Решающий поединок

Красные гвоздики

Путь в сборную команду СССР после ленинградского первенства страны был для меня открыт. Мы с Александром Медведем выдвинулись на первые роли. Вначале на вакантную должность тяжеловеса пригласили Сашу, в 1961 году на чемпионат мира в Японию поехал он. Провел турнир удачно, но, не сумев выиграть у богатыря из ФРГ Дитриха, завоевал лишь третье место. Золотую медаль получил В. Дитрих.

На следующий год Международная федерация ввела новую весовую категорию — 100 килограммов. Таким образом у нас с Александром появилась возможность выступать в разных, весовых категориях. Медведь весил 103 килограмма (у меня в то время было чуть больше), поэтому тренерский совет решил, что на международных турнирах Медведь будет сгонять вес и выступать в «полутяже», а я останусь «тяжем».

Но прежде меня необходимо было проверить. Турне по Японии не представляло для меня интереса: тяжеловесы Страны восходящего солнца не блистали на международной арене. Для меня в этой поездке, видимо, важнее всего было окунуться в обстановку зарубежных соревнований, прочувствовать какие-то нюансы, встретиться с другой аудиторией, осознать иную трактовку правил судьями. Тем не менее в Японии мне пришлось столкнуться с совершенно неожиданной ситуацией: не размявшись как следует перед выходом на ковер (уж больно тщедушно выглядел соперник), я, проводя прием, повредил ребро. Противника тушировать удалось, но зато на следующее утро мне вздохнуть полней грудью нельзя — больно, наклониться нельзя — больно, повернуться — тоже. Отказываться от участия в соревнованиях не хотелось: японские борцы вольного стиля, особенно в начальных весовых категориях, оказывались настолько сильными, что лишь преимущество в более тяжелых весовых категориях позволяло нам в итоге одерживать командную победу. И, выбыв из игры, я ставил товарищей по сборной команде в очень сложное положение. Так я и выходил на каждый поединок — прямой, словно телеграфный столб. Долго ловил момент — промахиваться было нельзя — и шел в атаку наверняка.

Следующая поездка — в Турцию.

Стамбул встретил нас серой сеткой дождя. Отразив первую атаку репортеров, уставшие, мы добрались до отеля. Утро пришло с гортанными криками уличных разносчиков. Из окна хорошо видно, как пожилая женщина, высунувшись наполовину из окна, опускает на веревке корзину, а бродячий «коммерсант» кладет в нее свой незатейливый товар.

После завтрака желающие отправляются осматривать город. Это как бы ритуал любого зарубежного турне.

Осмотр города принято начинать с достопримечательностей, но мне хочется уединиться. Вечером предстоит поединок с Хамидом Капланом. Надо настроиться. Иду непривычно узкими и кривыми улочками. Дома похожи на худых подростков. Они жмутся друг к другу, сбегая и снова поднимаясь уступами. Необычно много продавцов апельсинов и бананов, товар выставлен прямо на тротуар. В ожидании клиентов на корточках сидят чистильщики обуви. Их количество заставляет думать, что жители Стамбула одержимы манией чистки ботинок. На самом же деле, особенно здесь, в стороне от оживленных магистралей, клиентов маловато.

Панорама Босфора открылась за очередным поворотом неожиданно. Пролив красив даже в пасмурную погоду. Натруженными басами перекликаются буксиры. Паромы, уткнувшись в причалы, всасывают людской поток. Рыбаки, видимо, только что вернувшись с лова, тут на берегу продают рыбу. В поисках легкой наживы кружат чайки, словно хлопья снега.

Возвращаясь из зарубежных турне, старшие товарищи рассказывали нам, молодым, о своих соперниках. Нам казалось, что, встречаясь на крупных зарубежных турнирах с борцовской элитой, они проигрывали только титанам или выигрывали тоже у титанов. В их повествованиях национальный герой Турцци тяжеловес Хамид Каплан превращался в этакого циклопа на ковре. Он все крушил и ломал на своем пути. Из рассказов очевидцев выходило, что турецкий богатырь опять на очередном первенстве мира одному борцу рассек бровь, другому — подборок, а уже расквашенных носов и не счесть. Проделывал он это, говорили, мастерски, старался нанести травму на первых же минутах. Ему нужно было доморализовать соперника, да побыстрее, поэтому он не был разборчив в способах. Препочтение отдавал грубости. Бросался, например, в атаку к ногам, но, не доходя миллиметра до колен, словно раздумывал и распрямлялся. Противник в этот миг находился над ним и нередко получал удар в лицо затылком. Поврежденная надбровная дуга считалась легким испугом: поединок останавливали, доктор накладывал лейкопластырь, и бой возобновлялся. Но напуганный соперник осторожничал, отступал. Следовали одно за другим два предупреждения, и даже если Хамид не зарабатывал к этому моменту ни одного технического балла, его соперника снимали за пассивное ведение схватки. Все было согласно судейским правилам.

Наша команда появилась в зале задолго до выступления, но еще раньше нас появились здесь зрители. А так как в Турции любой мужчина считает себя завзятым борцом, то уже за час до начала матча в зале, вмешающем пять тысяч человек, не оказалось ни одного свободного места. Для военной полиции места все-таки нашлись: белые каски прошли трибуны крест-накрест. Меры, как оказалось, далеко не лишние. Впрочем, как и обязательное изъятие торговцами прохладительных напитков пустых бутылок у покупателей. Самые «тяжелые» предметы торговли, на которые не распространялось это правило, — бумажные национальные флажки. «Обезоруженные» зрители тем не менее надолго запомнились нашим ребятам. Да, к такой обстановке необходимо вырабатывать иммунитет. Перед началом соревнований потолочные балки затянуло сигаретным дымом. А когда прошла половина поединков, то нам, не привыкшим к тому, что в спортивных залах разрешается курить, казалось, что мощные лучи юпитеров и то не пробиваются сквозь табачный дым. Монеты, апельсины, огрызки яблок летели на помост градом, если зрители узрели в решении арбитра неточность. Более фанатичных и более необъективных болельщиков мне больше не доводилось встречать: под улюлюканье трибун попадал чуть ли не каждый выходящий на ковер.

