Революция отвергает своих детей

ГЛАВА VII С УЛЬБРИХТОМ В БЕРЛИН

30 апреля 1945 года, в 6 часов утра, в одном из переулков от улицы Горького, перед боковым входом в отель «Люкс» остановился автобус. Он должен был отвезти нас — десятерых участников группы Ульбрихта — на аэродром.

Мы молча влезли в автобус. Если не считать небольшого приема по случаю нашего отъезда у Вильгельма Пика, никаких торжеств не было, так как вряд ли кто‑либо знал о нашем отъезде. Мы, конечно, тоже никому ничего не говорили: привычка, которая стала частью нашей натуры. Посмотрев на нас, наверное, никто из посторонних не подумал бы, что он видит немецких эмигрантов, которые после десятилетнего отсутствия возвращаются на свою родину.

Улицы были еще пустынны, когда мы ехали по улице Горького, через Пушкинскую площадь, по направлению к аэродрому. День был весенним, весь город был уже украшен к первомайским торжествам лозунгами и цветами. Несмотря на всю радость возвращения на родину, мне было немного грустно покидать Москву. С этим городом меня связывали дорогие воспоминания. Я вспомнил школу, детдом, университет, моих иностранных и русских друзей, мою подругу юности Эрику и еще одну русскую студентку, которая мне очень нравилась, чудесные прогулки по бульвару и по улице Горького, по кремлевскому парку и по берегу Москвы–реки. Однако теперь не стоило об этом вспоминать.

В автобусе завязался разговор. Кто‑то из нашей группы сказал:

— У меня с собой есть вчерашний номер «Правды» с подробными данными о развитии советского хозяйства. Это нам очень пригодится для нашей пропагандной работы в Германии.

Ульбрихт при этом одобрительно закивал головой. Я же подумал: у немцев сейчас, наверное, совсем другие заботы. Через четверть часа наш автобус остановился перед зданием московского аэропорта. Как обычно, мы должны были задержаться перед воротами.

— Пропуск! — прозвучал резкий голос часового. Ульбрихт показал ему документ.

— В порядке, — ответил часовой, пропуская.

Нас вежливо проводили к транспортному самолету, стоявшему немного в стороне. Это был американский «Дуглас», и мы разместились в нем поудобнее. Через несколько минут самолет пошел на старт.

Никто, кроме Ульбрихта, не знал, где будет посадка. Мы знали лишь, что летим в Германию и снизимся на той части германской территории, которая находится под контролем маршала Жукова. Также и все детали нашей предстоящей работы были нам не ясны. Ясно было одно: мы будем вести политическую работу, направленную против фашизма и его наследия и преследовать цель построения новой демократической Германии.

С большинством из участников «группы Ульбрихта» я познакомился только за последние дни.

Я не знаю кем и по какому принципу были набраны эти десять партработников, которым в первую очередь разрешили вернуться в Германию. Но, когда я сегодня вспоминаю эту группу, мне кажется, что ее состав был довольно показательным. Она полностью состояла из людей типа партработников сталинских времен.

Вальтеру Ульбрихту, руководителю нашей группы, был тогда 51 год. Он родился в Лейпциге, по профессии был столяром. Сегодня он утверждает, что он в 19 лет, то есть в 1912 году, вступил в социал–демократическую партию и, начиная с 1916 года, участвовал в деятельности союз «Спартак» в Саксонии. С 1928 по 1933 год Ульбрихт был депутатом КПГ в рейхстаге, а начиная с 1919 года — районным секретарем КПГ в Берлине и Бранденбурге. В 1933 году он бежал во Францию. После 1933 года состоял членом в руководстве КПГ в эмиграции в Праге. Он был во время гражданской войны в Испании, где — как я, правда, узнал только позже — стал известным благодаря проведенной им чистке среди реакционных антисталинских борцов в рядах испанской республиканской армии. После поражения Испанской республики Ульбрихт приехал во Францию, а после поражения Франции в 1940 году бежал в Москву.

Главные качества Ульбрихта: организационный талант, феноменальная способность запоминать фамилии, способность предчувствовать любое изменение политического курса и необычайная трудоспособность. Даже после самого утомительного рабочего дня он никогда не казался уставшим. Так как он был далек от теоретических размышлений и каких‑либо эмоций — я редко видел его смеющимся и никогда не замечал у него каких бы то ни было проявлений чувства — он, насколько мне известно, всегда успешно проводил в жизнь директивы, получаемые от работников советского аппарата, проявляя при этом хитрость и беспринципность.

После 1945 года образцовый аппаратчик Ульбрихт, умевший передавать партработникам директивы, но совершенно не способный возбуждать в массах энтузиазм по отношению к каким‑либо коренным изменениям, вначале всегда стоял на втором плане, за Пиком и Гротеволем. Однако когда начали отходить на второй план такие социальные реформы, как земельное устройство, национализация промышленности, школьная реформа, для проведения которых была необходима хотя бы пассивная поддержка широких кругов населения, и когда партаппарат приобрел значение всеохватывающего орудия власти, положение Ульбрихта стало заметно укрепляться.

Благодаря своей педантичности партработник Рихард Гиптнер, уроженец Гамбурга, стал для него ценным сотрудником. Недостаток энергии с самого начала определил его дальнейшую карьеру как партийного чиновника, а не ответственного партработника. Гиптнер лишен всякого чувства юмора. Его выдающимися качествами являются педантичность в работе и аккуратность в одежде. Кажется, что он неспособен ни на какие эмоции. Я никогда не видел его ни восторженным, ни возмущенным. Таким образом ему было легко принимать и передавать дальше решения, связанные с очередными изменениями партийного курса, так как для него это было таким же простым делом, как добросовестное подшивание соответствующих канцелярских бумаг.

Он мало рассказывал о себе, но нам было известно, он в течение многих лет участвовал в руководстве Коммунистического Интернационала Молодежи, что он в Москве долгое время работал в аппарате Коминтерна, а потом в институте №205. В 1946 году Рихард Гиптнер стал секретарем Центрального секретариата СЕПГ, после этого он получил довольно высокое назначение в народной полиции, а в настоящее время, он руководит главным отделом «Капиталистическое окружение» в министерстве иностранных дел ГДР.

Отто Винцер, который в Москве был известен под кличкой Лоренц, в некотором отношении похож на Рихарда Гиптнера. Отличается он от него своим более развитым интеллектом, благодаря которому он не только передает директивы дальше, но и защищает их резко и агрессивно, проводит их в жизнь, ни на кого не обращая внимания, и иногда их идеологически обосновывает, хотя и не очень глубоко. Больше, чем все другие участники группы Ульбрихта, Винцер олицетворял тип холодного, безжалостного сталинского партработника, беспрекословно проводящего в жизнь любые директивы, который, благодаря своей долголетней деятельности в партаппарате, потерял всякую связь с настоящим рабочим движением и идеалами социализма и братства народов.

После 1945 года Винцер достиг вершины карьеры коммуниста. В мае 1945 года он перенял руководство отделом культуры и народного образования при магистрате города Берлина. С 1946 по 1950 год он был начальником отдела прессы и радио при Центральном секретариате СЕПГ и, кроме того, временами замещал главного редактора газеты «Нейес Дейчланд» («Neues Deutschland»). В октябре 1949 года он стал начальником личной канцелярии президента ГДР Вильгельма Пика.

В отличие от вышеупомянутых лиц, Ганс Мале, которому тогда было 33 года, сохранил еще живость характера и непосредственность, несмотря на то, что он уже давно работал в партаппарате. Он еще умел смеяться, быть веселым, разговаривать с «рядовыми людьми» и пользоваться не только партийным жаргоном, так что было видно, что он еще не разучился думать и чувствовать по–своему.

Из всех участников нашей группы он мне нравился больше всех, потому что он еще не закостенел в работе и не утратил своей естественности. На события или людей он реагировал по–своему, и поэтому, оставаясь, разумеется, в рамках дозволенного, был способен к личной инициативе и самостоятельному мышлению. Летом 1945 года он был назначен директором восточноберлинской радиостанции, а позже — главным директором всех радиостанций советской оккупационной зоны. В начале 1951 года его карьера внезапно оборвалась, и только позже он снова появился на поверхности, занимая незначительный пост главного редактора газеты «Шверинер фольксцейтунг».

Густав Гунделах — также уроженец Гамбурга. Ему было 58 лет, и он был самым старшим из нашей группы. Он производил впечатление честного рабочего–партийца, который с трудом приобрел какое‑то образование. По характеру он не был таким веселым, как Ганс Мале. Он был приветливым, но замкнутым человеком. Его спокойствие не было похоже на флегматичность и педантизм Гиптнера или на недружелюбную холодность Винцера. Он был прилежным работягой и положительным человеком. Летом 1945 года Гунделах был назначен председателем Центрального управления по делам труда и социального страхования в советской оккупационной зоне, а в апреле 1946 года был переброшен в свой родной город Гамбург для укрепления компартии Западной Германии. Вскоре он стал депутатом в городском парламенте, а через некоторое время занял руководящее место в западногерманской компартии. 14 августа 1949 года он был избран коммунистическим делегатом в первый, послевоенный бундестаг (германский парламент).

С Карлом Мароном, которому тогда было 44 года, я познакомился в редакции газеты «Свободная Германия» («Freies Deutschland»). Мы были с ним в хороших отношениях. Карла Марона, который был довольно полным человеком, было трудно вывести из терпения. Он умел быстро приспосабливаться к новым ситуациям и к новым областям работы и сразу схватывал суть дела. Он был компанейским человеком и обладал чувством юмора, был вспыльчивым, но легко «отходил». Этими своими качествами он приобрел себе известную популярность. Удивительным свойством была его многосторонность. После долгих лет работы в спортивных организациях, он начал писать военные комментарии для печатного органа Национального комитета. В июне 1945 года он стал заместителем главного бургомистра города Берлинa, позже — председателем фракции СЕПГ в Берлинском городском совете, в ноябре 1948 года — уполномоченным по делам экономики в восточном секторе Берлина, в ноябре 1949 года — заместителем главного редактора органа СЕПГ «Neues Deutschland», а затем генеральным инспектором и начальником Главного управления народной полиции. Во время своей быстрой карьеры Карл Марон вероятно приобрел те качества партаппаратчика, которые так характерны для Ульбрихта, Гиптнера и Винцера.

Особое положение занимал Вальтер Кёппе. Маленький приземистый, лысый (тогда ему было 53 года). Он был родом из Берлина и говорил на настоящем берлинском диалекте. Для своего возраста и телосложения Кёппе был удивительно подвижным человеком; он мало разбирался в теоретических и политических вопросах. В июне 1945 года в личных взаимоотношениях симпатичный, но политически слабый Вальтер Кёппе стал вторым председателем парторганизации города Берлина, официально работая секретарем организации. На этом месте он, однако, долго не удержался. Вместо того, чтобы давать рабочие директивы, он все свое служебное время тратил на разговоры с берлинскими партработниками, рассказывая им из своего прошлого. В 1947 году он был назначен администратором по экономической части в Высшей партшколе имени Карла Маркса. Эта работа вполне соответствовала его практическим и организационным способностям. Через три года он был назначен руководителем хозотдела в Академии по административным вопросам в Форст–Цинна, где он находится и по сегодняшний день.

Журналист и писатель Фриц Эрпенбек из Майнца, которому тогда было 48 лет, был единственным из всей нашей группы, у кого в 1945 году еще не было назначения или определенной функции. Фриц Эрпенбек писал много и усердно и поспевал всюду и везде: на редакционные совещания газет и журналов, в Союз культуры, присутствовал при обсуждениях проблем кино, театра и изобразительного искусства. Будучи живым, восприимчивым, образованным и всем интересующимся человеком, он себя, очевидно, очень хорошо чувствовал, имея это ни к чему не обязывающее положение. Однако, чем больше укреплялась политическая система в советской зоне, тем труднее становилось вести такую свободную жизнь.

Наконец надо сказать несколько слов и о самом себе. Из всех участников группы Ульбрихта я был самым молодым: мне было тогда 23 года. Я был единственным, у которогo не было долголетнего стажа работы. Вероятно меня взяли в группу Ульбрихта потому, что я вырос в Советском Союзе и меня рассматривали как представителя молодежи, которую там гораздо чаще, чем на Западе, выдвигали на руководящие посты. Очевидно, для немецкой компартии спешно нужны были молодые кадры, что доказывалось сравнительно большим процентом молодых товарищей, учившихся в школе Коминтерна. Вероятно меня взяли еще и потому, что уже 5 лет состоял в комсомоле и окончил школу Коминтерна. Я всегда очень интересовался политикой и постоянно стремился повысить свой политический уровень. Кроме того, я тогда свободно и без акцента говорил по–русски. Остальные участники группы, хотя и понимали по–русски, но говорили с трудом, делая ошибки.

