Революция отвергает своих детей

ГЛАВА VI НАЦИОНАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ «СВОБОДНАЯ ГЕРМАНИЯ»

Наконец‑то в Москве! Как часто я вспоминал о ней в Караганде и Кушнаренкове.

Я покинул Москву в сентябре 1941 года в поезде с ссыльными. И вот теперь, в июле 1943 года, я возвратился выпускником школы Коминтерна, готовый приступить к политической работе.

На вокзале нас ждали автомобили. Куда нас повезут — мы не знали. Только когда мы ехали по Москве наш сопровождающий сказал нам:

— Мы едем в гостиницу «Люкс» и остановимся на время там. О вашем дальнейшем назначении вы узнаете на днях от ваших партийных руководителей.

Итак, в гостиницу «Люкс»! В этой известной гостинице на ул. Горького, бывшей Тверской, вот уже 25 лет останавливаются партийные работники и сотрудники Коминтерна. Когда я в 1940 году или начале 1941 года должен был по службе навестить кого‑либо в этой гостинице, мне приходилось каждый раз проходить тщательный контроль. Каждое такое посещение было для меня целым событием, а теперь я сам там буду жить!

В конторе гостиницы у нас были отобраны документы, «чтобы урегулировать прописку в Москве». Это было сказано нам так, как будто это было самым обыкновенным делом, Вместе с тем каждый из нас знал, что тысячи и десятки тысяч людей месяцами дожидались разрешения вернуться в Москву.

Каждый из нас получил в «Люксе» удостоверение с фотографией, так называемый пропуск, который нужно было предъявлять при входе в гостиницу. Эта гостиница была в своем роде целым маленьким городком. Там все было устроено так, что живущим в ней не было необходимости соприкасаться с внешним миром. Наряду с закрытой столовой там были: своя прачечная, сапожная и портняжная мастерские и даже своя амбулатория — и все это только для живущих в гостинице. Все мы были прикреплены к закрытому распределителю, расположенному поблизости. Всех живущих в «Люксе» сотрудников Коминтерна, а после его упразднения — «представителей иностранных коммунистических партий» — отвозили на автобусах на работу и привозили обратно в гостиницу, так что не было необходимости пользоваться городским транспортом, к которому прибегали лишь в редких случаях. В гостинице находились также особое отделение милиции и военкомат, которые улаживали все вопросы прописки и выписки, а также, в случае призыва кого‑либо в армию, предпринимали нужные шаги, чтобы добиться его освобождения. Таким образом, живущим там не надо было самим ни о чем беспокоиться.

Когда я в июле 1943 года поселился в «Люксе», почти все руководящие партийные работники вернулись из эвакуации. Я часто встречал Вильгельма Пика, Вальтера Ульбрихта и Антона Аккермана, возглавлявшую в то время румынскую компартию — Анну Паукер, польского руководящего партработника и нашего преподавателя в школе Коминтерна Якова Бермана, венгерского члена политбюро Эрнё Гере и австрийских руководящих партийных работников Копленига, Фюрнберга, Эрнста Фишера, Цукер–Шиллинга и Франца Гоннера.

За завтраком и обедом в закрытом ресторане, как я немногим позже заметил, партийные работники различных национальностей были отделены друг от друга. Если кто‑нибудь, например, садился за стол вместе с польскими, румынскими или итальянскими работниками, его удивленно рассматривали соседи. Особенно бросалось в глаза, что даже австрийские и немецкие работники сидели, как правило, отдельно и это считалось вполне правильным и естественным явлением.

Только мы, молодежь, которые не были так искушены в делах аппарата, часто ломали эту систему. Нужно сказать, что в это время в гостинице «Люкс» вместе со старыми сотрудниками аппарата Коминтерна находилось и много молодых работников Коминтерна. Это были, в большинстве случаев, сыновья и дочери партийных работников или эмигрантов, которые так же, как и я выросли в Советском Союзе и которых готовили к политической работе. Так жили в то время в гостинице «Люкс» несколько молодых испанцев. Они попали в Советский Союз во время испанской гражданской войны, выросли в испанском детдоме, а позже учились или в школе Коминтерна или в других политических школах. Я встретил там также несколько молодых немцев, в том числе и Петера Флорина (сына Вильгельма Флорина, вождя КП Германии, умершего в 1944 году), двух молодых канадок и еще многих других партработников различных национальностей, которые выросли в интернациональном детдоме в Иванове.

Большинство жителей гостиницы работали в институте № 205, который был чем‑то вроде «наследника» Коминтерна, и находился в Ростокине, по соседству с сельскохозяйственной выставкой, в огромном здании, построенном в современном стиле и изолированном от внешнего мира. В этом здании помещался Коминтерн с 1940 по 1941 год. Правда после роспуска Коминтерна изменился и характер работы. Теперь здесь велась редакционная работа по подготовке радиопередач для различных, так называемых «нелегальных», радиостанций, которых развелось тогда не малое количество. «Немецкая народная радиостанция», радиостанция «Свободная Австрия», испанская радиостанция «Анти–Франко», сюда же относились и радиопередачи для стран, оккупированных фашистской Германией.

Часть живущих в «Люксе» работали не в институте №205, а редакторами, авторами, дикторами и контролерами на службе подслушивания при московском радиоцентре, или же лекторами и инструкторами в лагерях военнопленных, но, прежде всего, в антифашистских школах. Если в конце 1941 года гостиница «Люкс» почти совершенно опустела, то теперь она снова была переполнена. На всякий случай были даже освобождены и переданы в распоряжение иностранных работников пристройки во дворе. Эти пристройки были не так комфортабельно обставлены и предназначались для сотрудников второстепенной важности. Здесь уже не било отдельных комнат. Жили по три, четыре или даже по пять человек в одной комнате.

Я также был помещен в одной из пристроек. Несмотря на роспуск Коминтерна наша комната была сплошным «интернационалом». Я жил вместе с турком, испанцем, немцем и одним, необычайно подвижным, португальцем Феррейра. Он был в то время единственным португальцем в Советском Союзе и составлял португальские передачи для московского радио.

В то время, как все мои товарищи по комнате усердно работали, мне нечего было делать. В немецком партийном представительстве, вероятно, ожидали, пока в Москву не прибудут все участники немецкой группы школы Коминтерна.

В «Люксе» я снова встретил Ганса Мале, который был, как всегда, в хорошем настроении и весело со мной поздоровался.

— Ну что, опять в Москве? Времена Караганды прошли?

— Да, я возвратился примерно неделю назад и вот теперь жду назначения. Может быть ты расскажешь мне какие‑нибудь новости?

— Простите меня, милостивый государь, но это звучит несколько странно, когда ко мне обращаются на «ты». Вы не должны забывать, что в Национальном комитете «Свободная Германия» мы не привыкли к такому тону!

Он сказал это так торжественно и настолько серьезно, что я испугался и пробормотал какое‑то извинение. В ответ он только рассмеялся.

— Это просто шутка. Встречаясь здесь, мы можем оставаться по–прежнему старыми друзьями. Хочешь посмотреть наш первый номер газеты?

Еще бы! Конечно, я этого хотел! Больше всего тогда меня интересовал этот Национальный комитет. Он дал мне первый номер газеты «Свободная Германия», и я с удивлением увидел на первой странице сверху и снизу черно–бело–красные полосы.

Я был совершенно ошеломлен.

— Скажи‑ка, Ганс, эти черно–бело–красные полосы случайны или это должно служить символом?

При всей «борьбе против сектантства» я не ожидал, что в Москве когда‑либо согласятся на цвета черный–белый–красный.

— Нет, это не случайность. Движение «Свободной Германии» не просто продолжение антифашистского движения в обычном смысле, а, как ты, вероятно, уже увидел в воззвании, ставит себе цель соединить все силы против Гитлера, включая и немцев–националистов, консерваторов и, даже, национал–социалистов, если они стоят в оппозиции к Гитлеру. Моя заинтересованность побудила его, очевидно, раскрыть больше, чем полагалось.

— Перед основанием «Национального комитета» состоялся целый ряд важных совещаний. Сначала движению «Свободная Германия» предложили черно–красно–золотое знамя, но советские друзья высказали некоторое опасение. Особенно против этого возражал Мануильский. Черно–красно–золотое знамя, говорил он, напоминает Веймарскую республику — время слабости, кризиса и безработицы и это стеснит движение. Черно–бело–красное знамя гораздо лучше, так как оно очень популярно и в офицерском корпусе вооруженных сил Германии и будет действительно способствовать расширению фронта национального движения.

Когда я уже собрался уходить, Ганс Мале задержал меня еще раз.

— Скоро будет решен вопрос твоей дальнейшей деятельности. Послезавтра должен придти пароход из Уфы и тогда будет созвано совещание всех курсантов немецкой группы школы Коминтерна. «Пароход из Уфы» был одной из главных тем разговоров в гостинице «Люкс». Каждый знал, что за этим кроется. Дело шло о возвращении последних, в свое время эвакуированных в Уфу, партийных руководителей и сотрудников Коминтерна и выпускников школы Коминтерна в Кушнаренкове.

Некоторые из нас пошли к месту причала парохода. К удивлению всех пароход пришел во время. Встреча была радостной. На палубе стоял Бернгард Кёнен и радостно махал мне рукой.

— Ну, что нового в Москве?

— Первый номер газеты «Свободная Германия». Между прочим, движение имеет свое знамя.

— Какое?

— А ну‑ка, Бернгард, угадай! Он немного подумал.

— Не думаю, что красное знамя. Вероятно, Национальный комитет решил взять черно–бело–золотое знамя.

— А вот и не угадал, — заметил я смеясь, — Национальный комитет принял черно–бело–красное знамя.

Бернгард вдруг стал серьезным.

— Ведь это абсурд. Этого не может быть. Такими вещами не шутят.

— Но я тебе говорю совершенно точно, Бернгард. У Национального комитета действительно черно–бело–красное знамя.

Бернгард рассердился всерьез. Он все еще думал, что воспитанник школы Коминтерна разрешает себе скверные шутки.

Он отвернулся от меня со злым лицом, и я не знаю, что он подумал или сказал, когда убедился, что «Свободная Германия» действительно приняла цвета знамени вильгельмовской кайзеровской империи.

Несколько дней спустя немецкие выпускники школы Коминтерна были собраны в одной из комнат гостиницы «Люкс». Совещанием руководил Ганс Мале, который в то время был ответственным среди молодых партийных работников. Мы знали, что на этом совещании должен будет решаться вопрос о нашем определении, и поэтому окружили Маля и с нетерпением ждали, что он скажет. Он хотел было уже начать с политического введения, как взгляд его упал на меня.

— Тебе совсем не надо было приходить на это совещание. Твое дело уже решено. Ты будешь работать в Национальном комитете «Свободная Германия».

Я был очень обрадован. Именно этого я и хотел. Ганс Мале протянул мне клочок бумаги, на нем стояло — «Филипповский переулок».

— Это адрес, — заметил он. — Ты должен будешь представиться там майору Пику.

До сего времени я ничего не знал о существовании «майора Пика», но меня уже давно научили не задавать ненужных вопросов. Я простился с выпускниками немецкой группы и через несколько минут уже шагал по дороге к моему новому месту работы: в Национальный комитет «Свободная Германия».

После тщательной политической и пропагандной подготовки, после опубликования воззвания в существовавшей тогда газете для немецких военнопленных в СССР «Свободный голос», 12 и 13 июля 1943 года в зале Красногорского городского совета был основан Национальный комитет «Свободная Германия».

Советская пресса уделила этому событию много места — целая страница «Правды» была отведена для воззвания Комитета в русском переводе.

По ходившим тогда слухам, эмигрантские круги в гостинице «Люкс» надеялись, что в основании Национального комитета будут принимать участие, и даже войдут в его состав, некоторые высшие офицеры. Но надежды эти не оправдались. Когда 5 июля 1943 года около Курска началось немецкое контрнаступление некоторые из этих высших офицеров заколебались в своей готовности примкнуть к Национальному комитету. Таким образом в Национальный комитет вошли только немногие офицеры. Среди вошедших были: майор Гоман, сын известного гамбургского судовладельца, капитан Гадерман, основатель первой антифашистской офицерской группы в Елабуге зимой 1941/42 годов, майор Гетц, один инженер из Кенигсберга и лейтенант граф Генрих фон Эйнзидель.

Со стороны эмигрантов туда вошли члены эмигрантского руководства КПГ: Вильгельм Пик, Вальтер Ульбрихт, Вильгельм Флорин (скончавшийся в июле 1944 года), Герман Матерн, Антон Аккерман, Эдвин Гёрнле и Марта Арендзее. Вошли в него и некоторые антифашистские писатели, эмигрировавшие в СССР — Иоганнес Бехер, Вилли Бредель, Теодор Пливье, Густав фон Вангенгейм и Фридрих Вольф. Президентом Национального комитета оказался Эрих Вейнерт, что всех нас очень удивило.

Церемония основания Национального комитета была заснята на пленку и частично показывалась в советском киножурнале «Союзкиножурнал» во всех кинотеатрах Москвы. Я тоже ходил смотреть этот журнал и ясно чувствовал удивление советской публики, видевшей на экране своих недавних врагов в полной форме и с орденами, к которым они теперь должны относиться, как к друзьям. Вскоре после своего основания, примерно в середине августа 1943 года, Национальный комитет переехал из Красногорска в Лунево (около 35 км от Москвы), в бывший Дом отдыха для Железнодорожников.

На протяжении всей моей полуторагодовой деятельности в Национальном комитете, мне ни разу не пришлось побывать в Луневе и познакомиться с членами Национального комитета из группы военнопленных, если не принимать во внимание нескольких случайных встреч. Я жил и работал только с немецкими эмигрантами, из которых 12 человек были членами комитета.

В первые же дни моей новой деятельности я установил, что существуют два «Национальных комитета»: «официальный» — в Луневе и «неофициальный», состоящий из нескольких эмигрантов и находящийся в здании на одной из боковых улиц, отходящих от Арбатской площади в Москве.