Во время представления команд Каплан на помост не вышел, его место в строю занимал не известный никому из нас борец. Поворот несколько неожиданный, но нельзя сказать, что неприятный. Как-то не особенно хотелось вот так сразу попадать в объятия аса борьбы. Даже мысль об этом вызывала эмоции вроде тех, которые должен испытывать неискушенный человек перед купанием в проруби.

Зал лихорадило. Несколько раз терялись судьи, и тогда поднимался такой свист и гвалт, что его волны докатывались и до нашего убежища — раздевалки, спрятанной под трибунами. Ребята после схваток появлялись потные, разгоряченные, жадно припадали к термосам с горячим чаем, к бутылкам с грейпфрутовым соком. Проигравшие тут же валились на раскладушки, даже не расшнуровав ботинок.

До последнего поединка исход матчевой встречи был не ясен. Мне предстояло склонить чашу весов в нашу сторону. Дело из-за отсутствия Каплана считалось уже предрешенным. Наверное, в тот момент и мне казалось, что выиграть поединок будет легко. Но день ожидания схватки с именитым пехлеваном Турции и вся нервозность поединков, предшествующих моему выходу на ковер, сделали свое дело. Борцы говорят о таком состоянии — перегорел…

После свистка судьи я бросился на своего соперника: решил взять его на испуг. Обвил его ногу своей, но прием провел неловко, и вместо того чтобы поставить турецкого тяжеловеса на мост, сам попал в критическое положение. Когда понял, что случилось, — разозлился. Он пытался меня прижать спиной к ковру, а я пытался вывернуться, но не смог. Тогда миллиметр за миллиметром начал пятиться к краю ковра. Впрочем, пятиться — не то слово: выгнувшись дугою, упираясь лбом в ковер, я волок на себе соперника подальше от центра. Мой позвоночник предательски дрожал, натуженный, готовый вот-вот распрямиться. Более мученического уползания не припомню. Если бы не эластичность ковра, то на нем осталась бы борозда, проложенная головою.

Пот застилал глаза, шея побагровела и вспухла от прилива крови. И все же вылез на обкладную дорожку. Прошло полсхватки. На табло горели три проигранных мною очка.

Дальнейшее помню сумбурно. Нападал на своего соперника, отчаянно пытаясь отыграться. По моим подсчетам, уже свел поединок вничью и даже вышел вперед, но арбитр, то и дело прерывал схватку, апеллируя к боковым судьям. Трибуны поднимались как по команде. И я в конце концов оглох, как глохнут артиллеристы во время боя. В заключение объявили ничью. Такой же счет был Зафиксирован и в командных соревнованиях.

Тренер сказал только одну фразу:

— Думал, не хватит характера, ляжешь.

— Это вы про мост? — спросил я. — Какой там характер. Поднатужиться пришлось, но сдаваться не думал.

На следующее утро автобус мчал нашу команду в аэропорт. Можно напоследок насмотреться на убегающие назад рощи апельсиновых деревьев. Когда еще придется побывать в этих краях!

Ко мне подсел турецкий тренер Нури Бойтурум, сопровождавший нас в аэропорот, поманил пальцем переводчика.

— Чего он хочет? — спросил я у переводчика.

— Говорит, что ты станешь в Толидо чемпионом мира.

— Шутит, что ли? — удивился я.

Бойтурум, словно прочитав сомнение на моем лице, несколько раз показал большой палец, что-то сказал и пересел к Преображенскому.

Я вопросительно посмотрел на переводчика.

— Он сказал, что Каплан хитрый. На первую встречу сказался больным. Решил присмотреться. Две другие тоже неважно себя чувствовал, а сам ходил наблюдал. Раз не вышел на ковер — неспроста. Сказал еще, что ты можешь повесить портрет Бойтурума в красном углу. Он не пророк, но слова его сбудутся еще этим летом. Пусть, мол, русский запомнит, кто первым увидел в нем чемпиона.

Встретиться с Капланом мне пришлось через несколько месяцев. Жребий свел нас в финале чемпионата мира в Толидо (США, Огайо). Для меня, впервые включенного в состав сборной СССР, на состязаниях такого ранга все было в диковинку. Нас разместили в студенческом общежитии университетского городка. Чистота. Обстановка спартанская. Шкаф, стол, двухъярусные койки, покрытые серыми одеялами. Двор с утра наполняется разноголосым говором. Разноцветные костюмы, словно паспорта. Ярко-красные, с белым серпиком луны. Это турецкие борцы.

Вот идет похожий на ястреба Акбас. Такое сходство возникает из-за его носа, напоминающего ятаган. Он идет, чуть припадая на ссохшуюся ногу — последствие болезни, перенесенной в детстве. В поединке он обычно выставляет ее вперед. Она у него вроде приманки. Обманутые ее беспомощным видом, соперники пытались перевести Акбаса в партер. Турецкий борец отдавал свою ногу на растерзание, и порою в замершем зале слышался хруст сухожилий. А Акбас, будто не чувствуя боли, садился в шпагат, дотягивался до бедра уже торжествующего победу противника и ставил его торчком на голову. Соперники так и не успевали понять, каким образом у них ускользала победа и они оказывались поверженными.

Акбаса прозвали Железным хромым. Его повадки знал каждый, но жалкий вид ноги искушал своею беспомощностью, гипнотизировал: на нее бросались, очертя голову, закрыв глаза, как в омут, веря и не веря в свой успех, сознавая обреченность и надеясь на чудо.

Вот идет румын Бола. Крупный, высокий. Лоб с залысинами. Его я немного знаю. У Бола литые квадраты брюшного пресса, словно пластинчатый панцирь. Он выставляет руки-клешни, оставляя минимум возможностей для. атаки, и предпочитает силовую манеру ведения схватки. Ему бы только уцепиться. Неважно за что — ногу, руку, голову. И уж если захватил, то выдерет с корнем, взметнет борца до потолка, на второй этаж, как говорят у нас. Но Боле неособенно везет; чего-то он недотянул в борцовском искусстве, но чего? Себя он потом найдет в учениках. Но ни он, ни мы сейчас даже не подозреваем, что в 1974 году в Стамбуле на первенстве мира его питомец Ладислау Шимон выиграет чемпионскую корону в тяжелом весе.

