Раздумья на родине

СЮЖЕТЫ

Литература, как я ее понимаю, особенно новеллистка и драматургия не могут существовать без сюжетов. Нерусское это слово объясняется в одном из словарей, как основное содержание литературного произведения. Но сюжет живет и здравствует не в одной только литературе. В устном народном творчестве, особенно в таком его жанре, как разговор, он, этот самый сюжет, так же необходим. Разговор бессюжетный считался в народе неинтересным, он тот-час терял свою внутреннюю энергию, слова становились пресными, приобретая чисто формальный смысл. Умные собеседники, чувствующие красоту общения и слова, тотчас хватались за рукавицы. У других же разговор продолжался, выливаясь в обычный «треп», как теперь говорят.

Душа, особенно женская, просит поэзии, творческие силы проявляются в форме приукрашивания действительного хода событий. Та или иная новость с помощью творческой фантазии собеседников приобретает новые, несвойственные ей качества, маленькая невинная добавка делает рассказ динамичным. Чаще всего все это происходит незаметно для самих участников разговора. Из таких добавок складывалась новая сюжетная интерпретация того или иного вполне банального события. Таким образом, размышляя о разговорном сюжете, вполне резонно говорить о его близком родстве с мифотворчеством. Но реальная действительность и сама всегда была весьма богата сюжетами. Далеко не во всех случаях требовалась особая фантазия и способность беседующих к сюжетному построению. Чаще всего это жизненное, действительное множество сюжетов давала бытовая, а не производственная среда. Самые увлекательные и ценимые народом сюжеты касались более всего любовных, а также семейных и родственных отношений.

Поражает излишняя экономность нашей литературы в использовании сюжетных богатств. Лишь крохотную долю реально существовавших сюжетов взяла из народной жизни классическая литература… Период, обозримый моей личной памятью и памятью близких мне людей, ограничен примерно началом первой четверти века. Но я ощущаю сейчас, что даже такой литературный гигант, как Лев Толстой, коснулся лишь нескольких социально-бытовых сюжетов, сотнями существовавших тогда в народе. Так же можно сказать и о Бунине, и о Чехове. Горький и Короленко в этом, то есть сюжетном, смысле несколько шире. Но шире отнюдь не намного. Больше того, кажется, как раз в первой четверти века родилась и широко распространилась мода на литературную бессюжетность. Многие писатели делали упор на интонационное самовыражение. В рассказе, как и в пьесе, сюжет все более вытеснялся настроением. Музыкальность и стилевое единство ценились иногда больше, чем композиционное построение, действие и сюжет.

Стоит ли спорить, что было лучше для русской литературы? Наверное, не стоит, так как для нас дорого и то, и другое. И все-таки лучшие пьесы, рассказы или новеллы как раз те, в коих есть и то, и другое. Но моя читательская горечь от неиспользования народных сюжетов удваивается, когда я читаю рассказ с явно придуманным, искусственным либо второстепенным сюжетом. Не буду приводить примеры из Чехова, Горького и Короленко, чтобы не разжигать страсти среди литературоведов и школьных преподавателей.

Сюжетное богатство народной жизни периода гражданской войны, на мой взгляд, использовано нашей литературой тоже не очень-то по-хозяйски. Это особенно хорошо видно через посредство кино, — ведь почти все литературные произведения об этом периоде экранизированы. Одни и те же либо в разной мере сходные конфликты, ситуации, положения, темы, переходят из картины в картину, от чего быстро превращаются в штампы. (И вновь, по той же причине, не хочется упоминать определенные кинокартины.)

С тем, что повторенный сюжет еще не превращает произведение в штамп, вероятно, никто спорить не будет. И все-таки подобное повторение, как и любое другое, опасно как в искусстве, так и в литературе. Особенно для начинающего или среднего таланта. Лишь гениальные писатели создают оригинальные произведения на один и тот же сюжет. (Вспомним хотя бы И. А. Крылова или Пушкина с его «Дон — Жуаном».) Получается, что сюжетная новизна, необязательная для гениев, обязательна для посредственных и средних писателей… Даже заимствование литературных сюжетов художником-живописцем слегка его обедняет. Это в разножанровых видах творчества. А заимствование сюжета внутри литературного жанра и вовсе не делает чести творческой личности. (Легким отношением к подобным проблемам вполне можно объяснить и плагиат, то бишь литературное воровство.)