Это здание производило впечатление заброшенного дома. Ни одной вывески, указывающей на то, что здесь находится какое‑либо учреждение. Неужели здесь действительно помещается, так широко пропагандированный Национальный комитет «Свободная Германия»? С сомнением в душе я поднялся по лестнице. Никакого указателя — ни фамилии жильцов, ни вывески учреждения… На четвертом этаже я увидел открытую дверь. Тут же, при входе, за столом сидел молодой советский офицер.

— Куда вы, товарищ? — спросил он меня по–русски.

Я немного запнулся.

— Собственно говоря, я ищу Национальный комитет «Свободная Германия», — сказал я нерешительно.

— Заходите, это здесь.

Озадаченный, я вошел в переднюю. Навстречу мне поднялся советский офицер в форме майора.

— Майор Пик, — представился он.

— Вольфганг Леонгард, — ответил я, так как имя Линден отошло_в прошлое.

Советский майор Пик (только позже я узнал, что он был сыном Вильгельма Пика) говорил по–немецки. Я был удивлен, так как до сих пор не встречал еще немцев в советской военной форме.

— Я о тебе слышал и очень рад видеть тебя здесь. Я представлю тебя сразу же товарищу Карлу Марону.

Майор Пик повел меня по коридору, по обе стороны которого находилось от 8 до 10 комнат. Большинство из них было пусто. Очевидно учреждение еще только–только создавалось. В последней комнате, куда мы вошли, стояло несколько столов и стульев. За горой манускриптов и коробок с сигаретами сидел добродушный с виду и немного полный мужчина лет 40. Это был Карл Марон. Я высмеял бы того, кто мне тогда бы сказал, что Марон через несколько лет будет шефом Народной полиции в советской зоне Германии, так это к нему не подходило.

Он читал газету и предложил мне сигарету; казалось, ничто не могло вывести его из равновесия.

— Что ты здесь будешь делать, я не знаю, — заметил Пик. — У меня задание руководить организационной стороной устройства Национального комитета. Больше ничего. Во всем остальном держись Карла Марона.

Карл Марон рассмеялся.

— Я тоже ничего не знаю. Через несколько дней здесь будет, вероятно, уже все оборудовано и тогда ты приступишь к работе. А пока приходи каждый день в 10 часов утра и приноси с собой что‑либо почитать, так как больше нечего будет делать.

Этого ему не пришлось говорить дважды, — я приносил с собой каждый день книгу Верфеля «Сорок дней Мусадаха» с увлечением читал ее и ждал, что будет дальше. Ждать мне, однако, пришлось не долго.

В невероятно, для советских условий, короткое время, пустой этаж превратился в оборудованное в современном стиле учреждение. И еще раз я смог убедиться, что советские организации могут иногда действовать очень быстро, особенно, если за ними кроется заинтересованность какой‑то крупной силы, что было очевидно и в этом случае.

Майор Пик исчез и на его место появился добродушно выглядевший мужчина по имени Козлов, который скромно заявил, что готов выслушать все просьбы и желания, если они касаются технических и организационных вопросов.

Очень скоро выяснилось, что Козлов совсем не был таким маловажным лицом, каким он держал себя. Как военный партийный деятель он был уполномочен ЦК ВКП(б) взять на себя организационное руководство и поддерживать связь с советскими инстанциями.

Однажды у нас появился еще один русский, молодой неразговорчивый блондин, который не представился и говорил очень мало. Нетрудно было догадаться, что это — начальник кадров. Из разговоров мы узнали, что его зовут Воробьев (во всяком случае, он так себя называл у нас). Больше нам ничего о нем не было известно, так как он, как и большинство советских начальников кадров, предпочитал улаживать дела кадров при закрытых дверях.

Между тем, все комнаты были уже заняты. Почти ежедневно прибывали новые эмигранты. Стучали пишущие машинки, писались отчеты, создавались архивы и беспрерывное движение показывало, что здесь зарождается новая важная инстанция.

Комнаты были распределены таким образом: две комнаты оставили для руково–дителей Национального комитета: в одной помещался Эрих Вейнерт, в другой — Вальтер Ульбрихт. В остальных комнатах находились: редакция газета «Свободная Германия», редакция радиостанции и секретариат «подлинного» Национального комитета.

Создание и оборудование прошло без больших затруднений, если не считать одного маленького инцидента. Однажды мы услышали из соседней комнаты громкую ругань.

— Что там такое?

Карл Марон, с сигаретой во рту, равнодушно заметил:

— Это Вальтер Ульбрихт.

Выйдя в коридор, я узнал, что дело касалось письменного стола. Стол был недостаточно большим для Ульбрихта, Но инцидент был вскоре улажен. Услужливый Козлов уже вмешался.

— Извините, товарищ Ульбрихт, это просто технический недосмотр.

Мне показалось, что он при этом иронически улыбнулся, В тот же самый день у Ульбрихта стоял уже большой письменный стол.

Две других комнаты были заняты под редакции итальянской, венгерской и румынской газет для военнопленных. Комнаты были гораздо меньше и выглядели по сравнению с просторными комнатами Национального комитета, как «бедные родствен–ники». Итальянская газета редактировалась Лонго, одним из выпускников школы Коминтерна, сыном крупного работника КП Италии.

Через несколько дней мы были вызваны к Воробьеву. Он принимал нас поодиночке. Каждый из нас получил отпечатанное удостоверение, на котором кроме имени и фамилии большими буквами стояло:

СССР

Институт № 99

— Это на случай надобности при сношениях с советскими службами и учреждениями. Если вас будут спрашивать вашем месте работы, не называйте Национального комитета, вы работаете в «Институте №99». Итак, для советских учреждений мы были «Институт №99». Кем же мы были по отношению к действительному Национальному комитету?

Только после недели моей работы я составил себе ясное оставление: в Луневе, официальном местопребывании Национального комитета «Свободная Германия», находились немецкие солдаты и офицеры, которые присоединились к Национальному комитету или были даже его членами, там они имели и свою редакцию газеты и свою радиостанцию. Вскоре за нами утвердилось название «Городская редакция» и «Городской комитет». И здесь работали исключительно немецкие эмигранты. Большинство членов Луневского Национального комитета хотя, вероятно, и знали о существовании «Городского комитета», но не были информированы о роде нашей деятельности.

Я вскоре убедился, что действительная политическая деятельность редакции выполнялась в этих комнатах, а не в официальном Национальном комитете.

— Ты будешь сотрудничать в газетной редакции. Завтра сюда явится главный редактор и ты должен будешь сразу ему представиться, — заметил мимоходом Марон.

— Кто же главный редактор?

— Рудольф Гернштадт.

Рудольф Гернштадт? До сих пор я не слыхал этого имени, и, так как я знал все важнейшие партийные документы, я мог с уверенностью сказать, что он еще ни разу не подписал ни одного партийного воззвания. Более того: его имя не стояло даже под воззванием к немецкому народу от 30 января 1942 года, под которым подписались все видные эмигранты. Его имени не было также под воззванием к образованию Национального комитета. На следующее утро я постучался в дверь к главному редактору. За письменный столом сидел необыкновенно хорошо одетый мужчина. Же- стом он пригласил меня сесть.

— Итак, вы — Вольфганг Леонгард, — начал он разговор. Я невольно сжался. В первый раз в Советском Союз немецкий эмигрант обращается ко мне на «Вы».

— Вы работали раньше когда‑либо в редакции газеты? Он задавал вопросы с вежливым превосходством и небольшой иронией в голосе.

— Нет, я недавно окончил политическую школу, в которой мы только слегка касались журналистики.

Я нарочно выбрал выражение «политическая школа», так как не знал могу ли я назвать школу Коминтерна этому на вид рядовому гражданину. Все это было по меньшей мере странным.

— Политические школы меня не интересуют. Я Вас спрашиваю о работе в редакции газеты.

— Нет, в редакции газеты я до сих пор не работал.

— Вы должны будете многому научиться, так как работа в редакции тяжела и ответственна. Я полагаю, что Вам ясно, что Вы должны будете начать с азов.

Гернштадт был вежлив и холоден. Во все время разговора он оставался при своем «Вы». Он не говорил ни о «борьбе за свободу немецкого рабочего класса», ни о партии. Он вел себя так, как, в моем представлении, вел бы себя главный редактор большой капиталистической газеты. Я был совершенно потрясен.

Наконец Гернштадт заговорил о моей работе.

— Вы должны будете держать связь с типографией, читать корректуру, помогать русскому метранпажу при верстке и, в первую очередь, обрабатывать все поступающие к нам информационные бюллетени.

Ежедневно прибывали целые горы материалов со службы радиоподслушивания при институте №205, наследнике Коминтерна, в которых были все сообщения и комментарии радиостанций как гитлеровского блока, так и антигитлеровской коалиции. Это были специальные бюллетени, которые я знал еще со школы Коминтерна, между ними был также и «красный бюллетень» радиопередач «Свободной Германии». Само собой разумеется, что я никому не должен был говорить о содержании всех этих бюллетеней.

Вскоре после того как я начал работу, меня позвал к себе Гернштадт:

— Нам необходимо иметь определенный материал по вопросам экономики Германии, я хотел бы Вас попросить достать этот материал. Из этого списка Вы увидите, какие именно темы нас интересуют.

Сначала я не знал, что мне делать, так как все это были специальные темы.

— Не беспокойтесь. На все эти темы у нас имеется достаточно материалов в институте №205. Вы должны обратиться к Гертруд Келлер, и она даст Вам соответствующие справки.

Гернштадт сразу же позвонил а институт №205 и сообщил Геминдеру, который был в то время начальником этого института, о моем приходе. Геминдер принадлежал тогда к высшим партийным работникам. Никто не мог пройти в институт без специального пропуска, подписанного Геминдером. Даже самый отъявленный пессимист не мог бы предположить, что 9 лет спустя, в октябре 1952 года, он будет расстрелян в Чехословакии вместе со Сланским, как «враг народа».

Переступая на следующее утро порог института №205 с пропуском Геминдера в кармане, я все еще сомневался, что мне удастся достать весь нужный материал.

Мой скептицизм оказался беспочвенным. В громадных залах института находилась исключительно богатая библиотека с обширным материалом по всем политическим и хозяйственным вопросам, аккуратно разобранная по странам и темам. Библиотека содержала все важнейшие сочинения, изданные за границей по вопросам политики и экономики. В Другом зале хранились папки с вырезками из газет — тоже по странам и темам.

Гертруд Келлер подчинялся целый штат работников, которые были ответственны за отдельные страны и области. Между ними находилось также и несколько выпускников школы Коминтерна. Беспрерывно звонил телефон. Партийные работники различных стран, редакторы так называемых нелегальных радиостанций, а также и сотрудники института №205 нуждались в материалах и различных справках. В большинстве случаев эти просьбы удовлетворялись в течение нескольких минут и материалы доставлялись через посыльного. Мой список тем никого не удивил.

— Будьте добры, присядьте в читальне. Вы получите сейчас же через нашего немецкого сотрудника нужные Вам вырезки из немецкой, союзной и нейтральной прессы по интересующим Вас темам.

И действительно через несколько минут мне было все доставлено. Я мог только удивляться богатству материала, а также полноте и точности, с которой он собирался, прекрасной организованности и быстроте доставки его.

По–видимому, институт № 205 не имел недостатка ни в специалистах, ни в финансах. Всем этим он обладал как будто в неограниченном количестве. Это мое первое впечатление было подкреплено и многими моими дальнейшими посещениями института №205 в течение года[8].

Почти каждую неделю я должен был туда ездить для подбора и составления материалов, необходимых для нашей газеты. Это была самая интересная для меня деятельность, так как здесь я мог получить полную картину Германии, гораздо правильнее, чем это давалось в официальной советской прессе. Кроме того, атмосфера в институте мне нравилась гораздо больше, чем в редакции «Свободная Германия» в институте №99, состоявшей тогда из четырех редакторов. Вскоре я ближе познакомился с ними.

Лотар Больц писал статьи о Германии, которые в большинстве случаев шли без подписи. Он работал очень усердно, внимательно прочитывал все бюллетени с выдержками из гитлеровских газет и по этим выдержкам составлял свои статьи. Мне казалось, что он знал Гернштадта и раньше, так как у него, из всех редакторов, были с ним наилучшие отношения. Как и все, кто долго жил в Советском Союзе, он мало говорил о себе. Из его скупых рассказов я все‑таки смог установить, что он был раньше юристом в Верхней Силезии и живет уже долгие годы в Советском Союзе. Он работал редактором немецкой газеты «Красная газета» («Rote Zeitung») в Ленинграде, «Немецкой центральной газеты» («Deutsche Zentralzeitung») в Москве, а также учителем немецкого языка и литературы в Новосибирске. Однако его имя не появлялось ни в одном из официальных партийных заявлений. Тот факт, что его статьи продолжали печатать в газете без подписи, наводил на мысль, что его не хотели раскрывать. В то время невозможно было предвидеть, что он станет руководителем «Национально–демократической партии» в советской зоне и министром иностранных дел ГДР.

Вторым человеком в редакции был Альфред Курелля. Он не находился постоянно в редакции, а приходил только в «особых случаях». Сам он писал мало. Очевидно его главным заданием были правка статей офицеров «Национального комитета» в Луневе, оформление газеты и выработка политической линии, которая обсуждалась в большинстве случаев в комнате Гернштадта, причем очень часто без участия остальных редакторов.

Ясно очерчена была деятельность Карла Марона. Он писал военные комментарии для газеты, которые были всегда подписаны его именем. Вся наша относительная свобода выступала в этих комментариях. Они сильно отличались от официальных советских сводок и часто содержали прогнозы, являвшиеся ценнейшим вкладом, в газету.

Последним я должен назвать Эрнста Гельда, который был раньше театральным режиссером, эмигрировал затем в Советский Союз. Его подпись как «представителя немецкой интеллигенции», стояла под воззванием к немецкому народу от 30 января 1942 года. В газете он должен был взять на себя руководство культурным отделом. Он был приятным человеком и, вероятно, хорошим режиссером, но для работы в редакции был совершенно неприспособлен. Чтобы сформулировать какое‑нибудь сообщение, ему требовалось столько времени, сколько Карлу Марону, для составления двух военных сводок или столько, сколько Лотару Больцу для статьи о Германии на целую полосу. Он всегда скорбел, однако, о том, что не может как следует помочь.

