышалось журчание воды. Не доходя до намеченного ими места, на одной из самых укромных скамеек они заметили смутные очертания сидящей парочки. Это вовсе не входило в их расчеты, до места оставалось не более сотни метров. Вас замедлил шаг.

— Присядем! — предложил он.

И скамейка была сырой, как все вокруг — как тропинка, пожелтевшие листья деревьев, фонарные столбы. Они молча уселись. До соседней скамейки было шагов пять. Ребята ясно видели фигуры сидящих, но лица их крылись в тени. Мужчина выглядел рослым, с широкими, массивными плечами. Он расстелил по скамейке полу своего плаща, а маленькая женщина так сжалась на нем, что с трудом можно было различить ее волосы и хрупкие плечи. Вас ткнулся влажными губами в ухо мальчика.

— Посидим немного, они уберутся, — тихо прошептал он.

Мальчик не сразу ответил.

— А если они пересядут туда? — озабоченно спросил он.

— Не пересядут…

— А может, пересядут!.. Как раз там нет фонаря…

Это было верно. Накануне вечером они нарочно разбили фонарь точным выстрелом из рогатки. Вас приумолк. Пока они думали, что делать, мужчина окликнул их:

— А ну-ка, ребятки — марш отсюда!

Голос прозвучал грубо и повелительно. Ребята тотчас же встали и молча тронулись вниз по тропинке. Отойдя на десяток шагов, Вас обернулся и злобно крикнул:

— Баран с рогами!..

При этом он так поджался, будто готов был бежать сломя голову. Но со скамейки ничего не ответили. Ребята снова нырнули под ветви деревьев, по которым перепархивали, точно летучие мыши, черные запоздалые птицы. Какая-то кошка выпрыгнула из русла канала и на миг приостановилась под желтым пятном фонаря. Она глянула на ребят, и они увидели, что у нее изо рта свисает тряпкой огромная дохлая крыса. Кошка пустилась бежать и скрылась в кустах. Дурная примета, и, в придачу ко всему, кошка перебежала им дорогу!

— Если сожрет — сдохнет, — мстительно пробормотал Вас, замедляя шаг, чтобы мальчик первым пересек зловещую черту.

Немного погодя они уже сидели на своей скамейке под тенью большого дерева. Еще вчера тут стояло две скамейки, но Евгений с Васом перетащили вторую вниз по аллее. Со своего места они видели темную площадку перед низким строением и часть бульвара — влево и вправо. Бо́льшая часть строения уходила под землю, сверху торчала лишь темная бетонированная кровля с двумя короткими трубами отдушин. Как раз на их сторону выходило мужское отделение. Вниз надо было спускаться по стертым, скользким ступенькам в небольшое помещение, сырое и скудно освещенное единственной лампочкой. Хотя лампочка была упрятана за проволочную сетку, ее ничего не стоило разбить, но после краткого раздумья ее пощадили. Кромешная тьма была бы неудобна им самим.

— Евгений опять задерживается, — хмуро заметил Вас.

Он был неправ — Евгений никогда не опаздывал. Скорее всего, они пришли слишком рано, а это никуда не годилось. Евгений не раз внушал им, что в таких делах нужно действовать с абсолютной точностью, даже когда она на первый взгляд кажется бессмысленной. Мальчик поглядел на часы, но в темноте не разглядел стрелок. Только он собрался выйти на свет, как подошел Евгений.

Он приблизился, молчаливый и спокойный, как всегда, и подсел к ним, даже не поздоровавшись. От него веяло легким ароматом табака и чем-то еще, чего мальчик не мог определить, — непонятным мужским запахом, как от отца. Евгений тотчас же вынул сигареты, и, когда он щелкнул зажигалкой, мальчик с волнением всмотрелся в его лицо. При свете огонька Евгений выглядел старше, лицо было хмурое, но спокойное. Его выдающиеся скулы, массивный прямой нос, жестокие светлые глаза всегда устрашали ребят, но в то же время внушали им ощущение силы, уверенности и покорности. Этот человек, видно, был совсем из другого теста, в нем было нечто железное, но странно! — почему именно их он удостоил своей дружбой? Мальчик не раз думал об этом, но сейчас ощущал лишь волны спокойствия, которые катились от сердца к кончикам пальцев. Он чувствовал, что и Вас, рядом с ним, тоже присмирел, затаив свою мелочную, злую волю и ожесточенную душу. А может быть, так и надо, чтобы все кончилось благополучно.

Евгений молча курил. В жестком, темном плаще он всегда казался им несгибаемым, как бы закованным в броню, а сейчас он сидел прямее обычного из-за предмета, который держал в правом кармане. Мальчик чувствовал, что предмет этот именно там. Равномерно попыхивал огонек сигареты, дымок спокойно расстилался вокруг. Евгений думал. Но о чем он мог думать, когда все уже решено? Не было случая, чтобы Евгений отказывался от своих замыслов.

Наконец он тихо заговорил, глядя прямо перед собой.

— Давайте договоримся в последний раз… Если кто-нибудь не готов, еще не поздно отказаться…

Мальчик затаил дыхание, охваченный чувством смутного страха и сладостной свободы. Никогда еще Евгений не говорил так с ними, никогда не спрашивал их согласия.

— Конечно, мы готовы! — поспешно ответил Вас.

— Отвечай за себя! — сухо заметил Евгений. — Вили!

— Что? — встрепенулся мальчик.

— Отец ведь еще ничего не знает?

— Нет, не знает…

— За два-три дня я добуду деньги, — сказал Евгений. — Так что вопрос совсем не в этом…

— Как же ты их добудешь? — тихо спросил мальчик.

— Знаю как… Отверну фары у профессора…

— Не хватит, — неуверенно сказал мальчик…

— Не беспокойся — есть еще одно дело… Так что вопрос не в этом…

Мальчик молчал. С чего бы это у Евгения такой мягкий, необычный голос? А вдруг Евгений сам дрогнул и ищет поддержки, чтобы спасти свою гордость? И, не подумав как следует, он порывисто выпалил:

— А может быть, так было бы лучше…

Евгений так резко вскочил с места, что у мальчика перехватило дыхание. Евгений выглядел разъяренным до предела, его голос дрожал.

— Подлец! — процедил он. — Гнусный трус!.. Проваливай отсюда!

Вас, не спускавший взгляда с площадки, дернул его за рукав.

— Евгений! — испуганно воскликнул он.

— Ты слышишь?.. Сейчас же проваливай…

— Евгений! — снова крикнул Вас.

Лишь тогда Евгений опамятовался и огляделся вокруг. К домику кто-то шел. Очевидно, это был старик — он семенил вялой, нетвердой походкой. Евгений снова уселся на место. Старик стал медленно спускаться по лестнице, осторожно придерживаясь о стену, будто ступеньки были вырублены в скользком льду. Когда он исчез в темнеющем проеме, Евгений обернулся к мальчику и сказал уже изменившимся, спокойным голосом.

— А ты уходи отсюда!

