Решающий поединок

Говорит и показывает Мадрид

Стеклянная дверь приглушенно закрылась за моей спиной. Прохлада аэровокзала оказалась позади.

Весеннее солнце лучилось зноем, и его яркие осколки, отскакивая от хромированных частей машин, слепили.

Опустил чемодан на асфальт. Он пристроился у ног будто собака, услышавшая команду «Сидеть!» Что прикажете делать дальше? В аэропорту «Ле Бурже» меня должен быть встретить наш корреспондент в Париже, но он опаздывал.

Пристраиваясь на стоянку, набитый людьми до отказа бежевый «ситроен» пятился, пытаясь раздавить мой багаж. Бампер автомобиля все же колыхнул его. Я решил взглянуть на водителя, у которого был такой снайперский расчет, и увидел улыбающуюся физиономию олимпийского чемпиона по гимнастике Юрия Титова.

— Ну и нервы у тебя! Думал, завопишь. Прямо на чемодан ведь попросил сдать машину. Еще с поворота тебя углядел.

— А ты откуда?

— Гимнасток возил в Марсель на международный турнир. Девчонки, поторапливайтесь!

Из машины вышла разморенная дорогой Люда Турищева.

— Здравствуйте, — сказала гимнастическая «звезда», мельком взглянув на меня.

Ольга Корбут обошлась без приветствия. Даже когда я помогал ей доставать сумки из багажника, она не обратила никакого внимания на мое существование.

— А ты чего ждешь? — спросил Титов. Я коротко объяснил ситуацию.

— Садись в наш «ситроен» и кати в город. Там разберешься.

— Подожду.

— Тогда прощай.

С грустью смотрю им вслед, но вдруг замечаю делегацию, направляющуюся к аэровокзалу. Вид у процессии был явно не спортивный. И только увидев чемпионку мира по шахматам Нону Гаприндашвили, понял все.

— Нона, — окликнул я, — с Олимпиады?

— Из Ниццы, — кивнула она, ничуть не удивясь, что встретила меня здесь.

— С победой!

— Спасибо. И до свидания.

Я посмотрел на часы и решил: подожду еще минут десять и поеду в город сам.

Но тут же, словно щадя мои нервы, появился долгожданный коллега. Извинившись за опоздание, сунул мой чемодан на заднее сиденье своей машины и спросил, усаживаясь за руль:

— В какой отель? — Услышав ответ, хмыкнул. — Надо подыскать поближе к испанскому консульству, это нелишне: за Пиренеи с советским паспортом попасть не так просто, нахлопочешься.

За барьером испанского консульства лысеющий господин со щеточкой усов повертел паспорт в руках, полистал увесистые, словно телефонные справочники, книги и положил документ на стойку. Из-за зеленоватых стекол очков на меня смотрели равнодушные глаза, напоминавшие маслины.

— На сеньора заявки нет. Следующий, — проскрипел голос чиновника. Разномастная очередь колыхнулась, сдвинув меня влево. Правой рукой чиновник штемпелевал чистую страницу очередного документа, левой сгребал в конторку деньги, полученные за визу. Очередь после очередного удара штемпеля передвигалась еще на шаг.

На следующий день я пришел в консульство едва ли не первым. Чиновник, словно увидев меня впервые, небрежно повертел в пальцах паспорт и полез в гроссбухи.

— Сожалею, ничего нет. Следующий.

На сей раз я решил сражаться до победного. Будут же у него когда-нибудь паузы в работе, прервется хотя бы раз эта людская цепочка из рабочих, возвращающихся в Испанию со своими семьями, туристов, жаждущих посмотреть корриду, «хиппи», мечтающих о теплом юге.

Чиновнику, хотя он и работал виртуозно, приходилось жарко: щелк — печать украсила очередной паспорт, звяк — летят в кассу деньги.

— Сеньор. Может быть, мне обратиться к консулу? — пытаюсь я внести перебой в его налаженный ритм. — Чемпионат мира скоро в Мадриде начнется. Я спортивный журналист!

— О'кэй. Сеньор, в рамках законности я постараюсь ускорить дело.

