Рассказы тридцатилетних

Сергей Ионин Чистые звезды

Вася Первушин, машинист последнего, наверное, на всем Урале паровозика, таскавшего по узкоколейке составы от карьера до завода, пришел с женой в свой выходной к Ивану Шулейкину на «помочь». В мае, а весна в этом году была необыкновенно сухой, у Ивана сгорел дом, сгорели дворовые постройки, и только банька, поставленная в огороде на задах, осталась целой.

День выдался жарким, располагающим к лени, но все же вдвоем, начав ранним утром, они успели вымерить, ошкурить, вырубить по два венца. И лишь когда солнце уже встало «на полдень», когда горячие лучи пропалили насквозь рубахи и пот стал заливать глаза, сполоснувшись из ковшика, они устроились на бревна перекурить.

Надо сразу заметить, что Вася Первушин был большим любителем поговорить и, главное, что, может, и составляло его талант, он мог говорить как-то ни о чем — ни о деле, ни о безделье.

Присев на корточки, Вася надвинул кепочку-жоржик на глаза, закурил папиросу и, окутавшись облаком дыма, сказал неожиданно:

— Вот ты начитался, Иван, всякого, а того не знаешь, что жизнь — это тоже в своем роде игра природы.

— Как это? — без интереса спросил Иван Шулейкин, развалившийся на свежеотесанных бревнах. Он сковырнул длинную полосу сладкой подкорки и стал жевать, лениво поглядывая по сторонам.

— А так, — Вася поерзал на месте, отбросил несколько щепок в сторону, наверное, они его отвлекали и, удовлетворенный, продолжил: — Вот ты глянь на мою старуху, ведь мощи одни остались, чистое мумие, а туда же — губы красит.

Иван посмотрел на Васину жену Татьяну, пожилую бойкую женщину, собиравшую щепу с его женой Верой, убедился: да, действительно Татьяна губы красит какой-то неимоверно яркой помадой, и опять лениво спросил:

— Ну?

— А!.. — обрадовался Вася. — А меня челдоном обзывает.

— Ну?

— Не ну, обзывает, говорю, челдоном.

— Так ты что, интеллигент, что ли? Челдон — ты и есть челдон. — Иван выплюнул изжеванную кору, оторвал новую полосу.

— Чей-то я челдон? — обиделся Вася.

— Ну так, старовер, наверное… Отец-то у тебя кто?

— Оте-е-ец, — протянул Первушин, мол, ты еще про всемирный потоп вспомни. — Отец у меня неграмотный сроду был, считай, ни одного класса не закончил, только что буквы писать умел.

— А ты небось грамотный. — Ивану даже не хотелось говорить на эту тему, знал, что Вася любит беспредметные разговоры, любит спорить, а уж заспорив — заводится, и тогда с ним никакого сладу нет. А тут все же таки «помочь», и терять лишние рабочие руки ни к чему.

— Я?! Я грамотный! — с ходу выпалил Вася. — Я в техникуме учился… до войны. Только вот диплом этот самый потерял.

— В каком же ты техникуме учился? — полюбопытствовал Иван, хотя жили они на одной улице уже лет тридцать и всем соседям было известно, что у Васи всего четыре класса ликбеза, да и то, поговаривали, экстерном сдавал.

— Я учился в техникуме на скотника.

— На кого?

— На зоотехника то есть, — поправился Вася.

— Ну и как?

— Че?

— Как, говорю, закончил?

— Закончил. Только вот бумагу, диплом то есть, потерял в сорок втором, когда под Волховом в болоте ранило, тогда и потерял.

— Это как же получается: тебя в ногу ранило, а ты ни с того ни с сего диплом потерял?

— Вот те крест! Лежу в болоте, нога ноет, будто припал к ней кто и сосет, сосет… Каюк, думаю. Тут сестра милосердная приползла, а у ней бинт кончился, ну она от моей исподней рубашки пока тряпки отрывала, чтобы перевязать, значит, он, видать, и выпал.

— Кто?

— Да диплом-от!

— А-а… — Иван, щурясь, посмотрел на солнце, стоявшее необыкновенно высоко, вздохнул — работать бы надо, да жарко. — Ну?

— Че?

— И какие такие отметки у тебя были?

— Где?