— Никуда я не пойду! — в отчаянии воскликнул мальчик. — Ты же дал слово!..

— Я-то дал слово, а ты меня обманул!..

— Вовсе я тебя не обманывал!..

— Нет, ты обманул меня!.. Почему ты вдруг сдрейфил?

— Я не сдрейфил!.. Я думал, что тебе так хочется!

Лишь тогда Евгений обернулся и оглядел его.

— Мне так хочется! — сказал он хмуро, но уже не прежним беспощадным тоном. — Я тебя испытывал…

— А я не понял… Думал, что ты хочешь…

— Я чтобы отступился?.. Меня с собой равняешь? — грубо спросил Евгений.

Немного поразмыслив, он мрачно добавил:

— Уходи!..

Мальчик резко встал и шагнул к тротуару. Чувство свободы исчезло без следа. В душе не было ничего, кроме обиды, и все вокруг стало безразлично. Пройдя по темной площадке и ступив на тротуар, он остановился. Чувство одиночества и отверженности было так сильно, что не давало идти. Никуда он не уйдет, будет стоять здесь, что бы с ним ни сделали! Будет стоять, как столб, если даже все им сорвет!

Старик снова появился в темном зеве выхода, словно вылез из могилы. Лицо у него было испитое и бледное, как у тяжелого больного, но бедняком он вовсе не выглядел. Пальто было сшито из дорогого материала, тощую шею обвивал новый красивый шарф. Может, он и есть тот!.. Нет, не таким представлял он его себе!.. А возможно, как раз такой он и должен быть, ты слышишь — жалкая душонка — ожесточайся… Плевать, теперь уже все равно…

Мальчик ясно увидел, как Вас встал и направился к нему. Старик уходил, его беспомощные шаги затихали во мраке бульвара.

— Пошли, — сказал Вас враждебным тоном.

— Ты меня зовешь?

— Нет, Евгений…

Оба снова подошли к скамейке. Евгений все еще курил и смотрел себе под ноги.

— Оставайся, — сухо сказал он. — Но со мной пойдет Вас… Ты будешь страховать нас снаружи…

— Ладно, — чуть слышно ответил мальчик.

Удар был серьезный. Никогда до тех пор Евгений не ставил Васа над ним. Все трое стояли превыше всех, но Евгений хорошо понимал, кто у них мыслитель. Евгений никогда не забывал, кто выдумал девиз, которому подчинялись они все.

В это время какой-то прохожий свернул к темной площадке. Они заметили его, еще когда он тяжелой походкой прошел под фонарем. Это был грузный человек, на котором едва сходилось узкое обтрепанное пальтишко. Синий берет обтягивал ему голову, из-под него виднелось жалкое посиневшее, опухшее лицо. Добравшись до площадки, человек вдруг остановился, скорчился, словно от острой боли в животе, и заспешил вниз по лестнице. Ребята переглянулись.

— Нет! — коротко сказал Евгений.

Тот, кого они выбрали жертвой, подошел с южной стороны бульвара. Часы показывали без двадцати девять, на остановке только перед этим останавливался красный рейсовый автобус. Глухой рев дизеля уже замирал вдали, когда они разглядели светлое пальто и желтые кожаные перчатки. Когда он проходил под фонарем, они увидели и его лицо — красивое, но осунувшееся и расстроенное. Человек явно спешил. На площадке он мгновение поколебался, потом повернул к лестнице. Правый карман его пальто вздувался, но отчего — неизвестно.

Ребята снова переглянулись. Как ни было темно, они поняли друг друга.

— Пошли! — сказал Евгений.

На какую-то секунду мальчик почувствовал приступ дурноты, будто его ударили кулаком под ложечку. Когда он встал со скамейки, во рту густела соленая слюна, колени дрожали. А в сознании — сплошная пустота — ни мысли, ни чувства, — лишь бесконечная пустота. Ступив на тротуар, мальчик немного пришел в себя и поглядел по сторонам — сначала к северу, в сторону моста, а затем — на юг. Вокруг было безлюдно, лишь вдали еще мерцали зеленые габаритные огни автобуса. Мальчик дал знак. Словно в ответ, с моста блеснули синие молнии, брызги искр растаяли во мраке. Там прошел трамвай.

Евгений, кивнув, стал быстро спускаться по лестнице. Его окаменелое лицо ничего не выражало. На третьей ступеньке Вас поскользнулся и еле удержался на ногах. Евгений, стиснув зубы, пропустил его вперед. Внизу человек стоял лицом к стене, по которой стекала вода. Вас встал рядом, но руки у него так дрожали, что он не мог расстегнуть нижние пуговицы у шинели. Евгений стоял у человека за спиной, глядя в упор на широкую спину с покато спадающими плечами реглана. Светло-серая шляпа была под цвет пальто, над воротником выступала складка желтого шерстяного шарфа. Не раздумывая больше, Евгений выхватил из правого кармана пиджака обрезок водопроводной трубы и замахнулся сплеча. Удар попал точно в цель — в самую складку шляпы.

У человека подкосились ноги, и он упал навзничь на грязный пол. Неожиданный звук бьющегося стекла вдруг огласил тесный закуток. И снова стало тихо; лишь вода журчала, обливая гладкую стену. С потолка, из своей проволочной клетки, безучастно светила электрическая лампочка. Склонившись над упавшим, Евгений вдруг ощутил острый запах коньяка — так вот что было в кармане! Он стал перерывать карманы лежащего, не спуская глаз с его лица. Оно не казалось мертвым, хотя и выглядело безжизненным и застывшим. Отогнув полу пальто, Евгений увидел букет желтых цветов — помятый, но еще свежий. Букет даже не был сунут в карман — мужчина бережно нес его, прижимая локтем к телу. Евгений торопливо расстегнул пиджак и перетряхнул внутренние карманы. В одном оказался бумажник, в другом — паспорт, но бумажник был тощий, почти пустой. Оставалось проверить задний карман брюк, но человек, падая, прижал его к полу. Только тогда Евгений поискал взглядом Васа. Тот стоял позади, глаза его остекленели, узкое лицо напоминало сморщенный лимон.

— Помогай! — прошипел Евгений.

Но Вас словно оглох. Евгений с трудом приподнял отяжелевшее тело и сунул руку в задний карман. В этот миг мужчина приоткрыл глаза и взглянул Евгению в лицо.

Евгений тотчас же вскочил на ноги.

— Беги! — хрипло крикнул он.

Но Вас не двинулся с места. Евгений ударил его кулаком в грудь и бросился к выходу; лишь тогда и Вас побежал следом за ним. За их спиной человек приподнялся на локтях, сдавленный крик вырвался из его горла. Оба парня, как ошпаренные, выскочили на улицу.