Наконец, к нашей группе принадлежал еще один молодой человек, но не в качестве политического работника, а в качестве технического секретаря. Он был спокойным и молчаливым человеком (почти как начальник кадров) и редко когда участвовал в наших беседах. Работником он был хорошим. Позже я встретил его в качестве начальника канцелярии областного управления Потсдама.

Эти десять участников группы Ульбрихта были первыми немецкими эмигрантами, которые вернулись в советскую оккупационную зону Германии. Их задачей было подготовить Политическую почву для дальнейшего развития режима.

Первый час нашего полета прошел в молчании. Нам настолько подробно разъяснили наши задачи, что Ульбрихт не считал нужным их повторять. Спрашивать Ульбрихта о нашей будущей работе и нашей судьбе не приходило никому в голову; он бы все равно не ответил, а кроме того, мы все знали, что такие вопросы не принято задавать.

Когда я 30 апреля 1945 года летел в Германию, я честно был готов сделать все, что было в моих силах, чтобы образцово выполнить поставленные передо мной задания. Я тогда верил, что Советский Союз после разгрома германской армии, бескорыстно поможет немецким антифашистам и демократам построить новую демократическую Германию. Не была ли поддержка немецкого Национального комитета лучшим доказательством того, что Советский Союз был заинтересован в построении независимой Германии немецкими силами? Не была ли отправка и нашей группы до окончания военных действий еще одним доказательством желания Советского Союза действовать не как завоеватель, а как государство, готовое помочь немецким антифашистам? Не повторял ли неоднократно сам Сталин о различии, которое существует между немецким народом и нацистским государством?

Тогда я был далек от сознательной оппозиции, хотя я и не принадлежал к тем стопроцентным сталинцам, которые не думали самостоятельно, а подходили к вопросам исключительно с одной точки зрения: что лучше для Советского Союза, то правильно и необходимо. Я и сам тогда был готов выполнять все партийные директивы, но я задумывался над политическими событиями и зигзагами генеральной линии.

Во время моего десятилетнего пребывания в Советском Союзе, я многое увидел и пережил. Я был свидетелем событий и решений, которые мне нравились и были созвучными марксистской теории. Но бывали решения, с которыми я не был согласен и которые, как мне казалось, противоречили марксизму. Случались некоторые вещи, которые мне были непонятны и которые меня волновали, а кое‑что мне было противным и вызывало мое полное отрицание. Я часто думал об огромной волне арестов 1936–1938 годов и о всесильном аппарате НКВД. У меня часто возникали сомнения в правильности пакта с фашистской Германией и в необходимости войны с Финляндией. Я вспоминал иногда с неприятным чувством, как после оккупации восточной Польши в 1939 году и Прибалтийских стран в 1940 году в Москву приходили длинные товарные составы с «трофейной добычей». Я помнил антирабочее законодательство 1940 года и подавление свободного мнения так же, как помнил и ужасающие формы критики и самокритики. Правда я всегда старался находить оправдание этим явлениям, — в конце концов, ведь, социалистическая революция происходила в отсталой стране и все существующие недостатки и слабости скорее нужно относить за счет общей отсталости России, чем ставить в упрек советской системе.

Когда я покидал Советский Союз, я был полностью поглощен новым и важным заданием, и я был, пожалуй, из всей группы наиболее «прогрессивным» в своем обосновании правильности режима. Я был полон надежд на то, что мы получим сравнительную свободу действий в политическом развитии дел в Германии, право проводить некоторые мероприятия по–иному, чем в Советском Союзе. Кроме того, я думал, что после окончания войны и в самом Советском Союзе произойдет изменение режима в сторону предоставления населению большей свободы.

Итак, несмотря на критические размышления, как раз в это время я был оптимистически настроен и полон надежд, я жаждал поскорее приступить к новой политической работе.

После, примерно, одночасового полета мы приземлились в Минске, столице Белорусской Республики. Этот город в то время был одним из наиболее разрушенных в Советском Союзе. С аэродрома были видны почти одни только развалины: картина была жуткой.

Вслед за нами приземлился еще один самолет. Из него вышло десять пассажиров, которые были одеты так же, как и мы и с интересом на нас посматривали.

— Это бывшие военнопленные, окончившие антифашистскую школу. Они тоже летят в Германию, в район действий армии маршала Жукова, — сказал один из нашей группы, который, очевидно, был более осведомлен, чем я.

Они стояли перед своим самолетом, а мы — перед нашим.

— Нельзя ли нам с ними поздороваться? — спросил я.

— Лучше не надо. Ульбрихт сказал, чтобы мы держались отдельно.

Я промолчал, но в моей голове уже зашевелились еретические мысли о двойственности этого положения. Или их должны были и дальше рассматривать, как военнопленных, тогда их не нужно было одевать во все новое и посылать на особые политические задания в Германию, или их уже считают своими товарищами, тогда и обращаться с ними нужно, как с равными. Тогда я отнес этот инцидент к тактическим ошибкам одной из инстанций. На самом же деле в этом примере отразилось то иерархическое расчленение, которое столь типично для сталинизма.

Из десяти пассажиров этого второго самолета мне привелось позже познакомиться с двумя: с Паулем Маркграфом, бывшим полковником и кавалером ордена «Рыцарского Креста», который после «перековки» в антифашистской школе и возвращения в Германию, был назначен советскими властями полицейским префектом Берлина, и с Матеусом Клейном, бывшим пастором, который входил в Национальный комитет «Свободная Германия» и сначала работал в отделе по церковным делам. В дальнейшем он, однако, отошел от своей веры и стал настоящим сталинцем. После 1945 года он стал начальником кадров восточноберлинской радиостанции, потом ассистентом при кафедре философии в партийной школе имени Карла Маркса и впоследствии доцентом кафедры «Наука об обществе» при Йенском университете.

Через несколько минут мы полетели дальше. Мы все еще не знали, где же мы окончательно приземлимся. Мое напряжение росло с каждой минутой.

Примерно через полтора часа машина пошла на посадку. Мы спустились на маленьком аэродроме, который, по–видимому, был предназначен для аварийных посадок военных самолетов. Вокруг ничего не было видно: ни города, ни даже какого‑либо здания, ничего, что хотя бы отдаленно напоминало человеческое жилье.

— Мы находимся около новой немецко–польской границы, между Франкфуртом на Одере и Кюстрином, — объяснил нам Ульбрихт.

Выйдя из самолета, мы топтались в нерешительности на месте, не зная что нам делать. Через несколько минут, однако, к нам подъехала автомашина, из которой вылез советский офицер и дружески поздоровался с Ульбрихтом. Видимо они уже раньше были знакомы.

— Все в порядке, вы скоро поедете дальше, — сказал нам офицер.

— Я только что приехал из Берлина и еду опять обратно, — прибавил он и при этом нарисовал на песке палкой план Берлина, отметив те части города, которые уже находятся в руках Советской армии.

Перспектива попасть в Берлин, который я покинул 12 лет тому назад еще мальчиком, была для меня чудесным сном.

Тем временем к нам подъехал грузовик. Советский офицер смущенно сказал:

— Извините, дорогие товарищи, что мы можем предоставить вам только грузовую машину, но это лишь на первую часть пути. Потом все вы получите легковые машины.

Когда мы ехали через деревни, мы вообще не видели людей. Или дома были пустыми, или жители не решались показаться. На некоторых домах висели красно–белые польские флаги. По–видимому там были пункты связи польских властей, — мы ведь всё еще находились вблизи границы по Одер–Нисе.

После двух часов езды мы подъехали к местечку, где находилась советская комендатура. Нас встретили два молодых советских офицера и пригласили на обед. Стол был уже накрыт. Очевидно им доставляло удовольствие принимать гостей. Мы также заметили, что им хотелось с нами поговорить.

— Надеюсь, что обед вам понравится, дорогие гости, — с ноткой почтительности в голосе, сказал один из них.

— На днях мы тут угощали польских офицеров, а теперь мы особенно рады приветствовать вас, потому что, как слышали, вы являетесь членами нового немецкого правительства!

Я чуть не поперхнулся, услышав эти слова. Что он сказал? Новое немецкое правительство? Около меня сидел Ганс Мале, с которым мы недоуменно переглянулись. Что же нам теперь делать? С одной стороны, нам нужно было сказать офицеру, что мы не новое немецкое правительство, а с другой стороны, мы не имели права говорить, что мы принадлежали к группе Ульбрихта. Один из нас просто сделал жест руками, давая понять, что мы «не новое немецкое правительство». Однако это только укрепило офицера в его уверенности и он стал еще любезнее и услужливее. Когда мы вышли из комендатуры, то увидели, что нас уже дожидаются американские и немецкие лимузины. Они были снабжены красными флажками и опознавательными знаками Советской армии. Шоферы были тоже одеты в советскую форму. Через некоторое время мы приехали в Кюстрин. Этот город часто упоминался в советских военных сводках, причем уже тогда его называли по–славянски «Кострцын».

Город представлял из себя сплошную груду развалин. Такие разрушения мне раньше приходилось видеть только на фотографиях или в киножурнале. Картина была потрясающей.

Во время короткой остановки Ульбрихт быстро переговорил с сопровождавшими нас советскими офицерами, а те, в свою очередь, сказали что‑то шоферам, и мы поехали дальше.

— Куда же мы едем? — спросил я нашего шофера.

— Поедем на запад, на Берлин, — сказал он ухмыляясь

Что принесут нам ближайшие дни? Я не мог дождаться момента поговорить с «настоящим немцем», с тем, кто жил тут всегда. Я также не мог дождаться снова увидеть Берлин посетить те места, где прошло мое детство: Граф–Гезелер штрассе в Рейникен–дорф–Вест, гимназию в Рейникендорф–Ост, школу имени Карла Маркса в Нейкельне и, прежде всего, район художников на Лаубенгеймер плац в Вильмерсдорфе.

Мои мысли были прерваны возгласом шофера:

— Приехали!

Мы находились в хорошеньком немецком городке Брухмюле, 30 км восточнее Берлина.

В то время городок Брухмюле был на совершенно особом положении. В нем находился политический штаб армии маршала Жукова. Этот штаб был под командой генерала Галаджиева, который был главой политического управления армии маршала Жукова.

Город был очищен от всех других воинских частей. Население этого маленького городка пережило все первые ужасы вступления в город советских войск, но теперь, по меньшей мере на несколько недель, находилось на привилегированном положении. В городе почти не было простых солдат. На улицах попадались только офицеры штаба Галаджиева; почти все они говорили по–немецки и основной задачей своей считали установление хороших взаимоотношений с местным населением. Здесь находилась также редакция, где составлялись листовки на немецком языке. А главное — отсюда исходили дерективы согласно новой политической линии, которая, после открытого осуждения пропаганды Эренбурга в «Правде», должна была проводиться в жизнь политотделами всех воинских частей.

В течение следующих недель я, однако, понял, что для проведения этого «нового курса» в большинстве случаев былo уже слишком поздно. В виду того, что все армейские части на протяжении лет буквально забрасывались «эренбурговской пропагандой», политработники генерала Галаджиева ничего больше изменить не могли. Вскоре после нашего приезда нас приняли сотрудники генерала Галаджиева. Так как уже наступил вечер, было решено отложить деловые разговоры на следующий день. Нас поместили в новом, специально для нас реквизированном доме.

На следующее утро — это было 1 мая 1945 года, чудесный весенний день — я проснулся с чувством такой радости, какой никогда еще не испытывал. Снова в Германии! Ничто меня не тревожило. Я еще не знал о том, что ежечасно и ежедневно происходит в Германии. Я и был в Германии и одновременно не был в ней еще. До этого утра я видел только красивые улицы, нарядные дома, освобожденных иностранцев и гостеприимную комендатуру. Больше ничего.

Сразу же утром нас созвали. Один из офицеров вручил каждому из нас какую‑то бумагу. Я сразу понял, что это был важный и ценный документ. За подписью начальника политуправления армии маршала Жукова генерала Галаджиева этот документ удостоверял, что Вольфганг Леонгард являет работником Главного политуправления в областях, занятых армиями 1–го Белорусского фронта.

После вручения документов нас пригласили в офицерскую столовую Главного политуправления. По врученным талонам я понял, что нам полагается паёк майора Красной Армии. Одновременно каждый из нас получил большой пакет с папиросами. Какой‑то офицер приветливо представился как уполномоченный политического штаба, задачей которого было выполнять все наши желания. Он нам сказал:

— После вчерашних переговоров с генералом Галаджиевым товарищ Ульбрихт выехал сегодня в Берлин и вернется только к вечеру. Некоторые из ближайших сотрудников ген. Галаджиева хотели бы с вами поговорить и ждут вас сегодня в 4 часа дня.