Победитель Мельбурнской олимпиады Сасахара по-японски корректен. Он совершенно не похож на богатыря. Его тренерская слава переросла спортивную. К Риму американскую сборную готовил он. Именно в Термах Каракаллы янки добились триумфального успеха: они выиграли три золотые медали. Готовясь к Токийской олимпиаде, американцы отказались от услуг Сасахары и вернулись домой ни с чем.

Наши ребята здороваются с Антонсоном. Рыжеватый и белесый одновременно, шведский тяжеловес напоминает скорее лесоруба, чем мастера партерной борьбы. Его имя гремело в пятидесятые годы. И хотя он представитель классического стиля, считаю его своим, «тяжем», и смотрю на него со стороны с уважением. Швед приехал в качестве арбитра. Он серьезен, как и подобает строгому судье. Долго около нас не задерживается, иначе смогут воспринять его поведение как проявление особой симпатии.

Я пока инкогнито. Все уверены, что тяжеловес в сборной СССР — Александр Медведь. Он уже был в этой роли на прошлогоднем первенстве в Иокогаме. Хоть и занял третье место, но нагнал страху на маститых своей неугомонностью. Поэтому здесь все внимание на него. А мне остается лишь одно — наблюдать как бы со стороны за своими соперниками.

Под возгласы общего изумления шествует мимо чернокожий тяжеловес: громаден, увесист, окружность талии (хотя такое понятие применительно к нему весьма относительно, ибо грудь и живот составляют у этого супермена единое целое) такова, что длины моих рук явно не хватит, чтобы его обхватить. Будто камень с души свалился, когда я узнал, что негр-гигант — борец классического стиля, а не «вольник».

Даже на следующее утро, на взвешивании, мои соперники не подозревали подвоха. Они скользили по мне равнодушными взглядами и цепко следили за малейшим движением Александра Медведя. Только Вильфред Дитрих вроде бы что-то заподозрил. Да еще Каплан.

Сама процедура взвешивания — разгар войны нервов. Раннее утро. Вид у всех после сна помятый, от бессоницы тем более. Ленивые движения, зевота. Но это маскировка. Внутри уже все горит, все на взводе. Победа или поражение закладываются уже здесь.

Мы неторопливо расшнуровываем ботинки, будто невзначай заглядываем в судейские протоколы; вес борца — индикатор его боевой формы.

Наконец один фаворит решается. Его вес фиксируют. В удостоверение личности смотрят ради проформы: таких знают в лицо.

Я выжидаю. Не знаю, что этим выигрываю, но медлю. Настрой у них на Медведя, и чем позже узнают обо мне, тем лучше.

— Подожди, — говорит Преображенский. — Твои соперники сейчас уйдут из зала, а когда увидят новую фамилию в протоколах, тогда пусть ломают головы.

Я молча соглашаюсь. Становлюсь на весы в опустевшем зале — 105 килограммов. Мой стартовый вес. Теперь до начала жеребьевки остается час, всего шестьдесят минут. Они страшные, эти шестьдесят минут, пугающе пусты своей неизвестностью: ты не знаешь, сведет ли тебя судьба в первом же круге с сильнейшим и твои надежды рухнут все разом или удастся продержаться до последнего дня, занять почетное место в призовой тройке. Что сейчас происходит в душе у каждого, кто подошел к этой невидимой черте! Это неведомо.

Преображенский, зная о наших волнениях, сразу же после, жеребьевки появляется с листочком, на котором наспех нацарапаны составы пар. Каждый из нас переписывает фамилии своих соперников. Теперь есть чем заняться: пытаешься представить схему своего первого поединка, прикидываешь, как поступить во второй встрече. Дальше этого заглядывать в будущее не резон. Кто-то получит травму, кто-то под грузом штрафных очков выйдет из турнира, кто-то от робости возьмет справку у врача о недомогании…

Мне повезло. У меня первые два круга легкие.

— Смотри, — говорит тренер. — Вначале у тебя южноафриканец. Что-то я о нем ничего не слышал. А что там дальше?

— Американец, — отвечаю я, — Мервил… С какой-то славянской фамилией — Соловин.

— Так, так. — Тренер поглощен перематыванием фотопленки. Склоненная набок голова прислушивается, кажется, к тому, что делают его руки. Но, уверен, он думает обо мне. — С первым тебе бороться утром. Значит, схватка с американским «тяжем» вечером. А во второй половине дня зрителей будет погуще. Жди ажиотажа. Болеют всегда за земляка.

— Преображенский уходит. Больше не услышу от него наставлений.

— Чемпионат мира! — сделав удивленные глаза, скажет он через пару часов перед выходом на помост. — Борись, Саша, как умеешь. Выше держи голову только. Знай, и тебя боятся. Ты советский, а наших не считают последними. И раз ты выступаешь за сборную команду СССР, значит, того стоишь.

Нелегкая тренерская работа. Тренер в ответе за всех, и я знаю, болит его сердце за меня. Но нельзя уделить мне внимания больше, чем другим: обидятся друзья по команде, будут ревновать. Мы оба прекрасно понимаем ситуацию.

Александр Медведь идет напролом. Опыт у него есть — за плечами чемпионат мира в Иокогаме. В Толидо в полутяжелом весе он чувствует себя спокойно. Поджар. Не то баскетболист, не то десятиборец. Расправляется с соперниками будто на спор: кого уложит на лопатки быстрее. Уходит с ковра сухой, лишь грудная клетка ходит ходуном, выдавая его азарт.

У меня тоже все в порядке. Корифеи в турнирной таблице находятся кто выше, кто ниже меня. Они идут к финалу уверенно, кроша всех на своем пути. Вернее, не то чтобы с особым блеском, а как-то по-деловому, словно ледоколы в торосах. Мои противники не чета тем, кто противостоит асам, поэтому расправляюсь с ними быстрехонько. Даже с американцем — обладателем славянской фамилии. Внешне он выглядел достойно — рослый, хорошо сложенный. А на поверку оказался неумехой.

Фавориты знают, что мне попались противники слабые. И делают вид, словно меня не существует. Они полагают, что я не буду участвовать в дележе призовых мест. Их взгляды как бы говорят: «Хорохоришься, воюя с пижонами. Дай срок, доберемся до тебя, собьем спесь».

Скорее всего, это мне кажется. После схватки забираюсь на трибуну повыше. Оттуда, как с капитанского мостика, все видно.