Известно каждому школьнику, что А. С. Пушкин отдал сюжет «Мертвых душ» Н. В. Гоголю, поскольку сам по каким-то причинам не мог его использовать. Многие писатели и помельче делились друг с другом сюжетами, но именно делились, а не использовали их втайне. Человеческая порядочность в таком деле, видимо, прямо пропорциональна художественным способностям, но чем меньше способности, тем бессознательней воровство. Графоману кажется, что он не ворует, а сочиняет сам.

Бессознательным плагиатом занимаются, видимо, не одни графоманы, но и подлинные писатели. Но все услышанное или прочитанное не проходит для писателя бесследно. Все запоминается и складывается куда-то в голове и в сердце. Когда, как, в какой мере, где, в каком контексте будет использована та или иная услышанная от других деталь, фраза, интонация? Писатель не знает. Да беда-то в том, что должен знать. Чем способней писатель, тем меньше он пользуется готовыми, услышанными от своих коллег образами, деталями, интонациями. Все услышанное и прочитанное начисто переплавливается в его душевном тигле, даже сюжеты, не говоря уж о словосочетаниях и прилагательных. Женщину в комиссарской кожанке среди анархистов-матросов можно написать только однажды, повторение ее у другого писателя не пойдет ей на пользу. Нельзя бесконечное число раз описывать и показывать на экране один тип, он превращается в стереотип от одного (всего одного!) повторения. На мой взгляд, именно это и случилось с каким-нибудь матросиком-анархистом или с прижимистым деревенским бородачом в жилетке и в рубахе горошком…

* * *

«Главная мысль» — говорится про сюжет в словаре иностранных слов, изданном в середине прошлого века.

Так по-разному, но всегда неопределенно поясняется это слово в разных местах. В самой-то жизни сюжеты всегда определенны и, кажется, никогда не повторяются. Там-то они постоянно новые… Ю. Квасов, журналист из города Соликамска, прислал мне несколько превосходных сюжетов. Вот дословно одна из страниц его письма: «Рассказывал дед, как до революции ехали всей семьей в Сибирь. В Зауралье пришлось ночевать в одном доме. Кроме хозяина в избе никого не было. Он всех ночлежников поместил на полатях. Сам достал нож, добавил в лампе огня и стал точить. На полатях оробели. Заснем, мол, а он всех порежет. И пока хозяин точил нож, никто не мог уснуть. Точил он долго и упорно. И только в час ночи он побрился, обрезал себе ногти на руках и ногах, задул лампу и лег спать. Вроде и успокоились, но взрослые не уснули до утра. А утром хозяин принес моченую бруснику, но есть не стали — посчитали за волчью ягоду».

Да, это был сюжет, в его чистом виде. Мой корреспондент не ошибся. Другие его сюжеты нисколько не уступали этому. Но я вновь задаю себе вопрос: «Так что же такое сюжет?» Ведь десять приведенных здесь строчек легко можно расширить до десяти страниц. Получится рассказ. А не ленивый и достаточно опытный писатель накатает и асе двадцать пять страниц, печатный, лист с хвостиком. Так что же для меня — читателя будет лучше, двадцать пять страниц писателя или десять строчек Ю. Квасова? Тут надо думать и думать…

Примерно в то же время я работал над книгой очерков «Лад». В одном из его разделов есть главка о мужиках — копателях колодцев. Выкопав колодец, который оказался сухим, они тайно, не получив расчет, ушли из деревни. Было очень заманчиво снабдить сюжетом каждую главку хотя бы одного этого раздела. В сюжетах о плотниках, лодочниках, торговцах, нищих, пчеловодах, мельниках и т. д. нужды у меня не было. Но почему-то мне пришлось от них отказаться.

По-видимому, жанровая принадлежность задуманной книги диктует автору и способы распорядиться сюжетами. Письмо из Соликамска заканчивалось так: «Да и вообще, Василий Иванович, от любого сюжета у любого писателя появляются свои мысли».