Таким образом, все дообеденное время было в нашем распоряжении. Позавтракав, я пошел к себе в комнату. Вскоре кто‑то постучал в дверь. В комнату робко вошла женщина около тридцати лет, которая смущенно сказала:

— Я должна здесь следить за порядком и чистотой. Можно у вас убрать?

— Большое спасибо, — ответил я, — это, право, не нужно, я привык делать все сам.

Когда она услышала, что я свободно говорю по–немецки, она удивленно на меня посмотрела.

— Садитесь, пожалуйста, и отдохните немного, — сказал я в надежде поговорить с «настоящей» немкой.

Она, как видно, никак не могла понять в чем дело. Являются вдруг немцы, разъезжают на автомашинах, и советские офицеры их приветливо встречают, кормят в советской офицерской столовой и помещают в доме, реквизированном для Красной армии. Мое предложение, видимо, ее испугало. Она вообще была какой‑то напуганной и сразу же ушла. Невольно мне вспомнились люди в Москве во время чисток 1936–1938 годов. Однако ее поведение мне все же было не совсем понятным. Чего же она так боится? Ведь война должна скоро кончиться и тяжелые времена останутся позади. Ведь она должна этому радоваться! О грабежах, насилиях и тому подобных вещах я, правда, тогда еще не знал.

В это мое первое утро в Германии я пошел гулять с Фрицем Эрпенбеком и Гансом Мале. На прогулке, к сожалению, мы встречали только советских офицеров.

Вдруг мы опять увидели нашу «хозяйку», и на этот раз нам удалось вступить с ней в разговор. Вскоре мы перешли к вопросам, которые нас так живо интересовали: о нацистах, о войне, об окончании войны, о теперешнем положении в Германии, о русских и о будущем. К нацистам и войне она относилась отрицательно, она была рада, что скоро наступит мир.

— Только вы должны знать, в конце концов, сколько ужасов мы пережили за последние недели! — начала она, чуть запинаясь.

— Что же тут натворили нацисты? — спросил один из нас.

— Я сейчас говорю не о нацистах… вы себе представить не можете, что было, когда сюда пришли русские… — ответила она.

Так началось ее описание. Описание, подобные которому я в последующие дни и недели слышал сотнями в разных вариантах. В этот момент подошли к нам еще Винцер и Марон. Очевидно они тоже разыскивали «настоящих немцев». Женщина продолжала свой рассказ, описывая насилия, а у меня от ее слов мурашки бегали по спине. Неужели действительно бывали такие случаи? Я был потрясен, хотя и думал, что это были единичные случаи.

Скоро наш разговор вылился в политическую дискуссию, во время которой будущий генеральный директор всех радиостанций советской зоны, будущий генеральный инспектор и начальник народной полиции и начальник канцелярии президента республики тщетно пытались убедить простую немецкую женщину в правильности наших политических убеждений. Она спокойно все выслушала, но, несмотря на интенсивную политическую обработку, которой она подверглась, не отказалась от своих убеждений, основанных на пережитом.

— Что нацисты плохие — это я и сама знаю! — ответила она почти сердито. — Но, видите ли, с русскими… это тоже неправильно, не то, что надо, в этом вы еще сами убедитесь! Мы невольно улыбнулись. По дороге мы обсуждали ее рассказы. Мнения разошлись. Один из наших стопроцентных сказал:

— Чистейшая нацистская пропаганда! Она безусловно активная фашистка, возможно даже, что она принадлежит к подпольному нацистскому движению. Другой возразил:

— Пожалуй она не активная фашистка, а просто глупая баба, которая поверила фашистской пропаганде.

Меня же ее рассказ заставил очень задуматься. Я ей поверил, почувствовав внутренне, что она говорила правду. Я старался успокоить себя, объясняя это тем, что после всех переживаний этой ужасающей войны были наверное отдельные красноармейцы в отдельных воинских частях, которые могли себя так безобразно вести.

После обеда мы были приглашены на разговор к старшим офицерам политуправления. Разговор происходил на высоком политическом уровне. Бесспорно эти офицеры были тщательно подготовлены в Москве для выполнения своих задач. Немецкую историю они знали лучше, чем многие немцы. Особенно хорошо они были осведомлены о недавнем прошлом: о политических партиях Веймарской республики, о составе парламента различных созывов, о наличии фракций в партиях, о результатах выборов в парламент, начиная с 1918 года и, конечно, прекрасно знали историю компартии Германии. Но я не знаю насколько хорошо они были знакомы с сегодняшними настроениями немецкого населения; об этом на нашем многочасовом заседании не говорилось. Мы говорили о политике компартии в прошлом, о Брюссельском и Бернском съездах КПГ, о Национальном комитете, но больше всего — о необходимости довести до конца «буржуазно–демократическую революцию» 1848 года и о будущей судьбе Германии.

У меня временами было чувство, что наша дискуссия происходит как бы в безвоздушном пространстве и ничего или, в лучшем случае, мало общего имеет с реальной жизнью

Вечером приехал Ульбрихт. Он провел весь день в Берлине, однако, нам он почти ничего не рассказал, объясняя это тем, что мы сами все скоро увидим.

Собрав нас на совещание, он объявил, что завтра, 2 мая 1945 года, мы поедем в Берлин, где каждый из нас получит определенный участок города для организации местного немецкого самоуправления. Нашей задачей будет отбирать подходящих сотрудников из числа местных антифашистов и демократов и организовывать новую немецкую администрацию города.

По вечерам мы будем собираться, чтобы каждый мог доложить о своей работе.

2 мая в Берлине капитулировала германская армия и в этот же день приступила к своей работе группа Ульбрихта,

Утром 2 мая проехала колонна легковых машин из Брухмюле через Каульсдорф, Бисдорф и Фридрихсфельде в центр Берлина. В ней сидели члены «группы Ульбрихта» и некоторые советские офицеры по политической части штаба генерала Галаджиева.

Медленно пробивали себе дорогу наши автомобили в направлении Лихтенберга через Фридрихсфельде. Перед нами развернулась ужасная картина. Пожары, развалины, слоняющиеся кругом голодные люди в разорванной одежде. Тут были беспомощные немецкие солдаты, не понимавшие больше, что происходит, поющие, ликующие и часто пьяные красноармейцы, группы женщин, которые под надзором красноармейцев расчищали развалины, длинные очереди людей, терпеливо стоявших перед колодцами, чтобы получить ведро воды. Все выглядели очень усталыми, голодными и измученными. Вся картина была в сильном контрасте с тем, что я видел в небольших населенных пунктах восточнее Берлина. Многие носили белые нарукавные повязки, в знак капитуляции, другие — красные, в знак приветствия Красной армии. Были люди более осторожные: они носили на рукаве и белую красную повязки. Из окон свешивались белые флаги капитуляции или же красные; было видно, что они переделаны из флагов со свастикой.

Офицеры, сопровождавшие нас, направили нас в комендатуру в Лихтенберге, которая первые дни помещалась в одном из жилых домов. Последовал короткий обмен приветствиями. У коменданта работы было по горло. Офицеры приходили и уходили, коротко рапортовали о том, что происходит в данной части города. Когда мы вошли в комнату, там как раз находился советский офицер, который с возмущением, с бешенством говорил о поведении советских солдат, Так, я услышал первую жалобу о поведении красноармейцев в Берлине — жалобу с советской стороны. Комендант знал уже о «группе Ульбрихта» и явно был рад нам, ибо он надеялся получить помощь в организации немецкого управления.

— Немецкое управление? Нет, его еще нет. Но мы хотели бы Вас просить придти завтра или послезавтра, чтобы помочь нам организовать его.

Ульбрихт согласился.

Вскоре после этого мы поехали дальше. Ульбрихт распорядился, чтобы по два члена нашей группы включились в эту работу (на каждый район города). Эти люди поехали в Крейцберг, Трептов, Темпельгоф и другие районы города. Только я остался без назначения.

— Куда же я поеду?

— Ты останешься при мне, мы поедем в Нейкельн, — сказал Ульбрихт.

Через полчаса мы остановились перед большим зданием. Спокойно и невозмутимо Ульбрихт поднялся по лестнице, будто посещение первого германского управления после 12–летнего отсутствия, 2 мая 1945 года, было само собой разумеющимся фактом. Я себя так уверенно не чувствовал.

Из всего состава управления Нейкельна на месте оказался только один. «Пагель» — представился он нам и сообщил вкратце то, что до сих пор было сделано. Новые немецкие органы управления находились в отчаянном положении. Нужно было думать о больницах и воде, свете и угле, о работах по расчистке улиц, об удостоверениях, пропусках, Но главное, и прежде всего, об одном: о продуктах питания для голодающих берлинцев.

Ульбрихт и я сделали себе заметки. Через полчаса разговор постепенно перешел на политические темы. Теперь Пагель весь обратился в слух.

— Простите, кто вы такие?

— Вальтер Ульбрихт, бывший депутат рейхстага Веймарской республики, ныне работающий по организации управления Берлина.

Пагель, который представился как социал–демократ, показал нам список нейкельнских антифашистов, социал–демократов и коммунистов, которые уже были привлечены к участию в работах управления.

— Вас это будет, наверное, также интересовать — список самых активных коммунистов Нейкельна, — сказал Пагель и подал Ульбрихту другой список.

Ульбрихт бегло просмотрел его и сказал равнодушно:

— Нет, я интересуюсь только управлением. Мы по–дружески простились. Автомобиль отъехал. Ульбрихт назвал адрес.

— Куда мы теперь направляемся? Ульбрихт улыбнулся.

— К товарищам, конечно.

Я быстро заметил себе два адреса из списка.

Я диву давался — на этом поприще я был еще дилетантом.

Во время короткой езды я старался представить себе как сейчас проявят себя коммунисты, те, которые годами вели нелегальную работу в Германии. Об их борьбе я знал только из антифашистских романов и из отчетов «товарищей». Я с нетерпением ждал момента встречи с «настоящими товарищами из Германии».

Ульбрихт приказал остановиться перед дверьми поврежденного дома в Нейкельне. Уже при входе были слышны громкие разговоры и споры. Мы постучали и вошли. Некоторые из присутствующих были так погружены в дискуссию, что совершенно нас не заметили. Вдруг вскочило несколько человек, восклицая «Ульбрихт!». Последнего окружили. Удивление и радость отражалась на лицах товарищей. Ульбрихт, наоборот, придерживался делового тона. Он приветствовал их, — мне это приветствие показалось весьма холодным — представил меня, как своего сотрудника, и после двух или трех минут дискуссия пошла дальше, но уже под руководством Ульбрихта.

Теперь я имел возможность оглядеться кругом: мы были в просторной комнате квартиры рабочего; на столе стояла керосиновая лампа, электрического света в эти дни, естественно, не было. На стульях, на полу, на диване сидело двенадцать нейкельнских товарищей.

Вся атмосфера была совсем иной, чем на советских комсомольских или партийных собраниях. Господствовало такое настроение, которое я себе представлял, когда думал о настроении на собраниях времен Октябрьской революции или гражданской войны в России, которого я всегда желал на партийных собраниях.

Здесь чувствовалась восторженность, соединенная со здоровым реализмом. Не ожидая директив, товарищи сразу поняли, что теперь дело сводилось к тому, чтобы организовать снабжение продуктами питания и водой, удовлетворить самые насущные нужды населения, организовать действенные самоуправления, чтобы вырваться из хаоса и голода.

Со всех сторон поступали ясные, короткие предложения, потом их обсуждали, иногда даже вносились контрпредложения, и, наконец, выносились постановления. Кто‑то записывал отдельные данные: фамилии товарищей, которых надо было разыскать и привлечь к работе; мобилизация рабочих сил для разгрузки продуктов питания; связь с инженерами и техниками, чтобы организовать снабжение светом, водой и газом; руководство работами по расчистке города; выдача удостоверений личности. Без повестки дня, без пафоса, без фразеологии в полчаса было сделано больше, чем на бесконечных собраниях в России.

Только поведение Ульбрихта произвело на меня неприятное впечатление, — его манера, с которой он обращался к товарищам. В то время как меня уже первые минуты этой импровизированной партийной сходки убедили в том, что мы у них могли бы поучиться, мы, приехавшие из Москвы, и не знавшие еще многого, — Ульбрихт держал себя по–начальнически.

Незаметно мы перешли с наиболее насущных, актуальных вопросов к вопросам политического характера, как‑то борьба товарищей во время национал–социализма, общая политическая линия настоящего и будущего. Когда дело дошло до поведения товарищей — тут Ульбрихт ожил. Один вопрос сменял другой: как он держал себя, где он был, что он делал и т. д. Безостановочно мелькали имена, которые Ульбрихт крепко хранил в памяти. Позже мне еще не раз приходилось удивляться этому феноменальному умению запоминать имена. Он ставил вопросы, правда, не в тоне полицейского допроса, но, во всяком случае, и не в том тоне, который я ожидал от эмигранта, после двенадцати лет снова встретившего своих товарищей, переживших время Гитлера и испытавших его террор.