Последний день. Утром моя фамилия выписывается против болгарина Лютви Ахметова.

— Он уже пару лет не поднимался на высшую ступеньку, — говорит тренер, разминая меня перед выходом на ковер. — Считает, что заждался, и теперь самое время отобрать у Каплана титул. На тебя, наверное, смотрит словно на подарок судьбы. Для него главное — Хамид. Повернись-ка на живот.

Переворачиваюсь. Длинная обтянутая клеенкой массажная кушетка холодит. Тренер особенно тщательно разминает кисти, предплечья, плечи. Он делает это мастерски. Установок — выиграть, проиграть, свести схватку вничью — не дает. Пот с его лица капает мне на спину. Сергей Андреевич старается вовсю. Встряхивает руки. Как гитарист, настраивающий гитару, вслушивается в бицепсное колыхание.

— Все, готов. Походи немного. — И добавляет: — Если получится, попробуй его ошеломить.

Вот он — Лютви Ахметов. Впервые так близко вижу его лицо. Круглая, чуть прикрытая волосами голова. Короткая шея: впечатление такое, будто голова посажена прямо на бочонок торса. Торс, в свою очередь, слит с короткими толстыми ногами. Толстый живот, подрагивающие щеки. Но Ахметов — это не страдающий одышкой толстяк с багровым от гипертонии затылком. Он силен понастоящему. И утолщения на спине, бедрах, столь схожие с жировыми напластованиями, — на самом деле броня мышц. Ахметов — сама опытность. В меру осторожен. Выбирает момент долго. Но, прицелившись, обрушивает на соперника всю мощь своих мышц. На этом турнире я уже видел его атаки.

А сейчас он стоит на расстоянии десяти шагов от меня. Переступает с ноги на ногу. В этом какое-то беспокойство. Наверное, он себя поругивает. Шутка ли, полуфинальный поединок все-таки. У парня напротив (то есть у меня) ноль штрафных. И поди теперь гадай: случайно так получилось или действительно что-то из себя он представляет?

Он месит эти мысли ногами, и его решительность тает неотвратимо. Ох, знал, бы он про тот озноб, что бил в те секунды меня. Видеть-то Ахметова я видел. Да толку что! Все равно что судить о человеке по фотографии.

Свисток арбитра. Сходимся. По мнению сидящих на трибунах, начинается какая-то ерунда. Фехтуем руками. Лютви старается вцепиться в кисти. Для него они опора. Тогда можно навязать мне и ближний бой. На разведку — полуобхваты, ложные атаки — уходит минута. Наконец Лютви поймал мои руки и на секунду расслабился. С сознанием выполненной программы-минимум он чуть выпрямился. Этого «чуть» оказалось достаточно. Подсечку провожу по наитию, не готовя. Ахметов, словно подкошенный, рухнул на ковер. Мигом оказываюсь возле него, но сбоку. Назад зайти не успеваю, потому что болгарин, опомнившись, рвется на четвереньках за ковер. Пытаюсь оседлать его, но не могу — он стремительно вываливается за ковер. Арбитр дает свисток. Стойка. А у меня в голове пульсирует: «Веду один балл… один балл веду».

— Саша, выигрываешь очко, — это голос Преображенского.

Ахметов огорошен. Чего не ожидал, того не ожидал. Иначе не стал бы менять стойку. Ведет борьбу на дистанции и на рожон не лезет. Изредка он ныряет, пытаясь дотянуться до моих ног, но, опережая его, я ухожу от опасности.

Центр ковра свободен, мы болтаемся около кромки. Для меня это выгодно: выигрышный балл вписан в мой лицевой счет. А вот он почему занял столь миролюбивую позицию?

Петушусь, наскакиваю на своего соперника, но только для вида, иначе мне вкатят предупреждение за пассивное ведение борьбы. Его-то от этой судейской акции охраняет авторитет, а мне арбитр может дать предупреждение в профилактических целях. Поэтому провожу серию ложных атак — создаю видимость борьбы. И потом любая из них в случае удачи тоже может быть доведена до конца. Но Лютви собран в комок.

Гонг. Перерыв.

Сергей Андреевич выскакивает на ковер, обтирает меня полотенцем.

— Действуй по-прежнему, ведешь, — говорит он.

— Вы что его так настраиваете? — Оглядываемся. Раскрасневшийся руководитель делегации протиснулся к ковру. — Выигрывать надо, а вы тут вдвоем показательную ничью устраиваете. Выигрывать надо!..

Свисток. Вновь делаем вид, что боремся не на жизнь, а на смерть, но от кромки ковра ни он, ни я стараемся не уходить. А вдруг Ахметов старается меня убаюкать, усыпить, как сделал это Дитрих с Дзарасовым на Римской олимпиаде?

Лютви пару раз «швунгует» так, что все мысли о его миролюбии тотчас же улетучиваются. Ничего. Выстаиваю. И раз так, то отвечаю серией подсечек. Гонг кладет нашим мучениям конец. С сознанием выполненного долга иду на середину ковра. Рефери берет обоих за руки, ждет, что скажет главная судейская коллегия.

Стою, предвкушая тот момент, когда победителем объявят меня. И вот рефери поднимает руку Ахметова… и мою тоже. Ни-чь-я.

Вот-те раз! А куда же делось то очко? Понуро ухожу с помоста. Ведь был, был результативный бросок. Ну и посыплются теперь упреки. Чувствую, что не выложился до конца.

Сергей Андреевич успокаивает меня.

— Случается в судейской практике и не такое. Впредь умнее будем. Ахметова знают все, его авторитет перетянул. Арбитр уверен, наверное, что такому неизвестному парню, как ты, он проиграть не мог.

Тренер обхаживает меня словно младенца, а я действительно готов разрыдаться у него на груди.

— Теперь вас трое: ты, Каплан и Ахметов. Слушай внимательнее… — Он говорит сбивчиво и горячо.

— Так мне же не положить Каплана чисто.

— Попробуй. Бронза тебе обеспечена. Значит, нужно рисковать.

— А может…

— Никаких может, — перебивает тренер. — Нечего искать запасной выход. Его нет. Если ты даже по баллам выиграешь у Каплана, — не быть тебе чемпионом. Ладно, теперь иди помогай Медведю.

