Раздумья на родине

ЭПОХА НТР

«Эх, была бы у меня «Дружба», — вскидывается Гаврилов. — Я бы и в ус не дул. Ты достань мне «Дружбу», а?» — «Нет, не достану. У меня такого блату нигде нет, — говорю я. — А чего она тебе? Прямо приспичило». — «Дружба» — это все…» — говорит он и задумчиво смотрит в сторону. Я вижу, что его интерес ко мне стремительно тает. Как дым. Хоть и любит меня Гаврилов, но не в такой степени, в какой бы хотелось мне. Его любопытство ко всяким технических новшествам иной раз намного выше интереса ко мне. Я ревную: «Гаврилов, ты мне друг или нет?» — «Друг». — «А чего ж ты клюквы мне опять не собрал?»

И все снова упирается в «Дружбу».

Помнится, в 1955 году я работал в Перми, на заводе имени Дзержинского, столяром-ремонтником. Чинил окна и двери во всех цехах, а цехов было десятка два, не меньше. В одном из них собирали «Дружбу». Двадцать или тридцать штук за смену — не более. Название получила эта машина в честь нашей дружбы с Вьетнамом. Мне тогда и в голову не могло прийти, что моя дружба с Гавриловым упрется в нее же. Нынче Гаврилов опять сдал полтора десятка овец, денег у него много. За каждую овцу, если шерсть у нее достаточно длинна, но не переросла норму, государство платит около ста рублей. Мы долго судим с Гавриловым, куда идет мясо от сданных овец. Ну, полушубки, дубленки — дело ясное. Отправляют на БАМ. А кто, интересно, ест шашлыки из гавриловских чичек? (Так называют в наших местах баранов.)

Наконец, в один из приездов терпение мое иссякает, и за самоваром, в том особом состоянии, когда все кажется просто и доступно, я даю Гаврилову один секретный адрес и телефон. Как ни странно, телефон этот срабатывает. Гаврилов в восторге:

— Еду на участок! Завтра же еду!

За сколько и при каких обстоятельствах приобретается на участке «Дружба», мне неизвестно. Я знаю только о том, что там корпуса списанных пил бьют молотками, чтобы механики не тратили время на коммерцию. Гаврилов привез «Дружбу» в санях, словно жену, бережно укрывая ее тулупом и придерживая на крутых спусках колхозную лошадь. (По правде сказать, беречь-то надо было не пилу, а эту единственную в деревне лошадь.) В деревне он, еще не распрягши лошадь, решил опробовать покупку. Чихнув раза два, «Дружба» натужно взвыла, напустила синей вонючей гари и заглохла. Как ни старался Гаврилов — уж он и карбюратор отвинчивал, и масла в бензин добавил, и контакты зачистил, — пила безмолвствовала. На той же лошади, в ночь, он ринулся обратно на лесоучасток. Там он выпил с механиком две бутылки водки, пила опять завелась. Дома, однако ж, она снова забастовала…

Гаврилов наведывался на участок четырежды. Ну а сколько выпил водки, он даже не считал. Злополучная «Дружба» сожрала две, а может, и три романовских овцы — не надо никакого и волка. У Гаврилова даже открылась язва желудка из-за этих визитов к механикам.

Наконец новые бензопилы привезены были в сельпо, где Гаврилов давно стоял на очереди. Это были более мощные и более тяжелые «Уралы», в комплекте с насосами.

Гаврилов торжествовал. Начал с того, что дом соседки Евгении за полчаса распилил пополам. Осенью он едва ли не бесплатно испилил дрова у всех одиноких старух и пенсионеров. Он ходил по деревне гордо и независимо. Действительно, пила преобразила даже деревенский пейзаж: повсюду на белом снегу желтели березовые и осиновые опилки, пирамиды расколотых дров радовали глаза, быстро превращаясь в изящные ровные и высокие поленницы.

Пила сделала Гаврилова персоной № 1.