Когда он изложил теперешнюю политическую «линию», то сделал это тоном, который не допускал возражений, в такой форме, что не оставалось сомнений, что политика партии определяется им, Ульбрихтом, а не берлинскими коммунистами, которые нелегально работали в труднейших условиях.

На обратном пути я обдумывал эту первую встречу с немецкими коммунистами. Не существовало ли, в сущности, два сорта коммунистов? До сих пор я имел дело преимущественно с партработниками, которые, за некоторым исключением, применяли резкую манеру обращения с людьми, без личного подхода, при постоянном повторении партийных штампов. Между тем, насколько иными оказались живые коммунисты, имевшие дело с действительностью и связанные с «простыми людьми», готовые на жертвы и полные энтузиазма, с которыми я познакомился в этот первый вечер в Берлине.

Вечером, когда члены «группы Ульбрихта» вернулись в Брухмюле, состоялось наше первое совещание. Каждый вкратце сообщил о своих впечатлениях и наш технический секретарь получил первое задание: составить протокол на основании этих выступлений в нескольких экземплярах, чтобы каждый берлинский район с самого начала имел безукоризненный отчет.

Первое совещание велось еще в сравнительно свободной форме. Но на следующий день работа должна была быть четко распределена. Каждый район города Берлина должен был посещаться одним или двумя товарищами. После нескольких дней они должны были сменяться. Нам надо было сначала выяснить общее положение, выискать в разных районах Берлина активных коммунистов, социал–демократов и беспартийных антифашистов. Собрать о них информацию, чтобы вручить соответствующему коменданту района список кандидатов в кадры управления. Мы должны были также найти и представить кандидатуру бургомистра района и его заместителя.

С большим усердием мы приступили к работе, по подысканию антифашистов, которые были бы полезны в делах управления. При этом мы могли опираться на партработников, которых Ульбрихт или некоторые другие из нашей группы знали еще с прежних времен, или же использовать списки фамилий, которые ежедневно к нам поступали от политофицеров при комендантах районов.

— Вот список, — сказал мне Ульбрихт еще в тот же вечер, — посети этих людей и установи, кто из них может нам пригодиться.

Я посмотрел на список. На первом месте было написано: Вольфганг Харих, Берлин–Далем, Подбельски–Аллее 1. Это имя навсегда врезалось мне в память.

На следующее утро я поехал в Берлин. Накануне я ознакомился только с восточными районами города. Теперь я приехал в Западный Берлин, то есть в ту часть, которая была у меня в памяти еще с детства. Когда мы приближались к Брейтенбахплатц, я увидел издали колонию художников на Лаубенхеймер платц. Нет, я во что бы то ни стало должен на это посмотреть! Несмотря на все партийные задания!

— Можно проехать сюда, налево?

— Охотно.

Мы остановились перед номером 12 на Боннер штрассе, перед домом, в котором я жил, будучи ребенком.

Я почувствовал себя несколько виноватым: в конце концов я не приехал для того, чтобы воскрешать воспоминания. Дом мало пострадал.

Шофер улыбнулся.

— Вы здесь жили?

— Да, ребенком, в 1931 и 1932 годах. Там, в третьем этаже справа.

— Сходите туда. Мы можем сделать небольшой перерыв, и вы посмотрите на вашу бывшую квартиру.

Но я вспомнил мой список, партийное задание и вежливо отклонил предложение шофера.

Через несколько минут мы остановились перед красивой, неразрушенной виллой на Подбельски–Аллее №1. Из двух окон свешивались неизвестные мне знамена иностранного государства. Вилла, очевидно, была зданием посольства, представлял себе как‑то иначе встречу с немецким антифашистом. Я, как и все люди долго жившие в Советском Союзе, был проникнут паническим страхом перед зданиями посольств. Нерешительно подошел я к зданию и вскоре обнаружил вывеску на немецком, английском и русском языках. На табличке стояло, что здание это является сиамским посольством — посольством нейтрального государства.

С первым немецким антифашистом я должен был встретиться в сиамском посольстве!

Войти внутрь? Я неспокойно ходил взад и вперед. Вдруг одно окно открылось.

— Вы хотите к нам войти?

— Мне сказали, что здесь живет господин Вольфганг Харих.

— Это верно. Входите.

Элегантная вилла, в которую я вошел, являла собой резкий контраст с теми условиями, которые незадолго до того я видел на Франкфуртер Аллее. Тут все выглядело так, как я и представлял себе обстановку иностранных посольств по советским фильмам.

Меня приветливо встретили и любезно проводили на первый этаж, где я был представлен Вольфгангу Хариху — молодому, хорошо одетому человеку.

— Что вам угодно?

Я рассказал вкратце о положении в Берлине, трудностях, необходимости для антифашистов выступить теперь активно. Мое задание — привлекать в новообразуемые управления активных антифашистов.

Но Вольфганг Харих сперва отнесся ко мне с некоторым подозрением.

— Теперь приходит так много людей, которые ищут контакта со мною, но которых я никогда не видел до развала. Вам должно быть понятно, что я, прежде всего, держу связь с теми, кто еще во времена национал–социализма работал в нашем антифашистском направлении.

Несмотря на первоначальное недоверие, он стал все‑таки рассказывать о нелегальных группах среди берлинских студентов, о дезертирах, которым доставали бумаги.

Я жадно слушал его и вскоре мне стало ясно, что эта работа проводилась не КПГ, а другими антифашистскими кругами. Это усилило мой интерес. Но может быть выраженная заинтересованность и заставила его снова насторожиться.

— Простите, пожалуйста, что я вас так прямо спрашиваю. Кто вы такой? И… вы пришли с каким‑то заданием?

— Во время войны я был диктором радиостанции «Свободная Германия» в Москве, а теперь я нахожусь в Берлине, чтобы установить контакт с антифашистскими кругами и привлекать их к сотрудничеству в организуемых самоуправлениях.

Тут он выразил такой же жгучий интерес, как и я несколькими минутами раньше. Я не без труда парировал многие умно поставленные вопросы относительно Советского Союза. В конце концов, в мою задачу не входило в помещении сиамского посольства дискутировать о теоретических проблемах Советского Союза, мне нужно было как можно скорее найти антифашистов для самоуправлений.

— Нет, это меня не особенно интересует, — сказал Вольфганг Харих в ответ на мое предложение, — но я охотно согласен сотрудничать в области культуры, в прессе или студенческих организациях.

Мы простились. И в этот же вечер в нашем списке появилась запись:

Его желание было точно выполнено. На организационном собрании «Союза культуры» («Kulturbund»), в начале июля 1945 года, Вольфганг Харих выступил в качестве представителя студенческой молодежи. Позже он работал в редакции газеты «Теглихе рундшау» в отделе культуры, готовился в 1948 году в доценты высшей партийной школы, а сегодня является профессором восточноберлинского университета имени Гумбольдта.

В тот же день я познакомился еще со многими берлинскими антифашистами; другие члены группы в это время также устанавливали контакты.

Через несколько дней в нашем управлении района был собран своего рода «актив», состоявший по большей части из бывших членов и ответработников КПГ. Эти люди со своей стороны привлекали других антифашистов.

С каждым днем работа продвигалась вперед. Все большее число антифашистов предоставляли себя в наше распоряжение. Мы могли опираться на них при организации районных управлений города.

В начале мая советские коменданты назначили бургомистров и районные управления. Состав их нередко бывал произволен. Коменданты, в большинстве своем не владевшие немецким языком, находились в затруднительном положении. Что же было им делать? Они разрешали вопрос по–своему (чего, однако, никак нельзя поставить им в вину); они просто назначали тех, кто выдавал себя за «антифашиста», «концлагерника» или «старого коммуниста». Один из комендантов, получив приказ о создании районного управления, вышел на улицу и первому попавшемуся прохожему, который чем‑то ему понравился, он сказал, дернув его за рукав:

— Поди сюда, ты будешь бургомистром.

Его выбор был случайно удачен, человек оказался толковым.

К сожалению, так получалось не везде. Нередко через несколько дней выяснялось, что так называемые «антифашисты», «концлагерники» или «старые коммунисты» на самом деле оказывались карьеристами, бездельниками, темными личностями, а порой даже бывшими активными нацистами.

Итак, нашей обязанностью было ликвидировать недостатки в случайно возникших управлениях и назначить в руководство дельных и способных антифашистов.

Ульбрихт дал нам новые директивы. Руководство каждого районного управления должно было состоять из бургомистра и двух его заместителей (причем первый заместитель совмещал свою должность с должностью заведующего отделом кадров) и целого ряда других отделов: продовольственного, хозяйственного и социального обеспечения, здравоохранения, транспорта, отдела труда, народного образования, финансов, советника по делам церкви и др. Заместить все эти должности в двадцати районах Берлина было крайне трудной задачей тем более, что Ульбрихт нас непрерывно торопил, заявляя:

— Не позже, чем через две недели работа должна быть закончена.

Дело же заключалось не в простом распределении должностей. Ульбрихт нам разъяснил:

— Надо составлять районные управления политически правильно. Коммунисты на должности бургомистров нам не нужны, разве что в Веддинге или Фридрихсгейне. Как правило, в рабочих районах в бургомистры следует провести социал–демократов. В буржуазных районах — Целендорф, Вильмерсдорф, Шарлоттенбург и т. д. надо провести людей, входивших в состав Центра или принадлежавших к буржуазным партиям — к Демократической или Немецкой Народной партии — желательно с докторским званием. Такой бургомистр, разумеется, должен быть антифашистом и человеком, с которым мы могли бы хорошо сработаться.

— А остальные должности? — спросил кто‑то.

— Не торопитесь, дойдем, и до этого. Бургомистры должны соответствовать политическому лицу берлинских районов. В Целендорфе должно быть иначе, чем в Веддинге или Фридрихсгейне. В рабочих районах надо привлекать социал–демократов или беспартийных антифашистов из рабочего класса, с которыми мы могли бы тесно сотрудничать. В буржуазных же районах следует подыскать как можно больше буржуазных деятелей. На должности заместителей бургомистров, в отделы продовольствия, хозяйственного и социального обеспечения, а также и транспорта лучше брать социал–демократов; они разбираются в коммунальной политике. В отдел здравоохранения — антифашистски настроенных врачей; для руководства почтой и службой связи — понимающих в этом деле беспартийных специалистов. По меньшей мере половину мест следует распределить между буржуазными деятелями и социал–демократами.

У нас вытянулись лица, до сих пор мы имели дело в основном с коммунистами и решительно не представляли себе откуда нам набрать столько буржуазных деятелей и социал–демократов. Ульбрихт продолжал:

— Теперь вы достаточно ознакомились с людьми. Завтра же начинайте набор в управление. Сперва подыщите бургомистра; имея буржуазного деятеля или социал–демократа вам удастся привлечь и остальных.

А теперь о наших товарищах. Первый заместитель бургомистра, заведующий отделом кадров и заведующий отделом народного образования — должны быть наши люди. Затем надо найти среди коммунистов таких, которые можно полностью доверить организацию районной полиции. Это касается всех районов. В некоторых районах мы ограничимся назначением коммунистов только на эти должности. В рабочих районах как Веддинг, Фридрихсгейн, Нейкельн и Лихтенберг, вероятно, нам удастся провести одним–двумя больше.

— А советник по делам церкви?

— Тут вам также следует найти антифашистски настроенное духовенство, с ним нам непременно надо будет сотрудничать, сейчас это очень важно.

У меня создалось впечатление, что я не зря проходил курс обучения в школе Коминтерна, — передо мной разыгрывалось буквально то же самое, что и в Башкирии, где я, два года тому назад, практиковался на семинарах в деле создания комиссий, с тою лишь разницей, что здесь речь шла не о комиссиях, а о районных управлениях.

Директивы Ульбрихта вызвали горячую дискуссию и больше всего по вопросу, где и как в этот короткий срок найти такое количество представителей буржуазии и духовенства. Приблизительно через полчаса Ульбрихт прервал дискуссию. На своем классическом саксонском наречии он изрек последнюю заключительную директиву:

— Это же ясно: всё должно выглядеть вполне демократически, но по существу власть должна находиться в наших руках.

Действительно теперь всё было ясно.

Вновь последовало распределение районов. Втайне я надеялся получить район, в котором на должность бургомистра следовало назначить социал–демократа, так как в те майские дни легче было отыскать социалиста, чем буржуазного деятеля. Но судьба мне не улыбалась. Как на зло, я получил Вильмерсдорф — район, в котором требовалось провести в управление представителя буржуазного класса.