Занимаясь очередным просителем, чиновник действительно куда-то звонил, что-то выяснял и, лишь отпустив последнего, сказал:

— Министерство иностранных дел хочет, чтобы кто-либо из Международной федерации борьбы подтвердил желательность вашего присутствия на чемпионате. У вас есть там друзья?

— Но при чем здесь Федерация, — переспросил я. — В моем присутствии на соревнованиях заинтересовано Советское телевидение. Я — спортивный телекомментатор.

— Понятно, сеньор. Но если никто не обратится в наш МИД… На всякий случай, приходите завтра пораньше, — сжалился надо мной чиновник,

В отеле попросил портье связать меня с Испанией. Едва успел подняться в номер, как зазвонил телефон.

— Алло, Мадрид… Дворец спорта… Я хочу говорить с президентом Международной федерации борьбы. Хорошо, жду. Алло, господин Эрцеган. Ради бога, говорите по-русски или на своем родном югославском. Спасибо. Беспокоит вас… да-да, тот самый. Нет, не из Москвы, из Парижа. Застрял. Не дают визу. Срываются трансляции. Подтвердите, что я не Джеймс Бонд. Благодарю заранее.

Ух! В ушах стоит гул. Слышимость — будто Мадрид перенесли на Северный полюс.

Ирония судьбы: мечтал попасть в Париж, своими глазами убедился, что он стоит мессы, а сам спешу вырваться из города.

Выхожу из отеля. По Елисейским полям спускаюсь к Сене. Сегодня надо побывать в «Ротонде». Там любили сиживать Э. Хемингуэй и П. Пикассо. Нашел знаменитое кафе без труда. Устроился за столиком. Стулья поставлены так, что сидишь лицом к улице: ты как бы в первом ряду партера, а улица — сцена. Не знал раньше, что есть такое увлекательное занятие — потягивать не торопясь холодное пиво и глазеть по сторонам.

За соседним столиком молчаливая пожилая пара. Судя по всему, американские туристы. Чуть дальше — заросшие юные шведы. Туго набитые походные рюкзаки тут же у столика. Наверное, шведы решили измерить протяженность европейских дорог ногами. Краем уха ловлю обрывки разговоров. Звучит английская, немецкая, итальянская речь. Да и с тротуара чаще всего доносится тот же набор. Странно, и на Монмартре то же, и на ступенях Сакре-Кер, и в Лувре. А где же Франция?

Наверное, есть два Парижа. Первый жители Франции отдали иностранцам, а другой огражден незримой стеной, в него по проторенной туристской тропе не проберешься. Заезжие люди тешат себя иллюзией, что побывали в настоящем Париже. Как те, кто пришел сейчас в «Ротонду». Только вряд ли Хемингуэй, будь он жив, предпочел бы вновь творить за этим столиком. Великая тень знаменитости превратила кафе в людный аттракцион, подобно пражской пивной, в которой якобы бывал бравый солдат Швейк.

Визу я получил. Не знаю, что сыграло решающую роль: подействовал мой звонок президенту или наконец-то сработал бюрократический механизм соответствующего департамента. В эту секунду чиновник консульства кажется мне чуть ли не милейшим человеком на свете. Успеваю попасть на последний мадридский рейс. Это ли не чудо! Ведь уже подумал, что придется не солоно хлебавши возвращаться в Москву.

И вот из Орли самолет уносит меня в Испанию.

Из своего номера звоню в отель, где остановились советские борцы.

— Мистер Преображенский, — нарочно меняя голос, пытаюсь разыграть своего тренера. На другом конце минутная пауза. Тогда повторяю настойчивей. — Я хочу говорить с мистером Преображенским.

— Ты что ли?! — доносится наконец из трубки.

— Ну вот, Сергей Андреевич, вас и разыграть нельзя.

— А что меня разыгрывать? У нас тут слух пошел, что тебя из Парижа пришлось силком вытягивать.

— Так с визой…

— Знаем, знаем. Елисейские поля тебя держали, а не виза.

— Я, может, геройский поступок совершил. Финал чемпионата мира по футболу в Мюнхене. А СССР будет борьбу транслировать: оттого-то, наверное, в испанском МИДе и оторопели.

