Рассказы о Ленинграде [1984, худож. С. Яковлев]

Первый знамя поднявший

Если уж называть Ленинград музеем под открытым небом, то надо иметь в виду, что это не только архитектурный музей, не только художественный — это еще и музей исторический. Многие его здания являются свидетелями выдающихся событий, площади — местами борьбы и сражений.

Конечно, одно от другого отделять не следует. В этом «музее» все переплетено, все связано воедино.

Для примера, взять хоть Казанский собор.

Широко распахнул он свои каменные крылья, целую рощу могучих колонн вывел на Невский проспект.

Когда-то на этом месте стояли деревянные флигеля госпиталя, казармы для служителей. Потом архитектор М. Земцов построил здесь церковь. За полвека церковь обветшала. Да и не украшала она центральный проспект столицы. В октябре 1800 года был объявлен конкурс на проект нового собора. Знаменитые архитекторы приняли в нем участие: Ч. Камерон, П. Гонзаго, Тома де Томон! Победителем же вышел малоизвестный в то время архитектор Андрей Никифорович Воронихин. Он-то и был назначен «первенствующим членом» комиссии построения Казанского собора.

Немало довелось поудивляться петербуржцам, пока собор строился. Перво-наперво прослышали они о том, что возводить его, украшать будут только русские мастера. Ни одного иностранца! Скульптуры и барельефы для стен собора лепят ваятели С. Пименов, Ф. Гордеев, И. Мартос, В. Демут-Малиновский. Стены внутри расписывают В. Боровиковский, О. Кипренский, В. Шебуев, А. Егоров, А. Иванов. О каменотесах и плотниках говорить не приходится!..

Удивляли могучие колонны из пудожского камня! Да ведь его чуть ли не пилой пилить можно! Топором тесать! Ножом резать! Мягкий он. Но в том-то и дело, что мягок этот камень, лишь пока в земле лежит, возле деревни Пудость, что под Гатчиной. А вынь его из земли — другое получается. Чем больше на воздухе находится, тем тверже становится! Обрабатывать камень легко, а по прочности он цементу не уступит!

Удивлял и купол. Впервые в мире собирали его конструкции из кованого железа. Такое небывалое решение испугало даже старого зодчего Ивана Егоровича Старова.

«Не выдержат опоры подобной тяжести», — доказывал он.

Выдержали. Все выдержали. Опоры — купол. Воронихин — экзамен.

Удивляли двери. «Всего же любопытнее, — писал в 1838 году в „Путеводителе по Санкт-Петербургу“ его автор В. Бурьянов, — и достойнее удивления великолепная бронзовая дверь. Она отлита… с таким искусством, что самые малейшие углубления не было нужды чеканить».

Что же это за дверь?

Более пяти веков тому назад итальянский скульптор Лоренцо Гиберти украсил двери одного из соборов во Флоренции десятью бронзовыми барельефами на библейские сюжеты. Четверть века создавал он этот шедевр. Когда великий Микеланджело увидел его работу, он несколько часов не отходил от дверей и наконец, оторвавшись от барельефа, сказал: «Они так прекрасны, что достойны быть вратами рая!»

С той поры двери так и называют: Врата рая. Алебастровый слепок с них имелся в Петербургской Академии художеств. Его-то Воронихин и решил использовать для дверей Казанского собора. Решил, твердо зная, что есть в России мастер, который сумеет повторить творение Гиберти не хуже самого автора. Этим мастером был Василий Екимов.

Никому не известно, когда и где он родился. В Санкт-Петербург привели его солдаты Семеновского полка. Шли они с юга в столицу походным маршем, где-то по дороге подобрали безродного сироту и привели. А дальше как? Отдали Васю Екимова в ремесленную школу при Академии художеств — обучаться медному и чеканному делу.

Еще учеником Екимов сумел заявить о себе. Отлично отлил модель создававшегося тогда Медного всадника. Потом случилось так, что и в отливке самого памятника довелось участвовать Екимову, ставшему литейных дел мастером.