Бежать нельзя. Это было решено заранее — надо размеренным, спокойным шагом удалиться от места происшествия. Вас, как слепой, пересек мостовую и вышел на противоположный тротуар. По уговору, он должен был идти на юг, к стадиону, и свернуть по первой улице направо. Маршрут Евгения пролегал в обратном направлении — к северу, откуда ребята пришли. Лишь пройдя десяток шагов, он спохватился, что еще держит в руках обрезок трубы. До места, откуда следовало бросить его в воду, было еще далеко, а железка, даром что укутанная в шерстяной лоскут, словно обжигала ему руки. С ходу он закинул трубу в кусты и прибавил шагу.

В этот момент по ступенькам, шатаясь, выкарабкался мужчина в светлом пальто. Кровь растекалась по лицу, уже заливала его правый глаз. Растопырив в ужасе руки, он закричал изо всех сил:

— Помогите!.. Помогите!..

Ребятам показалось, что крик прозвучал так громко, будто кто-то прокатил огромную бочку по гранитной брусчатке бульвара.

— Держи их!

Евгений и Вас бросились бежать. Вили оглянулся и увидел позади жуткую фигуру, которая махала руками и кричала что-то непонятное. Одна мысль сверлила голову — бежать нельзя. Но, обернувшись, он увидел впереди высокую, тощую фигуру Васа, который стремглав несся по бульвару. Ноги у него подгибались, а кисточка лыжной шапки забавно прыгала над головой. Вокруг все еще не было ни души, лишь вдали чуть поблескивала ближним светом одиночная фара. Миг спустя фара ослепительно вспыхнула и понеслась вперед. Вас подбежал к перекрестку, замедлил бег и скрылся за углом. Секунду спустя мальчик увидел, как какой-то мотоциклист круто свернул на ту же улицу.

Но думать было некогда — кто-то уже бежал за ним. У мальчика хватило выдержки еще на несколько секунд, но когда шаги зазвучали совсем близко, он отчаянно рванулся вперед.

— Держи его! — прогремел страшный голос за спиной.

Мальчик бежал без оглядки, не разбирая дороги. Бежал стремглав, спасаясь от жутких шагов за собой. Он ни о чем уже не думал, ни на что не надеялся, понимал только, что надо бежать как можно быстрее, как можно дальше. Шаги за спиной вдруг умолкли, и до него снова донесся оглушительный голос:

— Держи его!

Две темных тени вдруг выступили из сумрака аллеи. Мальчик с разгону налетел на них, споткнулся и упал. Две сильных руки схватили его и рванули кверху, и когда он снова почувствовал под ногами землю, то увидел перед собой окровавленное лицо и безжалостно впившиеся в него глаза:

— Этот!..

— Не я! — отчаянно завопил мальчик.

Сильный удар в лицо сбил его с ног, но те же руки снова подняли его. Окровавленное лицо придвинулось вплотную; мальчик с ужасом ощущал на себе его горячее дыхание.

— Их было двое!..

Какая-то женщина возмущенно кричала за его спиной:

— Как вам не стыдно!.. Мужчины!.. Ребенка бьете!..

— Стойте в сторонке, гражданка! — грубо оборвал ее кто-то.

— Постыдитесь! — не унималась женщина. — И к тому же — пьяные!

И вдруг она осеклась. Она разглядела мокрую, грязную спину, потом руки. А когда человек обернулся и она увидела залитое кровью лицо, то лишь беззвучно разинула рот и отступила в сторону. Мальчик вдруг вырвался из рук, но его схватили за волосы, и женщина поспешила убраться подальше от греха.

Почти в то же время мотоциклист схватил Васа. Это был коренастый, плечистый механик, ростом пониже Васа, в замусоленном комбинезоне и черных кожаных перчатках. Чтобы поравняться с беглецом, он подъехал к тротуару и бросил рукоятку газа. Мотор на малых оборотах стал задыхаться, хлопки в глушителе перебивали его окрики: «Стой!.. Стой, гад!..» Но парень продолжал бежать без оглядки, даже не догадываясь свернуть в первый попавшийся двор. Вдруг из одного подъезда вышел какой-то толстяк с забинтованной ногой, обутой в войлочную домашнюю туфлю, и замер от неожиданности. Вас мог бы пробежать мимо, но, испугавшись, бросился поперек улицы. Мотоциклист настиг его на середине мостовой и, ударив передним колесом, нажал на тормоза. Вас упал как подкошенный; мотор заглох. Когда человек с забинтованной ногой робко и нерешительно подошел ближе, он увидел растерянного молодого механика, который пытался поставить мотоцикл, и мальчишку, который вопил во весь голос и отчаянно колотил ногами по мостовой.

Последним поймали Евгения. Сидящие на скамейке мужчина и девушка услышали крики. Мужчина встал и, притаившись в тени трансформаторной будки, спокойно подкараулил беглеца. Евгений заметил его в последний момент, сумел все же вырваться из цепких рук, схвативших его за отворот пальто, и снова помчался по бульвару. Но погоня продолжалась недолго. Мужчина оказался проворнее и, догнав парня, дал ему подножку. Евгений с маху растянулся на плитах тротуара. Он тотчас снова вскочил, из носа его струилась кровь и вид был такой разъяренный, что мужчина на мгновение растерялся. Воспользовавшись этим, Евгений с кулаками набросился на своего преследователя. Но преимущество недолго было на его стороне. Драку прикончил запыхавшийся милиционер, подбежавший к месту происшествия.

Он и отвел всех троих ребят в отделение милиции.

Все было на своих местах — и люди, и столовые приборы, — только стул Вили пустовал. Семья обедала. В этом доме всегда обедали молча, но на этот раз не слышалось даже звона посуды. Не проронила ни слова и обычно говорливая женщина в черном, сновавшая между гостиной и кухней. В гостиной она горестно молчала, а придя на кухню, утирала ладонью слезы, сердито поджав сухие мужские губы с торчащими над ними побелевшими усиками. «Так и бывает, — думала она, — когда оставляют ребенка одного. Зачем им обоим на работу ходить — или денег им мало?»

Но, вернувшись в гостиную, она снова оттаивала. Много лет она работала на эту семью, сроднилась со всеми и теперь жалела их всей душой. Но сегодня она не знала, кого жалеть больше. Наверное, мать, которая едва коснулась еды. А может быть, отца, который как-то сразу осунулся и постарел. И все-таки, — думала она, — этот большой, спокойный, уверенный в себе человек держит себя в руках. Придя домой, он ни разу не повысил голоса, никому не сделал ни одного замечания. Он вообще никогда не повышал голоса, но его спокойный, холодный взгляд иногда давил сильнее самых веских слов. С его приходом в доме воцарялась тишина, мальчик сразу же переставал играть на скрипке. Старухе это нравилось. Она не выносила родителей, которые сюсюкают с детьми и осыпают их поцелуями. Отец есть отец, если домочадцы хоть немного не побаиваются его, все может пойти к чертям. До сих пор она думала именно так, не сомневаясь в своей правоте.

За столом одна только Сашка ела, как всегда, с аппетитом. Ей было стыдно, но она не могла справиться с собой. Да еще, как назло, утром она, торопясь в университет, не успела позавтракать. Просить денег у отца Сашка не посмела, а к мачехе никогда не обращалась. Вот и пришлось весь день просидеть натощак — из-за Вили, конечно, из-за кого ж еще.

