Рекламная любовь

Глава 20 МЕРТВЫЕ СРАМУ НЕ ИМУТ…

Вячеслав Иванович Грязнов рассматривал сидевшую напротив него женщину, которая тихо плакала, уткнувшись в носовой платок. И пока она плакала, приговаривая: «Простите, я сейчас… Я сейчас успокоюсь…», он рассматривал жену воротилы отечественного рекламного бизнеса, Софью Марковну Трахтенберг. И тяжелый вздох готов был вырваться из могучей груди Грязнова. Внешний облик супруги убитого никак не соответствовал ее статусу. Скорее, она была похожа на обычную домохозяйку из семьи среднего достатка. Вот и одежда, хоть и дорогая, что очевидно, но… И брюки, и широкая блуза — все было как-то не с ее плеча, что ли. Гораздо легче было представить ее на кухне, возле плиты в фартуке или халате. Вот и руки явно знакомы с работой по дому: коротко остриженные ногти, трещинки на пальцах, один из которых заклеен лейкопластырем. Порезалась, подумал Грязнов. Лицо и шея в морщинах. То есть свои пятьдесят мы не скрываем… А могла бы разориться на подтяжку или еще что-либо в том же роде.

— Простите меня, — еще раз всхлипнула женщина. — Тридцать лет вместе, и такой ужасный конец…

Трахтенберг был женат первым браком. На Софье Марковне. А мог бы и сменить старую на новую, как говорится в рекламном ролике ее мужа. Но не сменил. Что же это за семья?

И могла ли Софья Марковна быть причастна к убийству своего мужа? Это и предстояло выяснить Грязнову.

— Соберитесь, голубушка, — ласково проговорил он. — Понимаю, как вам тяжело…

— Вы женаты? — сквозь слезы спросила женщина.

— Увы, нет.

— Тогда вы не понимаете… Мы со студенческой скамьи…

— Да? Вы с мужем вместе учились? — Ее нужно было отвлечь, чтобы слезы перестали наконец течь по дряблым, отвисшим щекам рано увядшей женщины.

— Да. Мы учились на одном курсе, в одной группе.

— Скажите, каким был Арнольд Теодорович в юности?

— О, он был замечательный, лучше всех, — слегка оживилась женщина. — Самый остроумный, самый веселый. Вечно что-то придумывал. Агитбригаду создавал или команду КВН. И везде был капитаном, первым. Весь курс был в него влюблен. Все девчонки. Я даже думать не смела, что он обратит на меня внимание… Хотите, я покажу нашу фотографию тех лет?

— Конечно, — кивнул Грязнов.

Женщина полезла в сумочку, достала черно-белую любительскую карточку. На ней юная, прелестная девушка улыбалась тихой застенчивой улыбкой, прижавшись к высокому парню. Ветер развевал длинные светлые волосы девушки и черные вихры парня.

«Однако время не красит», — с грустью подумал Грязнов.

— Замечательная фотография.

— Это мы в агитпоходе. Ездили по Подмосковью. Арнольд пел под гитару, потом у нас еще был сводный хор, потом он еще читал стихи. Как он стихи читал, вы бы слышали!

Она снова собралась заплакать, Грязнов увидел и поспешил спросить:

— А что делали вы? Танцевали, наверное?

— Что вы! У меня никаких талантов нет. Просто он меня таскал с собою повсюду. Я больше на кухне. Ребята с утра уедут в совхоз — и на весь день. А я им готовила, прибиралась… Мы обычно в школах-интернатах жили. Помните, раньше были школы-интернаты? Летом они пустовали.

— Они и сейчас есть. И, увы, переполнены даже летом. Но вернемся к вашей студенческой юности.

Значит, они на концерт, а вы на хозяйстве. И не скучно было весь день одной?

— Что вы! Когда же скучать-то? На двадцать человек наготовить, да полы помыть, да постирать. Мальчишки совершенно не умели стирать! — чуть улыбнулась она. — А вечером они вернутся голодные, полные впечатлений. И за стол скорей. И все меня нахваливали… Я была вечерней царицей… Шутка, конечно. Потом рассказы: где и как выступили, какие были накладки… Смеялись до упаду. Потом песни пели. Какое было время!

Софья Марковна затихла. Заплаканные глаза смотрели за окно. В них плавало прошлое.