На другой день я стоял у входа в комендатуру на Берлинер штрассе, не зная еще, что нужно предпринять. С некоторыми коммунистами из Вильмерсдорфа мы уже были знакомы, и я прикидывал стоит ли мне обращаться к ним за помощью в деле привлечения буржуазного деятеля.

Но тут меня выручил случай.

Перед комендатурой стояла большая толпа. Одно из окон нижнего этажа было настежь открыто. В комнате сидел комендант, а под окном, на улице, стояла одетая в военную форму молодая советская девушка. Собиравшиеся люди задавали множество вопросов коменданту. Ответы, однако, были мало вразумительны, перевод девушки на немецкий и того хуже. Из всего этого ничего не получалось. Не долго думая я подошел к переводчице и стал ей помогать. Через несколько минут я был уже окружен тесным кольцом жителей Вильмерсдорфа.

Один человек лет сорока пяти подошел ко мне и спросил:

— Могу ли я одну минутку поговорить с вами наедине? Мы отошли с ним немного в сторону.

— Извините, пожалуйста, что я обращаюсь к вам с просьбой, но я успел заметить, что вы разбираетесь в обстановке и кроме того свободно говорите по–русски. Дело вот в чем: я был арестован в связи с заговором 20 июля и всего несколько дней назад вернулся из концлагеря …

Он показал мне свои бумаги, и после нескольких заданных мною вопросов выяснилось, что он состоял членом Демократической партии, а в период гитлеровского режима примкнул к оппозиционным кругам. Очевидно передо мной стоял оппозиционер из буржуазной среды — как раз то, что я искал!

Он задал пару толковых вопросов, на которые я ему охотно ответил, и собирался уже проститься со мной.

— Извините меня, — торопливо остановил я его, — что я так сразу обращаюсь к вам, — согласились бы вы занять ответственную должность в новом районном управлении? Мы ищем дельных антифашистов, и у меня создалось впечатление в течение нашего короткого разговора, что вы подошли бы как нельзя лучше.

Приветливо улыбнувшись, он поднял руки, как бы для защиты:

— Нет, думаю, что это не для меня. В делах управления я вряд ли пригожусь. Если же вы нуждаетесь в административных работниках, то у меня есть друг, бывший «обер–регирунгсрат» (правительственный советник), в прошлом член Немецкой народной партии, обладающий большим административным опытом. Он был горячим противником войны и после 20 июля был арестован. Ваше предложение его, наверное, заинтересует.

— Где он живет?

— Недалеко отсюда, каких‑нибудь пятнадцать минут ходьбы.

Я указал на предоставленный в мое распоряжение автомобиль:

— Вас не затруднит отправиться со мной сейчас же?

И вот мы мчимся в погоне за бургомистром района Берлин–Вильмерсдорф. Небольшой особняк, около которого мы остановились, производил впечатление запущенного. Пожилой приветливый господин, явно из «бывших», открыл нам дверь:

— Доктор Вилленбюхер, — представился он.

Завязался разговор. Минут через десять я уже решил про себя: д–р Вилленбюхер будет бургомистром Вильмерсдорфа. Он понравился мне с первого взгляда, к тому же он полностью соответствовал директивам Ульбрихта: родом из буржуазной среды, член буржуазной партии, антифашист, да еще с докторским званием, что в директивах не подчеркивалось, однако, все же учитывалось. Решившись, я обратился к нему со следующими словами:

— Могли бы вы согласиться принять на себя обязанности бургомистра Вильмерсдорфа, если оккупационные власти дадут на это свое согласие?

Он выпрямился. Казалось, что он на несколько сантиметров стал даже выше,

— Я буду считать за честь поставить на службу обществу мои скромные административные познания.

Меня вдруг поразила необычайность данной минуты: выросший в Советском Союзе какой‑то двадцатилетний коммунист, всего три дня как в Германии, назначает бывших правительственных советников на пост бургомистра!

Теперь предстояла новая задача — обработать советского коменданта. Но это прошло легко. Он был чрезвычайно доволен, что его освободили от неприятной нагрузки — разыскивать в этой неразберихе подходящего немецкого бургомистра.

— Приведите‑ка сюда вашего бургомистра. Мы с ним дружно выпьем и тут же его назначим, — сказал он.

Через несколько минут я был снова у Вилленбюхера. На этот раз он уже выглядел иначе. На нем был его лучший черный костюм, он не сутулился больше, появилась даже некоторая осанка. Когда мы вышли на улицу, он был приятно удивлен тем, что его уже ждал автомобиль.

Комендант, которому я заранее объяснил, что мы имеем дело с человеком, придающим значение этикету, тоже старался, как мог:

— Я очень рад, доктор Билленбюхер, что имею удовольствие вас здесь приветствовать.

— О, я этому еще больше рад, — скромно ответил Виленбюхер.

Мы разместились в уютном, по тем временам, помещении и комендант ради проформы задал несколько вопросов. Через несколько минут он торжественно объявил, что назначает доктора Вилленбюхера бургомистром района Берлин–Вильмерсдорф. Между тем один из адъютантов поставил рюмки и водку на стол, и комендант, подняв рюмку, уже совсем в дружеском тоне провозгласил тост:

— За успешную деятельность нового немецкого управления района Берлин–Вильмерсдорср.

Мы все были очень довольны. Комендант потому, что так легко справился с трудным заданием; доктор Вилленбюхер потому, что стал бургомистром; а я доволен был тем, что не только точно выполнил директивы Ульбрихта, но и надеялся, что мой выбор был удачен.

В тот же день мне надо было согласно директивам составить список основных функций Вильмерсдорфского городского управления (магистрата). Заместитель бургомистра и заведующий отделом народного образования были коммунисты. Руководство полицией принял старый партийный работник, на которого вполне можно было положиться. Среди остальных заведующих отделами были беспартийные, социал–демократы или члены буржуазных партий.

— Все в порядке, благодарю вас, — сказал комендант.

Районное управление Вильмерсдорфа приступило к работе.

Таким же образом были организованы управления и в остальных двадцати районах Берлина, как нами, так и теми активными коммунистами, которые нам помогали. Договариваться с комендантами не составляло ни малейших трудностей. Напротив: они охотно подписывали предлагаемые нами списки, при этом приглашали нас к столу, где приходилось столько пить, что у нас шутили по этому поводу: «Назначить бургомистра — дело не сложное, а как уклониться от комендантских попоек — вот это вопрос!»

Через несколько дней из двадцати районов Берлина в девятнадцати задание было выполнено. Только в одном районе дело у нас никак не клеилось — в Крейцберге.

Снова мы сидели все вместе и распределяли районы. Я просил разрешения съездить еще раз в Вильмерсдорф, чтобы закончить подборку кадров и принять участие в разрешении некоторых вопросов. Но моя просьба не была удовлетворена.

— Вильмерсдорф? Ну, там все в порядке. Сейчас важен Крейцберг. Там что‑то не ладится. Еще лучше, если вы поедете вдвоем, — предложил Ульбрихт и указал при этом на Фрица Эрпенбека и меня.

— Где же там районное управление?

— В том‑то и дело, что нам неизвестен даже его адрес, сердито проговорил Ульбрихт.

Итак, на следующий день мы отправились в Крейцберг. Что именно там «не ладилось», мы еще не знали. Так или иначе, впереди нам предстояли всякие неожиданности. Началось с того, что в Крейцберге никто не мог нам сказать, где же находится районное управление. Стоило нам спросить об этом, как нас направляли в комендатуру.

— Мы имеем в виду не комендатуру, — отвечали мы, — мы хотим попасть в немецкое районное управление.

— А разве это не одно и то же, — отвечали нам. Здесь было, действительно, что‑то не так.

Мы решили направиться в комендатуру. Она находилась на втором этаже большого дома. Поднимаясь по лестнице, мы увидели в первом этаже надпись: «Районное управление Крейцберга». Мы только головами покачали:

— Как глупо! Немецкое районное управление и советская комендатура — в одном доме!

Мы зашли в помещение районного управления, чтобы выяснить положение дел. Вокруг стола сидело приблизительно человек двенадцать — очевидно шло заседание. Так в то время можно было бродить повсюду, никто не обратил на нас никакого внимания. Мы уселись поодаль в углу и стали слушать. С первых же слов мы насторожились. Собравшиеся говорили по–русски!

Мы были поражены. Быть может это все же комендатура? Но тогда почему все они в штатском? И что это вообще за люди? Мы решили слушать дальше. Владея в совершенстве русским языком, мы без труда следили за ходом совещания. Больницы… Чистка улиц… Снабжение продовольствием… Вода… — сомнения не было: речь шла о проблемах, которые надлежало разрешать немецким управлениям. Вскоре был объявлен перерыв. Представившись, мы приступили к выяснению крейцберговской загадки.

— Разрешите вас спросить, не являетесь ли вы работниками комендатуры? Или, может быть, это совещательный орган при комендатуре? — спросили мы по–русски. Человек, занимавший место в конце стола, очевидно председатель, охотно нас информировал:

— Нет, мы немецкое самоуправление, — ответил он вежливо, тоже по–русски. — Разрешите вам представить здесь присутствующих.

Все они были русские, ни одного немца среди них! Из разговора выяснилось, что все они — русские эмигранты. Вид них был самоуверенный, — очевидно они пользовались поддержкой коменданта.

На наше, осторожно сформулированное замечание, что находимся в немецком районном управлении и как‑то нехорошо получается, что все должности этого учреждения распределены между русскими, последовал вежливый, но решительный ответ:

— Нас сюда определил комендант. Советские коменданты имеют право назначения — не так ли?

С этим нам пришлось согласиться. Официально «група Ульбрихта» имела право только совещательного голоса при распределении мест в немецких административных учреждениях. На практике, однако, так повелось, что советские коменданты с готовностью принимали наши предложения. Мы не падали духом; сейчас мы пойдем к коменданту, разъясним ему положение дел и предложим снять с должностей русских и назначить новое немецкое управление.

Мы отрекомендовались коменданту, как представители «группы Ульбрихта». В ответ нам не было предложено сесть нас не приветствовали и не угощали, как это было принято; вместо этого мы услышали:

— Что вам тут надо?

— Извините, пожалуйста, но мы вам уже объяснили что мы являемся членами «группы Ульбрихта», которая, в связи с распоряжением генерала Галаджиева, должна облегчить советским комендантам работу по организации немецких управительных органов. Скажите, вам что‑либо известно о существовании «группы Ульбрихта?»

— Да, известно, но у нас уже имеется управление, и мы не нуждаемся в вашей помощи.

Мы все еще не уходили. Видать, упрямый попался нам комендант.

Не зная, что предпринять, мы закурили. Раздался окрик:

— Я не давал вам разрешения курить! В армии принято спрашивать разрешение у старшего по чину офицера.

Подобного тона я не слышал уже много лег, с самой Караганды. Ничего не поделаешь, в данном случае он был формально прав. Рассерженные, мы потушили свои папиросы и вернулись к нашему делу.

— Видите ли, товарищ комендант, мы установили, что в состав управления Крейцберга входят одни русские, в то время, как нашей задачей является организация районных управлений из немецких антифашистов и демократов.

Наши доводы не произвели на коменданта ни малейшего впечатления.

— Я блестяще сработался с моим управлением: они понимают меня, я — их. Они, по крайней мере, не говорят со мной на этом собачьем языке, которого сам чёрт не разберет. Что же касается их прошлого, то это уж мое дело, они находятся под моим неустанным надзором.

Мы не сдавались и снова повторили свои возражения, но и это не помогло.

— Ваша задача — содействовать формированию управлений, сказал он еще более резким тоном, — в Крейцберге имеется управление, которое прекрасно справляется со своими обязанностями. Я его назначил, и я намерен и дальше с ним сотрудничать. Надеюсь, вопрос ясен: ваша помощь нам не нужна.

Но мы не дали сбить себя с толку. Мы выложили на стол удостоверения, подписанные генералом Галаджиевым, комендант внимательно прочел.

— Ладно, я готов уступить, — сказал он примирительно, — через несколько минут я открою совещание с моим управлением. Вы можете присутствовать при этом и убедиться в отличной работе здешнего районного управления.

Мы охотно согласились, тем более, что предоставлялась возможность присутствовать на совещании немецкого самоуправления, которое велось исключительно на русском языке.

В течение получаса мы смогли убедиться, что управление Крейцберга проделало большую работу. Заведующие отделами коротко и ясно докладывали о мероприятиях по расчистке улиц, о распределении продовольствия, о состоянии школ, ремонте больниц и т. д. Последний отчет оказался наиболее интересным.

Закончив свой доклад, заведующий отделом здравоохранения в некоторой нерешительности обратился к коменданту:

— Мне бы хотелось внести еще одно частное предложение, хотя оно касается довольно щекотливого вопроса.