Лоренцо Гиберти в юности был ювелиром и свои бронзовые рельефные панно для дверей флорентийского собора выполнил тоже с ювелирной точностью. Каким же надо было обладать мастерством, чтобы отлить точно такие же панно, не прибегая к чеканке!.. Да, знал Андрей Воронихин, кому поручал создание деталей собора! Двери — Василию Екимову, колонны — артели Самсона Суханова.

В мае 1903 года журнал «Исторический вестник» опубликовал воспоминания одного иностранного путешественника, посетившего Санкт-Петербург как раз во время строительства Казанского собора. Иностранца поразило то, что он увидел на строительной площадке: «Им, этим простым мужикам в рваных полушубках, не нужно было прибегать к различным измерительным инструментам; пытливо взглянув на указанный им план или модель, они точно и изящно их копировали. Глазомер этих людей чрезвычайно точен. С окончанием постройки собора торопились; несмотря на зимнее время и 13—15-градусные морозы, работы продолжались даже ночью; крепко зажав кольцо фонаря зубами, эти изумительные работники, забравшись наверх лесов, старательно исполняли свое дело. Способность даже простых русских в технике изящных искусств поразительна!»

15 января 1811 года собор был открыт. Почти сразу же суждено ему было стать и памятником. Уже в декабре 1812 года «отрядами конногвардейского и лейб-гвардии Конного полков препровождены были в Казанский собор вновь присланные сюда из армии трофеи, состоявшие из отбитых у неприятеля, при поражении его, двадцати семи французских знамен и штандартов». А полгода спустя, 11 июня 1813 года, сюда доставили тело фельдмаршала М. И. Кутузова. Из этого собора ушел он на войну с Наполеоном, здесь под гранитными плитами решено было и похоронить полководца. Хоронил его весь Петербург. Прах фельдмаршала, умершего вдали от родины, встретили на границе города. Лошадей выпрягли. Траурную колесницу, сменяя друг друга, везли солдаты и офицеры кутузовских полков, мастеровые столицы, студенты, чиновники. В потоке провожающих шел и молодой поэт Кондратий Рылеев. Возможно тогда родились у него строки:

А 25 декабря 1837 года, в 25-ю годовщину изгнания наполеоновских войск из России, перед Казанским собором встали два памятника героям Отечественной войны 1812 года — М. И. Кутузову и М. Б. Барклаю-де-Толли.

Стоит еще раз обратиться к Казанскому собору, подумать: кто же его создал? Сам собор создан трудами бывшего крепостного графа Строганова Андрея Воронихина.

Памятники полководцам двенадцатого года создал другой крепостной — Б. И. Смирнов. До тридцати лет был он рабом одного из помещиков Орловской губернии и, лишь выйдя на волю, взял себе новую фамилию — Орловский. А отливал памятники тот же сирота — Василий Екимов.

И здесь вплотную к нам подходит история еще одного рабочего человека — Якова Потапова.

…Когда закончилось строительство Казанского собора, распахнулась перед ним почти прямо на Невском проспекте площадь, вымощенная булыжником.

На этой-то площади 6 декабря 1876 года и произошло событие, взбудоражившее всю столицу.

Был понедельник. День зимнего Николы. Казанский собор наполнили молящиеся.

Погода выдалась морозная, и дежурный городовой Есипенко, прохаживаясь между огромными колоннами собора, думал лишь о том, чтобы скорее смениться с поста да подсесть к пышущему жаром самоварчику. Но вскоре почудилось ему что-то неладное. Уж больно много молодых людей стало собираться на площади. Обычно-то в храм ходят все больше пожилые, степенные люди, молодежь его сторонкой обходит, а тут…

Стал Есипенко присматриваться. Одна группа, другая…

Одни в собор идут, другие на площади о чем-то шепчутся.

Одни, судя по всему, студенты в «пледах», накинутых на плечи, в шляпах с большими полями. Курсистки «стриженые» между ними, в темных очках. Иные — в полушубках, на мастеровых больше похожи. Этих-то как сюда занесло? Рабочий люд по окраинам столицы живет, в центр города и не заходит почти. Что им тут делать? Магазины не по карману, театры, ресторации — все для господ тут…

Каким ветром могло сюда мастеровых занести? Не к добру это.