Что верно, то верно. Мой земляк Иван Афанасьевич Неуступов (ныне покойный) рассказывал мне, как до революции пороли одного мужика за пьянство. Начальство приехало. Собрали сельский сход. Решили: «Дать ему пятнадцать горячих!» Староста принес виц — ивовых прутьев. Мужика в земскую избу на скамью. «Я тебя хлестну, — староста говорит, — а хлестну-то не шибко. А ты шибче кричи». Так и сделали. Крик слышали даже на улице. Пристав заходит в избу: «Хватит, хватит ему! Довольно». Только после этого рассказа мне стали понятны слова гениального автора «Мертвых душ»: «Вынувши из кармана табакерку, ты потчеваешь дружелюбно каких-то двух инвалидов, набивающих на тебя колодки». Рисунок художника Лаптева, изображающий эту сцену, просто великолепен. Представим теперь, как по-разному написали бы на сюжет Ивана Афанасьевича такие, например, писатели, как А. Иванов и В. Распутин, оба, кстати, сибиряки.

Но, может быть, существуют в жизни сюжеты, различным толкованиям неподвластные?

В той же книге очерков я упоминал о рукописи пословиц, написанной еще при живом Пушкине. Рукопись, оказывается, побывала в руках одного известного московского писателя. Но, видимо, не заинтересовала его. Хозяйка ее Зинаида Ивановна Казакова сообщила:

«Тетрадь найдена в доме д. Савинской, Тигинской волости Вожегодского района Фокиной Евдокии Александровны, вдовы после, русско-японской войны — Евдокия Александровна рассказала мне, а ей поведала эту историю бабушка свекрови. У мужа Евдокии Александровны был прапрадядя Рокин. Он служил в Питере двадцать пять лет, был денщиком у генерала. Отслужился, пришел в Тигину. Земли нет, семьей не обзавелся. А муж и деверь Евдокии Александровны говорили свысока, были «фартовые», видно уж порода такая. Ну и солдат такой. Генеральша его полюбила. После смерти генерала приехала в Тигину. А солдат уже похоронен. Стала она жить у одних хозяев. Развела кошек. Однажды кошка напачкала в сеяльницу. Вызвали священника Измайлова — фамилия Измайловых возглавляла Никольскую церковь триста лет. Он молебен с водосвятием отслужил, отругал хозяев, что летом, мол, надо работать, а не водосвятие делать. Генеральшу велел прогнать. И повезли ее на телеге в г. Кириллов. Тетрадка от генерала осталась. Евдокия Александровна говорила мне: «Возьми, к вам много хороших людей ездит, может быть, кто и прихитит, а потом и к делу притулит». Через год тетрадь мне передала ее дочь, моя сверстница. Я очень рада, что желание Евдокии Александровны исполнилось — тетрадь прихичена и притулена к делу. Я старая, мне восемьдесят один год, и полуслепая, уж извините такое многословие. А будете в Москве, заезжайте ко мне на 16-ю Парковую…»

Зинаида Ивановна извинялась за многословие… Между тем в свои восемьдесят с лишним лет она сумела на одной странице рассказать интересную историю генеральской рукописи. Уверен, что ей помогло в этом чувство сюжета. Ясно, что если б известный писатель заинтересовался этой историей, он рассказал бы ее совсем по-другому, он наверняка расставил бы эмоциональные ударения. И все это было бы интересно. Но мне, человеку искушенному в писательстве, интересен больше рассказ Зинаиды Ивановны — беспристрастный, объективный и краткий. Даже в эпизоде с кошкой и сеяльницей она сумела удержаться от всяких оценок… Может быть, это и есть главный признак в определении сюжета?

Тот же Иван Афанасьевич Неуступов рассказывал мне, как, будучи молодым парнем, возвращался из бурлацкой поездки, куда подавался из-за ссоры с отцом. Около волостного правления шли торги. Продавали имущество, описанное за недоимки. И вдруг он увидел, что продают их корову. При третьем ударе молотка он повысил цену. И… пришел домой вместе с коровой. Отец будто бы упал к нему в ноги. Не помню кто рассказывал мне другой случай, связанный с Кумзерской ярмаркой. Бедный и деликатный мужик приехал продавать жеребенка. На ночлеге знакомая старушка, дальняя родственница, попросила его взять на хранение несколько ценных бумаг. На время, пока она ездит в гости. Он согласился. Старушка съездила в гости, ждет — пождет, а мужика нет. Неделю его нет, месяц. Старушка решила, что сама виновата… И вдруг однажды у крыльца останавливаются дрожки. Мужик, одетый как богатый купец, кинулся ей в ноги: «Прости Христа ради!» Он вернул ей облигации в тройном размере.