* * *

Евгении был ни к чему такой «вавилон», как она говорила. Жила одна, а домину имела на десятерых. Гаврилов за полчаса отпазгал своим «Уралом» всю заднюю часть этого «рейхстага», как он выразился. Потом разломал и за три дня пристроил небольшой коридорчик с маленьким закутком для поросенка. Евгения достала этого поросенка еще бело-розовым крохотным существом, взамен овцам и корове, которых уже не могла содержать. Все три ее дочки жили вдали, только сын не так далеко, в своем же остался колхозе, но на главной усадьбе. Евгения то и дело приходила звонить ему от Гаврилова: «Олё! Это хто? — кричала она в трубку, придерживая сивые волосы. — Олё…» Дозвонившись, она на весь вечер устраивалась глядеть телевизор. Особенно завлекали ее многосерийные детективные передачи, которые выводили из себя Гаврилова:

— Все наврано!

Было ясно, что Гаврилов злился не столько на то, что «все наврано», а на то, что эта техника была ему не по зубам. Он не осмеливался ее осваивать, на починку возил в райцентр. Иное дело «Урал» или мотоцикл! Этих двух он мог с завязанными глазами разобрать на мелкие косточки и тут же собрать. Не осталось бы ни одного винтика. Теперь мечтою Гаврилова был «Буран», который уже имелся у одного гавриловского знакомого: тот возил на «Буране» не только врачиху, чтобы сделать уколы своей жене, но и дрова из леса, и сено из поля. Гаврилов сначала ходил смотреть на это чудо прогресса. Но где вот его купишь? Знакомый покупал «Буран» тоже не сам, а его сын, работавший в Заполярье. Владелец «Бурана» жил на центральной усадьбе в типовом двухквартирном домишке из бруса. Соседями были как раз сын Евгении с женой и детьми.

Когда невестка болела или уезжала, Евгения была вынуждена ехать на центральную сидеть с внуками. Пока не было поросенка, это не вызывало у нее особенных нареканий. Но когда завелась животина, сразу же начались конфликты. Гаврилову перестало нравиться все это. Евгения не только часами торчала у телевизора, звонила родне через день, а в промежутках родня звонила Евгении, но и частенько уезжала, а тогда гавриловская жена была вынуждена брать у нее ключ от дома и кормить этого пресловутого поросенка. Опять же обида копилась, может, не столько из-за поросенка, сколько из-за «Бурана». Сосед евгениевской родни увозил старуху с таким дымом и треском, так демонстративно не замечал ни реки, ни дороги, что гавриловская душа щемила от зависти. По всем этим причинам Гаврилов совершенно безжалостно резал поросенка Евгении, она же тотчас покупала другого.

Гаврилов вычитал в каком-то календаре рецепт, как делать окорок. Никто раньше не делал в здешних местах окороков. Но Гаврилов сумел убедить Евгению в выгодности и удобстве этого дела. Зарезав в закутке поросенка, он на миг задумался. Что же дальше? Он связал поросячьи ноги, подвесил тушу на жердь и хотел уж было разводить под нею огонь. Но один — тоже знакомый — шофер, подвернувшийся на тот случай, неожиданно подал совет: «А паяльная-то для чего?»

Паяльную лампу заправили бензином, накачали давления, и синее пламя зашумело на всю деревню. Правда, шоферская мысль взыграла было еще дальше: зачем, мол, паяльная лампа? Взять прямиком облить тушу бензином да и подпалить. Но это была, конечно, шутка, Евгения зря испугалась. Свинью опалили, окорока разделали, хотя с непривычки никто этого сала не ел, даже колхозные шефы… Не успел Гаврилов разделаться с этим поросенком, как в закутке у Евгении уже похрюкивал новый, и рос он, как говорится, не по дням, а по часам. Евгения скармливала ему не только десятки буханок сельповского хлеба, но и черствые баранки, предварительно их размочив.

— Готова в него с обоих концов пехать! — ругался Гаврилов. — Куда это только государство смотрит?

Сам же, однако, тоже грешил буханочками, хотя и не с поросенком, — «этих рыл не люблю», — а с овцами. Но собственные грехи как-то меньше заметны.

Однажды Евгению потребовали на свадьбу. Где-то за Мурманском женился один из братьев невестки, но свадьбу почему-то делали у отца в колхозе. Наехало гостей. Расколотили пустующий дом, поскольку отец обитал в двух. (Одного винегрету, — как рассказывала позднее Евгения, — четыре бадьи наделали. А сколько бутылок было, дак и не сосчитать».)