— Да в дипломе твоем…

— A-а… Как положено, сам профессор написал: «Василий Первушин все знает».

— Так и написал? — усмехнулся Иван.

— Ну. Поперек листа-то так и написал, мол, «все знает». — Вася сдвинул фуражку на затылок и уставился на соседа: верит или нет?

— Да-а… — Иван почувствовал, что, если он еще что-то скажет, да еще с недоверием, может возникнуть конфликтная ситуация. — Да-да, чего на свете не бывает. Как же тебя с техникумом на паровоз занесло? Диплом-то, поди, восстановить можно.

— Ха! — облегченно выдохнул Вася и, захлебываясь, наверное, от радости, что ему поверили, зачастил: — Кому надо! Я уж и туда и сюда, мол, образование жаль терять. Дак никому не надо, хотел в «Правду» писать, ну ладно уж, все равно скоро на пенсию уйду, годы-то выработал, че теперь…

Они замолчали и стали смотреть, как жены складывают щепу в ведра и носят к костру. Но занятие это было не то чтоб постыдным для них, перекуривающих уже сверх всякой нормы, нет, скорее наводило на мысль о необходимости брать топоры и рубить, рубить, рубить… Так что и не поговорить, и пот, горячий, едкий, будет заливать глаза. Жарко очень.

— Так что ты там про челдона-то? — спросил Иван как бы нехотя.

— А! Вот и говорю, я техникум закончил, а она меня челдоном величает! Сама-то, сама-то кто?!

— Кто?

— Крестоносцева дочь, — выпучив глаза, вполголоса, будто поверяет великую тайну, выдохнул Вася Первушин.

— Это почему так? — спросил Иван, чтоб разговор не затух, хотя знал — Татьяна Первушина казачьего роду и предки ее сплошь георгиевские кавалеры, чем она немало гордилась.

— Вот так. Повесила над кроватью всех своих отцов-дедов, и все с крестами. А я их видеть не могу, с крестами-то, мы против их под Тихвином-то вон че, а она вон че…

— Ну ты тоже, сравнил… У нее наши, русские, надо заметить, а ты их с фашистами ровняешь.

— А че она меня все челдоном-то?! Че?! И ведь какая игра природы, — видимо, Васе нравилось это заковыристое словосочетание «игра природы». — Как поженились, она ко мне лучше всякого была, прямо привязалась. Да и то сказать, в сорок четвертом мужики на вес золота были. А я молодой, орел, и главное — руки целы, ноги целы, хотя и инвалид второй группы. Да-а… А вот в деревню ее повез к своим — и началось… — Вася замолчал, вспоминая прошедшее и по-новому, но привычно переживая это свое неказистое прошлое.

— Ну? — Иван, недовольный, что приходится говорить лишнее слово, заворочался на бревнах.

— Вот те и ну. Вот ты книжки все читаешь, а скажи мне — какая разница между словами «коевадни» и, допустим, «анадысь»?

Иван ненадолго задумался. Вася смотрел на него пытливо и вроде даже с усмешкой: мол, голубь ты мой сизый, задал я тебе задачу?

— Ну никакой вроде… разницы.

— A-а! Вот и я говорю. А она мне: челдон… Приехали, значит, мы в деревню, к моим. Живем. Месяц, значит, этот сладкий справляем. Тетка моя, я без матери рос, смотрела-смотрела на это дело и говорит: «Сидите, едите да лапотину дерите», — это, значит, ничего, мол, не делаете. А моя-то в смех. Смеялась-смеялась, тетку в конфуз ввела. Спрашивает, когда, мол, мы сидели? Тетка и скажи: «Дак, коевадни — два дни, да намедни — день». Ну тут моя-то опять смеяться: «Ха-ха-ха! Как вы смешно говорите, вроде даже не по-русски, челдоны прямо». А тетка моя, тоже старуха была без ума, возьми и брякни: «Дак мы и есть челдоны, так-то нас зовут-те». Э-э-э-й! — Вася сокрушенно махнул рукой и полез за следующей папиросой. Закурил, хмыкнул про себя: — Ну потом-то моя и спрашивает: «Как это коевадни?» Я говорю, мол, коего дня, то есть недавно как-то. «А-а-а… — говорит моя-то. — Васе-е-ет». Это по-ихнему, по-казачьи, значит. Тоже… Сама пальцами сморки делает, а все грамотную из себя корчит… и счас ведь умна… Ох! Умна! Вот так и жили. Отец-то мой смолчал, где уж там. А тут еще блины… — Вася опять замолчал и сосредоточенно уставился куда-то вдаль за огороды, туда, где речка делала изгиб и, серебрясь на солнце, исчезала за горизонтом.