Несмотря на то, что Марон, Больц и Курелля вполне справлялись со своими обязанностями, редакция не представляла собой сплоченного коллектива. Нельзя было не заметить, что все нити держал в руках один Гернштадт. Каждый сотрудник редакции должен был ему приносить свои статьи, как ученики свои сочинения учителю, и получал все обратно с вычеркиваниями и изменениями без всяких объяснений. Связь шла больше через личную секретаршу Гернштадта, Гордееву, австрийку, вышедшую замуж в России и явно пользовавшуюся покровительством Гернштадта.

Рудольф Гернштадт о себе рассказывал мало. Прочтя его первые статьи, я был просто восхищен. Они были какими‑то совершенно «другими». Когда я рассказал о своем восхищении остальным редакторам, они посмеиваясь заметили, что он был раньше иностранным корреспондентом «Берлинер тагеблат» в Варшаве. Чем он занимался в Советском Союзе было покрыто мраком неизвестности не только для меня, но и для других редакторов. Я знал только, что он был женат на красивой русской женщине, Вале, которая, как и я училась в Московском государственном институте иностранных языков. В отличие от других редакторов, он не жил в гостинице «Люкс» и, как видно, был более связан с советскими инстанциями, чем с эмигрантским руководством КП Германии.

На протяжении многих лет, которые я до того провел в Советском Союзе, мне уже несколько раз приходилось встречаться с таким типом безличного партийного работника. Это были, как правило, люди, которые достигли высокого положения своей жестокостью. Они обычно не выделялись высоким умственным уровнем или особенной интеллигентностью. Что меня всегда удивляло в Гернштадте, это смесь западно–европейской наружности, западной манеры одеваться, западного стиля в статьях, необыкновенного ума с холодной жестокостью, которая только слабо прикрывалась подчеркнутой вежливостью в обхождении с людьми.

Сначала мне казалось, что наша газета не подлежит цензуре. Правда, для того времени это было маловероятным. Для советских условий мы и так имели относительно большую свободу, но совсем без цензуры все‑таки дело не могло обойтись.

В начале сентября 1943 года Гернштадт вызвал меня к себе.

— Я попросил бы Вас отнести эти оттиски в гостиницу «Люкс» для просмотра. — Он назвал мне номер комнаты.

— Кто же должен их просмотреть?

— Спросите Эрне Гере.

Ничто другое не могло меня так удивить, как это сообщение. Я предполагал, что наша газета проходит цензуру или в 7–ом отделении Главного политуправления Красной армии, которое занималось вопросами пропаганды в германской армии, или одним из представителей ЦК ВКП(б). Теперь же выяснилось, что судьбу газеты немецкого Национального комитета решает член руководящего ядра венгеркой компартии в Москве Эрне Гере.

С Гере, ему было тогда 45 лет, мне приходилось часто встречаться. Иногда он навещал и нашу редакцию. То, как к нему относился Гернштадт, показывало, что он пользовался тогда большим влиянием. У него была привычка давать важнейшие политические указания в форме беседы, часто как бы невзначай, и только в интонации слегка звучала подчеркнутость. Манера, с которой он брал в руки оттиски, откладывал в сторону целые страницы и находил сразу важные политические места, иногда с улыбкой зачеркивал какое‑либо слово или заменял его другим, более метким, поражала меня всякий раз.

Те короткие разговоры, которые мы вели друг с другом, его исключительное понимание германских проблем, его тонкое политическое чутье, которое он обнаруживал при просмотре нашей газеты, хорошо сохранились в моей памяти.

Эрне Гере жил в Советском Союзе с 1923 года и играл ведущую роль в аппарате Коминтерна. Во время гражданской войны он был в Испании. Вернувшись в Советский Союз, он в течение всей войны, наряду со своей деятельностью в руководстве венгерской компартии, был не только политическим советником немецкого Национального комитета «Свободная Германия», но и играл, вероятно, важную роль при выработке политических директив коммунистическим партиям других стран. С 1945 года он бессменно принадлежал к ядру венгерского партийного руководства и занимал важные министерские посты в правительстве. Очень возможно, что Эрне Гере, которого можно считать одним из способнейших людей в стране восточного блока, и сегодня не ограничивает свою деятельность одной только Венгрией.

Во время его отсутствия у нас был другой цензор, который представлял собой полную противоположность Гере. Его звали Штумпф, что в переводе на русский язык значит «тупой», и он вполне оправдывал это имя. В противоположность той вежливой, самоуверенной, немного вялой манере, с которой Гере просматривал газету, чтобы внести небольшие поправки в важных местах, новый цензор Штумпф (который, кстати, не жил в «Люксе», а занимал маленькую частную квартиру неподалеку от Никитских ворот), брал дрожащими руками оттиски, основательно усаживался и, боязливо посапывая, принимался внимательно читать газету от первой до последней строчки. Он, вероятно, не привык и цензурировать статьи, которые столь расходились с официальными высказываниями «Правды». Все формулировки, которые по его мнению слишком далеко отступали от официальиых, он подчеркивал и снабжал на полях вопросительными знаками. Даже оттиски статей Гернштадга он правил жестоко и многое заменял типичными формулировками «Правды». Штумпф принадлежал к тому типу боязливых бюрократов, которых все сложные проблемы доводили до головной боли. Сама идея Национального комитета с его офицерами и генералами с черно–бело–красным знаменем была ему глубоко противна. К счастью, этот слишком трусливый бюрократ не имел у нас большой власти. Нередко Гернштадт выбрасывал все изменения, старательно вносимые Штумпфом.

Скоро мне удалось установить, что за нашей газетой следят гораздо более высокие круги. Несколько раз упоминалось имя Мануильского. В этом не было ничего удивительного, так как Мануильский годами был уже на руководящем посту в Коминтерне, и во время войны, в Уфе, он принимал все ответственные решения. Но вероятно даже сам Мануильский не был нашим высшим «советником». Однажды, когда пришлось столкнуться с особенно важным вопросом в статье одного немецкого генерала, Гере, находившийся тогда как раз в редакции, улыбаясь и покачивая головой, заметил: «Замысловатая штука!» При этом, в дальнейшем разговоре, он упомянул имя Щербакова, принадлежавшего тогда к наивысшим партийным кругам. Того самого генерал–полковника Александра Щербакова, который в 1938 году возглавил после Хрущева московскую парторганизацию и который три года спустя на XVIII партсъезде весной 1941 года вместе с Маленковым был избран кандидатом в члены Политбюро. Таким образом, он принадлежал к высшему кругу советского партийного руководства. Вероятно, уже в то время он занимался вопросами внешней политики. Во время войны он был начальником Главного политуправлений Красной армии (ГлавПУРККА) и одновременно начальником Совинформбюро, которое ежедневно выпускало фронтовые сводки.

Он умер 11 мая 1945 года через два дня после окончания войны. Официально было объявлено, что смерть его наступила от сердечной болезни. А через 8 лет, 13 января 53 года, объявили, что Щербакова умертвили кремлевские специальными медикаментами. Это обвинение было снято через несколько недель, 4 апреля, когда арестованные врачи были освобождены.

Оставляя в стороне причину смерти Щербакова, отметим еще раз, что во время воины он занимал выдающееся положение, будучи начальником Главного политуправления Красной армии. Само собой разумеется, что он играл большую роль при решении важных военно–политических вопросов. Хотя у нас в редакции его имя упоминалось редко, можно с уверенностью сказать, что важнейшие политические вопросы Национального комитета решал он.

Окантованная черно–бело–красным газета «Свободная Германия», в которой так часто упоминались имена Тауроггена, Йорка, Клаузевица и Штейна, печаталась в типографии «Искра революции», которая находилась напротив нашего дома.

На протяжении всей войны здесь печатались листовки для германской армии, газеты на венгерском, румынском и итальянском языках, и, наконец, выпускаемый Иоганном Бехером немецкий журнал «Интернациональная литература», бывший в то время по значению на последнем месте. С первых же дней я увидел, что функция «человека для связи с типографией» давала возможность заглянуть в интересную и мало известную мне область деятельности Национального комитета. Я видел, какие изменения вносит Гернштадт в статьи, пускаемые в печать. Мне не раз приходилось быть свидетелем значительных изменений первоначального текста статей, внесенных, в большинстве случаев, в последнюю минуту, очевидно по настоянию высших органов.

В первые же недели после основания Национального комитета произошли значительные события.

В конце августа 1943 года в одном из первых номеров газеты на первой странице должны были быть напечатаны, в сенсационном оформлении, приветствия Национальному комитету от различных лагерей военнопленных. Само собой понятно, что речь шла не о стихийных приветствиях, а текстах, которые были продуманы и точно сформулированы в высших органах и только потом переданы «активу» в лагерях военнопленных, чтобы оттуда послать их в «приветственных письмах» в Национальный комитет.

Я с удивлением отметил, что во всех «приветственных письмах» Национальный комитет назывался ядром будущего нового немецкого правительства, и хотя я уже и раньше чувствовал, что Национальный комитет поддерживается высшими органами, эта далеко зашедшая формулировка меня крайне удивила.

Газета уже была готова к печати, когда меня позвал Гернштадт:

— Сообщите, пожалуйста, в типографию, чтобы не начинали печатать, и попросите последние оттиски, мне нужно внести небольшие изменения, — сказал он, как мне показалось, слишком равнодушным тоном.

Через полчаса я относил исправленные оттиски в типографию. Эти «маленькие изменения» оказались, однако, очень значительными: все указания на Национальный комитет, как на «ядро будущего немецкого правительства» были Гернштадтом вычеркнуты. И пока русский метранпаж и наборщик ругались по поводу предпринятых в последнюю минуту изменений, я раздумывал, какое же событие в конце августа 1943 года могло повлиять на внезапное разжалование Национального комитета.

Это было не единственной странностью в первые недели существования Национального комитета. Во второй половине августа у нас в институте № 99 говорили, что с 1 сентября 1943 года, к четвертой годовщине начала войны, должен быть основан «Союз немецких офицеров» («Bund Deutschеr Offiziere»), прежде всего, из тех офицеров среднего и высшего состава, и даже генералов, которые в июле 1943 года еще не были готовы присоединиться к Национальному комитету и для которых, как мы тогда выражались, «поставленная цель» заходила слишком далеко. К 1 сентября было все уже подготовлено для создания «Союза». Основание «Союза немецких офицеров» было внезапно отложено и о нем перестали говорить. О причинах этого не было дано никаких разъяснений.

10 дней спустя произошел новый поворот и 11–12 сентября спешно был основан «Союз немецких офицеров» под председательством генерала фон Зейдлица.

Сначала я думал, что неожиданная отсрочка продиктована техническими трудностями, но в это же время произошло третье событие, которое меня вконец обескуражило.

Это было в первой половине сентября 1943 года. Я получил от Гернштадта статью под заглавием «Перемирие — требование момента». Перемирие?! Я невольно отшатнулся. Официальный лозунг Национального комитета тогда гласил:

«Свержение Гитлера и отвод немецких войск к границам Рейха».

О перемирии до сих пор не было и речи. С огромным интересом и вниманием прочел я эту статью. Слово «перемирие» попалось в ней два раза и вообще она была написана в необычном тоне. Статья не обращалась в первую очередь к генералам и офицерам — противникам Гитлера, а фактически хотя и косвенно предлагалось перемирие официальным инстанциям гитлеровского правительства. Было ясно, что такая передовица могла быть продиктована только самыми высшими органами Советского Союза. С напряжением я ожидал дальнейшего. Статья, пока что, оставалась неизмененной и уже прошла обе корректуры Гернштадта. Верстка была закончена и ночью должны были начать печатание.

Около 12 часов ночи в типографии неожиданно появился Гернштадт. За несколько минут до начала печатания он взял оттиски первой страницы и, что‑то пробормотав насчет «небольших изменений», удалился.

Когда он вернулся, заголовок передовицы был изменен, все намеки о заключении перемирия были сняты Гернштадтом и заменены совершенно другими формулировками.

Всю ночь, пока я вместе с Карлом Мароном заканчивал верстку и ожидал первых готовых экземпляров, я все время думал об этих странных переменах.

Неужели действительно существовала возможность перемирия с фашистской Германией? Эти мысли я отбросил тогда, как слишком фантастичные. И только много лет спустя мне стало известно, что в первой половине сентября 1943 года в Стокгольме велись переговоры о перемирии между фашистской Германией и Советским Союзом.

По утверждению фон Клейста в его книге «Между Гитлером и Сталиным», которое мне кажется совершенно правдоподобным, авторитетные руководители Советского Союза питали тогда большое недоверие к своим западным союзникам и не отвергали возможности заключения сепаратного мира с фашистской Германией. Тщательно подготовленные связи, как пишет фон Клейст, были неожиданно оборваны по приказу Гитлера.

Этот подготовлявшийся контакт, который должен был состояться в первой половине сентября 1943 года в Стокгольме, и повлиял, вероятно, на политическую линию Национального комитета. Вполне понятно, что при такой ситуации Национальный комитет не мог быть представлен как ядро будущего правительства Германии. Поэтому‑то, очевидно, и все указания в этом направлении должны были быть вычеркнуты. Отсрочка основания «Союза немецких офицеров» стояла, по–видимому, также в связи с этими событиями.

Подготовленная Гернштадтом статья в газету «Свободная Германия» должна была, очевидно, еще больше укрепить и подчеркнуть предложенное Советским Союзом перемирие. Вероятно сразу же после срыва переговоров было сообщено Гернштадту, чтобы он изменил свою статью. Вероятно даже, что Гернштадт, принадлежавший к числу немногих эмигрантов, поддерживавших связь с высшими советскими инстанциями, знал об этих прощупываниях возможности мира, если не все, то хотя бы часть.

Оттиск первоначального текста статьи Гернштадт взял с собой. Так и исчез этот единственный печатный документ о попытке со стороны СССР осенью 1943 года в Стокгольме войти в контакт с фашистской Германией для заключения перемирия, что известно сегодня только по мемуарам.