Обе истории, как видим, заканчиваются одинаково: земным поклоном, неутоленной жаждой прощения и самим прощением. Ни та, ни другая не могли бы произойти ни с немцем, ни с англичанином. В устных народных сюжетах всегда присутствовал элемент некоторой сентиментальности. Мешало ли это главному значению подобных сюжетов, заложенной в них нравственной назидательности? Мне представляется, что нет, не мешало. Конечно, при определенном желании и подготовке оба случая можно истолковать в любом и даже противоположном смысле. Например, старушку изобразить растяпой, а мужичка — проходимцем. Народная фантазия и молва всегда отдавали предпочтение первому, а не второму способу изображения событий. Документальная верность при этом была вовсе не обязательной. Но, как я уже говорил, относительно многообразия сюжетов сама жизнь успешно соперничает с народной и писательской фантазией. Остаются втуне если не тысячи, то сотни, я бы сказал, первоочередных сюжетов, они прямо-таки валяются под ногами наших писателей и жанровых живописцев. А жизнь следует дальше, она уносит в прошлое эти сюжеты. О моей родине писал когда-то хороший писатель Александр Тарасов. (Он погиб на войне.) Это был действительно хороший писатель. Но сейчас сюжеты его рассказов и повестей меня, читателя, не устраивают, он писал свои произведения не по главным, а по второстепенным сюжетам (я мог бы это легко доказать, сравнивая тарасов-ские сюжеты с теми, которые преобладали в 20-х годах на моей родине — в Харовском и Вожегодском районах нашей области). И самое интересное то, что писатель-то не виноват, у него не было ни временных, ни общественных возможностей, чтобы воплотить в своих произведениях то, о чем теперь мне, читателю, прочесть было бы просто необходимо. И тем не менее ничто в народной жизни не проходит бесследно — ни хорошее, ни плохое.

Народная память фиксирует все, ч го произошло или происходит сейчас. Мои земляки, например, во всех деталях помнят единственное убийство в деревне, случившееся во время первых колхозных лет на почве любовной ревности.

Если же взять социально-бытовые сюжеты или сюжеты, связанные с общенародными трагедиями (гражданская война, например), то здесь нашим историческим писателям непочатый край работы. Отголоски коллективизации 29 — 30-х годов до сего дня слышатся хотя бы в том же Тигине, куда приезжала влюбленная генеральша. Причем отголоски трагического свойства.

Любовные, семейные и прочие сюжеты тесно переплетаются с сюжетами, так сказать, социально-общественными.

Межурская волость до революции была богаче нашей Сохотской. Больше пахотной земли, дома ядренее, народ красивей, породистей, и межурские девицы относились к нашим парням надменно и свысока. Они то и дело отказывали нашим женихам. Но вот пришли 29–30 годы, и многие наши второсортные холостяки без всяких затруднений начали высватывать лучших тамошних «славутниц». Не прозевали, изловили момент…

В начале тридцатых годов любовные сюжеты были сдобрены появлением в наших краях красивых украинских девчат. (Здесь мне хочется привести один сюжет, но я берегу его для продолжения «Канунов».) За бортом литературного корабля оказались сюжеты, рожденные введением так называемых алиментов, лесозаготовок и прочих новшеств. Все это было в 30-х годах.

Великая Отечественная война за два-три года удвоила число неиспользованных сюжетов. Рассказ А. Толстого «Русский характер» представляется мне чуточку неестественным. Платоновские рассказы о военной поре позаимствовали из жизненной, народной копилки лишь малую долю. Паустовский, кажется, вообще избегал в своем творчестве трагических сторон народной жизни. По-видимому, в будущем должен появиться (если уже не появился) писатель, способный написать рассказ или повесть, в основе которой… ну, например, конфликт между вернувшимися фронтовиками и вдовами погибших (на фронте. А сколько в запасниках народной памяти сюжетов о председателях колхозов! Но здесь речь уже о теме и литературных типах. Вернемся снова к сюжету.