— Ладно, считай, что поверил. Моей жене перед отъездом позвонил?

— Успел. У них все в порядке. Вручила банку маринованной селедки, будто вы не можете без нее недельку обойтись.

— Смотри, не открывай. Не для себя — «тяжам» для аппетита давать будут. На еду они уже и не смотрят. Гореть начинают — нервы. Ну до завтра, увидимся в зале. У меня для тебя сюрприз есть.

Утром, прихватив трехкилограммовую банку тихоокеанской сельди, тороплюсь в зал. Преображенского нахожу сразу же.

— А где сюрприз? Меняю на банку, — атакую я его.

— Давай, давай, без разговоров. На трибуну посмотри над главным судейским столом. Видишь?

— Колесник?!

— Он самый, с нашими туристами пожаловал на чемпионат.

— Так он же на Кубе тренером работает?

— Ну ты это у него узнаешь. Давай торопись, заждался тебя приятель.

От неожиданности встречи долго не может наладить связный разговор с Леонидом.

— Вот те раз! А Сергей Андреевич сказал, что ты не приедешь.

— Ну а ты-то откуда взялся? У тебя же на три года контракт.

— Так четвертый с той поры пошел. Месяц назад вернулся.

— Слушай, а как ты там без знания языка? Это почему же? Научился — будь здоров!

— Леня, а мне бы ты не помог? Сейчас надо с операторами, режиссером договориться, а у меня с испанским— сам знаешь.

— Только чур без телевизионной терминологии.

— Договорились. С меня пиво.

— Дешево. Я тут бар успел присмотреть. Там столько всякой морской нечисти — пальчики оближешь.

Знакомлюсь с коллегами. Прошу Колесника перевести мои просьбы режиссеру.

— Видите, развешаны флаги. Мне нужна панорама, первый кадр, чтобы дать цветовое пятно из знамен. Это крупно. Перевел? — обращаюсь к Колеснику и продолжаю: — Затем сразу три ковра и крупным планом центральный помост. На нем Иван Ярыгин будет бороться, не так ли?

— Сейчас посмотрю, подожди, — просит Леонид, доставая расписание пар. — Точно.

— Леня, — прошу я его. — Операторы пусть тоже внимательно послушают. Им ведь впервой борьбу показывать придется. Они небось кроме футбола ничего и не нюхали.

— Си, си, сеньор, — закивали молодые парни. — Фузбол, фузбол.

— Так вот переведи: здесь завязка действия происходит на площади, измеряемой буквально сантиметрами. Вот я прохожу в ноги. — Увлеченный объяснением, хватаю режиссера за бедро. Его преклонный возраст мешает мне показать по-настоящему суть происходящего на ковре. — Извините, — прошу оторопевшего от неожиданности режиссера. — Словом, если показывать сверху, да еще общим планом, зрители подумают, что борцы застыли. В этот момент необходимо дать только бедро и кисти, пытающиеся его обхватить. Тогда телевизионные болельщики поймут напряженность поединка. Повтори им, Леня, еще раз. Это главное.

Колесник добросовестно разъясняет сказанное еще раз.

— Вопросы будут? — спрашиваю я бригаду. Режиссер выстреливает в меня целую тираду.

— Чего он хочет? — интересуюсь у Леонида.

— Спрашивает, какие пары надо показывать.

— Вот список. По ходу изменения будут — скажу.

Поднимаемся на самый верх в комментаторскую кабину. Тут вся моя техника: телефон, монитор, наушники, микрофон.

— Леня, учти, начну работать — ни звука. Веди себя как в строю. В случае чего руку на колено положи, тогда выключу микрофон. На, возьми листок чистой бумаги, баллы будешь помогать считать.

Сейчас начинаю… Внимание! Москва! Аппаратная в Останкине! Приготовились! Мотор!

— Слушай, — зашептал Леонид. — Еще можно слово молвить, а? — Прикрываю головку микрофона ладонью; киваю. — Смотри, — Леонид показывал взглядом на Ивана Ярыгина. — Сколько каторжного труда другие кладут и не доходят-таки до пьедестала. А этот мужичок-сибирячок за три года стал чемпионом.