Оглядываясь на прошлое, я вижу, что наибольшее значение Национальный комитет имел, пожалуй, в первые месяцы его существования, примерно до конференции в Тегеране в конце ноября 1943 года. Основание «Союза немецких офицеров» 11–12 сентября 1943 года приблизило к идее Национального комитета целый ряд генералов и высших офицеров. «Союз немецких офицеров», по меньшей мере в первые месяцы его деятельности, никак нельзя было назвать придатком Национального комитета, наоборот, он пользовался некоторой самостоятельностью и управлялся собственным Центральным комитетом. В отличие от Национального комитета «Свободная Германия», который по замыслу должен был стать во главе целого движения, в «Союз офицеров» мог просто записаться каждый офицер.

14 сентября 1943 года на общем собрании была согласована деятельность Национального комитета и «Союза немецких офицеров». Президиум Национального комитета был пополнен отдельными руководителями из «Союза немецких офицеров»: президент «Союза немецких офицеров» генерал Вальтер фон Зейдлиц и генерал–лейтенант Эдлер фон Даниельс стали вице–президентами Национального комитета. Генерал–майор д–р Корфес, генерал–майор Мартин Латман, полковники Луитпольд Штейдле и ван Ховен вошли в Национальный комитет, как представители «Союза немецких офицеров». Таким образом, Национальный комитет насчитывал тогда уже свыше 50 членов.

В связи со вступлением бывших немецких генералов в Национальный комитет, возросла численность членов комитета и увеличилось его значение. А судя по частым посещениям Эрне Гере, чувствовалась заинтересованность в нем со стороны советского правительства.

На возрастающее значение Национального комитета указывало также и число приветственных писем от союзников и нейтральных государств.

В первые месяцы чувствовалась большая разница между пропагандой Национального комитета и «Союза немецких офицеров», с одной стороны, и пропагандой 7–го отдела Главного политуправления Красной армии, с другой.

В то время как 7–й отдел в своей пропаганде призывал немецких солдат и офицеров к прекращению военных действий, ничего подобного Национальный комитет не делал, наоборот: главной мыслью Национального комитета было тогда свержение Гитлера и организация отвода немецких войск к немецким границам, чтобы иметь выгодную исходную точку для заключения мира с союзниками.

С 28 ноября по 1 декабря 1943 года в Тегеране состоялась конференция «Трех великих», которая способствовала созданию более тесных отношений между Советским Союзом и западными державами.

Из советской прессы и внутриполитической пропаганды мы вскоре ощутили, что после Тегеранской конференции отношения с западными союзниками стали действительно лучше. Это отразилось также на политической линии и работе Национального комитета.

Уже в декабре 1943 года в городской редакции и в гостинице «Люкс» держались упорные слухи, что проводимая до сих пор политическая линия Национального комитета себя не оправдала и не соответствует данной ситуации.

Председатель Национального комитета Вейнерт заявил:

«Мы вступаем во второй этап нашей деятельности. Он требует от нас организации широкого фронта борьбы солдат, народа и Родины. Положение изменилось. Наши лозунги должны быть своевременны. В данный момент работа на фронте является нашей наиважнейшей задачей».

После этого Вильгельм Пик обнародовал новую политическую линию:

«Бессмысленно ждать того момента, пока в Германии найдется генерал или какой‑нибудь крупный капиталист, который сможет в последний момент помешать Гитлеру закончить свое преступное дело. И, кроме того, очень сомнительно, найдутся ли вообще ответственные люди в армии или экономике, имеющие для этого достаточно силы, ведь они уже слишком многое разрешили Гитлеру. Мы должны поэтому черпать силы для спасения Германии в народе — среди рабочих, крестьян, интеллигенции. Мы должны развязать организованную борьбу немецкого народа… Призыв, который мы направим к фронтовым солдатам, должен звучать так: прекращение военных действий, переход на сторону Национального комитета».

Этим самым смысл и цели Национального комитета были сильно изменены. До Тегеранской конференции это был орган, ставивший своей задачей воззваниями и непосредственными письмами к отдельным полководцам, заставить последних оттянуть свои войска к границе Рейха, создавая тем самым возможность для заключения почетного для Германии мира.

С новой же политической линией, взятой на вооружение с начала января 1944 года, центр тяжести лежал уже на призыве к «народному восстанию против Гитлера» в тылу страны и на пропаганде переходов на сторону Национального комитета на фронте. Национальный комитет с этого времени ограничил свою деятельность доказательствами, что военное положение национал–социалистической Германии безнадежно и призывал солдат к прекращению военных действий. Это практически означало для каждого: сдаваться в плен и сохранить свою жизнь для создания новой Германии. В редакцию газеты все время сообщалось о переходах солдат на сторону Национального комитета. Правда, в то время дело шло, в большинстве случаев, о переходах одиночек или небольших групп, как это имело место около Красноармейска и Звенигорода.

Через несколько недель на фронте произошли события, которые поставили Национальный комитет перед новыми большими задачами.

В конце 1943 года линия Днепра, на которую главный штаб Гитлера возлагал большие надежды, была прорвана на широком фронте советскими частями, которые во многих местах продвинулись далеко на Запад. Тем не менее, на западном берегу Днепра по приказу Гитлера укрепилось около 10 дивизий. Было не трудно предвидеть, что все эти войска можно необыкновенно легко окружить, что и случилось в последние дни января, когда ударные клинья 2–го Украинского фронта, продвигавшиеся с юга, соединились с другими ударными клиньями, оперировавшими с севера. Таким образом, в районе города Корсунь–Шевченковское, западнее Черкасс, по данным, опубликованным тогда в Советском Союзе, было окружено от 70 000 до 80000 солдат и офицеров германской армии. По приказу свыше в специальном поезде вместе с советским генералом на фронт поехали тогда генералы фон Зейдлиц и д–р Корфес вместе с другими немецкими офицерами Национального комитета, чтобы там, на фронте, повлиять на события.

Генерал фон Зейдлиц направил генералу Либу личное письмо, а окруженные части были забросаны листовками и обращениями. Несмотря на эти пропагандные действия Национального комитета и «Союза немецких офицеров», операция эта не имела большого успеха. Нужно сказать, что условия были тогда неблагоприятными, так как выведенные из резерва и брошенные в бой германские части пробились к линии окружения и создали возможность разрыва кольца (что им действительно удалось сделать, как я узнал только спустя некоторое время от одного доверительного лица). Официально же советская пресса умолчала о прорыве окружения и объявила, что 55000 немецких солдат пали на поле битвы, а 18000 сдались в плен. Газета «Свободная Германия» повторила эту советскую версию, хотя и в несколько другой формулировке. Дополнительно было объявлено, что приблизительно половина сдавшихся в плен выразила готовность примкнуть к движению «Свободная Германия». Но и это было взято под сомнение тем же доверительным лицом в частном с ним разговоре. Нельзя было не видеть, что, несмотря на непосредственное участие высших членов Национального комитета и «Союза немецких офицеров», несмотря на газету, листовки и усиленную фронтовую пропаганду, движение «Свободная Германия» потерпело неудачу.

Этот факт не удалось прикрыть отдельными небольшими успехами, которые раздувались газетой и преподносились как огромные.

Весной 1944 года сообщалось о перелете унтер–офицера Гейнца Мюллера из Брауншвейга, который 5 января 1944 года приземлился на одном из советских аэродромов и рассказал, что он вместе со своими друзьями слушал радиостанцию «Свободная Германия».

— Я сразу принял решение, — рассказывал Гейнц Мюллер, — при первом же удачном случае перейти на сторону Национального комитета «Свободная Германия».

Перелету брауншвейгского бортмеханика Мюллера была посвящена статья в несколько столбцов. «На Ю-52 в Национальный комитет» — гласил ее заголовок.

Когда же в марте 1944 года в одном из небольших окружений на Южном фронте в районе Снегиревка–Березноватое 1800 солдат и офицеров сложили оружие, в нашу редакцию поступили сведения, что, действительно, в отличие от Корсунь–Шевченковского окружения, в этих частях знали о Национальном комитете довольно много.

Но это все‑таки не оправдывало надежд, которые возлагались в Москве на создание Национального комитета. И только летом 1944 года Национальному комитету удалось снова поднять свой вес, но мне уже не пришлось пережить это время в редакции газеты.

С течением времени задачи «городского комитета», т. е. института №99, так расширялись, что помещение оказалось для нас слишком тесным. Козлову, нашему связному с советскими инстанциями, честолюбивые мысли не давали покоя. Он хотел сделать «свое» учреждение как можно удобней и просторней, хотя сам в нем никогда не работал.

— Я кое‑что предприму, — утешал он нас.

Еще в мирное время в Москве было чрезвычайно трудно достать необходимое помещение, не говоря уже о дополнительной площади. Многие важные организации должны были годами дожидаться ордера на помещение. Теперь же, в разгар войны, получить помещение для канцелярий казалось невозможным. Но я ошибался.

Через несколько дней Козлов возвратился сияющим.

— Мы нашли что‑то особенное! — торжествующе объявил он нам.

Мы были сразу же приглашены на осмотр нового помещения и через четверть часа уже стояли перед импозантным зданием на Обуховской №3.

Этот дом тоже находился в центре города, недалеко от бульварного кольца трамвайной линии «А». Очевидно, это был раньше особняк какого‑нибудь купца или высокопоставленного чиновника. В доме были большие комнаты с высокими окнами и весь он был окружен садом. Прекрасный, по московским понятиям, въезд вел ко входу в здание. Этот дом я уже и раньше знал. До начала войны в 1941 году это был «Дом для эмигрантов». Много лет в этом здании жили, правда, в очень уплотненных условиях, немецкие и австрийские эмигранты. И так как часть из них была выслана в Казахстан, а часть эвакуирована в Томск, то здание теперь пустовало.

Для наших целей оно нам показалось слишком большим.

— Неужели весь этот дом предназначен только для института №99?

— Нет, не весь. Половина. Во второй половине будет находиться другая организация.

— Какая же?

Козлов в некотором смущении почесал затылок.

— Польский Комитет национального освобождения. Его смущение было понятным. Такое «сожительство» было в политическом отношении не совсем удачным. Уже весной 1944 года намеками говорили о будущей немецко–польской границе, которая для Германии была не особенно выгодной. Козлов, которому эта мысль была неприятна, успокаивал нас:

— Эти две организации будут, конечно, совершенно отделены друг от друга. В доме есть два отдельных выхода, так что вы сможете работать совершенно спокойно, не опасаясь какого‑либо контакта с Польским Комитетом.

Но не прожив еще и двух недель в этом здании, мы прочитали в одной из нацистских газет, что в Москве немецкий и польский национальные комитеты, помещаются в одном здании и работают вместе. Это сообщение всех довольно сильно взволновало. Нам было не понятно, каким образом этот факт, в разгаре войны, так скоро стал известен нацистам.

В редакции, после переселения в новое здание, произошли некоторые перемены. Мы получили двух новых членов редакции: Вилли Эйльдермана и Петера Флорина.

Вилли Эйльдерман незадолго перед этим приехал из Северной Африки. Он боролся в Испании и был впоследствии интернирован в Северной Африке, затем после высадки союзников был освобожден и вступил в британскую армию, в рядах которой пробыл некоторое время. На основании одного соглашения он прибыл вместе с несколькими другими товарищами через Тегеран в Москву. Позже я встречал его как работника СЕПГ (Социалистическая единая партия Германии) в Берлине; какое‑то время он работал и в редакции газеты СЕПГ «Единство» («Einheit»).

Петер Флорин, сын бывшего члена Политбюро немецкой компартии Вильгельма Флорина; я знал его еще раньше, так как мы вместе с ним учились в школе Карла Либкнехта и даже были некоторое время друзьями. После 1945 года я встретил его в Галле, где он был главным редактором органа СЕПГ «Свобода». Впоследствии он снова получил повышение и стал начальником отделения в министерстве иностранных дел советской зоны Германии, а также председателем комиссии по внешней политике при Народной палате.

В связи с общим расширением работы редакции привлекли и меня к исполнению маленьких редакционных работ, но это не снимало с меня обязанности делать свою прежнюю работу. Несмотря на все это, я был все‑таки недоволен, так как происшедшие перемены не принесли никаких изменений в стиле работы и самодержавное господство Гернштадта продолжало довлеть над нами.

Вполне понятно, что я был весьма обрадован, когда в мае 1944 года характер моей работы внезапно изменился. В середине мая 1944 года я встретил Антона Аккермана, заведующего радиоредакцией.

— Мы думаем, что было бы не плохо, если бы ты перешел к нам и работал бы диктором. Работа тебе определенно понравится.

Во всяком случае она будет для тебя гораздо интересней, чем та, которой ты занимаешься в редакции газеты.

— Конечно, я с удовольствием перешел бы, но я не уверен, что Гернштадт меня отпустит.

Антон Аккерман улыбнулся.

— Если ты согласен, то можешь спокойно переходить. Я уже говорил с Гернштадтом по этому поводу.

— Из‑за меня никаких задержек не будет. Для меня — чем скорее, тем лучше.

— Хорошо, тогда пойдем. Сейчас мы доберемся на машине до радиостанции и ты будешь, иметь возможность на месте со всем подробно ознакомиться.

Я думал, что мы поедем к московскому радиоцентру. Вместо этого, мы поехали в противоположном направлении. Через четверть часа машина остановилась перед новым домом на Шаболовке № 34. Этот дом был также окружен садом, обнесен забором и охранялся. На проходной смотрели наши бумаги и только теперь я понял, где мы находимся. Это была первая телевизионная станция Советского Союза. Она была, насколько мне известно, построена в 1938–1939 годах и с тех пор здесь делались телевизионные передачи, правда в очень скромном объеме.

В начале войны работа на станции была прекращена и теперь ее использовали для радиопередач Национального комитета «Свободная Германия». Позже я слыхал, что из другой студии, но в том же доме, посылались знаменитые «реплики, врывавшиеся во враждебные передачи».

Мне рассказывали, что эти передачи, благодаря особым приспособлениям, настраивались на немецкие волны так, что эти реплики легко можно было вставлять. Несколько раз я слышал, что человек, бросавший эти реплики в эфир, о которых наверное могут вспомнить все радиослушатели Германии, был не кто иной, как Пауль Вандель, мой прежний учитель по школе Коминтерна.