— Гм-м, — кашлянул Грязнов, напоминая о себе. — Потом вы поженились?

— Да. На пятом курсе. После окончания остались преподавать в том же вузе. Поступили в аспирантуру. Диссертации защитили. Собственно, еще лет десять студенческая жизнь продолжалась…

«Интересно, она знала о том, что ее муж параллельно с диссертацией занимался «ювелиркой»? — думал Грязнов. — Похоже, что не знала. Но Трахтенберг-то каков! Подпольный миллионер Корейко!»

— Скромно жили? Преподаватели ведь зарабатывали немного.

— Нет, вы знаете, на жизнь всегда хватало. Арнольд где-то подрабатывал всегда. То вагоны разгружал, то платные концерты устраивал. Несколько наших ребят сколотили ансамбль. Помните, они еще назывались ВИА. Арнольд им помогал раскрутиться, как сейчас говорят. Вы не подумайте, ничего такого недозволенного! — воскликнула она, опасаясь, видимо, что грозный генерал накажет ее усопшего супруга за невинные шалости двадцатилетней давности.

— Что вы! Я и не думаю! То есть материально вы жили хорошо?

— Да, вы знаете, в еврейских семьях не положено жить плохо… — простодушно ответила она.

«Интересная мысль. Это что же, Моисей им так наказал?» — хмыкнул про себя Грязнов.

— …Муж — добытчик. Жена — хозяйка дома, мать своим детям. Настоящая мать, которая всегда рядом. Когда родилась Диночка, а она у нас поздний ребенок, я работу оставила. Целиком посвятила себя дому. Тем более что Алик уже увлекся рекламой. Работал допоздна. Иногда и ночевать не приходил, столько работы было…

«Известно, какая у мужиков работа по ночам», — опять-таки мысленно усмехнулся Грязнов.

— А почему он увлекся рекламой?

— Ну… Алик был очень активным, талантливым человеком. В вузе ему стало скучно. Тем более что работа ректора, а он тогда уже был ректором — чисто административная. А Арнольду хотелось творчества. И когда подул ветер перемен, — она так и сказала! Безо всякой иронии! — Алик, конечно, отдался новому со всем пылом своего сердца.

«И, видимо, тела», — про себя добавил Вячеслав.

— Супруг не рассказывал вам о работе?

— Нет. Он очень уставал. Дом был для него отдушиной, местом отдыха. Я никогда не теребила его расспросами. И Диночка тоже. Мы старались сделать так, чтобы ему было уютно и покойно.

— Но ведь он был человеком публичным. Приемы, презентации. Вы там бывали?

— Нет. Я совершенно не светский человек. Мне все это не интересно. И эти его партнеры по бизнесу… Если хотите знать, я ненавижу рекламу. И мне не нравилось, что Алик этим занимается. Но я ему не указчица. Он делал, что хотел. Конечно, он всегда приглашал меня с собою на все мероприятия, но я отказывалась. По мне, лучше прочесть хорошую книгу или посмотреть хороший фильм.

— Понятно. Вы простите меня, что я касаюсь больного… Работа у меня такая. Скажите, Софья Марковна, вашему мужу не угрожали? По телефону или почтой. Он вам ничего такого не рассказывал?

— Нет. Ну как вы не поймете: наши отношения были выстроены так, что он никогда не вмешивался в мою епархию, а я в его дела. Он никогда не спрашивал меня, как я готовлю фаршированную рыбу. Он просто любил ее кушать. И я никогда не расспрашивала его о делах. А он никогда не говорил со мной о своих проблемах.

— Но вы могли слышать обрывки телефонных разговоров… Вообще, когда люди близки друг другу, настроение, состояние души чувствуются без слов. Так, наверное?

— Он меня щадил. У меня, видите ли, больное сердце. Мне очень вредно волноваться.

«Теперь уж и не придется», — едва не произнес Грязнов вслух.

— А как вы отдыхали? Ездили куда-нибудь?

— Нет. После того как мы перебрались в загородный дом, а это было пять лет назад, я вообще никуда не выезжала. Мне очень нравится наш дом. И там всегда достаточно работы. По саду и вообще… Я, знаете ли, люблю землю, люблю в ней возиться. Кроме того, мне противопоказано солнце. Но Алик, разумеется, ездил отдыхать. Я на этом настаивала. Он объездил всю Европу, бывал в Африке, в Америке. Ему это нужно было и для работы. Он ведь рекламировал и туристические агентства.