С Александром Медведем нас связывает многое: мы одногодки, почти одного веса и роста. Спортом начали заниматься почти одновременно. И несмотря на то что мы были соперниками, мы были друзьями. Я завидовал его звучной фамилии — Медведь. Думаю, что талантливым людям везет на фамилии. Взять хотя бы борьбу, вернее знаменитых в нашей стране тяжеловесов, чемпионов мира. Иван Поддубный — корень дуба, дерева, необычайно мощного, крепкого, долго живущего, Иван Богдан — богом данный. Александр Рощин — смотришь на него и невольно вспоминаешь рощу корабельного леса — высокую, звонкую, сосны в обхват толщиной, без единой червоточины. Не отстал от них и Александр, хотя в тот момент о его потенциальных возможностях знали не очень многие, а о его будущем, его грядущих легендарных победах догадывались и того меньше. Он и меня-то, знающего его хорошо, не переставал удивлять. В наследство можно получить много самых разных вещей: книги, дом, прозвище, характер. А Саша унаследовал от своих предков руки — широкие ладони, перевитые жгутами мышц предплечья. Такие ручищи, наверное, были у его отца, деда, прадеда…

На медосмотре, который члены сборной команды СССР в обязательном порядке проходят раз в три месяца, Александру решили измерить силу кистей. Дали ему динамометр — стальной пружинный эллипс. Саша сжал ладонь. Кисть сомкнулась, что-то хрустнуло — то ли суставы, то ли… На мгновение у меня возникла мысль, что вот сейчас он раскроет свою лапищу и высыплет на стол стальное крошево. Кисть раскрылась. Металл эллипса лежал на ладони, словно и не испытал секунду назад особых нагрузок. Только стрелка на шкале будто в страхе забилась в самый дальний угол. Такое иногда случается с приборами, не рассчитанными на большие нагрузки.

Издали я наблюдал за тем, как Саша разминается перед последним поединком. Он не любил ни наставлений, ни сантиментов. Надо было только не прозевать тот момент, когда его вызовут на ковер. Тогда ему нужна была помощь: тренировочный костюм он всегда предпочитал отдавать кому-либо одному.

— Будь рядом, — попросил Саша и, вскочив на помост, застыл в углу ковра, ожидая свистка арбитра в характерной стойке — плечо правое подано вперед, навстречу сопернику. Такое положение обычно на старте принимают стайеры.

В противоположном углу ковра появился Реза Тахти. Молва отдала знаменитому иранскому пехлевану золотую медаль заранее. Свет всех юпитеров направили на этот помост. Верещание кинокамер сопровождает каждый жест. Репортеры, клацая затворами фотоаппаратов, облепили ковер. Похоже на то, то все американцы иранского происхождения в этот день съехались сюда, чтобы увидеть своего кумира. Они уверены в его победе.

Реза производит сильное впечатление. Сложен он картинно. Неторопливо поправляет лямки борцовского трико. Перебрасывается фразами с поклонниками. Смотрите, мол, я абсолютно спокоен.

У меня к нему двойственное отношение. Великое дело молва. Она могуча. Я вижу Тахти впервые, но сколько уже слышал о нем! И слышал только доброе. Кое-что проиллюстрировал фотографиями Сергей Андреевич. Я представлял Тахти неустрашимым атлетом незаурядных физических данных, приветливым человеком, умеющим себя держать достойно не только с равными по рангу. Но ведь я хочу, чтобы именно у него выиграл мой Друг!

Не буду описывать весь поединок. Да это и ни к чему. Саша начал свои яростные атаки. Он обрушился на Тахти словно лавина воды, прорвавшая плотину. Реза не оставался в долгу. Казалось, что вот-вот наступит момент, когда обескураженный этой каруселью один из соперников не выдержит предложенного темпа. Первым начинает сдавать Тахти. Он чаще и чаще уходит в глухую защиту. Чувствуется, что ему хочется сейчас только одного — устоять, не потерять очко в последние минуты. Тактика объяснима, потому что, как это ни пародоксально, ни тому, ни другому не удалось провести полноценный бросок.

Финальный гонг. Арбитр приглашает спортсменов на середину. Каково им, когда даже у меня, стороннего наблюдателя, мокрые от пота ладони!

Ничья! Александр и Реза обмениваются рукопожатиями. Иранец делает шаг-другой… и вместо того чтобы вернуться в свой угол ковра, пошел к краю помоста и буквально рухнул на руки подоспевших товарищей по команде: все до последней капельки отдано поединку.

— Чего стоишь! Полотенце! Их же взвешивать будут, — крикнул Сергей Андреевич.

Тут только до меня дошло, что у Тахти и Медведя оказалось равное количество очков и, значит, чемпионом, станет тот, чей вес окажется меньше хотя бы на грамм. Преображенский выхватил у меня Сашину тренировочную куртку и сунул мне полотенце. Медведя судьи повели через зал в комнату для взвешивания. Через кольцо арбитров и поклонников не так-то легко пробиться. Еле успеваю протиснуться к Медведю. С него ручьем льет пот. Вытираю его полотенцем: как-никак граммов пятьдесят долой.

На процедуре взвешивания присутствуют только официальные лица. Стихли даже экспансивные иранцы. Секунды томительной неизвестности: Александр или Реза окажется легче?

Саша появляется первым. Ни намека на улыбку.

— Двести граммов, — еле шепчет он. — На двести граммов оказался легче… Я легче, понимаете.

Преображенский не успевает ничего сказать в ответ, попав в объятия Медведя, — просто не может, не может вырваться из мощных тисков нового чемпиона мира в полутяжелом весе.

Реза, поникший, появляется на пороге. Ему уступают дорогу молча. Он проходит, мимоходом кладет руку на плечо Саше. Не останавливаясь, направляется в свою раздевалку. Но в его прикосновение вложено все: признание Сашиного первенства, свое достоинство, приглашение к следующим поединкам. Этот жест, нельзя отрепетировать, он из глубин души.

Год 1962-й стал для Медведя первым его золотым годом. Потом, выигрывая чемпионат за чемпионатом, он перейдет из полутяжелого веса в тяжелый и станет легендарной личностью среди борцов. Видимо, кто-нибудь сможет перекрыть и этот феноменальный рекорд, но его семь побед на первенствах мира и три золотые олимпийские медали долго еще будут напоминать об атлете, равного которому не было в мире на протяжении десяти лет. Лишь в Манчестере в 1965 году он проиграет турку Айику, но затем вновь вернет себе корону сильнейшего.