Колесник вроде как подслушал мои мысли. Но моя ладонь легла ему на колено. Он, поняв, замолчал.

— Добрый вечер! Мы приглашаем любителей спорта посмотреть поединки чемпионата Европы по вольной борьбе. Соревнования проходят в мадридском Дворце спорта. Слева на ваших экранах Иван Ярыгин — чемпион Мюнхенской олимпиады. Напомню тем, кто не знает. Родился он в таежном селе. Впервые начал заниматься борьбой, когда работал на Красноярском шинном заводе. Его соперник — двадцатидвухлетний каменщик из ГДР Харальд Бюттнер. Ярыгин встречался с ним в прошлом году и выиграл. Но не будем забегать вйеред. Сейчас арбитр пригласит их на середину, и схватка начнется. Тут я умышленно сделал паузу, выключив микрофон.

— Ты что же это тень на ясный день наводишь, — напустился на меня Леонид. — Да Ярыгин его в момент уложит.

— Не сомневаюсь. Только мне необходимо подогреть интерес к их встрече. Иначе выключат телевизоры. А потом борьба — сам знаешь. Забегать не имеет смысла.

— Внимание, включаю микрофон, — передаю я в Москву и, убедившись, что аппарат включен, обращаюсь к телезрителям: — Не правда ли, Ярыгин несколько самоуверен, он почти не думает о защите. Стойка открытая. Вот без подготовки Ярыгин обхватывает туловище Харальда… Что ж! Неплохо… Неплохо в этой ситуации повел себя Бюттнер. Не отступил. Принял вызов. Сцепились. Не уступают друг другу.

Выпалив эту дежурную тираду, я и сам упустил момент, вернее, не придал значения тому, что Харальд оплел ногу Ивана своей ногой. Борцы ГДР никогда не владели приемом «обвив». И спохватился я лишь оттого, что меня начал тормошить Колесник. Неуклюже ковырнув ногой, Харальд свалил Ярыгина на бок и поставил на мост.

— Надо же такому случиться! — мое удивление было искренним. — Чемпион попал в ловушку: Бюттнер провел прием, которым сам Ярыгин сражал своих соперников на протяжении последних лет. Обвив вообще редко кто делает. Тренер сибиряка родом из Тбилиси и хорошо знает грузинскую национальную борьбу… Только бы Ярыгин ушел с моста.

Иван в этот момент выволакивал на себе Бюттнера на обкладные маты.

Секунд двадцать «пашет» уже Иван ковер, но почти не приблизился к заветному краю. Казалось, что и арбитр ждет не дождется этого мгновения. Он с каким-то облегчением дает свисток. Иван поднялся, пошатываясь. Состояние у него было, наверное, плачевное.

— К счастью, — продолжал я свой репортаж, — олимпийский чемпион избежал худшего. На первой минуте попасть в такое положение — зто верный проигрыш. А так, — скосив глаза, увидел на листке у Колесника цифры «2» и «3», — Бюттнер выигрывает в первом периоде пять баллов: два за бросок обвивом и три за удержание на «мосту».

Не надо быть провидцем, чтобы понять — Иван просто не в силах сейчас атаковать. Он вяло отбивал атаки Харальда. Впрочем, Бюттнер тоже устал: удержать на мосту Ярыгина тоже не просто.

Второй раунд начался атаками Ярыгина. Иван без подготовки, видимо распаленный неудачей, бросился на Харальда. Тот принял вызов. Вторую свою «кочергу» Бюттнер сделал смелее.

— Вроде повторяется первый раунд, — сказал я нерешительно в микрофон. — На сей раз, правда, обошлось без моста.

На экране великолепно было видно происходящее. Какие уж тут комментарии! Ярыгин снова оказался внизу. Бюттнер накрыл его, заработав еще два балла, но вел себя так, словно не знал, что делать с олимпийским чемпионом в партере. Инстинктивно он переходил с приема на прием, вроде пытаясь что-то предпринять. Время текло, арбитр, видимо, принимал действия Бюттнера за настоящие и не давал свистка. Когда арбитр понял, что его водят за нос, истек второй раунд.