Она его не жалела. В тот день ей искренне хотелось испытать к нему любовь и жалость, но ничего не получалось. Она злилась на свой дурной характер, но, вместо горечи, ощущала смутное удовлетворение. Они любили его больше — она чувствовала это всей душой, хотя они как будто ничем этого не выдавали. Ольгу можно было понять, она мачеха, но отец? Кроме отца, у нее никого нет, брат и то — сводный, а у Вили — и мать, и отец. Оба его любили, ни в чем не отказывали. Зачем же он пошел на это? Как бы слепы они ни были, но хоть что-то должны они понять.

В детстве Вили часто болел, и она часами дежурила у постели, держа его горячую руку. Тогда она очень любила его. И мальчик тоже ее любил. Но те, двое, испортили все. Они посадили у постели троих врачей, метались с испуганными глазами по комнатам и ежечасно гоняли старую домработницу в аптеку. А когда расхворалась она, мачеха ограничилась лишь тем, что вызвала участкового врача. Так начался разлад, и во всем был виноват он.

Сашка чувствовала, что отец наблюдает за ней — с каким-то затаенным беспокойством, и в то же время холодно и испытующе. Пожалуй, раньше у него не было такого взгляда. Он редко обращал на нее внимание, разговаривал с ней небрежно, не выслушивал даже ответов на свои вопросы. Пока она училась в гимназии, он никогда не знал, в каком она классе. Подписывая дневник, он бегло просматривал отметки, и на его крупном лице нельзя было заметить и намека на отцовскую гордость. Даже на улыбку он был скуп. Лишь однажды, в день выпускного бала, он погладил ее по гладким темно-русым волосам. Чудесный был день — и эта ласка, и все остальное. На ней было самое красивое платье во всем классе, сшитое Ольгиной портнихой. И самое дорогое — это уж наверняка. Отец не жалел на нее денег, давал ей гораздо больше, чем Вили. Да, гораздо больше. Тогда почему же он ее не любит? Почему сегодня так странно искоса посматривает на нее?

Зазвонил телефон. Она заметила, как все за столом вздрогнули. Женщина в черном застыла с тарелками в руках у порога. Отец выразительно поглядел на Ольгу. Не сказав ни слова, та встала и подошла к письменному столу. Со спины ее фигура казалась девичьей, стройные ноги упруго ступали по ковру. Сашка хорошо знала, что никогда ей не стать такой красивой, как мачеха. И никогда она не будет такой элегантной, не будет носить таких изысканных причесок.

Ольга взяла трубку.

— Кто его спрашивает? — спросила она.

Ей что-то ответили. Она прикрыла трубку ладонью и тихо сказала:

— Генерал…

Отец вздохнул и встал из-за стола. Да, это был генерал — он узнал его с первых же слов.

— Мне очень неприятно, Георгий, — говорил генерал. — Никакого недоразумения нет, твой сын тоже замешан… Все трое полностью признались…

Отец пожевал губами.

— К сожалению, это так, — продолжал генерал. — Более того, выяснилось, что они действовали, как банда…

— Что это значит? — сухо спросил отец.

— Это значит — создали организацию ребятки… — Генерал рассмеялся. — Счастье еще, что не ухлопали мужика… Насколько мне известно, сегодня он вышел из больницы…

— Могу я его увидеть?

— Кого? Пострадавшего?

— Нет, Вили, моего мальчика…

— Вили! — пробурчал генерал. — Слушай, Георгий, пока вы даете детям такие имена, безобразиям конца не будет…

— Я назвал его в честь Владимира Ильича, — сказал отец, задетый за живое.

— Тогда жаль — не оправдал имени… Иди сегодня к пяти часам к следователю Доневу. Я предупредил его, он будет тебя ждать…

— Спасибо, Никифор, — сказал отец сдержанно, сделав ударение на имени. — И прости за беспокойство…

Он собрался было положить трубку, но в ней снова зажужжал голос:

— Ты слушай, слушай…

Отец поморщился, но снова прижал трубку к уху.

— Слушай, не растравляй себя понапрасну, — говорил генерал уже другим тоном. — В конце концов что-нибудь придумаем… Не пропадать же парнишке…

— Спасибо, — сказал отец, на этот раз вполне искренне.

Положив трубку, он остался стоять у письменного стола, целиком уйдя в свои мысли. В эту минуту он забыл про домочадцев, не замечая, с каким нетерпением ждут они его слов.

— Ну, что?.. Отпустят его? — спросила с порога домработница.

— Отпустят! — тихо ответил он.

— Дай-то боже… — обрадованно сказала она и вышла из комнаты.

Отец прошелся по гостиной и сел в кресло возле телевизора с таким убитым видом, что у дочери невольно сжалось сердце.

— Да, он тоже участвовал, — глухо промолвил отец. — Сам сознался…

Ольга побледнела, на глазах у нее выступили слезы.

— Тебе разрешат повидаться с ним?

— Да, сегодня в пять…

Ольга порывисто поднялась со стула и почти бегом бросилась в спальню. Но девушка даже не взглянула на нее; она не сводила глаз с отца. Никогда еще не видела она его таким жалким, убитым и несчастным. Никогда не видела она его таким беспомощным. И, может быть, никогда — столь справедливо наказанным. Он сидел понурившись, синий пиджак нелепо вздернулся над его короткой шеей. Видно, он был сейчас далеко от дома, от всех них — один на один с собой и своим горем. Но вдруг он поднял голову и пристально взглянул на нее.

— Что это у тебя на лице? — сердито спросил он.

Дочь вздрогнула и растерянно провела рукой по щеке.

— Н-не знаю! — пролепетала она. — Ничего!..

— Как — ничего!.. Ты напудрилась!

Это было верно, она действительно напудрилась. Но пудра была тонкая, под цвет загара.

— Я тебя спрашиваю! — повысил голос отец.

Никогда он не говорил с ней таким тоном.

— Я… у меня плохая кожа! — робко пробормотала она.

— При чем тут кожа?.. Подумаешь — дама!.. Ты еще девчонка!..

«Как бы не так!» — со злостью подумала она, уставившись в пол, чтобы не выдать взглядом свои мысли.

— Откуда у тебя пудра?.. Взяла у Ольги? Брать пудру у Ольги — этого еще не хватало!

— Купила! — с обидой в голосе сказала она.

— Так вот на что ты тратишь деньги, барышня! — язвительно заметил отец. — Сейчас же ступай умойся…

Но Сашка даже не шелохнулась, и он прикрикнул:

— Ты слышала?

Она встала и покорно дошла на кухню. Домработница мыла в мойке посуду; чешский фарфор мелодично позванивал в ее ловких руках. Не оборачиваясь, она догадалась, кто вошел. Только с дочерью домработница разговаривала в этом доме как с равной.

— Отпустят его, еще бы не отпустили! — затараторила она. — Такие головорезы разгуливают по улицам, а ребенка схватили!.. Как им только не стыдно!..