— И что же, он всегда ездил один?

Софья Марковна секунду помедлила с ответом, затем подняла голову, надменно взглянула на Грязнова заплаканными глазами.

— Если вы хотите спросить, изменял ли мне мой муж, так и спрашивайте! — отчеканила она. — Если вам неудобно задавать прямые вопросы, я сама вам скажу: разумеется, да! Где вы видели мужчину, который за тридцать лет ни разу не изменил жене? Конечно, у него были увлечения, интрижки, просто мимолетные связи. Но какое это имеет отношение к семье? — высокомерно спросила женщина.

— Действительно, — ошарашенно ответил Грязнов.

— Он никогда не ставил меня в неловкое положение — и этого довольно. В еврейских семьях не принято обращать внимание на измены мужей…

«Надо будет посоветовать Сане принять иудаизм», — успел подумать Грязнов.

— …Дома он был заботливым, любящим мужем и отцом. И этого довольно.

— Вы простите меня, Софья Марковна, что я вторгаюсь в столь личную сферу вашей жизни. Но вопрос мой не праздный. Мы ищем убийцу вашего мужа. Ищем заказчика преступления. Должны же быть мотивы…

— Ищите, это ваша работа! Мне дела нет до чьих-то там мотивов… Я не хочу знать, кто это организовал. Арнольда мне никто не вернет! И мне все равно, будет убийца изобличен или нет. Моя жизнь кончена, понимаете?

— Но… У вас есть дочь. Может быть, ей не все равно.

— Дина уже четыре года живет за границей. Зачем терзать девочке сердце?

— Но она могла слышать об обстоятельствах трагедии по телевизору, прочитать в газетах.

— К счастью, мы воспитали ее так, что она не верит ни телевидению, ни газетам. Я сказала ей, что произошел несчастный случай. Что преступление совершил психически больной человек. Безо всяких мотивов. А как, по-вашему, здоровый человек стал бы взрывать себя вместе с жертвой?

Логично… А она не так глупа, как кажется…

— Ну хо-ро-шо, — с расстановкой произнес Грязнов. — То есть, конечно, ничего хорошего. Положим, убийство совершил больной человек. Но ведь на вашего супруга уже покушались два месяца тому назад, верно?

— Это могло быть ошибкой. До этого на него никто не покушался.

— Вот именно! Что же произошло такого, что могло бы…

— Я уже сказала вам, что ничего не знаю о делах мужа. Прошу вас, перестаньте меня мучить. Мне трудно продолжать. Я вчера его похоронила, всю ночь не спала. Имейте жалость! — Она приложила ладонь к груди. Лицо побледнело.

— Может быть, нужно лекарство? — испугался Грязнов.

Женщина лишь отрицательно качнула головой.

— Хорошо, на сегодня действительно хватит. Извините, что приходится мучить вас. Я по долгу службы. Еще пара минут — и все. Подведем итоги. Значит, вы, Софья Михайловна, утверждаете, что вашему мужу никто не угрожал, так?

— Так, — кивнула вдова.

— И врагов у него не было?

— Я таких не знаю.

— И у вас нет никаких соображений относительно мотивов преступления?

— Нет.

— Что ж, распишитесь под протоколом, пожалуйста. Благодарю. Может быть, вызвать «скорую»?

— Не надо. У меня в машине есть все необходимое.

Софья Михайловна медленно, тяжело поднялась, направилась к двери. Грязнов смотрел вслед и размышлял о ценностях еврейской семьи. Его странные мысли прервал звонок Турецкого.

— Как дела, старый? — вскричал тот.

— Потихоньку. Только что беседовал с мадам Трахтенберг.

— И что?

— Узнал много нового об укладе жизни в еврейских семьях.

— Вот как? Подскочить на Дмитровку можешь?

— Отчего нет? Чай, не ногами ходим. Машина под окном, через пятнадцать минут буду.

— Лады! Я пока насчет кофе распоряжусь.

— Привет Наташеньке!

— Сам передашь! — отрезал друг и товарищ. И дал отбой.

Ровно через четверть часа Наташа вкатила в кабинет шефа столик, сервированный на две персоны. Персоны, а именно собственный начальник Александр Борисович и его друг, начальник весьма грозного ведомства, пожилой (по мнению Наташи), но очень милый мужчина Вячеслав Иванович Грязнов, сидели напротив друг друга в клубах табачного дыма.