В третьем Ярыгин скис. Не было взрыва, напора, желания отыграться. Уж слишком он был ошарашен перерождением Бюттнера.

— …Вы видите, как поднимают руку новому чемпиону Европы 1974 года в полутяжелом весе. Бюттнер выиграл у сильнейшего в своей категории и практически обеспечил себе первое место. Такое случается в нашем виде спорта. Впрочем, и в других, например в боксе. Жребий в первом круге может свести сильнейших. Тем более что сейчас сибиряку, для того чтобы попасть в число призеров, придется выигрывать у всех остальных соперников. И это еще один из парадоксов борьбы: Харальд своей победой сделал из Ярыгина себе самого надежного помощника. Соревнования в Мадриде продолжаются.

Щелкнул тумблер. Сняв наушники, я вытер испарину, распустил узел галстука.

— Чего он так? — спросил Леонид, кивком головы показывая на уходившего с помоста Ярыгина. — Не было ему равных — и на тебе.

— За одного битого двух небитых дают. А случись это в Монреале? Обидно, конечно. Но лучше так. Пока перерыв, заглянем в пресс-центр. Надо среди своей журналистской братии потолкаться.

Протискиваемся между зрителями. Проход узкий. Из ложи почетных гостей меня окликает Милан Эрцеган:

— Надеюсь, неприятности позади?

— Вашими молитвами! Прошу отметить: Советское телевидение, несмотря на футбольный ажиотаж, решило транслировать борьбу.

— Сам себя рекламируешь, — смеется Леонид.

Чемпионат мира по футболу действительно дает о себе знать. Даже в пресс-центре, где собрана, казалось бы, самая преданная борьбе часть журналистов, пусто. Лишь ульем гудит угол: там мерцает экран телевизора. И большинство моих коллег, забыв о том, что происходит рядом с ними, с упоением следят за напористой игрой бразильской команды…

Спускаюсь в раздевалку. Мне надо было присмотреться к нашему тяжеловесу Сослану Андиеву. Он занял в сборной СССР место Александра Медведя. Мы думали, что после Мюнхенской олимпиады в этой весовой категории у нас образуется брешь. По моей теории, которая на практике подтверждалась неоднократно, легендарные личности в спорте после себя оставляют пустоту. Их победы прежде всего волей или неволей успокаивают тренеров, и они уже не так рьяно ищут корифею замену. Затем непрестанная цепь побед создает иллюзию их вечности. Да, кроме того, молодые, способные, но еще не окрепшие атлеты, попадая в цепкие лапы Медведя, не очень-то стремились к победе. После поединка с Александром у них еще долго побаливали бока и ломило кости. И вдруг. В следующем же году, в Тегеране, на первенстве мира, титул чемпиона чемпионов вновь стал наш. Его завоевал студент Сослан Андиев. Сослана я совсем не-знал. С его старшим братом Геннадием и средним Сергеем боролся на ковре. И тот, и другой подавали большие надежды: дюжие парни были. Не раз они занимали призовые места на первенствах страны. Но дальше не шло. Лишь третий Андиев добился того, что не удалось сделать двум первым. Меня смущала его молодость. Хотелось видеть его в боевой обстановке.

Сослан, разминаясь, приседает упруго раз, другой. Хорош! Высок, талия словно у солиста танцевального ансамбля. Его соперник румын Ладислау Шимон уже вышел на ковер. На мой взгляд, полноват.

Поднялся на помост Сослан. Он не повторял ни меня, ни Медведя. Вот попытался сделать подсечку и, мгновенно почувствовав, что этот прием не получится, провел отхват. Ладислау грузно осел на колени. Андиеву явно не хватало мастерства борьбы сверху в партере.

Арбитр дает свисток. Стойка. Сослан выпрямился и снова пошел в атаку. Шимон уперся ему головой в грудь, но, теснимый Сосланом, пятится к краю ковра. Они оба оказались на обкладных матах. Через минуту ситуация повторилась.