Между тем в соборе шла служба. К священнику протиснулась группа молодых людей, потребовала воздать молитву во здравие Николая. А какого-такого Николая — не говорят. Николая, и все тут.

«Уж не государственного ли преступника Чернышевского?» — насторожился священник. В просьбе решительно отказал. Вокруг молодых людей зашикали. И тогда несколько сот собравшихся в соборе повернулись к выходу.

Городового Есипенко от дверей оттиснули. Да он этому только и рад был. Побежал, захрустел по свежему снежку в участок — приставу докладывать.

Толпа же из собора вышла. К подножию одной из колонн приблизился молодой человек в черном пальто, снял шапку, и ветер растрепал его русые волосы.

— Плеханов! — узнали в толпе. — Он! Из Горного института студент.

Молодой человек поднял руку и не очень громко, но достаточно твердо сказал:

— Товарищи! Друзья! Мы собрались здесь, чтобы протестовать против произвола царских властей, заточивших в тюрьму нашего дорогого старшего товарища Николая Гавриловича Чернышевского, других беззаветных борцов за волю народную. Мы собрались, чтобы заявить перед всем Петербургом, перед всей Россией нашу полную солидарность с этими людьми, с их борьбой за лучшую долю. Наше знамя — их знамя!

И тут стоявший рядом со студентом Плехановым паренек распахнул полушубок, и над толпою словно пламенем полыхнуло.

Участник демонстрации у Казанского собора А. Бибергаль писал потом: «…было выкинуто красное знамя, но без древка оно плохо развертывалось… Тогда молодой рабочий Потапов взял знамя в руки, после чего был поднят с ним высоко над головами».

О демонстрации у Казанского собора писал впоследствии и сам Георгий Валентинович Плеханов — один из первых революционеров-марксистов, чье имя носит сейчас улица, идущая от Невского проспекта мимо Казанского собора. Чье имя носит и Ленинградский Горный институт, где когда-то учился Георгий Валентинович.

«В то время, — писал он, — у всех была в памяти демонстрация, ознаменовавшая весною 1876 года похороны убитого тюрьмою Чернышева. Она произвела очень сильное впечатление на всю интеллигенцию, и все лето того года мы, что называется, бредили демонстрациями. Но в той демонстрации рабочие не принимали участия… И вот рабочим захотелось сделать свою демонстрацию… Рабочие уверяли нас, что если хорошо взяться за дело и выбрать для демонстрации праздничный день, то на нее соберется до 2 000 рабочих.

…Еще за несколько дней до демонстрации мы увидели, как несбыточны были розовые надежды задумавших ее революционных рабочих, но отступать было уже поздно… Вечером 4 декабря собрание, на котором, кроме нас, землевольцев, были влиятельнейшие рабочие с разных концов Петербурга, почти единогласно решило, что демонстрация должна состояться, если на ней соберется хотя бы несколько сот человек. На этом же собрании была предложена и одобрена мысль о красном знамени…»

Его и поднял 18-летний рабочий фабрики Торнтона Яков Потапов.

Недолго оно полыхало над площадью. Со всех сторон уже слышались полицейские свистки и ругань. Придерживая шашку, бежал пристав. Спешил за ним городовой Есипенко. Не отставали другие городовые. А следом за ними надвигались плотной стеной «добровольные помощники»: дворники, извозчики, носильщики Гостиного двора… Все молодцы дюжие, до драк охочие, выслужиться — тем более!

Яков Потапов быстро затерялся в толпе. Демонстранты построились в широкую колонну и двинулись к мосту через Екатерининский канал.

Кто-то запел «Марсельезу», сотни голосов подхватили песню.

А на пути уже стояли конные городовые.

Плеханова демонстранты уберегли. Ему удалось скрыться и избежать ареста. Потапова же схватили, избили и, всего окровавленного, приволокли в полицейский участок.

«Дело о преступной демонстрации, бывшей на Казанской площади 6 декабря 1876 года» в царском суде разбиралось целую неделю. Прокурор постарался докопаться до сути. «Демонстрация была задумана от начала до конца, — говорил он, — кроме того, все, что было задумано, приведено в исполнение, не удалось только распространить беспорядок далее, т[о] е[сть] выйти на Невский проспект, одну из оживленнейших улиц С.-Петербурга, и тем еще более развить, хотя бы по внешности, движение, долженствовавшее иметь окраску движения рабочего».