Саша принимает поздравления. А я завидую. У него все волнения позади. Мне же… И словно улавливая мое настроение, Александр говорит:

— Тебе выходить на ковер завтра. Свободный вечер. Поедем посмотрим фильм.

— Согласен, только давай выберем самый дурацкий.

— Значит, договорились. Но помнишь наш уговор — напьюсь. Ведь целый месяц сухой закон соблюдал.

Для Саши сейчас самое заветное желание — напиться, напиться обычной воды.

— Знаешь, когда приходится держать вес ниже твоей обычной нормы, то сердце превращается в маленькую доменную печь. Грудную клетку печет, ее душит жар.

Вечером шефы (о том, что они у нас были, мы узнали только в последние дни турнира) пригласили нас в кино. Оказывается, за каждой командой устраители чемпионата закрепили определенную школу. Старшеклассники подвизались в роли гидов. По первому же звонку они готовы были показать достопримечательности города.

Долговязые белобрысые юнцы, стриженные по моде той поры — коротко, под ежик, на манер морских пехотинцев, — усадили нас с Александорм в автомобиль.

— Что желаете посмотреть? — водитель старался быть серьезным.

— Мы гости, вы хозяева. После каторжных работ нас тянет на приключенческие фильмы.

— Вестерн, — оживились парни.

— Да, и с максимальным количеством убитых, — согласился Александр.

— О'кей. Через десять минут будем на месте.

Довольно-таки быстро машина подкатила к сооружению, мало напоминавшему кинотеатр. Это было нечто вроде стадиона с громадным экраном вместо футбольных ворот.

— Извините нас, произошла ошибка, здесь показывают космическую одиссею — с сожалением в голосе произнес водитель. — Мы подыщем другой кинотеатр.

— Не стоит — вмешался Саша. — Подойдет и этот фильм.

— Тогда один момент, — оживился водитель.

Он толкнул в бок своего напарника. Автомобиль стоял как раз напротив въезда на стадион-кинозал. В ливрее сбоку стоял служитель. Я сидел у открытого окна и уловил часть разговора гида со служителем. Поняв его содержание, я расхохотался.

— Ты чего развеселился? — спросил Александр.

— Нет, ты знаешь, что они умудрили? Хотят бесплатно проехать на стадион. С нами русские чемпионы, говорят…

Переговоры, по-видимому, прошли успешно.

— Русские борцы? Чемпион… — форменная фуражка контролера сдвигается на затылок. — Валяйте так! Он нажимает кнопку, коготки-колючки, препятствующие въезду автомашины на стадион, мягко убираются. Контролер улыбается, когда мы проезжаем мимо, машет рукой.

Наши шефы несколько минут сохраняют серьезность, а потом прыскают от смеха. Наверное, они испытывают то же самое, что и любой малец, прошмыгнувший в кинотеатр зайцем, или школяр, безнаказанно прогулявший урок. Схожесть эмоций сглаживает возрастную дистанцию.

Наши шефы выбрали стоянку, втянули динамик в салон автомашины.

На экране в эластичных скафандрах экипаж космического корабля, который возвращается на Землю с инопланетянкой. Та, дождавшись, когда вахтенный пилот остался один, усыпляет его своим взглядом и выпивает из него кровь по капельке.

Паника на корабле достигла апогея. В живых остались лишь немногие, когда капитан выяснил наконец, чем питается внегалактическая женщина. Но поздно: путы не способны связать космического вампира. Она взглядом пережигает их. В беззвездном пространстве летит теперь уже мертвый корабль. Погибает даже женщина-вампир, убив последнюю жертву, но автопилот продолжает вести корабль к Земле. Там кораблю готовят торжественную встречу. Обеспокоенность вызывает лишь безмолвие экипажа. Когда корабль вскрывают, живительный воздух вызывает рост мириадов красно-рубиновых икринок. Люди выносят их наружу. А икринки

растут с неимоверной быстротой, растекаясь вокруг, покрывая землю буроватым ковром. Икринки лопаются.

Наши нервы не выдерживают. Мы просим отвезти нас в отель. С гидов тоже хватило этих страстей-мордастей по горло.

Ночью мне снятся кошмары. Душно. Просыпаюсь, сбрасываю с себя простыню. Ощущение прохлады приходит лишь на короткое время. Светает. Ворочаюсь с боку на бок, но заснуть не могу. Заставляю себя лежать, чтобы сохранить иллюзию отдыха.

Остались ли силы для финальной встречи?

Мне выступать в первой паре. Разминку делать не хочется. Похрупал пальцами, покрутил кисти рук, присел несколько раз, сделал десяток наклонов. Ловлю на себе взгляды Каплана. Начни я сейчас толком разминаться, он невольно будет делать то же и выйдет на помост разгоряченным, скользким от пота. Нет, лучше помедленней делать свой променад и как можно демонстративнее.

Подходит Сергей Андреевич. Глаза у него воспалены. Его, оказывается, тоже мучила бессонница.

— «Бронза» тебе обеспечена, — говорит он мне. — Да, я уже об этом тебе говорил, — спохватывается тренер. — Пойми правильно, нужно только «туше».

Появляется Саша Медведь. Улыбка вчерашняя, откровенно счастливая. Советует:

— Не вешай носа. Уцепись за руку Каплана да и положи его, ты же умеешь. Вот увидишь, положишь. Вспомни, как махнул Дзарасова.

Саша еще продолжает говорить что-то подбадривающее, а судья-информатор вызывает на ковер Каплана и меня.

Форму отдаю Александру. Примета. Я взял у него, и он выиграл первое место. Быть может…

Тренер расправляет лямки моего борцовского трико. Он собран, словно не мне, а ему выходить на помост. Молчит. Он уверен, что если недосказал, недоучил раньше, то за секунду до поединка ничего не изменишь.

Поднимаюсь на помост. Каплан медлит. Он, словно прима, запаздывает с выходом. Легко вспрыгивает на помост лишь после вторичного напоминания информатора. Раздаются аплодисменты. Здесь турецких болельщиков хватает. А вольную борьбу они любят больше, чем итальянские тиффози футбол. Аплодисменты напоминают артподготовку. По крайней мере, уши закладывает.