Замигала лампочка на табло у бокового судьи. Рефери на помосте остановил тяжеловесов, покрутил руками, призывая к активным действиям, и показал Андиеву жестом — не упирайся, не выталкивай. Хотя за уход с помоста предупреждение должны были дать румыну.

Объявлен перерыв. Я ставлю микрофон рядом с отдыхающим Сосланом Андиевым. Послушаем, о чем они с тренером будут говорить. Это было моим небольшим сюрпризом болельщикам.

— …Кисти онемели, — пожаловался Сослан.

— Потанцуй, помаячь у румына перед глазами, — посоветовал тренер. — А так — полный порядок. Для верности еще пару баллов заработай. Так же стой у кромки. И не выкладывайся…

Хлюпающие звуки массажа заглушили конец фразы. Да и массажист, суетясь, закрыл пол-экрана. Видно было лишь, как тренер вытер полотенцем лицо и плечи Андиева.

— Итак, второй период, — произнес я, продолжая трансляцию. — Вы слышали тренерские напутствия, впрочем, в них нет, вы убедились сами, ничего волшебного. Однако не будем недооценивать замечания. Там, на помосте, им другая цена.

Сослан, вопреки тренерскому наставлению, принялся чересчур бодро швунговать соперника — выполнять толчки и рывки. Крутил его, дергал, теребил все настойчивее и настойчивее. Шимон суматошно пытался оградить себя от неожиданностей, поймать Сослана, зацепиться за него, но его руки чаще ловили воздух. Осетин ловко избегал плотного захвата.

— Давай работай!

От этого надрывного «давай» меня бросило в жар. Кто это? Ведь я молчал, выдерживая паузу. Неужели не отключили микрофон, стоящий у помоста?

— Пора, включайся, — ворвалась в эфир новая тирада.

Точно, голос тренера.

— Вы слышите подсказку тренера, — я пытаюсь выпутаться из сложной ситуации. К счастью, режиссер, видимо, засек появление второго комментатора и ликвидировал накладку.

На ковре тем временем рисунок боя резко изменился: после тренерского «давай» Сослан начал бороться дерзко, и Шимон на глазах превращался в фигуру, вылепленную из мягкого податливого пластилина. Вот Сослан, обхватив соперника, заплел его ногу своей, изогнулся дугой, бросая противника. В воздухе мелькнули сплетенные тела и с шумом ударились о ковер. На экране телевизора они еще раз медленно и плавно совершили этот кульбит. Рев трибун прорывал звукоизоляцию кабины. Румын все-таки уходит с полумоста. Бой продолжается.

После поединка, благо это не видно телезрителям, вытираю взмокший лоб. Ничего себе преемничек. Да он пойдет дальше Медведя. Молод правда… Но если будет серьезным, то… Надо пойти поздравить.

Нахожу всех внизу, когда последняя пара покидает ковер.

— Сергей Андреевич, — набрасываюсь на тренера. — Вы же меня своим «давай» чуть до инфаркта не довели. А потом, в перерыве говорили Сослану одно, а он у вас совсем иное выкаблучивать стал. Как прикажете понимать?

— Так ты же сам предупредил, что все в эфир пойдет. А Шимон небось по-русски кое-что понимает. Вот и погорел бы я из-за твоей задумки.

— И вы, значит, несли всякую ахинею, вы… — заикаюсь я от возмущения.

— Не совсем, но вроде. Да сам посуди…

— Ведь я это за чистую монету зрителям выдавал. Эх…

Брось, не огорчайся, — успокаивает Преображенский. — Пошли с нами, что ли. Отрицательно мотаю головою.

— Тогда до вечера.

Ребята идут гурьбой, впереди всех мой тренер. Мой ли?! Теперь он нужен другим.

Оглядываюсь. Зал опустел, погасли юпитеры. А только миг назад раздавались крики болельщиков, звенели трели судейских свистков, лязгал гонг.

Полутьма. Пустые ряды кресел, бетонные ступеньки лестницы. В проеме распахнутых настежь дверей ослепительный квадрат солнечного дня…

У выхода меня ждали Колесник и какой-то пожилой грузный мужчина.