Шестеро обвиняемых были приговорены к каторжным работам, другие — к ссылке в Сибирь.

Якову Потапову выпала иная участь. Он и его товарищ рабочий Матвей Григорьев считались еще несовершеннолетними. (По законам Российской империи совершеннолетними считались люди, достигшие двадцати одного года.) Им двоим да еще 23-летнему рабочему Василию Тимофееву ссылка в Сибирь была «всемилостивейше» заменена «разосланием в отдаленные монастыри на покаяние». Срок «покаяния» определялся в 5 лет. В приговоре указывалось, что ссылаются Потапов, Григорьев и Тимофеев «с поручением их особому попечению монастырского начальства для исправления их нравственности и утверждения оных в правилах христианского и верноподданнического долга».

Синод — главное церковное учреждение России — 2 месяца искал, куда бы послать Потапова, и выбрал наконец Спасо-Каменский монастырь под Вологдой.

Повезли Яшу Потапова по каналам Мариинской системы, по Ладоге, по Свири, по Онежскому озеру, по Белому… 40 дней везли, пока не причалили к берегам Кубенского озера — к стенам Спасо-Каменской обители.

Епископ Вологодский Феодосий повелел «бунтаря» в келью заточить, приставил к нему самых опытных монахов-«перевоспитателей». И началось!.. То проповеди, то молитвы, то увещевания. Недели не прошло — до того монахи Потапову надоели, что хоть беги! Только не убежать ведь. Отвернется он от своих «наставников» лицом к стене и молчит. А то наоборот: смеется им в глаза. Да еще и поколотить грозится.

Два года бились монахи с «бунтарем» — из сил выбились. Сам Феодосий не выдержал, в Петербург письмо отправил: дескать, сей преступник для монастыря зело опасен, «распространяет антиправительственные взгляды, разлагает монашескую общину». Просит Феодосий: заберите вы от нас сего грешника, паки присмотр за ним «требуется не монастырский, а строгий полицейский».

Из Синода письмо епископа переправили шефу жандармов Дрентельну. Порешили совместно: отправить Якова Потапова в Соловецкий монастырь. Тот монастырь, что и говорить, построже. Среди студеного Белого моря на острове стоит.

22 июля 1879 года привезли Якова в Соловки. Настоятель, архимандрит Мелентий, над жильем для узника долго не задумывался. Есть у монастыря под каменными стенами мешки земляные, есть темницы в башнях, есть кельи, на каменные гробы похожие. В одну из них и кинул Якова. «Воспитателем» приставил иеромонаха Паисия — хитрого, злобного. Поклонился Паисий архимандриту, пообещал сломить упрямого грешника.

Только не таков был первый красный знаменосец, чтобы монахам сдаться. Ни тесные сырые стены, ни сладкоголосые монашьи речи не могли свернуть его с пути, который он еще мальчишкой выбрал. В долгие холодные ночи вспоминал он деревню свою Казнаково, что осталась темнеть худыми избами на Тверской земле, вспоминал детство свое голодное, вспоминал, как четырнадцати лет ушел из родного дома в город, в артель записался, на одних нарах спал с ткачами, красильщиками, железнодорожниками… Хорошего человека встретил там, мастерового с фабрики Торнтона Петра Алексеева. Услышал раз, как тот частушку спел, — и сразу поверил молодому ткачу. Озорная была частушка, колючая:

А вечером как-то Алексеев такие стихи прочитал — мурашки по спине побежали!

Справедлив был Петр Алексеев. К хозяевам, к порядкам царским непримирим. Умел за рабочее дело постоять. А ему, Яше Потапову, доверял. Потом даже разные поручения давал, тайные.

Старался Яша, выполнял их толково — с задоринкой, с хитринкой. Но однажды все-таки попался. В Киеве. Сцапали его жандармы. Уж как они вокруг него кружили тогда! И стращали, и денег сулили, и вопросами разными путали, сбивали с толку. Только ни разу он, Яша, не проговорился. Поверили «фараоны», что и не знает он ничего, выслали на поруки к отцу.