Стоим. Секунды кажутся минутами. Судья спокойно разносит протоколы боковым арбитрам. Он смакует ситуацию, ведь он тоже в центре внимания. Мне это выгодно: без костюмов мы быстро остываем, пот высыхает. И все же ожидание гнетет.

Только теперь успеваю по-настоящему разглядеть того, о ком столько слышал. Каплан в красном борцовском трико с белой скобкой полумесяца. Стоит вольно, расправив плечи. Сухой. По-мужски красив. Лицо, угловатое, в складках. Такие морщины бывают лишь у людей, потом и кровью добывающих хлеб насущный: литейщиков, шахтеров, землекопов, лесорубов. Не вижу на лице Хамида и тени колебания. Сама уверенность. Скорее отчетливая жажда поединка. Свисток. Шагаем навстречу друг другу. Его шаг внушительнее, смелее, поэтому завязка начинается на моей половине. Каплан не снисходит до разведки. Пытается обвить меня руками-рычагами. Я стараюсь освободиться от его захвата, готового сомкнуться у меня на спине. Улепетываю с ковра. Трибуны будто ожидали этого. «Каплан, Каплан, га-шаша, Каплан, Каплан!»

Ощущение такое, словно на середину ковра я продираюсь сквозь чащу криков. Там уже ждет меня Хамид. И если до начала поединка в его облике читалась жажда боя, то сейчас судья буквально удерживает его. Вновь раздается свисток. Каплан опять опережает меня. Он опять поддевает меня своими ручищами, пытаясь облапить и подломить под себя. Знакомо по первому заходу. Успеваю парировать движение противника и вцепиться в его руку. Стоим будто спаянные друг с другом. Атаковать неудобно. Единственный выход в такой ситуации для Каплана — ухватить меня за голову второй своей свободной ручищей. Ему такой поворот событий вроде бы по душе. Тем более Каплан любит «покататься» на чужой шее. Уж если оседлает ее, то зажмет так крепко, что дух захватывает. Пока соперник вызволит свою головушку, пока освободится от тисков захвата — столько сил отдаст… Что-что, а сбить темп он умеет. Хамид верен себе. Он наваливается на мою шею.

А-а-ах!

В воздухе мелькают ноги, спина турка хлестко обрушивается на синтетическую покрышку ковра. Звук сродни шлепку, который производит крупная рыбина, брошенная на дно лодки.

Трели свистка рефери нет. Он опешил от неожиданности. Свисток болтается у него на тесемке, где-то на животе. В зале тишина недоумения…

— Де-ржи, — врывается надсадный голос Сергея Андреевича.

— Дер-жи, — надрывается Медведь.

Они кричат мне, потому что бросок провел я и лопатками к ковру прижата гордость и надежда Турции. Пальцы мои омертвели от натуги, щека втиснута в грудную клетку пехлевана — головой тоже можно держать. Наверное, вот так же прижимались к земле, сливаясь с нею, бойцы под шквальным огнем.

Не то кровь пульсирует в висках, не то бухает сердце Каплана.

Свисток рвет барабанные перепонки. Но я не отпускаю Каплана. Хочу, но не могу. Свело руки судорогой. Арбитр пытается меня оттолкнуть и вместе с Капланом волочит по ковру. Наконец решаюсь отпустить…

Хамид стоит с опущенной головой. В зале раздались робкие, неуверенные хлопки, адресованные мне — новоявленному чемпиону мира в этой весовой категории.

Так закончился этот поединок. Но он проходил совсем не так, как обо всем этом говорилось выше. Подобным образом мог построить рассказ болельщик, массажист, врач, обслуживающий соревнования, полицейский, стоявший у входа, — любой посторонний наблюдатель. Мне же необходимо внести определенные коррективы.

…Каплан смелый и решительный борец, с бойцовским характером. Он не жалеет в схватке себя, а уж противника и тем более. Но у него была ахиллесова пята — слабая техническая вооруженность. Он компенсировал ее решительностью, с первых же секунд начинал теснить своих соперников. Шел на них как бы в психическую атаку. Более слабых буквально на руках выносил с ковра. Что это ему давало? На его стороне была активность, которая в прежние годы приносила технические баллы. В таком сумбуре хлипкого борца он просто подламывал под себя и клал на лопатки. Атлетов опытных, не отличавшихся особой выносливостью, он такой тактикой «загонял». Соперники скисали от бурного натиска, и тогда он, по-крестьянски облапив их, подламывал — и вся недолга. Проделывал он эти штуки только в прямой открытой стойке, считая сближение выигрышным для себя. Вот тут-то и крылась его слабинка.

Реальных шансов положить его у меня не было. Каплан ведь видел, как я боролся, если не все поединки, то хоть что-то… И должен был заметить схожесть стилей. Я тоже предпочитал бороться в прямой стойке и любил идти на сближение.

В общем, мы боролись в сходной манере. Разница, однако, была в мою пользу. Я хорошо бросал из обоюдного захвата, тогда как Каплан просто-напросто выпихивал соперника с ковра.

Теперь давайте вернемся к поединку. Свисток. Завязка наступила на моей половине. Помните, он не снизошел до разведки, обхватил было меня… Вот тут-то между зрительским восприятием и тем, что на самом деле происходило на ковре, и кроется разница.

Когда турецкий спортсмен попытался свои руки свести в замок за моей спиной, он, сам того не ведая, попал в западню. О лучшем положении для своего коронного броска, который я держал до последнего момента в секрете и ни разу не провел еще на чемпионате мира, я и мечтать не мог. Он бы у меня получился на все сто процентов, но за ковром. Мы ведь в этот момент находились почти на обкладной дорожке. Я только бы напугал соперника и раскрыл тем самым свои карты. И уж тогда Хамид во второй раз ни за что бы не пошел на сближение. Чего-чего, а опыта у него хватало. Поэтому единственно правильным решением в подобной ситуации было показать всем своим видом, действиями, что я себя в таком захвате чувствую крайне неуютно. А еще лучше — симулировать страх. Пожалуй, именно это мне и удалось как нельзя лучше. Получилось, что я перепугался и в панике бежал с ковра. А раз так… Арбитр приглашает нас на середину ковра, и Каплан повторяет свой излюбленный тактический прием, пришедшийся мне не по вкусу. Но на сей раз мы сошлись в центре ковра, и, катапультированный, он рухнул лопатками на ковер. А я, веря и не веря случившемуся, по-бульдожьи вцепился в него. С начала схватки до этого момента прошло всего сорок секунд. А ведь чтобы прочитать об этом эпизоде, потребовалось гораздо больше времени.