— Ну?

— Да че… Пусть сама как-нибудь расскажет, живот надорвешь со смеху. — Он с горечью бросил окурок под ногу, растоптал его и резко встал. — Ох! В глазах потемнело, едри тя… Пошли давай, а то к зиме без дому останешься. Жара! Хоть ряд еще срубить бы…

Иван разленился на солнцепеке, но надо было вставать, дом-то ему строили.

Часам к пяти подул свежий ветерок, и небо стало заволакиваться тучами.

Пали редкие тяжелые капли.

Вася, будто не веря в перемену погоды, подставил ладонь, почувствовал каплю, рассмотрел ее как нечто диковинное, стер о штанину и объявил:

— Шабаш, счас хлынет.

Они спрятали топоры под бревна, замаскировали их щепками и пошли в баньку.

Иван после пожара поселился в баньке, хотя предлагали им с Верой комнатку в заводском общежитии и к осени обещали дать квартиру, да не хотелось Ивану в казенный дом куда-нибудь на пятый этаж. В своем все же веселее.

Любил Иван ночью выйти на крыльцо покурить, подумать, особенно часа так в три, когда весь Нижний поселок спит и в мире тишь необыкновенная, а в небе, чистые, крупные, помигивают звезды. Иван никогда не уставал удивляться в тишине и звездам, и даже тучам, несущим непогодь, и более всего его удивляла капитальность, с которой сшит этот свет.

…Они уже успели расположиться на лавках вокруг маленького столика, когда в полную силу хлынул дождь. И враз стало темно, пришлось засветить керосиновую лампу.

Капли стучали в оконце баньки, плескались у открытой двери предбанника. Вася Первушин выглянул на улицу и сообщил:

— Надолго, может, на ночь даже дождик-то, — и пояснил: — Пузырей нету.

— Вот и посидим в покое, не спеша… — отозвался Иван.

— Тебе бы только сидеть, — неодобрительно покосилась Вера, собиравшая на стол.

— Ладно… — Иван обиделся, будто его обвинили в смертном грехе. — Совсем я ленивый.

Вскоре шумно закипел самовар.

Сидели, пили чай.

Иван, довольный, что все хорошо, что в открытую дверь баньки веет с воли влажным, пахнущим мятой дождем, без оглядки на жену, снял с гвоздика шумовку, пошарил ею в котле с водой, и на столе появилась бутылка вина.

Вера лишь покосилась в его сторону, но ничего не сказала.

Вася охнул не то от радости, не то от боли — Татьяна под столом пнула его по ноге, мол, остерегись.

— Вась, а что ты там про блины-то заикался? Татьяна, говорил, расскажет?

— Ниче я не говорил, я молчал, — испугался Первушин.

— A-а, опять на челдона жаловался, — догадалась Татьяна. — Ну что за человек, весь мусор из избы по ветру пускает.

— Ну ты, Татьяна, не злись, не злись, — Иван почувствовал себя неловко. — Он к слову…

— Да я уж и не злюсь. Только зачем он всем жалуется, со всех сторон тычут: ты, мол, затюкала своего Васю… Будто его чем проймешь…

— Ну дак что блины-то, ладно уж секретничать. — Вера отчего-то повеселела.

И Татьяна сдалась, навалившись грудью на стол и смахнув ладонью крошки перед собой, начала:

— Приехали мы вот с ним (Вася заерзал, будто его уличили в неблаговидном поступке) в деревню, к его отцу и тетке. Живем… И вот… а ну да, про блины. Собралась я блины печь. Ну, ладки у его отца, видать, сроду не бывало. Завела в бадье, большая такая деревянная бадья. Вот целую бадью и завела. Вот сел мой Вася за стол, ждет. А я на двух сковородках как начала печь, да еще в русской-то печи — красота! Пеку да ему бросаю на стол-от. Он ест. Я пеку, он ест. Со сметаной, как сейчас помню, вся морда у него в этой сметане. Ест. У меня уж полбадьи квашни-то, он ест. Я уж нервничать стала. «Как блины-то?» — спрашиваю. А он, ничего, мол, хороши. И ведь, подружка, всю эту бадью один слопал.