Недолго он тогда дома пожил. Что в деревне делать? Тишь, глушь, скукота, да и есть нечего. Опять удрал. В Питер. Устроился на фабрику Торнтона, думал там Петра Алексеева встретить, да не довелось…

Не знал Яков Потапов, что вскоре после той демонстрации на Казанской площади, всего два месяца спустя, судил царский суд и Петра Алексеева. Не слышал Яша, как сказал на суде его старший товарищ: «Подымется мускулистая рука миллионов рабочего люда — и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!»

Слова эти по всей России разнеслись, но монастырских стен не пробили. Другое гудел Яше по-комариному отец Паисий. До того надоел, что Яша огрызаться стал. Тот ему — слово, Яша иеромонаху — три! Тот ему — про помазанника божьего на земле, царя российского, Яша в ответ — про угнетателя народа, того же царя.

Поспешил, поспешил Паисий архимандриту заверения давать!.. Ничего у него с «перевоспитанием» не получилось. Он уж и увещевал грешника, и наказывал — на хлеб и воду сажал, цепями к стене приковывал — не сдается. Пришлось теперь Мелентию о своем бессилии в Петербург писать, обер-прокурору Синода Победоносцеву докладывать: ничего, дескать, с грешником Потаповым не получается. Приведешь его в церковь, а он вместо молитвы насмешки строит, никакого к господу богу почтения не проявляет. Сообщите, мол: что с ним дальше делать?

И хотя толсты были стены Соловецкого монастыря, пустынно море вокруг, но и туда проникла весть, что 1 марта 1881 года революционеры-народовольцы убили царя Александра II. Приказано было во всех церквах России провести молебствия по убиенному императору. На молебствиях этих присутствовать должны были все без исключения, в том числе и узники монастырских тюрем. Привели в церковь и Яшу. Голодного, оборванного. Смотрит он на разжиревшие рожи монахов, напустивших на себя грустные мины, и радуется в душе. Нашлись все же смелые люди! Значит, живет дело, за которое и он боролся! Не зря, значит, терпит он голод и муки. Как встал Яша, прислонясь к стене, так и простоял всю молитву.

Закончил Мелентий речи свои, к выходу пошел. Тут и шагнул к нему Яша, потребовал облегчить тюремный режим. Архимандрит только злобно глазами сверкнул, процедил сквозь зубы:

— Увести и запереть покрепче!

Не выдержал Яша. Размахнулся пошире да так треснул Мелентия, что тот с ног повалился. Это в церкви-то! При огромнейшей толпе богомольцев разных! Такой неслыханный поступок должен был караться высшей мерой наказания. Знал об этом Яша. Может быть, потому и крикнул:

— Теперь я свободен и доволен! Держите меня теперь сколько угодно!

Навалились на него. Повалили. Замолотили кулаками, сапогами!.. Очнулся Яша уже в своей камере-келье. И задумал совсем неслыханное: бежать!

И откуда только силы взялись! Просунул ножку табуретки между прутьев оконной решетки, отогнул прутья. Из полотенец веревку связал. Спустился по ней на землю. На первых порах повезло: никого во дворе монастырском!.. Все на службе в соборе. И ворота открыты. Вышел через них Яков, смешался с толпой богомольцев. А дальше как? Три шага шагнул — море бескрайнее перед ним. Лодка нужна. До Кеми хотя бы добраться. Ошибся тут Яша: доверился одному богомольцу, открылся, кто он есть, попросил помочь…

Тем временем и в монастыре побег обнаружили, в погоню кинулись.

Снова Яшу до полусмерти измолотили, в кандалы заковали. И на ногах железа, и на руках…

Снова предстоял суд. За оскорбление архимандрита и за побег сразу. 4 сентября 1881 года Потапову новый приговор вышел: «…лишить Якова Потапова всех прав состояния и сослать на поселение в отдаленнейшие места Сибири с преданием церковному покаянию».