В огромной комнате, которая была вся заставлена сложными телевизионными аппаратами, нас приветствовали инженер и его сотрудники.

Антон Аккерман и наш диктор Фриц Гейльман, бывшей депутат провинциального парламента (ландтага) от КПГ в Тюрингии, ознакомили меня с работой.

— Это совсем просто, — заметил Антон Аккерман. Ты внимательно прослушай, как Гейльман читает передачи, а потом мы сделаем с тобой несколько пробных передач.

Я надеялся, что мне дадут хоть какое‑то время, чтобы войти в работу, но мне сразу же сунули в руки тексты следующей передачи.

— Ну, Вольфганг, не хочешь ли сразу попробовать, — спросил меня Аккерман.

— Как, сразу в эфир?

Незадолго до следующей передачи, я поместился в студии рядом с Фрицем Гейльманом. Торопливо он дал мне еще несколько важных указаний. Через короткое время вспыхнула красная лампочка. Я услышал мелодию: «Бог, повелевший расти железу» («Der Gott, der Eisen wachsen lieb»). Этой мелодией всегда начинались наши передачи. Затем послышался ясный голос Фрица Гейльмана:

— Внимание, внимание, говорит радиостанция Национального комитета «Свободная Германия»! Мы говорим от имени немецкого народа! Мы призываем к спасению государства!

После того, как Гейльман прочел последние известия, я начал читать военную сводку.

После передачи Аккерман, дружески улыбаясь, сказал:

— Вот видишь, все идет отлично. У тебя голос создан для радиопередач. Если хочешь, можешь завтра же начинать. Первое время ты будешь читать вместе с Фрицем Гейльманом, но как только ты ознакомишься со всеми уловками, вы сможете тогда делить передачи между собой.

Так я стал диктором радиостанции «Свободная Германия».

Это была очень напряженная работа, но зато мы были прекрасно обеспечены. Дикторы, особенно, если им приходилось работать и по ночам, принадлежали в Советском Союзе к наиболее высокооплачиваемым категориям людей. Каждый из нас в здании радиостанции имел отдельную комнату для отдыха и два раза в неделю мы получали помимо питания в гостинице «Люкс» еще добавочные продукты, именуемые пайком.

Но профессия диктора в Советском Союзе имеет и свои теневые стороны. Контроль и служба подслушивания работали исключительно четко. Малейшая оговорка строго каралась. К счастью радиостанция «Свободная Германия», единственная в СССР, находилась на особом положении: мы не были присоединены к органам контроля и службы подслушивания. Нашим радиоконтролером был Бруно Шрам, партийный работник из Берлина–Нейкёльна, который после 1933 года эмигрировал в СССР, а в гражданскую войну в Испании участвовал в сражениях. В его задачу входило записывать все технические помехи, а также наши оговорки и ошибки, в особую книгу, и показывать Антону Аккерману, который делал в ней свои пометки,

В течение целого года в наши передачи вкралось только несколько незначительных ошибок. Действительное несчастье случилось на нашей радиостанции всего один раз.

Иногда жена президента Национального комитета Ли Вейнерт заменяла нас, если кто‑нибудь заболевал или должен был отлучиться. Часто случалось, что за несколько минут до передачи нам звонили и просили внести кое–какие изменения. Однажды вечером, когда на передаче была Ли Вейнерт, незадолго до начала опять позвонили и попросили ее переменить слово «фашизм» на первой странице текста на слово «национал–социализм». Сразу же после звонка загорелась красная лампочка и Ли Вейнерт протрубила в эфир:

— Говорит радиостанция национал–социализма.

Это было ужасно, и судьба Ли Вейнерт была бы решена, если бы она работала на Московском радиоузле. К счастью эта оплошность не имела для нашей радиостанции тяжелых последствий.

Перед началом передач было принято делать пробу, чтобы проконтролировать техническую проводку. Было разрешено говорить из любого текста, так как все равно это не попадало в эфир. Однажды, когда я делал подобную пробу, мне захотелось прочесть мое обращение на английском языке:

«Внимание, внимание! Говорит радиостанция Национального комитета «Свободная Германия»! Мы говорим от имени немецкого народа! Мы призываем к спасению государства».

Когда я вышел из студии, меня встретила женщина–инженер с побледневшим лицом: моя пробная фраза пошла эфир …

— Что теперь будет? — прошептала она, страшно взволнованная. Мне было также не по себе. Как и все редакторы, я предполагал, — имея на это основание, — что наши передачи внимательно подслушиваются западными союзниками в Лондоне и Нью–Йорке. Что же подумает служба подслушивания в Лондоне и Нью–Йорке, когда услышит нашу передачу на английском языке?

Но самые неприятные минуты моей работы на радиостанции я пережил несколько недель спустя.

Я удобно уселся в нашей маленькой студии и уже загорелась красная лампочка, как вдруг я увидел около микрофона маленькую мышку. «Внимание, внимание, говорит радиостанция «Свободная Германия» — начал я. Мышка посмотрела на меня с интересом. Она находилась на одном уровне с моим ртом на расстоянии каких‑нибудь 40 см и могла бы в любой момент прыгнуть мне в рот.

Пока я читал последние известия, мышь сидела спокойно. Медленно я начал протягивать руку к выключателю, чтобы в крайнем случае прекратить передачу. Если мышь зашевелится, я сразу же выключу.

Наконец передача окончена!

— Мышь, — закричал я и выбежал из студии. Оба инженера выскочили навстречу и мы сообща выгоняли мышь веником, в то время как по радио передавали соображения одного генерала, старавшегося доказать всю бесперспективность войны для национал–социалистов. Но и наши попытки поймать мышь были столь же бесперспективными. Однако нам хоть удалось прогнать ее веником из студии.

Работа на радиостанции доставляла мне много радости, она приносила мне также в некотором отношении и большую пользу: так между передачами я мог слушать сколько угодно и какие угодно иностранные радиостанции. Это была привилегия, которой удостаивались лишь немногие, так как с началом войны у населения были отобраны все радиоприемники.

Как только я кончал передачу, я сразу же устремлялся к приемнику, чтобы слушать иностранные радиостанции. Нацистские радиостанции меня не интересовали, в большинстве случаев я включал лондонское БиБиСи. Вскоре я открыл одну союзную радиостанцию, которую я впоследствии всегда слушал — это была «Солдатская западная радиостанция» («Soldatensender West»), находящаяся где‑то в Англии. Она удачно соединяла антигитлеровскую пропаганду с танцевальной музыкой. Врывавшийся среди музыки комментарий «Здесь высказывается один товарищ о текущем моменте», был всегда пропагандистски хорош. Я и тогда считал эти передачи исключительно интересным, примером эффективной радиопропаганды.

Мой новый начальник Антон Аккерман был человеком совершенно иного типа, чем Рудольф Гернштадт. Он часто по–дружески справлялся о том, как мне нравится новая работа и вскоре привлек меня к совместной работе в редакции.

— Если ты хочешь, то можешь присутствовать и на редакционных совещаниях. Ты будешь тогда иметь полное представление обо всем и, может быть, скоро сможешь и сам писать статьи и комментарии.

Я, конечно, согласился, и с тех пор, вплоть до окончания войны, всегда принимал участие в заседаниях.

В отличие от самодержавного руководства Гернштадта в редакции газеты, в радиостудии существовал настоящий рабочий коллектив.

Антон Аккерман, который руководил редакцией и писал самые важные комментарии, никогда не держал себя, как начальник, но в то же время пользовался настоящим авторитетом. Он обладал, вне всякого сомнения, гораздо большими способностями, чем все его сослуживцы.

Аккерману тогда не было еще и сорока лет. Родился он в декабре 1905 года в Тальгейме, сначала принимал участие в движении молодежи, а в 1926 году вступил в коммунистическую партию. Вскоре после этого он работал в округе Плауэн/Цвикау, откуда, благодаря своим выдающимся способностям, был направлен в 1928 году в Москву для получения политического образования. В октябре 1935 года, на так называемой Брюссельской конференции он был избран в Центральный комитет и в Политбюро КПГ.

Во время гражданской войны Аккерман находился в Испании и в 1940 году вернулся в Советский Союз. Там он подписал воззвание коммунистической партии Германии, декларацию к немецкому народу, воззвание, выпущенное в связи с созданием Национального комитета «Свободная Герма- ния» и был непосредственно после создания Национального комитета назначен заведующим радиостанцией.

Ежедневные военные комментарии составлял Курт Фишер, который в молодости вступил в коммунистическую партию Германии и провел большую часть своей жизни в Советском Союзе. Он не принадлежал к официальному партийному руководству и, казалось, имел мало связи с немецкой партией. Даже будучи работником Национального комитета он жил не в «Люксе». В Советском Союзе он избрал военное поприще, говорили даже, будто он окончил Академию генерального штаба Красной армии и часто выполнял, в Китае, например, особые задания. Он любил все держать в секрете и легко раздражался. Чувствовалось, что трудно ему было порой сдерживаться и подчиняться Аккерману. Мне часто думалось тогда: «Не хотел бы я быть подчиненным Фишера, если бы он имел власть в своих руках». Мои опасения оправдались. После 1945 года Фишер был назначен министром внутренних дел Саксонии, где он использовал свое положение не только для бесцеремонных преследований инакомыслящих, но и для личного обогащения и устранения противников, казавшихся ему опасными.

Большую часть коротких комментариев на другие темы составлял Фриц Эрпенбек, способный и многосторонне образованный журналист, который написал в Советском Союзе новеллу о Первой мировой войне «…но я не хотел быть трусом», и имевший большой успех роман «Основатели». После 1945 года Эрпенбек работал, как свободный журналист, в разных газетах и журналах, а впоследствии был назначен заведующим отделом «Изобразительного искусства и музыки» в комиссии по делам искусства советской зоны.

В то время как Фишер и Эрпенбек преимущественно занимались редакционной работой в нашей «городской редакции», Макс Кейльсон, — впоследствии главный редактор Берлинской газеты СЕПГ «Вперед» («Vorwarts») и Густав фон Вангенхейм, после 1945 года временный интендант Немецкого театра, — осуществляли связь между радиоредакцией и официальным Национальным комитетом в Луневе. Наконец, в состав редакции входили Лоре Пик, дочь Вильгельма Пика, вначале составлявшая передачи, а позже принимавшая уча стие в редакционной работе, и Ганс Мале. Он записывал своим приемником на пластинку составленные в Луневе передачи. Для связи между Национальным комитетом в Луневе и радиостанцией на Шаболовке в нашем распоряжении находились две американские автомашины.

Актуальный материал — информация и комментарии дня — составлялись в нашей городской редакции на Обуха ул. 3 (видно, имеется в виду ул. Обуховская, №3 – Д. Т.), тогда как большие передачи — воззвания, декларации, комментарии конца недели — составлялись в совместной работе членов Национального комитета и «Союза немецких офицеров» в Луневе.

Система работы наших сотрудников в Луневе была различной. Иные составляли статьи по собственной инициативе, другие просили предоставить ид материал для тем, согласованных с нашими сотрудниками. В общем, — насколько я мог судить по собственным наблюдениям, — работа была дружная и плодотворная. В те времена, 1943–1945 годы, все наши редакторы, и больше всего сам Аккерман, высоко ценили честную, дружную совместную работу.

Лишь в исключительно редких случаях в радиокомментарии, составленные генералами и офицерами из Национального комитета, наша радиоредакция предлагала внести некоторые изменения, которые, однако, никогда не предпринимались без согласия авторов. Это касалось также и проповедей, передаваемых в воскресные дни поочередно по нашей радиостанции: католическими военными пасторами — Кайзером и доктором Людвигом, и лютеранскими пасторами — Шредером и Д. Круммахером.

С продвижением советских войск, с увеличением численности немецких генералов и офицеров, попадавших в плен и примыкавших к Национальному комитету, росло число желающих участвовать в передачах. К постоянным сотрудникам радиоредакции принадлежали между прочим: генерал–майор д–р Отто Корфес, генерал–майор Мартин Латман, полковник Ганс–Гюнтер ван Ховен, майор Эгберт фон Франкенберг и Прошлитц, майор Генрих Гоман, старший лейтенант Фриц Рюкер, старший лейтенант Фридрих Рейхер, и ефрейтор д–р Гюнтер Керчнер.

Как у Аккермана, так и у других редакторов радиостанции было явное желание не навязывать нашим новым товарищам из Лунева наших воззрений, а учиться у них и в тесном контакте вести общую борьбу против Гитлера. Быть может эта работа была бы еще успешней и сплоченней, если бы Аккерман и члены городской редакции имели полную свободу действий; все статьи газет, все радиопередачи проходили через советскую цензуру. Правда, она была, далеко не так строга, как цензура официальных передач Московского радио, или передач «Немецкой народной радиостанции» (Голоса КПГ), руководимой немецкими служащими института №205, но все же каждая строчка проходила цензуру.

После окончания редакционной работы, диктор обязан был передать цензору весь материал. Я должен был каждой второй день ездить с текстами передач в нашей американской машине в Главное политическое управление Красной армии, которое находилось во время войны в большом здании на Арбатской площади. Там весь материал просматривался полковником Брагинским, заведовавшим в то время 7–ым отделением (пропаганда на языках держав «оси»). Брагинский до войны был профессором восточных языков, а, кроме того, прекрасно владел всеми западноевропейскими языками, и среди всех, кого я знал, был одним из образованнейших советских людей! Он, как и Эрне Гере, обладал особой способностью быстро схватывать главные факты и вся цензура длилась не более нескольких минут.

В редких случаях работу полковника Брагинского выполняла Фрида Рубинер, многолетняя коммунистка; в начале двадцатых годов она переводила на немецкий язык книги Троцкого, Бухарина и Радека (об этом она вспоминала, наверное, неохотно) и долго жила в Советском Союзе. Во время войны она была одной из немногих немок, служивших в ПУРККА. Фрида Рубинер составляла листовки и воззвания, написала брошюру «Правда о Советском Союзе», напечатанную под псевдонимом Ф. Ланг, широко распространяемую в лагерях военнопленных.