Бросила я ему последний блин, он и его съел, а я возьми да и разревись: «Что ж ты такой обжора-то, а? Мне-то хоть бы пяток оставил!» А он: «Я тебя обижать боялся, скажешь еще, мол, не нравятся блины-те». Ох, дурень, а?! Ну, вот вы посмотрите на него. Теперь как пеку блины, съест десяток — и все: не могу, наелся до отвала, челдон! Я тебе до смерти те блины не забуду!

Вера с Иваном переглянулись и рассмеялись, и у них подобное случалось, только вместо блинов была селедка, которую Иван терпеть не мог, а все-таки ел, как-никак жена кормила.

— Эк все-таки, — крякнул Вася. — Тоже ведь игра природы.

— Да уж тебе все что ни есть — «игра природы», — махнула рукой Татьяна. — Сам тоже — «игра природы».

Потом они пели.

Заводила Татьяна, она в поселке на всех гулянках была главной песельницей, потому, как решили бабы, родилась в казачьей степи, а там и воздух вольнее, и простору больше для развития голоса.

Пели они казачьи песни:

Или еще:

И какие-то новые, ранее ни Верой, ни Иваном не слыханные, но вроде бы русские народные, с тоской и болью:

И потом, когда кончился дождь, ушли Первушины и растворилась в зябком вечернем воздухе Татьянина песня, вспоминал эти слова Иван: «И матери печальная рука…» Сидел на приступке баньки и вспоминал, вспоминал… Как в войну мать приносила с завода пайковую картошку. Развязывала белый узелок и бережно выкладывала из него землистого цвета морщинистые зимние картохи, и руки ее, изъеденные рудой и обожженные морозом, были как эти самые картохи. А он, пацаненок, ничего еще тогда толком не понимавший, умевший только угадывать чувством, смотрел, и ему было от чего-то стыдно, и он прятал свои руки под стол.

Василий Первушин (это он потом для всех стал просто Васей) воевал, Вера бросила школу и ухаживала за отцом-инвалидом. А Татьяны тогда в поселке еще не было. Как давно это было…

Так давно, что вроде бы между делом и не вспоминать, как не говорят всуе о святом.

Прояснило. И на небе выказались чистые звезды. Через огород, возле пепелища, забелели ошкуренные бревна будущего сруба.

— Вер, а Вер, — позвал Иван жену.

— У-у…

— Ты спишь?

— А что?

— Построим мы дом-от к осени, точно говорю.

— Ну.

— Точно построим… Ты эта… Ты у Татьяны песню-то спиши, новую-то.

— Спишу.

— А то мне-то, слышь, как-то неловко, не с руки.

— Спишу. Иди ложись спать.

— Угу. Докурю вот. Надо бы с пепелища железо выбрать да добром сложить.

— На што оно, все покорежилось.

— Дак при отце еще крыли.

— Прибери. Иди спать, ради всего святого!

— Я вот думаю: жить мы хорошо стали.

— Чего уж хорошего: дом сгорел.

— Дак и новый поставить только что морока, а так — бери лес да стройся. А Вовка придет из армии, он ему и не нужен.

— Кто?

— Да дом-от… и огород.

— И правильно. Что он, хуже людей, что ли…

— Э-э, Веруня, вспомни картошку.

— Какую картошку?

— Да пайковую-то.

— Ну, ты б еще чего хорошего вспомнил. Блазнит тебе, что ли? Смотри, не к добру…

— Да вспоминаю сижу… Вот весь день что-то говорили и все как-то смешное, будто всю жизнь прохохотали, а как песни запоем…

— Ну хватит, иди спать!

— Иду.

Иван бросил окурок, растоптал его хорошенько, чтоб не валялся под порогом, посмотрел еще раз на небо, на звезды. Тишина в мире. Только с черемухи, посаженной вдоль забора, падают редкие капли: чоп! чоп! Кажется, прислушаться, и услышишь, как разрастается капля на листе, как, раздувшись, начинает дрожать и, наконец сорвавшись, летит наземь…