— Налей кофейку, Наталья, и свободна. Мы уж сами похозяйничаем, — распорядился шеф.

Генерал Грязнов улыбнулся Наташе, но как-то так, недостаточно…

Девушка ушла слегка расстроенной. Турецкий тут же открыл дверцу сейфа, извлек бутылку армянского коньяка.

— Ну как прошел разговор с вдовой Трахтенберга? — наполовину наполняя крохотные пузатые стопочки, спросил он.

— Ха! Это не разговор — это песня! Сага о еврейской семье.

— Не понял?

— А что тут понимать? Нет у вдовы мотива на убийство, ясно как божий день. Несчастная баба, любящая покойного мужа, плачет, страдает и ничего не знает.

— Но у таких мужиков бабы обычно в центре вселенной. Вокруг них весь земной шар крутится. Они актрис отбирают, секретарш выбирают, чтобы, значит, без неприятностей…

— А вот все и не так, Санечка. Жизнь многообразна. В ней есть место для каждой индивидуальности. Софья Марковна, видишь ли, застряла в комсомольской юности. Где-то в середине семидесятых — начале восьмидесятых: костры, походы, авторская песня, андеграунд. Светские тусовки терпеть не может. И никогда их не посещала. Предоставляла мужу полную свободу действий. Поскольку в еврейских семьях не принято вмешиваться в дела мужа.

— Тем более, когда тебе уже полтинник, — вставил Турецкий. — Ей ведь пятьдесят с хвостиком?

— С небольшим. Они с покойником ровесники.

— Тогда понятно, что она не любила ходить на тусовки, где царили молоденькие финтифлюшки. Непонятно, почему он не сменил жену на что-нибудь двадцатилетнее.

— А зачем? Она ему абсолютно не мешала. Создавала уют. К ней не нужно было приспосабливаться, ублажать, таскать по курортам. Очень удобная жена.

— Он, говорят, был жутким бабником.

— Ее это не смущало. С ее слов, в еврейских семьях не принято ревновать мужей и ограничивать их… потребности.

— Прямо как в восточных семьях: что муж ни сделает, то и хорошо.

— Вот именно, Санечка! Ты прочти протокол — слезами умоешься. И поймешь, что для тебя рай — это земля обетованная! Не знаю, как для Ирины, конечно…

Пока Турецкий читал, Грязнов налил себе еще коньяку, с удовольствием выпил, закурил.

Турецкий, пробежав глазами листки, присоединился к приятелю. То есть капнул в стопку и себе, любимому, выпил и закурил.

— Мне это, знаешь ли, анекдот напоминает, — раскинувшись в кресле, начал он. — Рассказать?

— Так ты уже почти начал, — хмыкнул Грязнов.

— Рассказываю. Приходит русская девушка в синагогу. Говорит: «Ребе, я выхожу замуж за еврея. Я простая девушка из простой русской семьи. Не знаю ваших нравов и обычаев. Боюсь опростоволоситься. Научи меня, ребе, что можно делать, а чего нельзя?» Тот начинает ее просвещать. Дескать, нельзя работать по субботам, то да се. Вот, в частности, нельзя танцевать с мужем. «Как? — удивляется девушка. — Почему?» — «Ну нельзя, и все. Таков обычай», — отвечает раввин. «А в интимной жизни как?» — забеспокоилась девушка. «О, там почти никаких ограничений. Делайте что хотите!» — «А лежа можно?» — «Да!» — «А на боку?» — «Запросто!» — «А по рабоче-крестьянски?» — «Да!» — «А в позе наездницы?» — «Естественно!» — «А сидя можно?» — «Конечно!» — «А стоя?» — «Вот стоя нельзя! Ни в коем случае! Это может перейти в танец!» — строго произнес раввин.

Грязнов рассмеялся.

— Что ты хочешь этим сказать?

— То, что вдова очень хорошо понимала, что можно, а чего нельзя. О чем позаботиться, а куда нос совать ни в коем случае не следует. Поэтому он коней на переправе и не менял. Ты, Славка, прав: такая жена просто клад. Но нам-то с этого что за толк? Никакой зацепки.