Редко случалось, что полковник Брагинский или Фрида Рубинер изменяли передачу. Статьи, составляемые нами в городской редакции, читались мною в исправленном цензурой изложении. Гораздо сложнее обстояло дело, когда требовалось изменить что‑либо в комментариях, составленных генералами и офицерами в Луневе и записанных уже на пластинки.

Б таких случаях нами был найден выход из положения, думаю, единственный в истории современной радиотехники. Пластинка проигрывалась до места, которое необходимо было вычеркнуть; здесь техник острым предметом вырезал на пластинке кусочек так, что вместо слов получалось шипение. Женщина–радиотехник отмечала себе это и во время передачи давала мне знак. Пластинка выключалась мною на несколько секунд, и слушатель вполне мог подумать, что это случайная помеха.

Из всех радиостанций того времени, наша была, пожалуй, самая примитивная: маленький, магнитофон и простые пластинки, вот все, что было в нашем распоряжении для передач.

Несмотря на это наши передачи часто бывали живее и интереснее официальных московских передач, не отставали они и от передач западных союзников. Я объясняю это правильной постановкой дела нашим руководителем Аккерманом, который сумел создать товарищеское содружество коллектива с членами радиоредакции в Луневе. Тогда я надеялся на то, что совместная работа с нашими новыми товарищами из Национального комитета после уничтожения национал–социалистического режима не только продолжится, но и окрепнет. Все это оказалось, однако, иллюзией — как и многое, во что я верил в 1944 году.

Через моих новых друзей в гостинице «Люкс» я скоро связался с советскими комсомольцами. В Москве я снова встретил Яна Фогелера. Жил он в «Доме правительства», в огромном здании для партработников, на берегу Москвы–реки.

У него часто собирались русские и иностранные комсомольцы. Это были, главным образом, студенты, интересующиеся литературой, философией и политикой; были между ними и студенты знаменитого «ИФЛИ» (института философии, литературы и истории), высшей школы, куда особенно стремилась попасть молодежь, но в которую принимали только после чрезвычайно строгого экзамена, выдержать который было очень трудно. Бывали у Яна и студенты педагогического и юридического факультетов, или комсомольцы, специально обученные для выполнения особых заданий (например, будущие партизаны). Наши дискуссии были очень интересны и продолжались, порою, всю ночь напролет.

Все мы жили надеждой, что победа над фашизмом вызовет в Западной Европе рождение чего‑то «совсем нового, что совершится огромный общественный переворот; некоторые из нас употребляли даже слово «возрождение», надеялись на возникновение новых социалистических движений и новых социалистических государств, которые во многих отношениях должны были быть «иными», чем Советский Союз Последнюю мысль высказывали, конечно, завуалировано.

После того, как в начале августа 1943 года впервые была отмечена салютами и фейерверками победа Красной армии под Курском и Орлом, стало обычным оповещать победы Красной армии салютами, экстренными радиопередачами, фейерверками. При особо значительных победах тысячные толпы людей ликовали на улицах в надежде на скорый конец войны, на то, что минует опасность для всех. Но вскоре люди привыкли и стали расценивать победы, как подтверждение, что война вступила в свою последнюю фазу.

В начале 1944 года, когда советские войска подошли к реке Прут — советской границе — радость населения была огромна, несмотря на то, что большая часть СССР была еще занята вражескими войсками.

По случаю перехода советско–румынской границы «Правда» опубликовала декларацию, по которой советское правительство «не преследует ни цели захвата части румынской территории, ни изменения общественной системы. Занятие Румынии советскими войсками диктуется исключительно военной необходимостью и продолжающимся сопротивлением войск противника».

Среди нас, комсомольцев, шли страстные дискуссии: во что все это выльется? Румыния — монархия с капиталистическим строем и феодальным крупным землевладением. А Красная армия входит в страну с декларацией о неприкосновенности румынской системы!

Мнения были различны.

— Это лишь формальная декларация. После вступления Красной армии, конечно, все изменится, — говорили одни.

Другие возражали:

— Нужно декларацию понимать буквально. Уже при роспуске Коминтерна было сказано, что условия борьбы в отдельных странах будут зависеть от их особенностей. Если не начнут действовать румынские рабочие и крестьяне, то все останется по–прежнему.

Насколько в первые годы войны весь интерес сосредоточивался на положении на фронте, настолько с продвижением Красной армии все менялось. Люди все более начинали интересоваться политическими переменами, которые уже наступили, и переменами, которых ожидали по окончании войны.

Уже тогда думали мы часто и о Китае.

Однажды вечером в «Люксе» среди группы молодых товарищей я встретил китайскую девушку лет двадцати. Она как раз рассказывала о жизни в столице китайских партизан, — Иенани, — в которой она прожила много лет.

— Говорят, она дочь Чжоу Энь–лая, — услышал я шепот товарища. Между прочим, она рассказывала, что любой может запросто в Китае разговаривать с Мао Цзэ–дуном и Чжу‑де, что они ходят в обычной солдатской форме без знаков различия и принимают участие в спортивных играх вместе с партизанами.

— В свободное время мы часто играем в волейбол, игра известная и здесь, в России; с нами играют и Мао Цзэ–дун и Чжу‑де, — говорила она.

Не высказываясь, конечно, вслух, каждый из нас мысленно невольно сравнил советского и китайского вождя и представил себе, как же это выглядело бы, если бы Сталин или Молотов начали играть с простыми солдатами в волейбол.

Я невольно подумал: а ведь жизнь в главном партизанском городе Иенань, несмотря на все трудности, все же, пожалуй, много лучше, непринужденней, естественней, чем в Москве.

Девушка нам всем нравилась, но к сожалению, молодая китаянка скоро должна была опять уехать; я ее больше никогда не видел. Может быть, она тогда же вернулась опять в Китай.

Во время дискуссии мы все время возвращались к одному вопросу: не изменится ли жизнь в Советском Союзе после победы? Известные послабления в системе уже были ясно видны; так, например, в течение войны были освобождены арестованные генералы и офицеры, и некоторые из них заняли вновь высокие посты. Теперь в разговорах годы чисток уже слепо не защищались. Цензура в искусстве и литературе была смягчена.

В то время показывали советский фильм, в котором была интересная деталь. В одном из кадров фильма происходил разговор между партработником и беспартийным. Разговор шел об ужасах, которые несет с собой война, и беспартийный высказал мысль, что было бы прекрасно, если бы снова вернулось довоенное время. На это партработник возразил:

— Да, конечно, но полного возврата больше не может быть, и мы научились чему‑то. Мы были часто слишком строги.

Когда я смотрел этот фильм, название я, к сожалению, забыл, я сразу почувствовал, какое сильное впечатление произвела на зрителей эта маленькая сцена.

Следующим симптомом послаблений нам казался тот факт, что в Москве появилось большое количество иностранных фильмов. Между прочим, шел «Багдадский вор», американский фильм «Серенада солнечной долины» и американские фильмы, описывающие жизнь в Советском Союзе, как, например, «Миссия в Москву», «Северная звезда», фильм, показывающий жизнь в советском колхозе и документальный фильм — «Поход в Россию», изготовленный американской пропагандной инстанцией.

Этот американский документальный фильм был составлен исключительно по материалам советских фильмов, но все длинноты были убраны, многое сокращено, сжато и показывался он в таком захватывающем дух темпе, что мы приходили в восхищение. Фильмы «Миссия в Москву» и «Северная звезда», напротив, вызывали в зале веселое настроение, порой слышался освежающий душу смех, потому что даже самые верноподданные сталинцы должны были согласиться, что жизнь колхозника далеко не так сладка и весела, как она показана в американских фильмах!

Тот факт, что появились иностранные фильмы, что можно было купить на русском языке журналы «Америка» и «Британский союзник» давало нам повод предполагать, что жизнь в Советском Союзе по окончании войны и во многом другом станет свободнее.

Затем, в начале июня 1944 года, была осуществлена высадка союзных войск в Нормандии. Я в этот день был свободен и находился в институте №205. Настроение было приподнятое, радостное, все были взбудоражены. Повсюду включали западные радиостанции. Многие двери стояли настежь и в коридоре можно было слушать последние сообщения об успешном вторжении.

В «Правде» это событие было дано под крупными заголовками; редко случалось, что события, происходившие вне Советского Союза отмечались так ярко и выдвигались на первый план.

Когда я вернулся из института в город, — там главной темой разговоров было также вторжение. Английских и американских офицеров, бывших в то время в Москве, поздравляли на улицах и в эти дни можно было видеть знак победы (victory — V), который Черчилль сделал на Западе столь популярным.

Через два дня «Правда» опубликовала интервью со Сталиным. В нем Сталин отзывался о высадке во Франции как «блестящем успехе наших союзников» и заявил:

В эти дни советские газеты восхваляли западных союзников, а 11 июня 1944 года в советской прессе был опубликован документ, о котором потом никогда больше не упоминалось: список оружия, доставленного Советскому Союзу его западными союзниками с 1 октября 1941 года по 30 октября 1943 года. Удивляясь, читали мы, сколько одна Америка прислала Советскому Союзу. Среди прочего было: 6430 самолетов, 3 734 танка, 82 миноносца и маленьких подводных лодок, 206771 автомашина, 22,4 миллиона снарядов, 87 900 тонн пороха, 245 000 телефонных аппаратов, 5,5 миллионов сапог для армии и более 2 миллионов тонн продовольственных припасов. Это была лишь часть огромных поставок США, Англии и Канады Советскому Союзу. Всюду говорили, что в связи с обнародованием списка и с образованием второго фронта, отношения между союзниками окончательно стабилизировались и после свержения Гитлера совместная послевоенная политика обеспечена.

Близкий конец войны, правительственная декларация о невмешательстве во внутренние дела отдельных государств, которые занимали советские войска, вторжение союзников на Западе, интервью Сталина о вторжении, сообщение о материальной помощи западных союзников, появление журналов «Америка» и «Британский союзник» на русском языке, иностранные фильмы, ослабление цензуры, новый подход к «чистке 1936–1938 годов», реабилитация некоторых бывших «врагов народа» — все это давало советскому народу надежду на лучшее будущее, на что‑то «другое» после окончания этой страшной войны.

Не успел я раз вернуться из студии после передачи, как зазвонил телефон. У аппарата был Курт Фишер. Взволнованно закричал он в телефон:

— Только что получено сообщение о покушении на Гитлера. Будь готов к полной перестановке радиопередач до завтрашнего обеда. Статьи будут поступать беспрерывно.

Покушение на Гитлера!

Я хотел задать ему еще несколько вопросов, но Фишер повесил трубку.

Даже начало войны 22 июня 1941 года меня так не взволновало, как это сообщение. «Наконец»! — подумал я. И в Германии началась открытая борьба против Гитлера. Война закончится, и Германия будет сохранена от оккупации. Поставленная Национальным комитетом цель была правильной, неправы были те, кто в Советском Союзе, подобно Эренбургу, смешивал в одно нацистов и немцев.

Даже русская женщина — радиотехник, не интересовавшаяся политикой, была на этот раз очень взволнована. Из передачи она поняла только одно: «Кончится война! Как это будет хорошо!»

Мы включили свой радиоприемник, чтобы послушать сообщения со всех концов света. Подробностей случившегося я еще не знал. Не знал и о неудаче покушения.

Между тем, была созвана вся редакция, и уже час спустя поступили в радиостудию первые комментарии.

Мне помнится прекраснейшая статья Фрица Эрпенбека, в которой описывалась наглядная необходимость единого действия всех противников Гитлера. В его статье социал–демократы и коммунисты призывались объединиться с прусскими генералами и сплоченной силой выступить против Гитлера, генералов убеждали не отказываться от сил, которые были согласны их поддержать.

Национальный комитет переживал волнующие часы и дни. Разумеется, мы все желали успехов участникам движения 20–го июля. Мы осознавали яснее, нежели враги Гитлера и Германии, что только уничтожение режима Гитлера руками самих немцев дает шансы на сохранение единой, независимой Германии.

Советская официальная пресса подробно сообщала о событиях 20–го июля. И раздутые сообщения вызвали у населения Москвы напрасные надежды.

Случайно на вечер того же дня, когда были получены новые сообщения о событиях 20–го июля, мы назначили комсомольское собрание. В комсомол должна была быть принята «новая». Как всегда этой «новой» ставились членами комсомола вопросы, чтобы проверить ее политические знания. На первые общие политические вопросы она отвечала запинаясь и неуверенно. Вдруг кто‑то спросил:

— Что ты знаешь о последних политических событиях в Германии?

С большим воодушевлением она рассказала сначала в нескольких словах то, что было сообщено о событиях 20 июля в «Правде». Она все больше и больше входила в азарт и передала, как действительные факты, даже такие сообщения, которые «Правда» приводила в виде «предположений иностранных кругов».

— В Германии власть в руках нового правительства, состоящего из оппозиционных генералов и антифашистов, а в скором времени будут вестись переговоры о мире между новым правительством и антигитлеровской коалицией.

В ближайшие дни выяснилось действительное положение вещей. Разочарование увеличилось, когда стало известно, покушение не удалось, что участники покушения и сторонники активных действий арестованы и расстреляны. После раскрытия заговора 20 июля и расправы над заговорщиками советская пресса больше о нем не упоминала. В передачах же и в газете «Свободная Германия» мы подробно анализировали это движение.

Во всех статьях участники движения 20 июля выдвигались, как пример мужества и решительного действия, им высказывались недвусмысленные похвалы. Критические замечания ограничивались тогда тем, что участниками заговора 20 июля ошибочно «не была установлена тесная связь с военными командирами, которые согласны были участвовать в перевороте». Главное внимание обращали на запасные части войск, а в действующих армиях ограничивались тем, что осторожно зондировали мнения и настроения офицеров высшего командного состава. Среди оппозиционных генералов были разногласия или, во всяком случае, неясность в вопросе «как закончить войну». Действующая армия умышленно не была втянута в это движение, чтобы не лишиться ее как силы при мирных переговорах. Эта тактика, как подчеркивалось Национальным комитетом, оказалась неверной. Если бы была установлена тесная связь с военными командирами, готовыми поддержать переворот, действия 20 июля, даже при неудаче покушения в ставке главнокомандующего, могли бы привести к успеху. Кроме того, было ошибкой «ограничиться лишь связью с верхушкой административного аппарата, торговых и промышленных кругов, оставив в стороне массу населения», так как «без участия сильных групп рабочих и служащих успех был не мыслим».