Арбитр поднял мою руку вверх. Подержал ее в таком положении дольше обычного, видимо, он еще не свыкся с необычностью случившегося. Каплан повернулся ко мне спиной. Я сделал было движение, чтобы остановить его — по ритуалу полагалось обменяться рукопожатием, — спохватился и судья, но с опозданием: сутуля плечи, Хамид уходил.

На международных соревнованиях он больше не выступал в тяжелом весе, этот мой поединок был и первой, и последней очной ставкой с Капланом. Мы, правда, встречались на турнирах и после. Он держался отчужденно. Если мы случайно сталкивались в раздевалке, на параде или при построении участников, он едва кивал головой. Этот жест мог означать что угодно. Его при очень большом желании можно было посчитать приветствием. Но до сих пор я не уверен, то ли он действительно не узнавал меня, то ли нарочно не замечал. Он перешел в категорию полутяжеловесов. Надо было сгонять вес. И оттого скулы на его лице стали еще резче, еще глубже залегли морщины. Выглядел он усталым. И было в его фигуре что-то безысходное. Тем более что в «полутяже» уже вовсю властвовал Александр Медведь. А тот спуску не давал никому.

Меня можно упрекнуть в том, что, раскрывая перипетии нашего с ним поединка, я увлекся самовосхвалением: сплошная тактика, хитроумные обманные маневры. Наверное, точно увлекся и что-то перегнул. За секунду до начала этого поединка у меня не было уверенности не только в том, что я его мгновенно положу, но и в том, что сумею выиграть хотя бы балл. Практика к той поре научила меня одной премудрости — незапрограммированности. Построй я план поединка, у меня все пошло бы вкривь и вкось. Когда настроишься на что-то одно, а в процессе поединка перестраиваешься, то хорошего от этого не жди. Поэтому я предпочитал импровизацию и считаю хорошим борцом того, кто имеет (а это справедливо в отношении любого единоборства) именно эту черту характера. Но свой секретный прием я хранил про запас не случайно. И симулировал трусость так мастерски, что заставил соперника поверить в свою беспомощность. Все это и дало эффект. У каждого человека в жизни есть случай, который ему запоминается особо. Мне запомнилась именно эта сорокасекундная схватка с асом тяжелого веса.

Что было потом? Пьедестал почета. Гимн. Золотая медаль. Автографы. И было все, кроме радости. На нее не хватало сил: подошел к перекладине, хотел подтянуться — не смог.

Была еще своеобразная раздвоенность; казалось, чемпионом мира стал кто-то другой — я, но вроде бы и не я.

Вживался в новую роль натужно. Постепенно осознавал, что титул сильнейшего человека на планете по вольной борьбе принадлежит именно мне. Что завоеван он в честной борьбе.

Наутро наша команда построилась на лужайке. Мы передавали эстафету своим товарищам — борцам классического стиля. Наступил их черед. Нам, чемпионам — третьим в команде золотую медаль выиграл Али Алиев, — вручили красные гвоздики. С тех пор гвоздики стали моими любимыми цветами.

Днем под дверью нашей комнаты Медведь нашел записку: «Господин Петерсон приглашает русских борцов-чемпионов посетить его колхоз». Мы были заинтригованы: хотелось посмотреть, как выглядит «председатель» этого «колхоза». Всей командой мы отправились по указанному

адресу.

«Председатель колхоза» оказался сухощавым мужчиной средних лет. Его моложавая жена с тщательно уложенными волосами по-деловому распределила обязанности среди гостей: нам с Александром поручили жарить на мангале сосиски; Сергей Андреевич дегустировал напитки; Али Алиев, обнаружив за домом на лужайке бассейн, увел остальных туда. Солнце сочилось зноем, поэтому с общего согласия прием проходил в самом бассейне. Мы еле успевали снабжать страждущих горячими сосисками с булочкой. Большим спросом пользовалась любая охлажденная жидкость, крепостью не превосходящая пиво. Мы с Александром тоже наконец взяли свое. И в бассейне поняли, чего нам не хватало.

Мы уходили от Петерсонов шумной ватагой. Сергей Андреевич, неся под мышкой подаренный мяч для игры в американский футбол, не удержался от вопроса:

— А почему, мистер Петерсон, все это вы назвали колхозом?

Хозяин засмеялся.

— Это профессиональное у меня. Я заведую рекламой. На русских — вы заметили, наверное, — большой спрос. Гагарин и прочие… Утверждают, например, что вы похожи на нас. Надо было опередить конкурентов. Вот вы и клюнули на необычное — советская земельная артель в Америке… Видите, мы умеем привлечь внимание к своему товару. — И выйдя из калитки, уже нам вслед добавил: — Все будет о'кэй! Жду вас снова в гости.

Мы встретились с ним ровно через четыре года. Чемпионат мира вновь состоялся в Толидо. Вначале я с недоумением смотрел на тормошащего меня господина. Его скороговорку трудно было разобрать, тем более что я давненько не был в англоязычных странах и успел уже растерять тот незначительный запас слов, которым в былую пору сносно оперировал. Взаимопонимание помогла найти фотография: на ней был изображен бассейн и наша сборная команда. Мы рассматривали снимок и поясняли господину Петерсону, кто чем занят из тех, кого не было с нами на сей раз. И вновь посетили его гостеприимный дом. Только во второй раз семья встретила нас в измененном составе. Жена, в строгих очках, делавших ее похожей на директрису, представила нам своего сынишку — Ивана-Христиана. Тут уже не вытерпел я, вспомнив тот давнишний разговор у калитки в момент прощания.

— Нет, — улыбнулся хозяин. — Не ради рекламы. Мы очень хотели ребенка. И так уж совпало. Ждали долго, а родился спустя полгода после того приема. Решили назвать его русским именем.