Но Сашка молча стояла позади. Старуха обернулась.

— Чего тебе?

— Хочу умыться…

— А в ванной разве нет крана? — сердито сказала работница.

Был, но только с холодной водой, другой кран был испорчен. Сашка опять промолчала, только высунула ей украдкой язык и шмыгнула в ванную. Тщательно умывшись, она вытерлась белоснежным мохнатым полотенцем и посмотрела в зеркало. Кожа, действительно, тусклая и пористая, но сейчас это ее не огорчало. До чего глуп и смешон отец!.. Неужели он только сегодня заметил, хотя она пудрится уже целый год? Какой глупый, какой смешной отец!

Узкая и крутая лестница, ведущая на второй этаж отделения милиции, упиралась прямо во входную дверь. Он никогда еще не видел в городе такого ветхого дома с такой прогнившей деревянной лестницей. Ступеньки прогибались под ногами и глухо стонали, как живые. Зато дверь была украшена изящным старинным витражом и литой бронзовой ручкой в виде львиной головы. С правой стороны виднелся почернелый от давности звонок, которым, очевидно, никто не пользовался. Мгновение поколебавшись, он перешагнул порог.

К запаху плесени, охватившему его еще на лестнице, здесь примешивалась острая аммиачная вонь от уборной. Протянувшийся перед глазами коридор, длинный и пустой, был тоже устлан прогнившими досками. С левой стороны шли окна, выходившие во двор, а с правой — двери в помещения, все украшенные загадочными чужеземными витражами, похожими на те, которые он видел когда-то в Шенбрунне. Какой чудак строил это здание и что за блажь пришла ему в голову украшать дешевые дощатые двери этим дорогим стеклом? Но размышлять об этом было некогда. Он медленно шел по коридору, читая таблички на дверях. На третьей двери он прочел — Донев. Значит, здесь?.. А вдруг мальчик сейчас там, за дверью? Собравшись с духом, отец постучал и вошел.

Чье-то худощавое, озабоченное лицо повернулось к нему.

— Товарищ Тенев?

— Да, это я…

— Подождите немного за дверью…

Отец снова оказался в коридоре. На этой двери одно из старых стекол было выбито и заменено простым оконным. Он невольно глянул в него и увидел часть комнаты. Какой-то неопрятный человек сидел на простом желтом стуле и беззвучно шевелил губами. Он, видимо, не брился больше недели, засаленные, свалявшиеся волосы торчали над головой, как рог. Весь его вид, покорный и заискивающий, говорил о том, что он перестал сопротивляться и позволит выжать из себя все, что угодно.

Отец поспешно отвел глаза и отошел к окну. Внизу, у колонки во дворе, двое милиционеров в деревянных сандалиях с хохотом плескались водой, будто стояло жаркое лето. «Неужели есть люди, для которых сцена за дверью — будни?» — с волнением подумал он. На миг собственное несчастье поблекло в его глазах. Весь облик свой он вдруг ощутил как молчаливый укор. Гладко выбритые, дородные щеки, серое пальто, которое не могло вполне замаскировать противную полноту, распиравшую с некоторых пор костюмы. А может быть, то было лишь начало чего-то худшего? Что бы ни натворил небритый человек за дверью, в эту минуту отец чувствовал себя виноватым перед ним, и ему было совестно. Милиционеры под окном перестали ребячиться и, стуча сандалиями, пошли к спальному помещению.

Наружная дверь распахнулась, и в коридор ввалился какой-то пьяный в сопровождении милиционера. Они прошли мимо и скрылись за последней дверью. Послышался звон ключей, щелканье замков и засовов, и снова наступила тишина. Сомнений не было — именно там находилась камера.

Прошло минут десять. Молодой человек в спортивной куртке вывел арестованного, мельком взглянул на отца и сказал:

— Можете войти.

Голос прозвучал недружелюбно, словно человек обращался к одному из своих «клиентов». Отец нахмурился и толкнул приоткрытую дверь. В комнате был лишь один свободный стул — тот, на котором только что сидел небритый человек. Возле стула у стены были небрежно свалены в кучу рубашки в целлофановых пакетах, ботинки, отрез на дамское пальто, транзистор. Отец остановился в нерешительности.

— Садитесь, садитесь! — устало сказал следователь. — И простите, что задержал вас.

Отец опустился на стул. Напротив сидел совсем еще молодой человек, в кургузом и поношенном коричневом костюме. У него было бледное, небритое лицо, рассеянный взгляд. Отец еле сдерживал раздражение.

— Прежде всего я хотел бы спросить вас, — глухо начал он, — где вы держите мальчиков?

— В камере, — ответил следователь.

— И считаете это полезным для их воспитания? Держать их вместе с ворами и пьяницами?..

Лишь при этих словах следователь словно очнулся и внимательно поглядел на посетителя. Вопрос ничуть не удивил его и не обеспокоил. Только что-то вроде улыбки промелькнуло у него во взгляде.

— Извините, — спокойно сказал он, — а вы не думаете, что именно вам не совсем удобно говорить о воспитании?

— Тем не менее я прошу вас ответить на мой вопрос! — раздраженно сказал отец.

Следователь откинулся на спинку стула.

— Товарищ Тенев, к сожалению, у нас нет двух разных камер, — сухо заметил он. — И тем не менее они в отдельном помещении…

— Так… благодарю вас. Это я и хотел узнать…

Отец нервным движением расстегнул пальто и тотчас снова застегнулся. Следователь все так же спокойно его разглядывал.

— Мальчики и без того знают куда больше, чем вы думаете, — сказал он. — И если они попали сюда, то лишь потому, что вы вовремя не догадались об этом…

Отец оторопело взглянул на следователя. Язык у молодого человека подвешен неплохо, и держится он с тактом. Раздражение его вдруг сразу переломилось и угасло.

— Пожалуй, вы правы, — устало сказал он. — Но если бы вы были отцом, вряд ли вы отличались бы от меня…

— Непременно отличался бы, — возразил следователь со слабой усмешкой. — И вовсе не потому, что я умнее… А просто-напросто потому, что с этого места все лучше видно.

— Боюсь, что с этого места вам видно только плохое…

— Как раз наоборот! — живо возразил молодой человек.

Отец ничего не ответил. До него не дошел смысл этих слов, не мог он уловить и какого-либо скрытого намека. Он молчал, чувствуя, что следователь откровенно и бесцеремонно разглядывает его.

— Сказать по правде, вы совсем не похожи на человека, который грубо обращается со своим ребенком, — снова заговорил следователь. — Вероятно, вы очень редко поднимали на него руку…

Отец озадаченно взглянул на него.

— Никогда! — воскликнул он. — Ни разу в жизни!

— Никогда! — повторил в раздумье молодой человек. — Но я полагаю, что вы хорошо представляете себе разницу между физической грубостью и грубостью душевной…

— Я вас не понимаю…

— Хорошо, не будем говорить о банальной брани и угрозах… Но что вы скажете, например, о высокомерии?.. Представьте себе, что ваш шеф, если таковой сидит над вами, держится высокомерно… Разве это не грубость?