— Для нас нет никаких щекотливых вопросов! Вы можете откровенно высказать всё, что у вас на душе. Мы здесь для того и собрались, чтобы обсудить какие мероприятия нужно еще провести по нормализации жизни. Говорите, пожалуйста.

— Дело касается, скажем… отношений, которые создались между советскими солдатами и женщинами Берлина. Явление это принимает угрожающие размеры. Об этом говорилось уже на прошлом нашем собрании.

— Зачем же опять повторяться? Ведь я вам уже сказал, что со своей стороны предпринял все возможное, чтобы это приостановить. Вы знаете, что при первом же донесении, я всегда кого‑нибудь посылал на место происшествия. Когда удавалось схватить виновного, он всегда подвергался наказанию. Но вы же сами видите, что комендатура не в состоянии в течение нескольких дней положить конец этим явлениям.

— Возвращаясь к этому вопросу, я не имел намерения кого‑либо упрекать и прошу вас, комендант, не поймите меня превратно. Как врач и заведующий отделом здравоохранения, я должен считаться с возможностью распространения болезней и потому хочу сделать предложение, которое внесет порядок в эти дела.

— Что вы хотите этим сказать? — удивился комендант,

— Отдел здравоохранения мог бы оборудовать пункты, которые, находясь под строгим медицинским контролем, — в нашем распоряжении для этой цели имеется достаточное количество персонала, — могли бы предотвратить опасность заболеваний в нашем районе.

— Организовать под руководством отдела здравоохранения нечто вроде домов терпимости? Так, что ли? — с возмущением воскликнул комендант.

Напрасно пытался заведующий отделом здравоохранения еще что‑то объяснить, комендант его не слушал.

— Советская армия не знает домов терпимости и никогда их не допустит. Если бы я не знал вас как усердного и исполнительного сотрудника, я вынужден был бы истолковать ваше предложение, как провокацию, как оскорбление чести Советской армии! Считаю вопрос исчерпанным и не желаю больше к нему возвращаться. Переходим к следующему пункту.

Собрание продолжалось еще два часа. За это время Фриц Эрпенбек и я соображали, что нам следует предпринять, чтобы обеспечить ликвидацию русского самоуправления в Крейцберге.

Вечером в Брухмюле мы доложили обо всем виденном. Советский офицер связи, принимавший участие в совещании, делал у себя пометки. Он пообещал нам найти меры воздействия на коменданта. Но военный комендант Крейцберга продолжал упорствовать и не позволил вмешиваться в его дела даже Главному политуправлению, недостаточно еще сильному в те майские дни 1945 года.

Прошло несколько недель, прежде чем в Крейцберге было создано немецкое управление. Я не знаю, кому именно удалось расколоть твердый крейцберговский орешек. На примере Крейцберга я увидел бессилие комендантов перед массой буянящей и ушедшей из‑под всякого контроля пьяной солдатни, я увидел бессилие Главного политуправления как перед солдатской массой, так и перед самоуправством отдельных комендантов.

Крейцберг был не единственным твердым орешком, который нам пришлось раскалывать. Еще больше нас взволновал другой случай. Случай, приводивший нас нередко в отчаяние, но порой вызывавший взрывы смеха. Назывался он — «дело Шпалингера».

«Дело Шпалингера» было вызвано забавным происшествием, разыгравшимся на второй день нашей работы в Берлине. Деловая обстановка вечернего совещания была неожиданно прервана сенсационным сообщением Ганса Мале. Вот его описание происшествия в Рейникендорфе.

— Вы можете себе представить — русские «освободили» сумасшедший дом в Рейникендорфе! Производя обход своего района, я случайно проходил мимо дома для умалишенных. У входа стояли советские солдаты, которые, открыв ворота, восторженно кричали сумасшедшим: «Гитлер капут, криг фертиг, ир фрей!» Сумасшедшие не двигались с места и мрачно на них смотрели. Когда солдатам это надоело, они вытолкали сумасшедших из помещения, заперли ворога и поставили караул. После обеда мне опять пришлось там проходить. Перед зданием стоял советский солдат с примкнутым штыком. Он был окружен сумасшедшими, которые в отчаянии кричали: «Пустите нас, мы хотим обратно!» И снова под восторженный клич: «Гитлер капут, вы свободны!» солдаты отгоняли их от входа.

Через несколько дней мы стали свидетелями крайне странного явления в разных районах Берлина. Нам неоднократно задавался один и тот же вопрос, получили ли мы приказ Шпалингера.

— Шпалинтер? Кто такой Шпалингер? — спрашивал Ульбрихт, получив новое донесение.

Имя Шпалингера, известное вначале только в северных районах города, через несколько дней облетело и остальные. О нем стали говорить в Трептоу, Рейникендорфе, Лихтенберге и даже в Целендорфе.

Мы стояли перед необъяснимой загадкой. Были рассмотрены все списки антифашистов, но имени Шпалингера так и не нашли. Старые члены партии получили распоряжение подумать, не встречалось ли им когда‑нибудь имя товарища Шпалингера, но никто ничего о нем припомнить не смог.

Ульбрихт дал нам следующую инструкцию:

— Когда разъедетесь завтра по районам, берите там на заметку все, касающееся Шпалингера, и если где‑либо о нем заговорят — постарайтесь отыскать концы.

На этот раз мне не повезло — до «моего» района слава Шпалингера еще не докатилась. Тем напряженней ждал я вечернего отчетного совещания.

— Ну, что же вы слышали о Шпалингере? — спросил нас Ульбрихт, когда мы заняли свои места.

— Очень странная история, — запинаясь начал рассказывать Гиптнер. — Когда я справлялся о нем, мне было сказано, что он комендант Берлина.

Не успел Гиптнер закончить, как со всех сторон зашумели:

— И мне тоже так говорили!

— И мне тоже!

Наш секретарь и русский офицер связи все это записывали. Мы были крайне озадачены — в чем же дело? Шпалингер — комендант Берлина? Но всем известно, что комендантом Берлина является генерал Берзарин. Нам ничего не оставалось, как искать дальше.

Теперь перед нами стояла двойная задача: формировать демократические управительные органы, да к тому же еще заниматься розысками «второго коменданта» Шпалингера.

На другой день дело Шпалингера приняло новый оборот. В некоторых районных управлениях появились отпечатанные приказы, в которых примерно говорилось следующее (я цитирую по памяти):

Поиски таинственного нового коменданта становились все лихорадочней… Его «приказы» приводили уже к катастрофическим последствиям. Новые районные управления не знали, чьи инструкции выполнять — наши или Шпалингера. Мы им говорили, что они должены заниматься неотложными нуждами населения: очисткой улиц, приведением в порядок электростанций, ремонтом водопровода и, в первую очередь, распределением продовольствия. Главным у Шпалингера было — аресты нацистов.

Порой создавалось впечатление, что некоторым самоуправительным органам больше были по душе приказы Шпалингера, чем наши директивы. Возникли даже специальные отделы, в которых с энтузиазмом составлялись списки имен нацистов. Некоторых это занятие настолько увлекло, что они забросили всю остальную работу. В канцеляриях не умолкая трещали пишущие машинки, и списки становились все длиннее.

Но пришел конец и Шпалингеру. Несколько дней спустя вбежал к нам один из сотрудников и взволнованно воскликнул:

— Нашли Шпалингера!

— Где? Кто он? — Посыпались вопросы.

Наш товарищ, отыскавший Шпалингера, сквозь душивший его смех, еле произнес:

— Он из Виттенау!

— Из Виттенау?

— Какую же должность он занимает?

— Никакой! Шпалингер содержался в доме для умалишенных в Виттенау и был в числе «освобожденных» советскими бойцами.

— Ну, а какое это имеет отношение к приказам?

— Прямое. Было вот как: оказавшись на улице, группа сумасшедших, а с ними и Шпалингер, отправилась осматривать соседние дома и улицы. Где‑то неподалеку они набрели На единственную сохранившуюся в Берлине типографию. Там Шпалингер, видимо вдохновленный воспоминаниями событий 1918 года, стал диктовать свои приказы, которые тут же напечатали и распространили.

Мы от души посмеялись удивительной разгадке «дела Шпалинтера», но были настолько перегружены работой, что вскоре забыли о нем. Уже позже до нас дошли слухи (можно надеяться, что они неверные), будто Шпалингера арестовали русские, затем передали его англичанам, какое‑то время занимавшим Рейникендорф, а когда Рейникендорф заняли французы, Шпалингер оказался во французской тюрьме.

В середине мая мы получили указание не возвращаться вечером на главную квартиру в Брухмюле, а ехать в Берлин–Лихтенберг, Принценаллее 80, где был предоставлен в наше распоряжение большой дом.

Новая главная квартира находилась на полпути между станциями метро Лихтенберг и Фридрихсфельде. Это было большое новое здание, значительно большее, чем в Брухмюле, так что каждый из нас имел теперь отдельный кабинет. Помещения нижнего этажа были оборудованы под канцелярии. Работа наша приняла более организованные формы. К нам были назначены секретарши и стенографистки, так как с каждым днем объем работы все увеличивался.

Вечерами мне неоднократно приходилось сопровождать Ульбрихта в Карлсхорст. Там велись совещания с представителями штаба Жукова, где обсуждались все детали нашей работы. Хотя Ульбрихт, в отличие от Вильгельма Пика, хорошо владеет русским языком, я должен был ему переводить. Возможно, что и некоторые советские офицеры владели немецким и обе стороны нуждались в переводе, в основном, для того, чтобы таким образом выиграть время и иметь возможность точнее сформулировать свой ответ.

После переговоров с одним из советских генералов нас попросили пройти в зал, сказав, что маршал Жуков хочет с нами побеседовать.

Маршал Жуков и Ульбрихт приветствовали друг друга так, что было видно, что встречаются они не впервые. Ульбрихт представил меня как своего сотрудника.

Нам предложили сесть, после чего я ждал разговора на политические темы. Но о политике на этот раз говорилось мало. Маршал Жуков осведомился о здоровье Ульбрихта, спросил в Москве ли еще его жена и когда он предполагает увидеть ее здесь. В течение четверти часа беседа велась в том же духе и только после этого Жуков перешел к делу:

— За последнее время в Берлине случались вещи, свидетельствующие о деятельности нацистов, правда, не очень активной. Мне думается, немецким товарищам следовало бы в этом отношении проявлять больше бдительности.

Ульбрихт стал оправдываться.

— Товарищ Жуков, было немало случаев, когда наши товарищи подавали рапорт комендантам об активных нацистах, но коменданты их вскоре отпускали.

— Это интересно, — сказал Жуков, — я сейчас же справлюсь.

Он взял телефонную трубку и вызвал генерала Серова, ответственного в то время по делам безопасности в Берлине, впоследствии ставшего председателем Комитета государ–венной безопасности в СССР.

— Здесь у меня сейчас товарищ Ульбрихт, — начал он затем передал содержание разговора. После некоторой паузы он заговорил в телефон:

— Ах так, да, да, понимаю… ладно.

Он повесил трубку и, не сказав Ульбрихту, что же ответил Серов, обратился к нему с вопросом, который я в тот момент меньше всего ожидал:

— А как у вас обстоит дело со школьной реформой? План ее уже готов? Вы приступили к каким‑нибудь подготовительным работам?

Ульбрихт явно был озадачен. Из его ответа стало ясно, что кроме предварительных разработок в Москве, в этой области ничего не было сделано.

— Мне кажется, это очень важный вопрос и было бы неплохо, если бы немецкие товарищи поскорее взялись за это дело, — посоветовал Жуков.

Указания Жукова не остались без внимания. Назначение Отто Винцера (которого Ульбрихт без сомнения считал одним из способнейших в нашей группе) на должность руководителя народным образованием при берлинском магистрате, являлось в какой‑то мере результатом этого разговора.

Между тем «группа Ульбрихта» получила пополнение; в нее вошли партработники, известные Ульбрихту по его прежней работе.

В Бритце мы неожиданно встретили 47–летнего Романа Хвалека, бывшего в течение многих лет профсоюзным, деятелем в Оппельне и с 1930 по 1933 год делегатом коммунистической фракции в немецком рейхстаге.

Приблизительно в то же самое время к нам из Бранденбургской тюрьмы привезли на грузовике нескольких уцелевших бывших партработников. Одного из них — Вальдемара Шмидта, впоследствии президента восточноберлинской полиции, а в настоящее время заместителя обербургомистра, тут же включили в нашу группу. Из Западной Германии пробрался в Берлин и нашел нас Ганс Жендрецкий, впоследствии ставший долголетним председателем Объединения свободных немецких профсоюзов (коммунистических. — Прим. пер.) и первым секретарем СЕПГ города Берлина. Восторженная встреча была устроена шестидесятитрехлетнему активному партработнику Оттомару Гешке, отсидевшему в гитлеровских концлагерях 12 лет. В начале двадцатых годов он стал членом коммунистической партии, с 1924 по 1928 год членом Исполнительного комитета Коминтерна, с 1928 по 1932 год депутатом коммунистической партии в немецком рейхстаге. Когда он прибыл к нам, его тут же назначили на ответственную должность.