Председатель колхоза в 30-х годах и во время войны — фигура, вернее, должность вполне трагическая. Вокруг этой должности, вокруг колхозной конторы сюжеты так прямо и вьются и гудят, подобно летним шмелям. Ошибочно думать, что этот гул затихает в послевоенные годы. Налоги, займы, МТС, укрупнения (неоднократное укрупнение хозяйств было очень похоже на то, что происходило осенью 29 года), кукуруза, целина, перевод в совхозы, паспортизация, неперспективность. Каких только сюжетов не народилось вокруг всех этих явлений! Но писатели по-прежнему держали сюжет в черном теле. Чехов, Бунин, Пришвин открыли дорогу лирической, бессюжетной прозе. Мода на зарисовки, этюды, записки из блокнота не была, вероятно, случайной. Ведь существовал уже и бессюжетный роман. Даже в драматургии стало необязательным выстраивать событийный ряд. Помнится, моя повесть «Плотницкие рассказы» заканчивалась известием о том, что Олеша Смолин умер. Авинер Козонков идет делать ему гроб и начинает делать на гвоздях, а не на шипах, как договаривались. Было первое апреля. «Покойник» в бешенстве вскакивает: «Мы как с тобой договаривались, мать-перемать!» Козонков оправдывается так: «А откуда я знал, что ты не взаправду умер?» Как будто если б Олеша умер взаправду, то он, Авинер, выполнил бы договор…

Александр Трифонович Твардовский, помнится, попросил меня изменить финальную часть повести, убрать этот первоапрельский розыгрыш. Я не посмел ослушаться и убрал, хотя и до сих пор жалею об этом. Повесть и по сей день без первоапрельской шутки. То, что такой случай в нашей деревне был в действительности, не убедило Твардовского.

Борис Андреевич Бабочкин, незадолго до смерти, писал мне: «Времена сюжетной драматургии прошли…» (Речь шла о моей пьесе.)

От В. Шукшина я несколько раз слышал его отрицательные высказывания о сюжете. (Он говорил о сюжете как о литературном сюжете.) Он яростно защищал свободную раскованную бессюжетную форму. Но я-то знал, что сюжеты из жизни он любил и знал их немало. Почему-то он считал, что при создании рассказа сюжет мешает, становится условностью, ограничивает. Я не мог с ним согласиться, и мы спорили об этом несколько раз. Мне и до сих пор кажется, что сюжет вовсе не противоречит настроению, интонации, индивидуальному стилю, как и они — эти свойства лирической бессюжетной прозы — ничуть не вредят сюжету. Ориентация на бессюжетность очень выгодна бездарным драматургам, посредственным и ленивым прозаикам. Под видом краткости они публикуют все свои блокнотные записи, ложная многозначительность таких коротышек не всегда очевидна…

Нет, краткость краткости рознь. Видимо, существует некий объемный минимум для каждого из сюжетов, то количество слов, без коего сюжет так и останется сюжетом, не превратившись в рассказ. С другой стороны, сюжет может и раствориться, исчезнуть в бесконечном потоке слов, и тогда говорят, что проза водяниста, рассказ слишком растянут. Хороший новеллист интуитивно чувствует, каким по объему должно быть повествование по одному сюжету и каким по иному.

То же самое можно сказать об авторе повести, объединяющей, может быть, несколько отдельных сюжетов, и о романисте. Я до сих пор не знаю, что называют фабулой ученые литературоведы. Но мне кажется, что она несет в себе начало объединяющее, скрепляющее в единое художественное целое множество разноликих сюжетов. И, в свою очередь, способы этого объединения никто не считал, да и считать их невозможно, потому что способ этот каждый раз рождается заново.

Сюжеты, как и люди, умирают, уходят в прошлое. Произведению, написанному по свежим сюжетным следам, я, читатель, доверяю больше, чем историческому роману. Историческая художественная литература достаточно специфична, как специфична, например, научная фантастика. Реализму, наверное, легче всего дышится уже в прошлом, но в прошлом еще живом, не остывшем от новейших веяний. Лучше, если оно было пережито самим писателем. Но такие писатели, как Лев Толстой, легко оживляли время своих отцов и даже дедов. Они воспринимали и воспроизводили это время как свое собственное. «Война и мир» прекрасное тому подтверждение.