— Да, конечно, — кивнул отец.

— Никчемная подозрительность… пренебрежительное отношение к близким… Или же ощущение, что все остальные ничтожества по сравнению с вами… Извините, я не поучаю вас и не собираюсь вас допрашивать…

Отец молчал. Действительно, следователь его не поучал, но что он допрашивал — это было яснее ясного.

— Попытаюсь в двух словах ответить вам, — сказал он. — Я никогда не был груб с ребенком!.. Пороки, которые вы упоминали, мне не свойственны… По крайней мере, мне так кажется… Мальчика я искренне любил и заботился о нем…

— И это было заметно?

— О нет!.. По-моему, баловать детей куда опасней, чем относиться к ним строго…

— Или — холодно?

— Я думаю, что выразился точно…

— Иногда люди, которые точно выражаются, весьма неточно оценивают свое поведение, — задумчиво промолвил следователь.

Отец нервно выпрямился на стуле.

— Вы на неправильном пути, — нетерпеливо перебил он.

— Нет, товарищ Тенев, — спокойно возразил следователь. — Знаете ли вы, что толкнуло вашего сына на преступление?.. Страх!.. Мальчик боялся вас!..

Отец содрогнулся — столько убежденности было в этом чужом голосе, таком спокойном и таком безжалостном.

— Не верю! — глухо сказал он. — Я никогда ничем его не запугивал…

— Это вам так кажется!.. А факт остается фактом!.. Вы сами должны понять, чем вы его отпугивали… Допустим, не грубостью… Может быть, чрезмерной принципиальностью? Чрезмерной требовательностью? Преувеличенными представлениями о добродетели?.. Или же чрезмерной тяжестью вашего авторитета в его глазах… Но поймите — мальчик боялся вас…

— Если вы правы, то это отвратительно, — сказал отец. — Больше всего в жизни я ненавидел стращать и запугивать людей!.. Для меня это полное отрицание наших принципов!

— Да, — мрачно подтвердил следователь. — И вот вам результат!

Отец ничего не сказал. Следователь оперся протертыми локтями о стол.

— Я изложу вам факты, товарищ Тенев, — сказал он. — А вы сами оцените их. Вы помните, — дней двадцать тому назад вы давали мальчику деньги? Чтобы он заплатил за уроки скрипки?

— Да, помню.

— Сколько вы ему дали?

— Четыреста левов.

— Многовато, — сказал следователь. — Но сумма была именно такая. И знаете, что было дальше? Мальчик не отдал деньги профессору, а истратил их. Конечно, не один, а с приятелями. Они надеялись потом достать деньги, но не сумели… Последние две недели мальчик ни разу не был у профессора. Он брал с собой скрипку и уходил к кому-нибудь из друзей. Там они думали, сочиняли разные планы и вот до чего додумались… А почему ваш сын не обратился к вам? Почему он не признался вам, почему молчал? Абсолютно ясно, что он боялся вас.

Следователь умолк и стал рыться в карманах. Сигаретная коробка, которую он вытащил, оказалась пустой, и он с досадой отшвырнул ее на край стола. Отец встал и поднес ему свою. Молодой человек взял сигарету, невеселая усмешка пробежала по его губам.

— Я тоже из тех зловещих инспекторов, которые в ответственный момент угощают свои жертвы сигаретами, — сказал он. — А поскольку с этим гражданином, что был перед вами, ответственных моментов было многовато, сигареты кончились… Сказать по правде, для моего скромного бюджета это расход не пустячный.

— Ничего, ничего — курите мои, — неловко отозвался отец.

Следователь снова усмехнулся, на этот раз веселее.

— Хорошо, буду считать ваше предложение неофициальной взяткой.

— Простите, я неудачно выразился, — сказал отец.

— Сегодня после обеда я вызывал к себе классную руководительницу вашего сына. Искренне скажу вам — эта личность потрясла меня больше, чем происшествие у канала. Дело не только в том, что я давно уже не видел столь безмозглого существа. Хуже всего, что она поражена просто до мозга костей… Чем?.. Вот это трудно объяснить… Пошлостью, педагогической бестактностью, примитивнейшими представлениями о воспитании… В голове ни одной собственной мысли, а о совести и чувствах не приходится и говорить. Но я надеюсь, что вы сами с ней знакомы.

— Ни разу и в глаза не видел.

Лицо следователя залилось румянцем.

— Чудесно! — воскликнул он. — Я так и предполагал. Понадобились уроки скрипки — вы, разумеется, находите профессора. Если у мальчика подскочит температура — другой профессор тотчас окажется около его постели. Но к чему интересоваться теми, кто воспитывает его мысли и чувства?

— Я интересуюсь, — хмуро пробормотал отец. — Но дело в том, что у меня нет права выбора.

— Вы даже не потрудились повидаться с ней.

— Раз у меня нет права выбора, она, как и любой другой, меня не интересует.

— Зря, — сказал следователь. — Такие, как она, именно потому и существуют, что никто не интересуется их личностью. Но, как бы то ни было, я порасспросил ее о том, о сем… Конечно, каждое ее высказывание нужно внимательно расшифровывать. Ее идеал: зубрила, доносчик, жалкий подхалим, С такой точки зрения ваш сын, естественно, ее не устраивал. Этого и следовало ожидать. Он действительно очень умный и впечатлительный мальчик.

— Скорее — замкнутый, — заметил отец.

— Нет — впечатлительный! Даже болезненно впечатлительный! Именно он, а не кто другой придумал девиз их братства: «Ожесточайся!» Вы понимаете, в чем тут смысл?.. Для того, чтобы жить, нужно ожесточить и душу и чувства. Но против чего?.. На этот вопрос он не отвечает… «Против всего», — говорит. Но это не так. Может быть, против такого школьного воспитания. Или же против лжи, которую он видит даже в своей семье.

Следователь умолк. Отец тоже молчал.

— Не знаю, что разглядел он в своей семье, — наконец промолвил он. — Но уверяю вас, что семья у нас самая заурядная.

— Это не совсем так, — возразил следователь. — Насколько я понял, вы женаты вторично…

— Да… Но сын у меня от второго брака…

— И все же — может быть, вы любите дочь больше? И бывали несправедливы к мальчику?

— Нет, нет! — с горячностью воскликнул отец. — Скорее наоборот. Но я никогда ничем этого не показывал…

— Мда! — пожевал губами следователь. — Но дети часто оказываются наблюдательнее взрослых. И так как они обычно помалкивают, мы думаем, что он я ничего не замечают. Но они реагируют по-своему… И иногда как-то по-своему ожесточаются.

— Мальчик ни в чем не испытывал недостатка! — сказал отец уже увереннее.

— У них была общая касса, — сказал следователь. — Но она почти всегда была пуста. Давали ли вы ему деньги на карманные расходы?

Отец задумался, наморщив лоб.