Наши «новенькие», только что прибывшие из тюрем и концлагерей после много–летнего заточения, не передохнув ни одного дня пожелали сразу же включиться в работу.

Мы были настолько заняты, что едва обратили внимание на капитуляцию гитлеровской Германии и празднество советских войск в честь победы над Гитлером. Как раз в этот день мы получили от Ульбрихта новое задание:

— Работа по организации районных управлений должна быть временно приостановлена. Сейчас на повестке дня формирование городского управления Берлина. Если понадобиться, мы переведем людей из районных управлений на работу в городское управление.

— Все должны принять участие в этой новой работе?

— Нет, — ответил Ульбрихт, — в этом нет необходимости. Достаточно, если этим займутся Марон, Гиптнер и Винцер; если понадобится помощь, мы привлечем еще кого‑нибудь.

Мы уже думали, что никаких больших перемен не предвидится в нашей работе, но Ульбрихт дал новую инструкцию:

— Сейчас нам следует изменить тактику нашей поддержки районных управлений. Мы должны сконцентрировать наше внимание на северо–западных, юго–западных и западных районах Берлина. Приблизительно через месяц эти районы оккупируют западные союзники. К этому времени управления в них должны функционировать безупречно.

— Можно мне еще хоть несколько дней пробыть в восточных районах — это очень важно, — попросил один из сотрудников, очевидно энтузиаст своего участка.

— Нет, об этом не может быть и речи. С сегодняшнего дня никто больше не поедет в восточные районы Берлина. На них у нас времени хватит.

Итак, мы взялись за районы, которые вскоре должны были оккупировать англичане, американцы и французы. Повсюду мы уже могли опереться на достаточно крепкий «актив». Наша задача заключалась теперь в укреплении уже существующих самоуправлений, в ликвидации осложнений с комендантами, в перестановке кадров, заменой слабых более сильными.

Дни и ночи я находился в постоянном движении. Я познакомился с большим количеством людей. Моя записная книжка пестрела адресами антифашистов разных направлений, а также специалистов–администраторов: техников, инженеров и других. Параллельно с нашей работой, часть нашей группы вела подготовку по созданию городского управления. Неоднократно Ульбрихт проводил экстренные совещания с Мароном, Винцером и Гиптмером.

Недавно вошедшие в «группу Ульбрихта» Мале и Маттеус Клейн тоже стали отходить от работы в управлениях. Как‑то раз они сообщили нам, что в Тегеле ими был обнаружен радиопередатчик, а в Шарлоттенбурге на Мазуреналлее — управление Берлинской радиостанции и добавили, что этим стоило бы заняться. На наших совещаниях разбиралось такое количество вопросов, что на их рапорт никто не обратил особого внимания и брошенное Ульбрихтом: «Хорошо, действуйте!» Мале и Клейн истолковали как полученные ими «полномочия».

Несколько дней спустя в мою комнату ворвался Эрпенбек со словами:

— Сегодня пускаем в ход!

— Что пускаем? — спросил я, ничего не понимая.

— Радиостанцию разумеется!

Эрпенбека затянули в свою «радиостанцию» Мале и Клейн.

— А какое это имеет ко мне отношение?

— Пиши! Нам нужен текст для первой передачи. Мале и Клейн настолько заняты работой с персоналом радиостанции, что им не до текстов. К 11 часам все должно быть закончено и отправлено на станцию.

И вот, Эрпенбек и я стали диктовать стенографисткам тексты передач для Берлинской радиостанции. Перед нами лежало несколько последних номеров «Правды», ничего другого в то время мы получить не смогли. Отобрав последние известия, мы обработали их в «антифашистски–демократическом» стиле.

Уже в обед мы услышали первую передачу Берлинской радиостанции.

На следующий день нам не понадобилось составлять тексты. Мале и Клейн сообщили, что имеется прежняя редакция радиостанции в полном составе и она готова взять эту работу на себя, следуя требованиям новой линии.

Возобновление передач товарищами Мале и Клейном почти целую неделю оставалось незамеченным. И вдруг раздался крик взбешенного Ульбрихта:

— Что вы опять натворили? Советские товарищи передали мне сегодня запись Лондонской радиостанции, которая заявила, что Берлинская радиостанция уже несколько дней, как пущена в ход!

— Но я же говорил тебе об этом! — оправдывался Мале.

— Ну, ладно, — немного успокоившись, сказал Ульбрихт, — судя по лондонскому сообщению дело до сих пор поставлено было правильно. Там говорилось, что Берлинское радио, игнорируя коммунистическую пропаганду, ведет свои передачи в антифашистском духе. Вам придется за это урегулировать дело с советскими товарищами и наладить поскорее связь.

Мале и Клейн пообещали это выполнить. Радиостанция была в какой‑то мере «легализирована», но зато мы лишились двух сотрудников нашей работы в управлениях — они застряли на радиостанции. И мы не удивились, узнав потом, что Ганс Мале занял должность интенданта, а Маттеус Клейн — начальника отдела кадров Берлинской радиостанции.

Кроме ежедневных совещаний, приблизительно с середины мая, по воскресным дням, проводились утром большие Конференции. На них присутствовало от 80 до 100 активных партработников, в большинстве своем принимавших деятельное участие в работе районных управлений. На этих конференциях мы имели возможность шире ознакомиться с жизнью Берлина. После докладов с мест, Ульбрихт неизменно давал свои директивы.

Обстановка воскресных конференций обычно носила серьезный, деловой характер. Однако на одной из них деловое настроение было нарушено громким хохотом собравшихся. Один старый партработник из Веддинга, не утерявший еще партийного жаргона двадцатых годов, отчитывался о работе своего управления, не упомянув, однако, ни единым ловом о своей должности. Ульбрихт не выдержал:

— В чем дело? Ты все время говоришь о других. Скажи же, наконец, какую должность занимаешь ты сам?

— Я советник по делам церкви. Все застыли от удивления.

— Как это тебе в голову пришло?

— О, это совсем просто, товарищ Ульбрихт. Когда мы разбирали должности, я выбрал себе, разумеется, эту. Должен же, в конце концов, кто‑то присматривать за попами. Среди них попадаются порой здорово расторопные парни.

Раздался громкий хохот. Но Ульбрихт был взбешен:

— Ты немедленно подашь в отставку! На эту должность годятся только священники. Мы должны теперь наладить деловое сотрудничество с прогрессивными церковными кругами. Мы не допустим, чтобы такие, как ты, мешали нам, внося дезорганизацию в нашей церковной политике!

Резкий тон Ульбрихта заставил смолкнуть смех в зале. А бедный товарищ из Веддинга беспомощно озирался вокруг, явно не понимая, что случилось. Такие понятия, как «прогрессивные церковные круги», очевидно, ему тоже ничего не говорили. Ульбрихт не счел нужным хотя бы коротко разъяснить старому партийцу–рабочему новую политическую линию и ограничился только окриком.

Запомнился еще один инцидент, носивший более острый характер. В этом случае дело дошло до открытого протеста многочисленных берлинских партработников против директивы Ульбрихта.

Воскресная конференция близилась к концу. Текущие отчеты были приняты, общие указания, касающиеся работы в управлениях, распределены.

— Есть еще вопросы?

— Да, есть! — раздался голос из задних рядов. — Антифашистски настроенные врачи поставили перед нами вопрос: что им следует делать, когда к ним приходят изнасилованные женщины и просят сделать им аборт. Я обещал этим врачам, дать ответ. В таких случаях мы должны иметь ясную установку в отношении абортов.

Этого товарища тут же поддержал другой.

— Это неотложный вопрос. Об этом повсюду говорят. Мы обязаны дать точные указания заведующим отделами здравоохранения. Мое мнение таково, что во всех подобных случаях аборты должны быть официально разрешены.

В зале раздались одобрительные возгласы. Ульбрихт прервал дискуссию, закричав:

— Об этом не может быть и речи! Я считаю дискуссию оконченной!

Однако берлинские коммунисты в мае 1945 года не были еще покорными рабами и дискуссию никак не считали оконченной.

Впервые в своей жизни я стал свидетелем того, что до сих пор считал немыслимым: открытого протеста против высокопоставленного партийного руководителя.

— Так дело не пойдет! Мы будем об этом говорить!

— Наш долг определить свою позицию в этом вопросе!

— Мы обязаны дать возможность женщинам рабочего класса делать аборты!

— Нельзя же всегда увиливать от неприятных вопросов!

Лицо Ульбрихта исказилось злобой.

Выступления следовали одно за другим.

Речь уже шла не только об официальном разрешении абортов. Участники конференции требовали занять по отношению к насилиям советских солдат ясную и принципиальную позицию. Нельзя больше колебаться, мы, немецкие коммунисты, обязаны, по меньшей мере, дистанцироваться от этих эксцессов, а если понадобиться и открыто осудить их.

Наконец, когда негодование немного улеглось и стало тише, Ульбрихт заговорил резким тоном:

— Я повторяю: дискуссию по этому вопросу считаю оконченной. Определять свою позицию по поводу эксцессов, давать разрешение на аборты я категорически отказываюсь. А тем, кого это сегодня волнует, я напомню: лучше б они негодовали, когда Гитлер начал войну. Не может быть и речи, чтобы отступать перед такими настроениями. Вопрос этот считаю решенным, открытых выступлений больше не допущу. Совещание окончено.

Ворча и негодуя, выходили участники конференции из зала. Присутствующие здесь берлинские коммунисты, прошедшие многолетнюю партийную дисциплину, оказались достаточно мужественными, чтобы заявить о своем несогласии, но не были достаточно сильны, чтобы противодействовать партийным директивам. На совещаниях этот больной вопрос больше никогда не поднимался.

Однажды утром мне было сказано:

— Ты должен бросить все дела и немедленно ехать в Рейникендорф.

— Что случилось?

— Не знаю. Иди скорей вниз к Ульбрихту, у него сидит советский офицер связи, они тебе скажут в чем дело.

— Дело вот в чем, — начал советский офицер, — в Рейникендорфе появились троцкисты и среди местных коммунистов замечены троцкистские тенденции.

Я был крайне обескуражен. Сейчас, в мае 1945 года, несколько недель после окончательного разгрома гитлеровского фашизма, когда нашей основной задачей было налаживание материальной базы для населения, именно я должен разыскивать каких‑то там троцкистов. Я намеревался спросить, нельзя ли с троцкистами подождать до завтра, но советский связной начал объяснять:

— Это крайне важное дело. Им интересуются на верхах и уже сегодня после обеда я должен буду представить свой отчет.

Несколько минут спустя мы уже ехали с советским офицером в Рейникендорф. Это задание меня нисколько не вдохновляло. Если уже заниматься розыском, то, во всяком случае, не троцкистов, а нацистских главарей.

По дороге я обдумывал, как бы мне поскорей и безболезненней выпутаться из этого дела. Моему спутнику я предложил:

— Быть может будет целесообразней пойти мне одному к нашим товарищам в управлении?

Офицер связи согласился со мной.

Прибыв к управление Рейникендорфа, я сперва отправился к заместителю бургомистра, поскольку этот пост обычно занимал наиболее активный партработник. Мне казалось настолько глупым приехать в Рейникендорф, чтобы узнавать о троцкистах, что я начал с разговора об общем положении вещей. Затем, между прочим, спросил:

— Наши советские товарищи слышали, что в Рейникендорфе будто бы обнаружены троцкисты и их интересует, правда это или нет. Мне кажется это сомнительным, но я хотел бы на всякий случай узнать …

— Ах, вот вы о чем, — засмеялся заместитель бургомистра. — Эта история уже недельной давности. Как‑то собралась компания наших товарищей и один из них упомянул имя Троцкого, но все участники этого разговора сейчас же высказались против Троцкого.

— Благодарю. Значит я могу сообщить, что здесь никакой троцкистской организации или чего‑нибудь подобного не существует и все дело возникло по какому‑то недоразумению?

— Конечно! Этот случай действительно не имеет значения.

Мы простились с ним. Советский офицер тоже был явно доволен, что все выяснилось.

— В своем отчете я представлю дело так, как вы мне его описали, — сказал он, на что я дал свое согласие.

Но на обратном пути мне приходили в голову еще некоторые мысли. Значит какие‑то товарищи, болтая между собой, упомянули имя Троцкого. Факт этот вскоре стал известен советскому командованию. Там это вызвало такой интерес, что был послан офицер связи в «группу Ульбрихта» (то есть к видному партийному руководителю), чтобы этим делом немедленно занялись.

Следующее специальное задание считалось настолько важным, что меня не послали на него одного. И это задание привез советский офицер связи.