Так судили тогда о движении 20 июля в Москве. Спустя же десять лет в июле 1954 года, участников 20 июля в прессе советской зоны всячески ругали и клеветали на них. Газета СЕПГ «Единство» («Einheit») в июле 1954 года утверждала:

Так менялась коммунистическая оценка событий 20 июля.

Но не только события 20 июля держали нас тогда в напряжении. Со вторжением союзников в июне была пробита большая брешь на западном фронте, на юге союзные войска продвигались к Италии, и в начале 1944 года началось советское генеральное наступление, которое в несколько недель разгромило центральную часть немецкого фронта и прорвало граничащие с ней фронтовые линии.

8 июля 1944 года нам сообщили, что заместитель командира 12–го корпуса Винценц Мюллер принял ультиматум Красной армии и издал личный приказ о капитуляции окруженным частям на востоке от Минска.

«Наше положение после долгих и тяжелых боев — безвыходно… Конец безнадежному кровопролитию! Я приказываю поэтому немедленно прекратить сражение. Приказываю на местах, под командованием офицеров или унтер–офицеров, собираться группами в 100 и более человек. Собрать всех раненых!»

Этот приказ был напечатан в газете «Свободная Германия» и читался многократно по радио.

Как у нас, так и в Луневе все были в сильном волнении. Генерал фон Зейдлиц объяснил в своем комментарии:

«Генерал Мюллер — первый немецкий генерал, который сознательно пошел против указаний и категорических приказов Гитлера; этим он спас жизнь тысячам немецких солдат для будущего Германии. Мы приветствуем этот истинно патриотический шаг этого немецкого генерала!»

Только позже узнал я от уполномоченного Национального комитета на фронте, что нами и генералом фон Зейдлицем была получена неправильная информация.

— История с капитуляцией и с известным приказом Винценца Мюллера не соответствует действительности. Винценц Мюллер, как и другие генералы, был взят в плен и только в плену составил этот знаменитый приказ, который был распространен русскими среди окруженных немецких частей.

— Да, но Винценц Мюллер был с этим согласен?

— Конечно. Это было для него большим политическим шансом. Он сразу им воспользовался. После того, как он увидел, каким его окружили вниманием, он стал уговаривать и других генералов восстать против Гитлера и так быстро стал противником фашизма и изменил все свои взгляды, что те, кто были долгие годы антифашистами, поражались этому перерождению. Еще в октябре 1944 года он, будучи католиком, ходил к исповеди, в ноябре поступил на курсы «Антифа», а когда вернулся в декабре в Лунево, был абсолютно «верен генеральной линии партии».

В отличие от некоторых других генералов, которые после долгой и тяжелой внутренней борьбы, но искренне и честно примыкали к движению «Свободная Германия» и не действовали только как «марионетки русских», Винценц Мюллер с корыстным расчетом перешел на сторону Советского Союза. Быстрая перемена его взглядов и преданность «линии» не остались незамеченными. Вскоре после его возвращения (осенью 1948 года) он занял пост заместителя председателя национал–демократической партии и был произведен в генералы народной полиции…

Расстрелы и террор, связанные с событием 20 июля привели к тому, что многие генералы и офицеры, относившиеся отрицательно или нейтрально к Национальному комитету, решили отбросить свои сомнения и в дальнейшем принять активное участие в борьбе против Гитлера. Для многих эти события стали последней каплей, переполнившей чашу терпения, тем более, что они потеряли в результате террора своих друзей и знакомых.

С разгромом центральной линии фронта в июле 1944 года, в течение нескольких недель в советский плен попало еще двадцать немецких генералов. 17 из них подписали уже 22 июля воззвание к германской армии на Востоке. В конце июля в гостинице «Люкс» поговаривали о том, что и фельдмаршал Паулюс примкнет к антифашистскому движению. Наконец, 8 августа 1944 года, в день казни в Берлине фельдмаршала Вицлебена, я получил в радиостудии декларацию Паулюса. Мне бросилось в глаза, что дата его декларации была вписана в последнюю минуту: «август 44» было напечатано на пишущей машинке, число же — «8 августа» — приписано им самим от руки. В этот вечер я смог передать по радио записанную на пластинку (как и все речи генералов и офицеров в Луневе) декларацию Паулюса:

«Внимание, внимание! Говорит генерал–фельдмаршал Паулюс, бывший главнокомандующий 6–ой армией. Вы слушаете генерал–фельдмаршала Паулюса».

Это была короткая декларация следующего содержания:

На следующий день, сидя в ресторане гостиницы «Люкс», я все еще находился под сильным впечатлением этого выступления.

Год тому назад я вряд ли поверил бы, что бывший главнокомандующий под Сталинградом решится на выступление против Гитлера.

Главной темой разговора в «Люксе» была, конечно, декларация Паулюса, но мой восторг вскоре поостыл.

— Почему это не было сделано им раньше? Ведь уже 1944 год и через несколько недель Красная армия окажется германской границе?

Эта мысль проходила красной нитью во всех разговорах.

Высадка союзных войск на западе, события 20–го июля, разгром главного фронта, декларация Паулюса — привело всё в движение. Советское наступление осенью 1944 года неудержимо развивалось дальше. Все больше немецких генералов попадало в плен и, в отличие от взятых в плен ранее, они легко поддавались политической обработке: большинство из них видело безнадежность положения национал–социалистической Германии и поэтому через несколько дней они соглашались подписывать воззвания и присоединялись к движению «Свободная Германия»[9].

Уже столько генералов писало в газете «Свободная Германия», что военнопленные в лагерях орган Национального комитета называли «Генеральский вестник»[10]. Количество присоединявшихся к движению «Свободная Германия» все увеличивалось.

27 августа движение «Свободная Германия» выступило еще с одним воззванием, но, несмотря на усилия Национального комитета повлиять на развивавшиеся в Германии события, гибельная война продолжалась. Это не осталось без последствий. 1 октября 1944 года газета «Свободная Германия» напечатала решения западных союзников, касающиеся будущей оккупации Германии. Комментарий к ним был короток: «Что эти задачи первыми должны будут решать оккупационные войска — не звучит лестно для нашего народа. Но еще не поздно загладить хотя бы часть ошибок, сделанных нашим народом. Еще можно с оружием в руках, направленным против режима Гитлера, объединиться с союзниками для уничтожения этого постыдного режима. Осталось не много времени!»

Наконец 8 декабря 1944 года было опубликовано знаменитое «Воззвание 50–ти генералов к народу и армии». К тому времени в советском плену было уже 80 немецких генералов. Из них 50 присоединилось к «Союзу немецких офицеров» (в котором состояло 4 000 членов), а тем самым и к движению «Свободная Германия». Они все подписали последнее предостережение и призыв кончить эту гибельную войну:

Миллионы экземпляров этого воззвания были разбросаны фронте. Много недель подряд мы давали его в эфир, снабжая коротким комментарием: почему подписавшие его пришли к необходимости свергнуть Гитлера, почему они за окончание войны, а также почему они присоединились к движению «Свободная Германия».

Это воззвание 50–ти генералов к народу свергнуть Гитлера и прекратить войну, оказалось в то же время и высшей точкой в развитии движения «Свободная Германия» и его концом.

Гитлер продолжал войну. В январе 1945 года была окружена Восточная Пруссия, отрезана Силезия, Гленвиц, Гинденбург, Алленштейн, Мариенбург заняты Красной армией. Шли бои под Бреславлем, Познанью, Кенигсбергом. Красная армия находилась в 200 километрах от Берлина.

8 февраля 1945 года началась Ялтинская конференция. Восточная Пруссия была уже отрезана. Восточнее Берлина Красная армия находилась под Кюстрином и Франкфуртом на Одере. По обеим сторонам Бреславля советские войска на отрезке в 300 километров перешли реку Одер. Не за горами было окончательное поражение национал–социалистической Германии.

Когда 12 февраля 1945 года были опубликованы резолюции, принятые на Ялтинской конференции, Национальному комитету оставалось лишь заявить: «Мы надеемся, что безмерное, заслуженное поражение фашистской Германии пробудит в немецком народе силу, которая даст ему возможность, после безжалостной чистки своего собственного дома и при страстном желании вернуть себе доброе имя, добиться достойного существования и снова занять свое место в сообществе наций».

Было ясно, что Национальный комитет не достиг своей цели. После воззвания 50–ти генералов не было оглашено больше никаких важных политических деклараций. Я видел, что работа в газете и на радиостанции шла лишь по инерции, в то время, как все важнейшие политические решения принимались совсем на другом уровне.

«В ближайшие дни начнется курс изучения наших будущих политических задач в Германии».

Конечно, мы часто рассуждали о будущем, о том, как все сложится, если мы сможем когда‑то вернуться опять в Германию. Но до сих пор это были только одни мечты. Перспектива начать изучение наших будущих задач втянула и меня в так называемую «немецкую лихорадку», которая, главным образом, распространилась среди эмигрантов старшего поколения. Среди же молодых находились и такие, которые отклоняли разговор о Германии: «Что Германия! Я охотнее остался бы здесь», — говорили они. Некоторые из них настолько русифицировались, что между собой говорили исключительно по–русски и давно считали Советский Союз своей родиной.

Я не принадлежал к последним, наоборот, я горел желанием вернуться в Германию, чтобы заняться там политической деятельностью. Итак, я с большим нетерпением ждал начала курса изучения наших задач и директив для Германии.

Несколько дней спустя в помещении Московского горкома партии сидело около 150 немецких эмигрантов. Там я опять встретил окончивших школу Коминтерна: Мишу Вольфа, Яна Фогелера, Эмми Штенцель, Гельмута Генниза, Марианну Вейнерт, Гейнца Гофмана и ряд незнакомых мне эмигрантов. В лекциях принимали участие и некоторые сотрудники газеты и радиоредакции «Свободная Германия». Вступительное слово сказал Вильгельм Пик:

— Мы будем раз в неделю собираться на доклады с дискуссиями, чтобы еще раз разобрать проблемы, решение которых будет нам необходимо для будущей работы в Германии.

Первые два вечера мы слушали доклады Вильгельма Пика — об общих задачах и Вальтера Ульбрихта на тему «Целеустремленность антифашистско–демократических сил». В следующие вечера выступали: Герман Матерн — об опыте борьбы компартии Германии в период Веймарской республики; Антон Аккерман — о борьбе против фашизма Гитлера в годы 1933–1945 и о заключительных выводах; Эдвин Гёрнле прочитал доклад о сельскохозяйственных проблемах; Рудольф Линдау (в Советском Союзе он носил имя Пауль Грец) говорил об опыте ноябрьской революции 1918 года, один из докладов трактовал будущие задачи профсоюзов.

Тематика этих вечерних курсов была следующая:

Победа над фашизмом Гитлера достигнута не восстанием немецкого народа внутри страны, а внешними силами антигитлеровской коалиции. В то время, как в оккупированных Гитлером странах всюду вспыхивали восстания, в Германии их не было. Немецкий народ, судя объективно, сделал себя причастным преступлениям фашистской Германии. Из того следует логический вывод, а именно: оккупация Германии державами антигитлеровской коалиции.

Задачи антифашистской демократической силы должны быть следующие: поддерживать работу оккупационных властей по уничтожению нацизма и милитаризма, перевоспитанию немецкого народа и проведению демократических реформ. Залогом победы над Гитлером было единство антигитлеровской коалиции, в первую очередь США, Великобритании и Советского Союза.

Нацисты без сомнения будут пытаться разбить это единство трех великих держав и посеять между ними недоверие. Такие попытки следует безжалостно пресекать.

За победой последует, несомненно, долгий период оккупации, который может длиться годы, пока опять не будут допущены германские политические партии. Задача антифашистских демократических сил — принимать живое участие в работе местной немецкой администрации, которая под надзором союзников будет выполнять свою работу.

В нашу политическую задачу не входит в данное время строить в Германии социализм или хотя бы толкать развитие в сторону социализма, наоборот, эта вредная тенденция должна быть пресечена. Германия стоит перед буржуазно–демократической реорганизацией, которая по содержанию и существу является завершением буржуазно–демократической революции 1848 года. Необходимо активно проводить эту задачу и противодействовать любым социалистическим лозунгам, так как они, в настоящих условиях, представляют собой демагогию чистой воды. При существующих условиях идея социализма была бы лишь дискредитирована.

Интересно, что на последних лекциях нас особенно подробно знакомили с тем, как именно следует отвечать на будущую критику «слева». Дело в том, что в целом ряде стран такие критические настроения дали себя знать, особенно среди рабочего класса. В Болгарии, например, это привело к сильному «полевению», которое было пресечено прямым вмешательством Димитрова.

Нам объяснили, что мы, вероятно, и в Германии натолкнемся на такие настроения и взгляды, согласно которым «пора уже вводить социализм». Придется услышать и упреки в том, что мы в Национальном комитете с бывшими нацистскими генералами образовали единый фронт. Ответом, на это должно быть: «не важно, с кем мы идем, а важно, ради какой цели мы идем!».

На упрек в том, что наша совместная работа не что иное, как политика правых социал–демократических вождей после 1918 года, мы обязаны ответить: «Правые социал–демократические вожди вместе с генералом фон Эппом боролись против рабочих, а мы вместе с генералом фон Зейдлицем боролись против Гитлера. В этом большая разница».

Требования порабощенных Гитлером народов совершенно справедливы. Надо иметь мужество смотреть действительности в глаза. После всего случившегося, после невероятно жестокого с ними обращения, порабощенные народы должны требовать гарантий против повторения всех этих ужасов.

Немецкие антифашисты и демократы обязаны будут внушать своему народу необходимость признать требуемые порабощенными народами новые границы, включая границу Одер–Нисе, а также заплатить требуемые репарации, рассматривая их как долг чести германского народа.