— На карманные расходы дети обычно просят у матери, — сказал он. — В этом отношении я, вообще говоря, был не слишком щедр. Конечно, не из-за скупости. По-моему, не следует давать детям значительные суммы. Деньги портят их.

— А дочери?

— Да, ей я давал больше. Но она уже студентка. Мне неприятно было представлять себе, что кто-то другой будет платить за нее в кондитерской.

— Вы напрасно беспокоились. Теперешняя молодежь не страдает излишней щепетильностью…

— Все же…

— А может быть, вы просто искупали таким образом недостаток внимания к ней?

— Может быть, и так, — уныло ответил отец.

— Как бы то ни было, этот факт вряд ли имеет существенное значение. Ваш сын не мелочен. И вовсе не завистлив… Может быть, он чувствовал себя немного одиноким — отсюда и эта впечатлительность… Может быть…

Следователь вдруг умолк. Взгляд его испытующе остановился на отце.

— Но почему именно я должен разгадывать его? — с горечью промолвил он. — Что в этом толку?.. Вы сами должны его понять. В противном случае вы никогда ему не поможете…

Следователь взглянул на часы и внезапно спросил:

— Хотите повидать его?

— Да, конечно…

— Сомневаюсь, что это будет ему полезно…

— Нет, нет — прошу вас! — взволнованно воскликнул отец.

Следователь нажал кнопку звонка. Его худое, небритое лицо потускнело и стало озабоченным.

— И я хотел спросить вас кое-что, — сказал отец.

— Пожалуйста!

— Их было трое… Считаете ли вы, что все трое виноваты одинаково?

— А вам станет легче, если его вина меньше? — хмуро спросил следователь.

— Но все же…

— В самом преступлении — нет! — сказал следователь. — Но, вообще говоря — да!.. Все трое одинаково виноваты и в то же время одинаково невинны. Вы, наверное, полагаете, что ваш сын стал жертвой посторонней злой воли?

— А вы отвергаете такую возможность?

— Я отвергаю мысль, что ваш сын малодушный дурачок, — сказал следователь, и отец услышал в его голосе нотки раздражения. — А Евгений действительно парень с исключительной волей и характером. В этом и коренится его несчастье. Представьте себе, что за скверный парадокс — несчастье человека в том, что должно быть его гордостью.

— Вероятно, он гораздо старше, — продолжал настаивать отец.

— Да, на два года старше… И держал ребят в личном подчинении, не спорю… Но сваливать на него всю вину, значит, закрывать глаза перед правдой. Каждый из троих пришел к преступлению своим путем.

В комнату вошел молодой человек в спортивной куртке.

— Приведи мальчика, — сказал следователь.

Молодой человек, мрачно оглядев посетителя, вышел.

— Я ему не симпатичен, — заметил отец.

— Разумеется, — сказал следователь. — У него своя теория. По его мнению, в тюрьму надо сажать родителей. Сделать это правилом — за совершенные их детьми преступления… Неплохая идея! Родители бы крепко призадумались…

Следователь говорил шутливым тоном, но глаза его оставались серьезными. Отец не слышал его. Он прислушивался к шагам, которые удалялись и затихали в глубине коридора, а затем к наступившей тишине. Сейчас там, наверное, щелкают замки, скрипят засовы. Вот мальчик встает, в глазах у него — испуг. Выходит, сопровождаемый взглядами оставшихся… Теперь идет по стертым половицам бесконечного коридора… Вот сейчас…

Он услышал шаги, но это были тяжелые размашистые шаги мужчины. Он так и не расслышал за ними тихих шагов мальчика. Вот они ближе, ближе, потом останавливаются. Внезапно дверь открылась, и на пороге появился мальчик. Лицо у него было очень бледное, одежда помята. Короткие волосы свалялись и торчали клинышком надо лбом. За его спиной стоял с хмурым видом человек в спортивной куртке.

Мальчик не заметил отца. Он смотрел на следователя доверчивым и спокойным взглядом.

— Входи, Владимир! — мягко сказал следователь.

Мальчик закрыл за собой дверь и, обернувшись, увидел отца. И сразу же лицо у него неуловимо дрогнуло, губы задрожали, лишь широко открытые глаза застыли как у восковой фигуры.

— А с отцом ты не поздороваешься? — спросил следователь.

Мальчик машинально шагнул вперед. Он видел лишь пожелтелое, окаменевшее от горя лицо. Увидел и слезы, скатившиеся с жесткой щеки. Он остановился. Отец поднял руку и положил ее мальчику на плечо.

Мальчик вдруг резко отшатнулся, повернулся спиной и, скорчившись, как от боли, упал на пол. Мужчины в испуге вскочили. Они не видели закрытого руками лица, а лишь содрогающееся тело. Они попытались поднять его, но судорожно скрюченное тело снова падало на пол. Они не могли понять: плачет мальчик или же бьется в тяжелом нервном припадке. Лица его нельзя было разглядеть.

Следователь выпрямился.

— Выйдите!.. Прошу вас — выйдите!

Отец смотрел на него невидящим взглядом.

— Вы слышите? — нетерпеливо сказал следователь.

Отец послушно направился к стеклянной двери. В коридоре следователь сказал:

— Идите домой!.. И не бойтесь — без вас он успокоится!

Отец отер лицо чистым, тщательно сложенным платком и, не сказав ни слова, медленно побрел по пустынному коридору.

На улице уже стемнело, невидимый тихий дождик падал на крыши и тротуары. Изредка мелькали прохожие. Какая-то молодая женщина стояла под балконом со сложенным зонтиком в руке. Блестящая от дождя машина остановилась у тротуара, женщина торопливо просеменила на высоких каблучках и юркнула в распахнувшуюся дверцу. У балкона отец остановился. Машина уже отъехала, ее гладкий верх блеснул под фонарем и растаял в темноте.

Но все это прошло мимо сознания мужчины. Водяные струйки сбегали по его лбу и щекам, но он не замечал их. Он всматривался в себя. Воспоминание было таким ярким, будто все случилось вчера. Допрос вел полицейский в синем мундире, с налитым кровью багровым лицом и круглыми, желтыми, как у птицы, глазами.

— Что ты делал у театра? — спросил полицейский.

— Протестовал, — ответил мальчик.

Он, действительно, был тогда еще мальчиком — коротко остриженный, в мятой гимназической форме. На куртке и брюках виднелись расплывшиеся пятна засохшей извести.

— Что-что? — переспросил полицейский, не поверив своим ушам.

— Протестовал, — чуть тише повторил мальчик.

Полицейский размахнулся косматой рукой. Когда мальчик поднялся с пола, в ушах у него бурлил водопад.

— Спрашиваю тебя: что ты делал у театра?

Мальчик молчал. Полицейский прищурился с довольным видом и ухмыльнулся. Ему было некогда, и эта маленькая победа вполне удовлетворяла его.

— Если б твой отец не упросил меня — от тебя бы мокрое место осталось, — сказал он. — Михал, выпусти его!