6 лет пробыл Яша в монастырских тюрьмах. Теперь покидал их даже с радостью, хотя и знал: впереди тоже не сладко будет. Снова повезли его водою на барже. Теперь по Северной Двине. В Котласе сошли на берег. Начался пеший путь — на Урал, за Урал, через всю Сибирь. Гремят кандалы, не дают шагу сделать, а конвойные все равно поглядывают да подгоняют. Осень сменилась зимою, зима — весною, весна — летом, — а он все шел и шел. Ноги в кровь избил, обессилел, но шел.

2 года продолжался немыслимый путь. Наконец студеным зимним днем, коченея от стужи, пришел он в конце января 1884 года в Якутск.

Якутский губернатор прочел в казенной бумаге: «отдаленнейшие места» и определил Якову местом жительства Вилюйск, еще в пятистах километрах от Якутска лежащий. Слышал Яков, что был когда-то сослан туда и Николай Гаврилович Чернышевский, потому про себя улыбнулся: стало быть и он, Яков Потапов, знаменосец первой рабочей демонстрации в России, — важнейший государственный преступник.

Только провезли его мимо Вилюйска, еще дальше загнали. В такое глухое место, что и не одного русского человека уже рядом не было. Поселили Потапова в наслеге (волости) Кобяй, возле Иннокентиевской церкви. Отдали «на попечение» местной якутской общины.

Предстояло медленно умирать. В монастырях, в тюрьмах на него хоть царские деньги шли — «кормовые». Теперь он «поселенцем» стал — никаких денег на питание ему уже не полагалось. Заработать? Да где, как в этой глуши холодной заработать можно? С якутскими старшинами-тойонами, со священником он в первую же неделю поругался. Отверг все обряды церковные. Оставалось кормиться одним подаянием. Только много ли могли подать ему такие же бедные, забитые, запуганные якуты?

И тогда Яков Потапов начал писать губернатору. Требовал, чтобы отправили его домой, в деревню Казнаково, ибо давно уже вышел 5-летний срок заключения, определенный ему царским судом. Губернатор все потаповские письма в стол кидал не читая. Шесть писем получил — ни на одно взглянуть не удосужился. Уже после революции нашли их в губернаторском столе.

Вместо определенных судом пяти лет ссылки пробыл в ней Потапов пятнадцать.

А площадь перед Казанским собором не раз еще собирала борцов против царизма. 4 марта 1897 года на ней грянула новая демонстрация. Пришлось вызывать войска, чтобы разогнать собравшихся. У солдат царских по этому поводу даже припевка сложилась:

Спустя 4 года, тоже 4 марта, вновь увидела Казанская площадь демонстрантов. Они уже были лучше организованы. В передаваемых из рук в руки прокламациях можно было прочесть строчки Н. А. Некрасова:

И вновь над площадью свистели нагайки. Лилась кровь. Производились аресты. Возмущенные расправой над студентами, 75 петербургских писателей, в том числе А. М. Горький, Д. Н. Мамин-Сибиряк, Н. Г. Гарин-Михайловский, подали правительству протест.

Аресты, избиения царю не помогли. Время самодержавия близилось к закату. Всего лишь год прошел, и 3 марта 1902 года Невский проспект снова заполнили ряды демонстрантов и опять запламенел над их головами кумач лозунгов: «Долой самодержавие!», «Да здравствует свобода!».

В течение сорока лет площадь перед Казанским собором чуть ли не ежегодно видела демонстрации, митинги поднимающихся на борьбу с царизмом людей.

Якову Семеновичу было уже почти 40 лет, когда наконец «милостиво» разрешили ему вернуться в родные края, на Тверскую землю. А по сути дела, надсмеялись над человеком. Как же через всю страну ехать, коли нет ни копеечки? Да и не мог он уже один, без провожатого отправиться в такой далекий путь. До Якутска добрался, а дальше — никак.

И все-таки пришел к Якову Потапову радостный день. В октябре 1917 года пала власть буржуев и помещиков, а 1 июля 1918 года Советская власть пришла и в Якутск. Затрепетали на ветру алые полотнища флагов. Над колоннами демонстрантов заполыхали, над домами! Смотрел на них Яков Потапов и вспоминал то, первое, что вспыхнуло красной искрой у Казанского собора. Вон их сколько теперь, красных знамен! Через тюрьмы, ссылки, бои на баррикадах прошли они и — победили!