Оккупационные власти займут Германию, чтобы искоренить фашизм и милитаризм и принять необходимые меры для возрождения демократии в немецком народе.

Будущие мероприятия оккупационных властей в деталях еще не известны, однако можно с уверенностью предполагать, что, наряду с осуждением преступников войны, будут приняты какие‑то меры против монопольного капитализма, а также проведены земельная и школьная реформы. Следовало, при самом тщательном соблюдении предписаний союзников, активно включиться в эту работу и позаботиться о последовательном проведении реформ. Земельная реформа — одна из самых значительных задач, которые мы должны будем решать в Германии. Проведение ее, однако, можно начать самое раннее в начале 1946 года. Летом 1945 года нельзя производить никаких структурных изменений в сельском хозяйстве, так как это могло бы привести к серьезным перебоям в снабжении населения. Летом этого года нужно сделать все возможное, чтобы собрать урожай и предотвратить надвигающуюся угрозу голода.

Как только будут допущены немецкие политические организации, необходимо создать массовую антифашистско–демократическую организацию под названием «Блок боевой демократии».

Такова была политическая линия, объявленная нам на последнем курсе весной 1945 года перед нашим отъездом в Германию.

Меня в особенности заинтересовало, что в течение довольно долгого периода не предполагалось возрождать компартию Германии. В то время разговор шел только о «Блоке боевой демократии» — широкой антифашистско–демократической массовой организации. Но и эта мысль не застала нас врасплох.

В те времена в Москве очень мало можно было услышать и прочесть о коммунистических партиях в восточно–европейских странах, зато очень много — об антифашистских «блоках»: об «Отечественном фронте» в Болгарии, о «Национально–демократическом блоке» в Румынии, о «Национальном фронте» в Чехословакии и «Демократическом блоке» в Польше. Создание «Блока боевой демократии» для будущей послевоенной Германии казалось мне поэтому логическим развитием событий.

Одновременно наше внимание неизменно обращали на различие между Германией и другими, освобожденными от гитлеровской оккупации странами. В то время, как в других странах существовали сильные движения сопротивления, в Германии такого движения не было. Поэтому логика подсказывала, что политическое развитие в Германии будет, как мы тогда выражались, «хромать», коммунистическая партия в обозреваемый нами период не сможет заново организоваться и даже создание «Блока боевой демократии» — дело более позднего времени.

Различие между Германией и другими странами я ощутил особенно явно, когда я смотрел в те времена в Москве в кинотеатре «Новости дня» короткометражные фильмы об освобождении Софии, Бухареста и Праги. После них были показаны фильмы о взятии немецких городов. Разница действовала на зрителя поражающе — и это было сделано, несомненно, с умыслом. В Софии, Бухаресте и Праге видно было общее ликование, флаги, цветы; восторженные толпы людей приветственно махали красноармейцам и танцевали на улицах от радости. Видны были сцены братания между красноармейцами, партизанами и населением; счастье, радость, ликование. Затем показывали киножурнал о Германии. При просмотре его создавалось впечатление, что в Германии приходилось драться за каждый дом, все население поддерживало СС и не было ни одного противника Гитлера.

Казалось, директивы, которые мы получили весной 1945 года в Москве, логично и последовательно продолжали предыдущую политику. Тем сильнее, естественно, было мое удивление, когда лишь несколько недель спустя, в Берлине, проводились мероприятия, которые были прямо противоположны данным нам директивам.

Все чаще и чаще шли разговоры о возвращении и будущей работе в Германии. Подготовительные работы двигались ускоренными темпами. В самом Национальном комитете и в антифашистских школах составлялись меморандумы, главным образом, в области народного образования. Существовали даже уже законченные рукописи учебников истории, которые после победы над Гитлером предполагалось печатать в Германии.

Наступление шло безостановочно. Ежедневные сводки с фронта сообщали о занятии немецких городов, причем часто объявляли сначала древнеславянское, а потом уже немецкое название города. Это были дни, когда победные реляции, салюты и фейерверки над Москвой так быстро сменяли друг друга, что еженедельные наши комментарии совершенно не успевали охватывать всех событий.

Везде чувствовалась надежда на скорый конец войны. Для немецких эмигрантов это были дни надежды на скорое возвращение в Германию. Для более старшего поколения это означало возвращение на родину, которую они покинули 13 лет назад и которая, несмотря на прочтенные за это время книги и прослушанные доклады, все же оставалась в их воспоминаниях прежней Германией — периода до 1933 года. У нас, молодых, покинувших родину детьми, воспоминания поблекли. Предстоявшее возвращение было возвращением в страну, к которой мы принадлежали, но которая была для Нас чем‑то совершенно новым и незнакомым.

— Поздравляю, Вольфганг, ты поедешь в Германию с первой группой, — сказал мне Антон Аккерман в середине апреля 1945 года после одного из редакционных совещаний.

Уже с начала месяца многие редакторы делали свое обычное дело без особого воодушевления. Все разговоры вертелись вокруг возвращения в Германию. В нашей редакционной работе приходилось все время импровизировать, потому что почти ежедневно отсутствовал то один, то другой редактор. «Товарищ — на совещании» — говорил тогда Аккерман. Дело шло о последних приготовлениях к отъезду в Германию! Обсуждались технические детали возвращения. Вероятно, некоторые уже знали подробности, но им, очевидно, были даны инструкции ничего не рассказывать. И возвращение в Германию было окружено той атмосферой тайны, которая мне была уже столь знакома в Советском Союзе.

Лишь во второй половине апреля нам было сообщено, что два самолета с первыми двадцатью немецкими эмигрантами в ближайшие сроки отлетят в советскую зону оккупации. Одна группа, под руководством Ульбрихта, должна была действовать в районе группы войск маршала Жукова, которая двигалась на Берлин; вторая группа, под руководством Антона Аккермана, направлялась в район действий армии маршала Конева, двигавшейся от Чехословакии к Дрездену.

Намечавшийся состав обеих групп точно не был еще известен.

Через несколько дней Антон Аккерман сообщил мне, что меня назначили в «группу Ульбрихта».

— Вас будет десять товарищей. В конце апреля вы полетите в направлении Берлина. Мы двинемся, вероятно, днем позже в район действий армии Конева. В ближайшие дни тебе скажут, куда ты должен пойти, чтобы оформить свой отъезд.

Я был, конечно, очень рад принадлежать к группе товарищей, летящих первым же самолетом; с другой стороны, мне было немного грустно, что я не полечу с Антоном Аккерманом, которого я высоко ценил. Ульбрихта я знал мало, кроме того он был мне не слишком симпатичен.

Началось беспокойное время. Как и обычно мне приходилось каждый второй день в течение суток наговаривать радиопередачи. Остальное время было заполнено проведением всех формальностей, а также совещаниями. Уже два дня спустя мы, т. е. «группа Ульбрихта», как нас теперь называли, должны были явиться к Ульбрихту.

Ульбрихт был бесстрастен, по меньшей мере так мне показалось. О возвращении в Германию после стольких лет он говорил так, как будто это было наипростейшее дело.

— Каждый из вас должен урегулировать в ближайшие дни две вещи: отдать свои советские документы соответствующему начальнику кадров и приобрести необходимые костюмы и иную одежду для Германии.

Я в то время был еще достаточно наивен и думал, что нам придется покупать новые костюмы в советских магазинах. Несколько неуверенно я обратился к одному из товарищей:

— Как же быть с одеждой? Где мы ее достанем? Мой товарищ не мог не улыбнуться:

— Не беспокойся. Это ты все получишь в институте №205.

Мое незнание «аппарата» заметил другой товарищ.

— Я должен завтра пойти за своими вещами. Если хочешь, приходи ко мне, я работаю в институте №205. Мы можем пойти вместе в хозотдел.

— А где я тебя найду в институте?

— Меня зовут Густав Гунделах[11]. Ты найдешь меня в редакции немецкой народной радиостанции.

На следующий день я поехал в институт №205. Через полчаса я вместе с Гунделахом, пораженный, стоял в хозотделе. Хозотдел напоминал универмаг. Различные материи, обувь, костюмы, платья, пальто, белье, чулки — все, чего не было в военное время в магазинах, лежало здесь в большом количестве и все было весьма хорошего качества. Меня одели с ног до головы. Потом мне пришлось подписать бесчисленное количество бумажек — за каждую полученную вещь отдельно и весь список целиком с несколькими копиями.

Первая часть подготовки к отъезду была, таким образом, закончена. Теперь наступает вторая и, как мне, по крайней мере, казалось, торжественная часть: сдача документов. С бьющимся сердцем я отправился на другой день в комнату русского начальника кадров Воробьева. Я ожидал, что снова начнется знаменитая игра в вопросы и ответы и что предстоят серьезные политические разговоры. Но все было совсем иначе. Не было ни политических докладов, ни игры в вопросы и ответы; не было даже особенно торжественно.

— Ну, товарищ Леонгард, вы принесли все ваши советские документы?

— Конечно. Они все со мной.

При этом я уже вытащил все мои бумаги из кармана и положил их на стол: комсомольский билет, советское удостоверение личности, мой старый студенческий билет, заветную книжку из института, членские билеты МОПРа и ОСОАВИАХИМа.

— Это все? — спросил начальник кадров равнодушно. И он тут же вернул мне членские билеты организаций, которые всегда считались чрезвычайно важными, с таким жестом, будто они не стоили и бумаги, на которой были напечатаны. Только студенческие документы и комсомольский билет лежали еще перед ним. Он открыл ящик и положил их туда.

— Ну, теперь все в порядке. Желаю вам успехов в вашей дальнейшей деятельности.

27 апреля нас созвали на короткое совещание к Ульбрихту. В первый раз я увидел Ульбрихта смеющимся и: приветливым.

— Мы вылетим, вероятно, 29 или 30 апреля. До отъезда мы еще побываем у Вильгельма на прощальном вечере. И еще один практический вопрос …

Он открыл свой портфель и вынул пачку денег, которые распределил между нами.

— Это по 1000 рублей на каждого на необходимые расходы.

Это была сумма, которая намного превышала месячный заработок рабочего. Однако раздача денег еще не была закончена.

— А теперь каждый получит еще по 2000 германских марок на первое время жизни в Германии.

Снова мы получили связанные, свежеотпечатанные дензнаки, на этот раз выпущенные американцами для оккупационной зоны Германии. Мы уже слышали про эти деньги, но видели их впервые.

Одно только оставалось еще неясным: было ли наше возвращение короткой командировкой или это «навсегда»? Я хотел было уже спросить об этом, но вдруг вспомнил, что как раз сейчас следует избегать выказывать «непартийное» отношение. Я ничего не спросил, но подумал, что дело идет о короткой командировке, и что мы через несколько недель снова окажемся в Москве.

29 апреля нас в последний раз позвали к Ульбрихту. И это совещание было совсем коротким.

— Всё ясно. Завтра в семь утра мы вылетаем. Мы встретимся в 6 часов у бокового входа в отель «Люкс» и поедем на автобусе на аэродром. Каждый возьмет с собой только маленький чемоданчик с самыми необходимыми вещами. Сегодня вечером мы приглашены к Вильгельму, — сказал нам Ульбрихт.

Квартира Пика была обставлена, как и все другие комнаты в отеле «Люкс». Единственное отличие было в том, что у него была не одна, а несколько комнат. По сравнению с квартирными условиями рядовых советских граждан и многих немецких эмигрантов квартиру его можно было назвать комфортабельной, даже роскошной. С точки зрения западного жителя она соответствовала, пожалуй, квартире квалифицированного рабочего в Западной Германии. Скромно и даже бедно была она обставлена по сравнению с виллой, в которой жил Вильгельм Пик после 1945 года в Нидершёнгаузене под Берлином.

В гостиной стоял круглый стол, за который мы и уселись. Перед каждым стояла стопка для водки. Я боялся, что все будет протекать очень официально. Внутренне я уже подготовился к политическому докладу или «организованному веселью», как это происходило в школе Коминтерна. Но было уютно, по–дружески, не официально. По–видимому, мы находились в таком составе и на такой иерархической ступени, когда можно было провести время и без официальных заявлений и политической декламации. В течение вечера неоднократно поднимался разговор о будущей работе, но не в партийно–официальном стиле директив, а свободно, своими словами.

Потом нам налили водки.

— За будущую работу в Германии, — сказал Вильгельм Пик весело и приветливо.

— За то, чтобы и ты, Вильгельм Пик, вскоре также приехал в Германию, — сказал кто‑то из присутствующих.

Он засмеялся.

— Да, да, я скоро приеду.

Мы посидели еще некоторое время, разговаривали, шутили и кто‑то даже рассказал анекдот.

— А знаете ли вы последний анекдот об аресте Гитлера англичанами? — спросил вдруг Рихард Гиптнер.

— Нет, расскажи! — закричали со всех сторон.

— Но он довольно острый, — засомневался он. Он, видимо, сообразил, что в то время малейшая критика союзников, даже в самом безобидном анекдоте могла рассматриваться как политическая ошибка.

— А, чего там, рассказывай! — бросил Пик ободряюще.

— Так вот. Британские войска продвигаются все дальше и окружают главную квартиру вождя. Все ближе подходят они к комнате Гитлера и, наконец, оказываются у его двери. Распахивают дверь. Британские солдаты — впереди всех майор — идут, направляя пистолеты на Гитлера: «Именем союзных наций — вы арестованы!» Невероятно напряженный момент. Гитлер, слегка улыбнувшись, достает какой‑то документ из кармана: «Очень рад познакомиться с Вами. Я агент №2015 британской разведки. Задание выполнено. Германия побеждена».

Все рассмеялись.

— Немного нахально, но все‑таки хорошо, — сказал Вильгельм Пик. И даже Ульбрихт улыбнулся.

Примерно через час мы простились. Вильгельм Пик пожал каждому из нас руку.

— До скорого свидания в Германии!

Ульбрихт еще раз напомнил нам, чтобы мы были точно в 6 часов утра у бокового входа в «Люкс».

В некотором смятении я вошел в свою комнату. События последних дней волновали и будоражили нервы. Долго не мог я заснуть. Это был мой последний вечер в Советском Союзе.