Итак, Евгению вытребовали на свадьбу. Поросенка же кормить было некому, жена Гаврилова как раз тоже уехала в гости. Самого его и просить было нечего. Евгения заявила по телефону, что поросенка не с кем оставить, что она на свадьбу не поедет. Ей, кстати, не очень-то и хотелось на эту свадьбу: «Напьются до вострия да и лявзают, и лявзают, ни писен не спить, ни разговору».

— Нет, матушка, не бывать, — кричала Евгения в трубку. — Мне дом-то не на кого оставить. Кто будет кормить поросенка-та…

— Мама, а ты и с поросенком едь! — слышался в трубке невесткин голос. — Машину пошлем, либо «уазика», либо на микроавтобусе. Нам без тебя никак…

Вначале мысль ехать на свадьбу с поросенком показалась неприемлемой, как Евгении так и Гаврилову. Но чем ближе становился свадебный день, тем больше такая мысль приобретала жизненную реальность. Евгению увезли вместе с поросенком на центральную, а через три дня оба благополучно вернулись домой.

* * *

Надо не забыть сказать, что Гаврилов был еще и гармонист, причем неплохой. Но с годами этот вид его деятельности все более отходил на задний план. Молодежь давно заменила гармонь всякими гитарами и магнитофонами, а пожилые собирались теперь очень редко. Разве только на Восьмое марта да на День колхозника. Зато летом, когда деревня забита отпускниками, когда старухи набивают сеном либо соломой все допотопные матрасы и когда народ спит не только на чердаках, а даже в тех же поросячьих застенках, когда с каждым новым автобусом — по словам Евгении, «один одного башше», — появляются новые лица, — в такую пору Гаврилову нет отбоя от приглашений зайти, заглянуть, но только чтобы обязательно с хромкой.

Когда Гаврилов был помоложе, он ходил с удовольствием, играл часами, играл до мозолей. Теперь же начал стареть. Да и время этих сабантуев обычно падает на сенокос, когда надо косить, а не плясать и не орать на весь белый свет какие-то дурацкие, совершенно бессмысленные слова.

Чего только нынче не поют, какой белиберды не наслушаешься из этих, по выражению Евгении, магнитофончиков! (Она говорила: «магнитофончики», «сосудики», «клубики» и т. д. «Сосудики-то у меня стали худые, узенькие, только уколами и спасаюсь».) Так вот, эти самые магнитофончики появлялись в деревне как комары в разгар сенокоса. Волосатые отроки ходят с ними везде, вплоть до морошкового болота, а их родители, все еще не забывшие прежней жизни и прежней пляски, то и дело по очереди устраивают «вечера», то есть пьянки.

Гаврилову надоело играть этим приезжим бабенкам пенсионного возраста, которые даже частушки начисто перезабыли и обычно пели каждая свою, но весь вечер одну и ту же. Хорошо еще, что местные, родственницы, пели частушки все разные, и отпускницы на ходу вспоминали тексты и пристраивались. Впрочем, большинство из приезжих Гаврилов знал еще с отрочества и юности. Не с одной и у горюнов сиживал, если не сказать больше.

И все-таки ходить чуть ли не через день на вечера, пить и играть часами под пляску — дело не из очень приятных. Тем более в сенокос. Как-то Гаврилов познакомился поближе с одним магнитофонщиком — отроком, сыном одной из своих запредельных сударушек. Тот случайно записал гавриловскую игру и материнскую — вкупе с другими — пляску с частушками. Гавриловская мысль работала четко и просто: он тут же прикрыл гармонь и сел за стол, говоря:

— Бабы, ну-ко попляшите под магнитофончик! Я хоть стопку допью да покурю.

Отрок включил магнитофончик, молодящиеся пенсионерки пошли плясать…

Механизация была полная, можно даже не петь, поскольку те же самые, то есть свои же, голоса вылетали из магнитофончика. Громкие и облагороженные современной транзисторной техникой, они вначале поражали своей слепящей зеркальностью. Топот пляски тоже был слышен, новый топот иногда просто сливался со старым, и тогда многим пришла простая мысль: петь те же частушки, то есть помогать самим же себе, только записанным. Успех этой затеи был так неожидан, так хорошо все это получилось, что Гаврилов уже к осени имел собственный магнитофончик. Правда, к осени «вечера» пошли на убыль. Все равно, если компания не нравилась, Гаврилов даже не трогал из шкапа гармонь. Он вставлял в магнитофончик получасовую кассету и мог спокойно если не уйти домой, то не спеша беседовать о политике или о чем другом. Были случаи, когда бабенки пляшут, пленка кончится. Они перемотают (научит нужда калачи есть!) и по новой в пляс Гаврилов за банями тем временем стог сметал. Но никогда он не пользовался магнитофончиком у своей родни или в той компании, которая была ему дорога! В таких случаях неизменно шла в ход сама гармонь. Гаврилов знал разницу между суррогатом и натуральным продуктом…