— Абсолютно, — подтвердил Грязнов. — Кроме того, что мадам следует исключить из списка лиц, подозреваемых в организации убийства Трахтенберга. Тем более что все их имущество, нажитое непосильным трудом, записано на Софью Марковну и Дину Арнольдовну, их дочь. Загородный коттедж, квартира в Москве на Кутузовском, два автомобиля — «кадиллак» и «лендровер», квартира в Лондоне, земельный участок в Ницце, где стоит небольшой, но очень милый особнячок — это все на жене и дочери. За ним, со слов налоговиков, — только «вольво», акции телекомпаний и некоторых фирм-клиентов.

— Гол как сокол, — сокрушенно покачал головой Турецкий.

— Да… Это я к тому, что и материальных мотивов убийства у вдовы нет. У нее и так всего выше крыши. А она любит читать книжки и копаться в земле. То есть припадать к истокам.

— Может, так оно и есть.

— Наверное. Похоже на то. Я вот, Саня, только одного не понимаю: у мужика в прошлом были в руках такие бабки! Наличные, никем неучтенные. Это когда он в «золотом бизнесе» крутился… И чтобы он теперь не имел никакого тайного приработка?

— Зачем? Его агентство процветало, и так бабки шли немереные.

— Так не на него же одного они шли. Во-первых, их там трое учредителей, как ты помнишь. Управление коллегиальное. Прибыль на паях. Приходилось делиться. И чтобы он не имел своего собственного кусочка? Такой весь нараспашку?

— Ну не знаю. Что гадать. Давай слушать запись моей беседы с его предшественником, Иваном Артеменко, калекой и матерым человечищем.

Турецкий включил диктофон, зашуршала пленка. Грязнов внимательно слушал, иногда — посмеиваясь и поглядывая на Александра.

Александр хмуро курил. Наконец запись кончилась.

— Нет, как он тебя отделал-то, Санечка! — хохотал Г рязнов. — И про козлов пассаж не слабый, и про собственное превосходство… Как же ты вытерпел, гордый наш?

— Еле сдержался! Если бы не тяжелое увечье, я бы с ним по-другому… А так что ж, лежачего не бьют.

— Не похож он на лежачего, — усмехнулся Грязнов.

— Ты не хихикай! Ты слушай! Ничего в глаза, то есть в уши, не бросается?

— Так, так… А ну-ка, прокрути еще разок… Ага! Вот здесь. Стоп! Слушаем.

Турецкий отмотал пленку, нажал «пуск». Оба внимательно слушали чуть приглушенные пленкой мужские голоса. Вот голос Турецкого:

— Ладно, хватит, — остановил запись Турецкий. — Ну что? Ты на что обратил внимание? — словно сверяясь со своим впечатлением, спросил он приятеля.

— На то, что, во-первых, он тебе постоянно отвечает вопросом на вопрос. Это, правда, принято в еврейских семьях.

— Артеменко-то каким боком?..

— Я шучу, Санечка. Главное, он ясно дает понять, что все не так просто с этими двумя взрывами.

— Вот именно! Прямым текстом! Что же получается? Трахтенберг устроил взрыв, предназначенный охраннику? Причем мы видим абсолютно схожий почерк: четко направленный взрыв, кумулятивное взрывное устройство. Просто снайперские взрывы, ей-богу! Словно исполнены одними руками. Или одной командой. Но со слов Артеменко, Трахтенберг наказал своего охранника. Получается, что Трахтенберг хотел убрать Малашенко руками подчиненных, так, что ли?

— Может быть. Но, в конце концов, бывшие гэбэшники сидят в охране не только Траха. В команде его конкурентов такие же ребятишки парами ходят. И методы у них могут быть одинаковые. Возможно, что и первый взрыв предназначался Траху, но ошибочка вышла. Которую через пару месяцев исправили. Говорил же Артеменко про марку «Горбань». Что они не поделили?

— Это нам Олег Левин расскажет. Жду его с минуты на минуту… Во всяком случае, немедленно следует разыскать Малашенко! Я уже распорядился на этот счет.

В этот момент в дверь просунулась коротко стриженная голова оперативника Фонарева.

— Входи, — махнул ему рукой Турецкий.

Шура вошел. По комнате поплыл запах алкоголя.

— Это что еще такое? Ты пьян, что ли? Ты где был? — изумился Александр Борисович.

— Пиво с мужиками пил, — вставил Грязнов.

— Нет, Александр Борисович! Я был на задании! У родственников погибшего водителя Шатрова.