Только ведь и скорость, с которой течет время, тоже меняется — осмелюсь сказать об этом вслух. Сюжеты быстро стареют, лишаются своей злободневности. Помнится, работая в сельском райкоме комсомола, я сам был участником многих сюжетных историй.

Девушки-активистки просятся на целину. Но мы — райком — посылаем их на ферму. Все газеты, все радио толкуют только о целине, и девушки тайно убегают на целину. Для нас они дезертиры…

Основной сюжет в рассказе «Клавдия» я намеренно поместил, как говорится, на периферию, рассказ писался в неподходящих условиях. А сегодня никто даже не вспоминает обо всем этом: получать паспорта даже обязывают.

60 — 70-е годы тоже были отнюдь не бедными на сюжеты. Причем многие жизненные сюжеты оказались удивительно стойкими. Так, сюжет повести Валентина Распутина «Деньги для Марии» не исчез и не постарел. Он даже обогатился полновесной добавкой: теперь растрату в магазине сельпо обычно покрывают из колхозной кассы. На том, однако ж, условии, что продавщица пойдет работать дояркой.

Ю. Квасов из Соликамска прислал мне еще одно письмо. На одном из листков так прямо и было написано:

Сюжет

«Гриша из деревни Гогулята пришел из армии, устроился на бумкомбинат. Работал грузчиком. Жил в общежитии, через год женился на своей деревенской девушке — Клаве. Перед этим она окончила пять классов, работала на ферме. Дали Грише комнату в бараке. Жили хорошо. Клава родила двух девочек. Гриша уговорил жену учиться в вечерней школе. Она окончила семь классов, потом заочно сельхозтехникум, и ее приняли на работу в районное сель-хозуправление. Гриша работал уже на бумагоделательной машине. Деньги машинисты получали хорошие. Шли годы. Девочки учились уже в институте. Жили в благоустроенной квартире. Гриша стал замкнутым, а жена властолюбивой. Уже не скажешь, что она была из деревни Гогулята. С мужем не считалась. А после того как она заявила: «Будем спать отдельно, вместе негигиенично (подчеркнуто Ю. Квасовым. — В. Б.). В мою комнату ты должен входить только со стуком», — Гриша совсем перестал с ней разговаривать. Да почему-то и ей это было не нужно. И вот тут его потянуло в свою деревню, хотя матери уже не было, а отец погиб на войне. Но дом стоял, родные места были. Попросился у начальника цеха в совхоз. Жена ничего не сказала, взял с собой одежду, забрал все свои фотографии и уехал в Гогуляты. Вставил в доме окна, поправил забор. Работал в совхозе все лето и осень, на молодежном комплексе. Жена не приезжала, а дочки бывали. Он подружился с одной дояркой (черт знает, откуда ее занесло в эти края). Статная, здоровая, без Гриши не могла жить и часа. Он так и остался в своей деревне. А бывшую жену перевели в область. Одна дочка работает в селе врачом. Новая жена Гриши, когда ложатся спать, кладет его к стене, а сама с краю ложится. Когда остается один, он думает, почему так сложилась жизнь. Может, он в чем-то виноват? А недавно ему вручили орден Трудового Красного Знамени».

Автор письма был опасно болен и просил посодействовать в том, чтобы его приняли в одном лечебном учреждении г. Свердловска: «Был я в Перми, был в Горьком, был в Свердловске, и везде выписывают лекарства разные и все они не подходят. От одного чуть не отравился, от других не отходит приступ, от третьих сердце начинает стучать с остановкой. Буду чего-то ждать». Я обратился с письмом к свердловским медикам, но мне никто ничего не ответил.

Сюжеты Юрия Квасова были обрамлены сюжетом, касающимся лично его. Быть может, так и создаются романы?

«К Вам я, Василий Иванович, обращаться буду, только когда уж деваться некуда. Рука бы болела, я бы ее сам отрубил. Но болит голова, что с головой делать? И вид у меня стал, что знакомые не узнают. Да все писать и нельзя».

Так заканчивалось его письмо. Но свердловские профессора так и не удостоили меня своим ответом.

«Будем чего-то ждать». Чего же мы будем ждать? Нет, ждать нельзя, надо действовать. Надо писать, пока сюжет волнует тебя[23].

1984