— Ну, хорошо, — говорю я. — Вот ты косишь сено… Но косишь-то вручную? Сколько разов надо косой махнуть, чтобы насохло на такой стог? Наверно, тысячи.

Он соглашается со мной не сразу. Он всегда оставляет себе место для маневра, чтобы было куда отступить и не спеша оглядеться, чтобы не дать себя обдурить или оболванить. Но я и не собирался его оболванивать. Человек, приспособивший пылесос для растопки сырых дров и очистки от сажи печных поворотов, вызывал во мне чувство радости. За одну только мысль — приспособить стиральную машину для сбивания коровьего масла — я бы выдал Гаврилову любую медаль, не то что грамоту. Любую, какую бы он ни пожелал… Но медали его не интересовали, да и мои полномочия к выдаче их были совсем мизерными. Мои наезды в гавриловскую деревню были редкими.

Зимой Гаврилова поставили сторожем на ферму. В его обязанности входило отгребать в свою смену «жидкую фракцию», как выражаются ученые люди. (Умолчим, как эту «жидкую фракцию» обзывает Евгения.) После отгребания включается транспортерная цепь, другой транспортер, уже наклонный, только выплескивает жидкую фракцию за пределы коровника. В обязанности сторожа входит также накачивание воды в чердачный бак, топка парового котла и слежение за стельными коровами. В случае отела сторож обязан помочь корове родить.

Легко сказать, помогать родить! А если ты не хочешь даже смотреть такую картину? Это Максим Горький помогал однажды родиться — и не теленку, а человеку, — но TO Горький. На то он и пролетарский писатель. Так или иначе, автор этих строк при одном виде окровавленного последа убежал недавно домой с поля, где только что без всякой помощи отелилась корова. Такие случаи (без помощи) стали редкими, последние годы коровы почему-то не могут телиться без посторонней помощи. (Специалисты говорят, что виноваты корма: силос и концентраты, корове не хватает каких-то микроэлементов. Отсюда и яловость, и выкидыши, и невозможность родить без помощи человека.)

Глухой зимней ночью Гаврилова и настиг именно этот случай, когда корова, неспособная разродиться, измученная и готовая к смерти, жалобно стонала, помыркивала и уже закатывала большие плачущие глаза. Теленок шел правильно, то есть вперед головой и передними копытцами, но был такой здоровяк, такой лобастый, что застрял основательно и, как чувствовалось, безнадежно. Гаврилов долго изо всех сил тащил его то за уши, то за копытца, вытащил на одну четверть, но. к этому времени силы кончились и у коровы, и у него, то есть у Гаврилова. Корова издыхала. И тут Гаврилов, не мудрствуя лукаво, сбегал за веревкой, одним концом он охватил ноги и телячью голову, а другим привязал к навозному транспортеру. И… включил рубильник. Уже через пять минут обреченная было корова облегченно вздохнула, а теленок то и дело вставал на задние ноги. Передние пока не держали его.

Увы, никто не дал Гаврилову ни медали, ни авторского свидетельства. Об этом даже не написали в районной газете.

— Это ты верно, — говорит Гаврилов, — насчет косьбы-то. Ведь вон для охотников и рыболовов чего только не придумала промышленность! Моторы всякие, палатки, примусы. Все для туриста. А косилку по сию пору не могут придумать…

— А ты сам. Возьми вон мотор от мотоцикла, передачи там, сцепление.

— Да я видел по телевизору. Не одни мы, другие и прочие тоже думают. А ты видел чехословацкую-то? Эх, была бы у меня такая косилка. Да я бы один накосил чуть не на все колхозное стадо! Я бы и в ус не дул! Нет, а ты помоги мне достать эту косилку, а?

— Нет, не помогу! — говорю я. — У меня такого блата нигде нет…

— Косилка — это все… — задумчиво говорит Гаврилов.

1983