— Здравствуйте, меня зовут Федор Мартынович, — представился незнакомец. — Жду вас, не решился разыскивать в зале. Я аккредитован в Испании и должен написать отчет о соревнованиях.

— Не беспокойтесь, поможем.

— Ах, да, — спохватился наш новый знакомый. — Познакомьтесь: Зинаида Владимировна, моя жена. Упросила взять ее на соревнования.

— Не хотите ли пойти с нами в музей Прадо? Мужа я еще утром уговорила. А потом, у нас такой гид будет…

— За одно такое предложение можно год в кандалах ходить, — весело отреагировал Колесник. Вы, Зинаида Владимировна, чужие желания угадывать мастерица.

— Ну, если уж насчет угадывания, — лукаво перебила она, — думаю, не откажетесь отведать и русских щей у нас дома.

— Все, все, сдаемся, — Колесник поднял руки вверх. — Работаем на вашего супруга авансом, а плату берем «щами и картинами».

У входа в музей нас ждали высокий, смуглый мужчина и девушка. Федор Мартынович представил нас:

— Прошу любить и жаловать — художник Карлос Веласкес Эспино. Его дочь Бьянка. Карлос — лучший знаток Толстого.

Карлос Веласкес Эспино вытащил из портмоне визитную карточку. На ее обороте был изображен бюст великого русского писателя.

— Нет, я не толстовец в вашем понимании, — оживленно заговорил художник. — Меня интересует его мировоззрение. По приглашению вашего министра культуры я ездил в Ясную поляну на поклон. Удивительный был старец. Его холщовая рубаха, обстановка особняка: беленые стены, простая мебель. После возвращения домой мне моя собственная квартира, обставленная отнюдь не роскошно, показалась ломбардом. Повернуться негде. А потом, коса графа. Она до сих пор так и стоит там, прислоненная к стене. И поверьте моему чутью, тут дело не в предвзятости, ведь это не поза. Перед смертью не лгут. Вы были на его могиле? Ага! — обрадовался художник. — Обратили внимание. Неприметный холм, обросший дерном, и все. Никаких мраморных надгробий, фамильных склепов.

— Сеньоры!? Сеньоры!? — пожилая смотрительница укоризненно посмотрела в нашу сторону. Ваша группка явно выделялась манерой вести беседу среди чинных посетителей музея.

— Хорошо, хорошо. Будем говорить шепотом, — успокоил ее художник. Глаза молчаливой Бьянки озорно блеснули, и я понял, что свое обещание он будет сдерживать недолго.

— Карлос, с вашего знаменитого предка начнем осмотр картинной галереи или, — начала Зинаида Владимировна.

— Сначала Гойя. Остальное — даже мой предок — потом.

Мы шли длинными анфиладами дворца. Я знал, что через час от тяжести впечатлений смертельно устану. Настанет размягчающее отупение, и мозг уже не сможет впитать что-либо. Поэтому надо посмотреть здесь то, что не увидишь больше нигде. Увидеть знаменитых испанцев и, конечно же, Гойю. Он привлекал меня еще неясно чем, своей разностью, что ли. Вот его «Обнаженная маха», «Одетая маха». В простенке бюст.

— А почему здесь Бетховен?

— Это Гойя, — быстро реагирует Карлос. — Путают многие. Гойя похож на Бетховена. И судьбою тоже, — добавляет художник. — Ведь Гойя к старости потерял слух.

Мы в зале с его картинами, какими-то иными. Как будто не было «Мах». Здесь собраны его «Сны», «Капричиос». Каждое полотно кричит. Как трудно, наверное, ему было говорить правду.

Приглашение в гости оказалось как нельзя кстати. Мы успели проголодаться, и дух наваристых суточных щей как бы вернул нас в родные пенаты. Поставленная на стол бутылка водки сделала речь Карлоса Веласкеса Эспино беспрерывной и горячей одновременно. В эти моменты он напоминал грузинского тамаду. Пышные тирады тостов, остроумие. Зинаида Владимировна дирижировала сменой блюд. Корреспондент и его жена показались мне особенно милы. Есть такие люди. В любых условиях они остаются сами собою.

Квартиру «испанских москвичей» мы покидаем под вечер.