— А почему от тебя спиртным разит?

— Так поминки же! Оказывается, Шатрова сегодня хоронили.

— Хорошо устроился! — покачал головой Александр. — Специально, что ли, такой день для визита выбрал?

— Не, они мне сами назначили… Хотели, чтобы и я помянул.

— Больше некому, что ли? Садись давай. Отчитывайся. Раз уж на поминки попал, спецназ-то видел? Я имею в виду охрану.

— Не-е! Те на джипах приехали, деньжищ матери сунули, по рюмке хлопнули и отвалили. Когда я пришел, там только сын был с женой. Мать Шатрова спала уже. Я с этими двумя общался.

— Под протокол?

— Не, не стали бы они под протокол. Я ж их разговорить хотел…

— Разговорил? — строго спросил Турецкий.

— Ну, в общем, да.

— Информацию принес какую-нибудь?

— Ну, в общем, нет.

— Так за каким чертом ты там сидел? — взревел Турецкий.

— Ну не совсем, чтобы не принес… Они, конечно, про заказчика преступления ничего не знают. Вообще, Николай говорит, что покойный брат, водила Трахтенберга, никогда ничего о своей работе не рассказывал. Что вся эта работа была обставлена с жуткой секретностью. Якобы Шатров давал подписку о неразглашении и все такое… И проговорился Николай, что Трахтенберг жутко боялся покушения. Что Семен, мол, никогда заранее не знал, куда ехать за шефом: то ли домой, то ли в офис, то ли в его публичный дом.

— Как-как? Куда? — изумился Турецкий.

— В публичный дом.

— Это что же, он по девкам публичным ходил? — не поверил Грязнов.

— Нет! Это прозвучало так, что, значит, дом терпимости принадлежал самому Трахтенбергу. Жена брата, она болтливая такая хохлушка, да еще и выпила…

— В твоей компании, — не удержался Турецкий

— …Так она прямым текстом подтвердила, что, мол, был у Траха— это они его так называли, публичный дом. Она еще добавила: «что там эти девчонки из телика».

— Из какого телика?

— Я-то откуда знаю! Этот брат покойного, он так потом распсиховался, что я еле ноги унес. Чуть диктофон не выронил!

— Так ты с диктофоном был? Запись сделал?

— Ой! Забыл совсем! Вот же она!

Фонарев полез в карман, извлек черную пластиковую коробочку.

— Ну ты, Шурка, даешь! — только и вымолвил Турецкий. — Включай!

— Сейчас, сейчас, Сан Борисыч, — засуетился Фонарев.

В комнате установилась тишина. Все трое пододвинулись к диктофону.

— Что там за музыка? Не слышно ничего! — злился Турецкий.

— Это у них Синатра пел. Не мог же я сказать, чтобы выключили, — шепотом оправдывался Фонарев.

— Молчи! — цыкнул Грязнов.

— Вот! Вот оно!

С пленки послышался нетрезвый голос Фонарева:

— отвечал также весьма нетрезвый женский голос.

— Это Алена, жена брата, — пояснил Фонарев. На него шикнули.

— Во! Это брательник его, Николай. Слышали, как заорал? — опять вставил ремарку Шура.

— Заткнись! — зашипел Турецкий.

Мужчины дослушали запись до конца, молча посмотрели друг на друга.

— Ладно, Шура, ты домой дуй, отсыпайся. Если бы не эта пленка, выговор тебе был бы обеспечен!

— А так?

— А так тоже обеспечен. Пить не нужно на боевом задании, — как бы строго произнес Турецкий. Глаза его смеялись.

— Ага! Понял, Сан Борисыч! — расплылся Фонарев.

— Исчезни с моих глаз!

— Уже исчез!

Дверь захлопнулась. Друзья остались вдвоем.

— Ну, как тебе информация? — Турецкий закурил очередную сигарету.

— Так вот же, Санечка! — возбужденно откликнулся Грязнов. — Вот тебе и секретный личный доходец! Подпольный публичный дом!

— Да ну тебя, — отмахнулся Турецкий.

— А что? Помнишь, Артеменко говорил тебе, что Трахтенберг отбирал для своих роликов исключительно незнакомые публике лица.