Агент в штатском повел его по коридору. Вниз, к выходу вела полукруглая лестница с белыми мраморными ступенями. Не успел он ступить на верхнюю, как агент с силой толкнул его в спину, и он полетел кувырком вниз, со ступеньки на ступеньку, тщетно пытаясь ухватиться за что-нибудь.

Наружи стояла теплая, светлая ночь. Улицы были полны народа. Он пробирался меж людей, ни на кого не глядя, потому что ему было стыдно — щека ободрана, на зеленом воротнике куртки видно пятно засохшей крови. И пошел мальчик не домой, не к отцу, который упрашивал полицейского. Уже несколько месяцев он не был дома. В Лозенце, возле кино, где трамваи с пронзительным визгом огибали поворот, была небольшая корчма. Он взял порцию кебапчет и выпил два высоких фужера пива. От пива в голове зашумело и колени так расслабли, что он еле поднялся в свою чердачную комнатку.

Он лежал и курил, зажигая одну сигарету от другой, и тушил окурки о каблук сброшенного ботинка. Из маленького квадратного окошка в крыше струился прозрачный предутренний сумрак, в лесу щебетали птицы. Вдали, за крышами семинарии, вздымалось каменное темя Витоши, присыпанной серым пеплом лунного света. Мальчик не мог заснуть. Бесконечно сладостное чувство свободы смешивалось с кошмаром двух минувших ночей. Он снова видел дуло тяжелого пулемета за ратушей, а за ним — холодные солдатские каски. Он видел бегущие ноги и покрытые пеной лошадиные морды. На топливном складе полицейские избивали арестованных поленьями и разбивали об их головы огромные куски угля. Мрак оглашался криками и стонами, у входа рокотали моторы полицейских машин. Первую ночь спали вповалку в каком-то дворе, на голой земле…

Когда он проснулся, сиял ослепительный солнечный день. У его жесткой постели сидел отец; слезы стекали по его худощавому лицу. У мальчика перехватило дыхание — он никогда не видел отца расчувствовавшимся. Даже с покупателями в своем магазине он держался сурово, пресекая все их капризы и прихоти. А их, покупателей, было не так уж много в полутемном, заваленном посудой и скобяными изделиями магазине. Съежившись в постели, мальчик не осмеливался вымолвить и слова.

— Вставай — пойдем, — сказал отец.

Мальчик молчал. Как ни боялся он отца, полицейский оказался куда страшнее. Но горше всего было то, что отец плакал.

— Никуда я не пойду, — сказал мальчик.

— Хочешь остаться здесь?

— Хочу идти своей дорогой… Больше мне ничего не надо…

Отец уже не плакал, но щеки у него еще не высохли.

— Какая это дорога, сынок! — удрученно промолвил он. — Хороша дорога — карабкаться по лесам с ведрами известки…

— А почему бы и не карабкаться? — возразил мальчик. — Твой бог тоже карабкался, да еще с тяжелым крестом на спине. И притом напрасно… А я строю дома для людей…

Отец снял пенсне и, не стесняясь, стал вытирать платочком покрасневшие глаза. Без стекол лицо его выглядело простодушным и беспомощным, словно вся его отцовская сила и строгость таились в золотой оправе пенсне. Мальчик почувствовал, как болезненно сжалось его сердце.

— Дома для людей! — со вздохом повторил отец, все еще держа пенсне в руке. — А я для кого строю дом?.. На самой красивой и тихой улице Софии? С таким прекрасным видом на юг, к Витоше? Для кого я копил, для кого урывал от своего куска? Неужели для себя?.. Чтобы ты жил в чистом, красивом, солнечном доме! И ты хочешь, чтобы он остался пустым?

— Ничего я не хочу! — порывисто воскликнул мальчик. — Ничего от тебя не хочу — не копи и не строй для меня… Я хочу только одного — чтоб ты меня понял и дал мне идти своей дорогой! Не знаю, куда она меня приведет, но зато я знаю, что твоя дорога не ведет никуда.

Отец еще раз отер платком мокрое лицо. По сторонам балкона дождь потихоньку плел темную завесу; вода текла по тротуару и омывала увядшие листья. Да, именно так сказал мальчик в гимназической куртке своему отцу, а теперь он не мог понять, как пришли ему в голову такие слова. Многое не мог он теперь понять и вспомнить. Он снова пошел по улице, и снова дождь мочил ему лицо и волосы, стекая струйками по шее. Дом, который выстроил его отец, был уже недалеко. Перед ним выросли большие новые дома, закрыв небо на юге и на востоке. Осталось лишь небо на западе, с нежными очертаниями Люлина, за который уходило позднее осеннее солнце, похожее на кровавый желток. Многое в мире изменилось и постарело незаметно для него.

Отец позвонил и вошел в свой дом, который построил для него человек в золотом пенсне. В коридоре было темно. И в гостиной тоже, но в глубине ее мерцал зеленоватым мертвенным светом экран телевизора. За спинкой кресла он разглядел хрупкие плечи дочери и гладко причесанные волосы, отливающие зелеными отблесками. Девушка даже не обернулась, чтобы взглянуть, кто пришел; она смотрела телевизор. Отец молча подошел ближе и теперь видел ее тонкий носик с нежными, округлыми ноздрями. Ему вдруг очень захотелось погладить эти хрупкие плечи, провести рукой по гладким волосам, которых он много лет не касался. Он вздохнул и сел на маленькую круглую табуретку возле стеклянного столика.

Девушка оглянулась.

— Это ты? — спросила она и снова отвернулась к телевизору.

На экране пылало какое-то здание; из окон вылетали длинные, зеленые языки пламени. Какие-то мужчины в блестящей резиновой одежде заливали огонь огромными зеленоватыми струями воды.

Отец молчал. Но страдание вдруг стало таким невыносимым, что он тихо спросил:

— А ты ничего не спросишь о братишке?

Девушка вздрогнула и обернулась.

— Ты сейчас оттуда? — спросила она.

— Оттуда…

— Его скоро выпустят?

— Наверное, скоро… Но разве это самое важное? — сказал он.

Девушка покраснела, но в темноте отец не заметил этого.

— Обо мне он спрашивал?

— Конечно… Первым делом о тебе спросил…

— Теперь я буду заботиться о нем, — сказала девушка.

Почему Ольга не дождалась его? — растерянно размышлял он. — Неужели ее слезы так мало значили? Никогда не поймешь, свое горе человек оплакивает или — чужое. Теперь на экране маленькие черные фигурки ползали по ажурным переплетам ферм. На самом верху, как свечи на новогодней елке, рассыпали искры невидимые сварщики. Это было ничуть не интересно, но девушка смотрела на экран. Может быть, она просто не хотела разговаривать с отцом. А может быть, хотела, но не решалась. Оба молчали. Наконец отец встал и с тоской на сердце побрел к себе в кабинет. За его спиной бормотал телевизор, и в ногах у людей огненным потоком ползла расплавленная сталь.

Перевод Н. Попова.