— Вы моей дочке дозвонитесь, она замуж выходит, — просит Зинаида Владимировна, прощаясь. — Поклон и благословение родительское передайте. Сами знаете, телеграмма одно, а вы — живые люди.

Прощаемся с художником и его женой как со старыми знакомыми.

Людская река текла сообразно своим законам: водоворотила у кинотеатров, ныряла под землю у перекрестков, отстаивалась, натыкалась на столики уличных кафе, вливалась ручейками в переулки.

— Зайдем, что ли? — Леонид задержал меня у входа в бар.

— Не много ли на сегодня.

— Да ты посмотри, что здесь! — Приятель уже подталкивал меня.

От голода мы, разумеется, не падали. Но тут глаза разбегались. Нам, сугубо континентальным душам, показалось, что мы оказались на дне морском. Под застекленными колпаками прилавков на колотом льду громоздились горы океанских яств.

— Это для наживки, — пытался классифицировать я диковинки. — А это съедобное — кажется, мидии. Тоже в пищу годятся.

— Что угодно сеньорам? — из-за стойки уставился на нас бармен. Склонив голову в белом колпаке набок в ожидании ответа, он смахнул с блестящей хромом стойки невидимое пятнышко.

— Ту бир, — неуверенно начал я, осекся, потому что кружки пенящегося пива как по волшебству уже стояли перед нами.

— Остальное давай ты заказывай. Только знакомое, — строго предупредил я Леонида.

Но в этом царстве моллюсков растерялся и он.

— Может быть, вот тех усачей. Смотри, на наших раков похожи, — предложил он робко.

— Раков, говоришь? Это же самые натуральные лангусты. Мы таких в Японии знаешь, как уплетали! — с апломбом соврал я.

— Ну, мне-то не доводилось, но, судя по размерам, подойдут. Сеньор, сеньор! Не по одной, а по три штуки на брата. Ясно? — сказал он бармену.

Усач за стойкой моментально исполнил наше желание, потом куда-то пропал и через мгновение явил свой поясной портрет над стойкой, держа в руках странное сооружение. Он с достоинством поставил его нам на столик.

— Щипцы для белья, — покрутив в руках деревянные щипцы, констатировал Леонид.

— Нет. Миниатюрная модель «испанского сапога». Святая инквизиция и прочее… Сдавливается колено. Смотри. — Сжимаю щипцами клешню лангуста, и раздавшийся треск подтверждает, что инструмент применен правильно.

Когда бармен положил счет, я несколько опешил.

— Слушай, Леня, тут на две тысячи песет?

— Подожди, сейчас разберусь.

Он вступил в длинные переговоры с барменом. Но, судя по всему, его миссия успеха не сулила. Я начал лихорадочно соображать, хватит ли денег рассчитаться. Заглянул в бумажник. Вытряхнул всю мелочь из карманов. Да — крутилось в голове — быть скандалу.

— Ты знаешь, — вернувшись, сказал Леонид, — плохи дела. Влипли. Эта окаянная морская тварь у них дороже «ролс-ройса». Как там у тебя?

— А у тебя?

Он вытащил смятые в комок песеты из одного кармана, полез в другой, бормоча:

— Примета у меня такая. Не ношу бумажника. Пробовал заводить, сразу деньги пропадают. Вот и держу их в каждом кармане. На, держи еще пару сотен.

Бармен смотрел будто сквозь нас, не замечая пылающих мочек моих ушей, бледности лица Леонида.

— Ну как? — с надеждой в голосе спросил приятель. — Сколько там? Я иссяк. Наскреблось, а?

— Десятка сверх, — еще сомневаясь, ответил я.

— Да ну! — подпрыгнул от неожиданности Леонид. — Пересчитай. Никак отбились. Официант, еще кружку пива!

— Однако нахаленок ты, Ленька! — В моем замечании не было строгости.

Но на следующее утро над нами подтрунивала вся команда.

Преображенский хохотал до слез, а когда немного успокоился, с нарочитой серьезностью сказал:

— Давно ты на ковер не выходил. Форму потерял. Вот бармен и положил вас обоих на лопатки.