— Да, будущих артистов набирали чуть ли не с улицы…

— Вот! Но ведь среди них могли быть девушки, которых вообще никто не стал бы искать. Мало ли таких…

— Дай юноши тоже…

— Вот именно! Отснялись в ролике, показали себя во всей красе, страна на них каждый день по сто раз насмотрелась — и вперед, осваивать древнейшую профессию. Днем ты видишь прелестное создание на экране, выставляющим свои исключительно гладкие ножки, от которых мухи дохнут…

— Не дохнут, соскальзывают.

— Неважно… А вечером ты эти ножки себе на шею закидываешь…

— Эй, ты что это, старый? Ишь, размечтался!

— Я ж не о себе! Это как версия!

— Да ну тебя, Славка! В чем версия-то состоит? Ревнивая шлюха устроила взрыв? И где же она пластит добыла? Как бомбу смастерила? А кто ее на крышу положил? Мальчик из того же борделя подпольного? Я в публичный дом слабо верю. То есть вообще не верю! Респектабельный был человек, у него репутация! Накрыть же могли в любой момент. Нет, он побоялся бы.

— А подпольным золотишком баловаться, будучи одновременно ректором вуза, это как? И не просто баловаться, а поставить дело на широкую ногу, чеченам конкуренцию составить! Это не опасно? А Трахтенберг не побоялся! И не поверю я, что он из подпольного «цеховика» переделался в белого пушистого зайчика-бизнесменчика. А касательно того, что накрыть могли или могут — так на то и конспирация, и секретность, и подписки о неразглашении, и конверты пухлые… Потому и брательник убитого водилы на твоего Шурку вызверился. Понимает, что там секретность легко обеспечивается: одно лишнее слово — камень на шею и в речку, раков кормить. И вспомни, какую фразу произнес Артеменко в адрес Трахтенберга: «Мертвые сраму не имут». К чему эта цитата из библии?

— Ладно. Это отдельная тема. Меня в данный момент интересует, что могло произойти между Трахтенбергом и его охранником Малашенко… Как его имя? Забыл, черт!

— Григорий Николаевич, — напомнил Грязнов. — Сейчас позвоню своим. Что они там, заснули?

Но мобильник Грязнова зазвонил первым.

— Грязнов, слушаю. Не нашли? Как? А дома? Нет? А что соседи? Понятно… А жена у него есть? Где? Так, так… Установите наружку. Еще нужно выяснить, есть ли на нем автомобиль. Номер узнайте. Ищите машину. И еще раз допросите начальника охраны, Смирнова. Надавите там на него!

— Пропал, что ли?

— Со слов соседей, Малашенко после катастрофы, ясное дело, в больнице валялся. И домой уже не вернулся.

— А что жена?

— Жены тоже давно нет. Где она— соседи не в курсе. Говорят, Малашенко жили очень замкнуто, но не так чтобы дружно.

— А что говорят коллеги по работе? Начальник службы безопасности фирмы Смирнов?

— И сам Смирнов, и его коллеги показывают, что, после того как Малашенко выписался из больницы, шеф, то есть Трахтенберг, якобы назначил ему весьма солидный пансион. И отпустил восвояси. Чтобы, значит, Григорий Николаевич жил себе на покое. Где он обитает, никто не ведает. Якобы собирался пожить у друга в деревне, но адреса не оставил.

— Врут ведь, сволочи! Помнишь, когда Малашенко на своих костылях пришкандыбал на место взрыва, он что сказал?

— Что?

— Его спросили, откуда он знает про взрыв, а он ответил, что ребята из охраны позвонили. Из джипа сопровождения.

— Правильно. Мой Колобов им тот же вопрос задал. Они ему дали номер мобильного. Только не отвечает мобила. Малашенко вполне мог сменить номер.

— Что же твой Колобов… Неужели не выпытать…

— Санечка, ты не забывай, что там не братки узколобые беседу ведут. А офицеры, некоторые из ГРУ, как Малашенко. Их с кондачка не возьмешь. Они сами кого хочешь заговорят. Их только с использованием спецсредств допрашивать. С каким-нибудь «коктейлем правды».

— Размечтался! Ладно, это все девичьи грезы. Нужно найти Малашенко! Чует мое сердце, он нас и к заказчику убийства приведет. Если не он сам им и является… Да где же этот Левин, черт его раздери!

— Я здесь, Александр Борисович! — в дверях стоял «важняк» Олег Борисович Левин, бывший стажер, а ныне первый помощник Турецкого.