— Дело касается очень важного и срочного задания, — начал он серьезно, — получены сведения, что на Берлинской радиостанции находятся звукозаписи, имеющие отношение к переговорам Молотова в Берлине осенью 1940 года. В настоящий момент эти ленты хранятся в секретном отделении архива радиостанции на Мазуреналлее в Шарлоттенбурге.

Поскольку Шарлоттенбург, вероятно, займут англичане…мне не приходится вам объяснять насколько важно, чтобы эта запись не попала в руки наших западных союзников.

Это специальное задание произвело на нас такое впечатление, что у нас дух захватило. Офицер связи продолжал:

— Поэтому я предложил бы двум товарищам из «группы Ульбрихта» немедленно поехать со мной на радиостанцию, где мы вместе с Гансом Мале могли бы установить местонахождение этих лент. Обеспечение сохранности этого материала уже не ваша задача. Сейчас главное — найти его.

Ульбрихт на это дело назначил Гиптнера и меня; уже через полчаса вместе с офицером, связи мы были в помещении радиостанции. Когда мы хотели пройти в отделение архива, нас задержали советские военные.

— В это отделение вход запрещен, — было нам сказано по–русски.

Между тем, сопровождавшему нас офицеру, после уговоров и предъявления документов, удалось поговорить с начальником специальной охраны. Офицер, если память мне не изменяет, имел голубой околыш на фуражке — признак войск НКВД. Он был неумолим.

— Мне приказано никого туда не впускать.

Наш связной что‑то шепнул ему на ухо, и они удалились на несколько минут.

— Все в порядке, можем ехать обратно, — сказал он, вернувшись. — Извините, что я вас побеспокоил, но я получил это задание, как особо срочное и важное. Дело это оказывается закончено. Звукозаписи уже несколько дней тому назад обнаружены другой организацией и находятся в надежном месте.

Не трудно было догадаться о какой «другой организации» шла речь. Во всяком случае, она действовала быстро — быстрее Главного политуправления Красной армии.

— Вот продовольственные рационы, которые будут выдаваться с 15 мая. Карточки уже печатаются, — объявил нам Ульбрихт и вручил каждому из нас по списку.

Мы тотчас же заметили, что новое распределение, в основном, совпадает с советским. Как и там, здесь устанавливалось значительное различие в снабжении: занятых на тяжелых работах, просто рабочих, служащих и «прочих». Суточный паек хлеба колебался между 300 и 600 граммами, выдача мяса между 20 и 100 граммами, жиров между 7 и 30 граммами, выдача сахара между 15 и 25 граммами. Только выдача картофеля (400 гр в день) и месячные пайки суррогата кофе (100 гр), чая (20 гр) и соли (400 гр) остались одинаковыми для всех жителей Берлина.

Новый порядок снабжения предполагал единое управление для всего Берлина, без второго не могло быть и первого. Ульбрихт объявил нам на следующий день:

— Мы должны, наконец, определить состав берлинского горуправления. У нас уже достаточно кадров.

Это совещание было настолько неподготовленным, что мне думалось дело идет о временной мере.

— Итак, сперва обербургомистр. Я все же стою за доктора Вернера. Как вы думаете? — спросил Ульбрихт.

Марон, Гиптнер и Винцер не выразили энтузиазма.

— Не знаю, Вальтер, доктор Вернер, кажется, все же не тот человек. Да он к тому же стар, — бросил кто‑то.

— Я слышал, у него порой голова не в порядке, — сообщил один из наших спецов по городским делам.

— Это ничего не значит, — заявил Ульбрихт. — Мы же будем иметь заместителя.

Этим вопрос о личности обербургомистра был разрешен. (К счастью сомнения в отношении доктора Вернера оказались необоснованными; он был еще весьма крепким человеком).

— Ну, а теперь самое важное: первый заместитель. Лучше всего, если ты этим займешься, Карл, — обратился Ульбрихт к Марону.

Марон сделал удивленное лицо. Это назначение его нисколько не обрадовало.

— Такими делами я еще никогда не занимался, — возразил он.

— Ничего, справишься, — ответил Ульбрихт.

— Хорошо, но при условии, что Вольфганг тоже будет там работать.

— Нет, Вольфганга мы не можем дать в горуправление; он пока останется здесь для разрешения текущих задач.

Так был решен вопрос и о заместителе обербургомистра. Из дальнейшего хода совещания стало ясно, что городское управление всего Берлина будет строиться по той же схеме, что и районные управления, с той только разницей, что «наших людей» (как любил выражаться Ульбрихт) в горуправление намечалось несколько больше.

Одна за другой назывались фамилии и список рос. Примерно через час каждый из нас записал на листе бумаги предполагаемый состав будущего городского управления Берлина.

«Наши люди» намечались на три важных должности, причем под «нашими людьми» на этот раз имелись ввиду не просто кадровые работники компартии Германии, но и непременно побывавшие в эмиграции в Советском Союзе. Это были Карл Марон в качестве первого заместителя обербургомистра, Артур Пик в качестве заведующего кадрами и «Лоренц» (Отто Винцер) в качестве заведующего ОНО.

К партработникам московской школы, получившим действительно ключевые посты присоединились еще два кадровых работника КПГ — Оттомар Гешке и Ганс Жендрецкий, просидевшие много лет в нацистских концлагерях. Характерно, что оба получили относительно незначительные должности (отдел труда и отдел социального обеспечения); в этом совершенно ясно сказалась неравная оценка партработников, приехавших из Москвы и остававшихся в Германии.

Третий заместитель обербургомистра и руководитель планового отдела Пауль Швенк был также в Москве в эмиграции. Когда Ульбрихт назначил его, он находился еще в Москве и, как мне потом рассказывали, был сильно удивлен этим назначением. Через несколько дней он прибыл самолетом в Берлин.

Четвертый заместитель обербургомистра Карл Шульце и заведующий отделом торговли Иосиф Орлопп шли у нас за социал–демократов. Обербургомистр доктор Вернер, второй заместитель и заведующий продотделом доктор Гермес, заведующий отделом здравоохранения проф. Зауербрух, заведующий строительным отделом Шароун и заведующий хозотделом доктор Ландвер, как и пастор Бухгольц считались «буржуазными деятелями».

Руководителями отделов — «информации и связи» и «коммунальных предприятий» были назначены «беспартийные».

В магистрате оказалось, таким образом, 7 «буржуазных деятелей», 6 коммунистов, 2 социал–демократа и 2 «беспартийных». В противоположность некоторым позднейшим «надпартийным» учреждениям и организациям, берлинское городское управление в мае 1945 года не только выглядело демократически, но и в самом деле было таким, так как «представители буржуазии» и социал–демократы в нем, как я мог заключить из высказываний Марона и Винцера, были отнюдь не марионетками, но большей частью людьми, обладавшими незаурядными специальными познаниями, действовавшими самостоятельно и выступавшими с чувством собственного достоинства.

17 мая в «Теглихе рундшау» и в «Берлинер цейтунг», единственных выходивших тогда в Берлине газетах, было сообщено о создании общеберлинского управления.

В день торжественного открытия нового берлинского магистрата в частично восстановленном здании на Парохиальштрассе, зал был украшен лозунгом: «Единство антифашистов — залог возрождения немецкого народа». Тогдашний комендант Берлина генерал–полковник Берзарин просил берлинский магистрат «как можно скорее и лучше восстановить нормальную жизнь города Берлина».

В своей ответной речи новый обербургомистр Берлина доктор Вернер заявил:

— Едва ли можно найти сегодня какую‑либо отрасль в хозяйственной и общественной жизни, которую не нужно было бы отстраивать совершенно наново. Гитлер сделал Берлин городом разрушений, мы сделаем его городом прогресса.

Свою речь доктор Вернер закончил словами:

— Мы благодарны антифашистским соратникам, которые еще во времена национал–социализма шли на риск ради наших идей и вели за них борьбу. Дух благородной любви и единодушия должен повеять вновь на немецкой земле. Наше антифашистское единство привело нас к первому видимому успеху, это единство — залог возрождения немецкого народа.

Слова доктора Вернера безусловно были созвучны надеждам, которые разделяли в то время все антифашисты. Слушая их, я также был тронут. Но уже в следующие дни наступили события, резко противоречившие словам доктора Вернера, полным надежды на «антифашистское единство».

— За последнее время возникли разные бюро, комитеты и организации, именующие себя Антифашистскими комитетами, Антинацистскими группами, Социалистическими бюро, Национальными комитетами или еще как‑нибудь в этом роде, — сказал Ульбрихт на одном из обычных совещаний.

Эти бюро я тоже видел не раз во время моих поездок по Берлину. Я был убежден, что мы получим от Ульбрихта распоряжение войти с ними в контакт, для того, чтобы поддержать их работу.

— Мы узнали, — Ульбрихт не сказал от кого и как, — что эти бюро развели нацисты. Это камуфляжные организации, цель которых помешать развитию демократии. Мы должны сделать всё, чтобы их расформировать. Сейчас это самая важная задача. Каждый должен разузнать в своем районе, где находятся такие комитеты, и принять меры к их немедленному расформированию.

Это заявление Ульбрихта показалось мне странным, но я думал, что он располагает обоснованными данными. Кроме того, такая тактика нацистов не была исключена: не призывал ли Коминтерн немецких коммунистов на VII Всемирном Конгрессе летом 1935 года вступать в нацистские организации для их разложения изнутри? Может быть, думал я, нацисты (чье влияние мы, члены «группы Ульбрихта», тогда очень переоценивали) пробуют теперь то же самое. Но уже первые непосредственные контакты с членами этих стихийно возникших антифашистских комитетов показали мне, что там сидят ни в коем случае не нацисты, а товарищи, работавшие нелегально в Германии. Скоро мне стало ясно, что здесь дело идет не о «замаскированных фашистах», а о честных товарищах и антифашистах.

По всей видимости и у других создалось такое же впечатление, так как все донесения сходились в этом пункте.

Но на Ульбрихта это не оказало никакого влияния и все попытки замолвить слово за комитеты были им отвергнуты.

— Они должны быть расформированы и притом немедленно, — резко сказал он, — мы не допустим, чтобы тут, в Берлине, повторились ошибки греческой партии. Там товарищи тоже объединялись в какие‑то комитеты, а тем временем наши противники создали аппарат государственного управления.

Так как я принадлежал к тем партийным работникам, которые в политических выводах имели собственное мнение, я не мог удержаться, чтобы не заметить противоречий в аргументации Ульбрихта: сперва комитеты нужно было расформировать потому, что они якобы являлись закамуфлированными нацистскими организациями, а теперь, оказывается, потому, что ценные товарищи отвлекаются от работы в административных органах и потому, что нужно избежать ошибок греческой партии. В продолжение всей кампании против антифашистских комитетов Ульбрихт выдвигал то одни, то другие аргументы. Только одно оставалось без изменений: твердость и решительность в его директиве — антифашистские комитеты расформировать и все подобные им вновь создаваемые организации душить в зародыше.

Я уже тогда считал эти директивы неправильными, но был еще настолько дисциплинирован, что выполнял их вопреки моему внутреннему убеждению. При этом я всегда старался проводить расформирование как можно осмотрительнее и по возможности больше товарищей ввести в органы управления.

Особенно жалко мне было расформировывать блестяще работавший антифашистский комитет в Берлине–Шарлоттенбурге, бюро которого находилось тогда на Курфюр–стендамме вблизи станции метро «Уландштрассе».

Над входом в дом висела вывеска: «Национальный комитет Свободная Германия», сделанная таким же шрифтом, как заголовок нашей газеты, выходившей в Москве. Даже не была забыта черно–бело–красная полоса под названием. Эту вывеску могли сделать только те люди, которые читали нашу газету «Свободная Германия».

«Национальный комитет» занимал целый этаж. Везде слышался стук пишущих машинок, суетились сотрудники. На дверях комнат, рядом с обязательной надписью «Национальный комитет Свободная Германия», висели такие, как, например:

«Отдел водоснабжения»

«Отдел ремонта дорог»

«Отдел электричества и газа».

На одной из дверей я обнаружил немного необычную для мая 1945 года надпись: «Отдел горных работ».

Все это производило впечатление очень хорошо действующего управления, компетентность которого не ограничивалась только Шарлоттенбургом.

— В какой отдел Вам нужно и по какому делу? — спросили меня вежливо.

— Я бы хотел поговорить с вашим председателем. Человек пожал плечами.

— Это едва ли возможно. Он, как Вы можете легко себе представить, чрезвычайно занят.

Здесь не было никакого смысла прибегать к каким‑либо уловкам или играть в прятки.

— Я прибыл от «группы Ульбрихта». До недавнего времени я работал в Национальном комитете «Свободная Германия» в Москве.

Меня с радостным удивлением приветствовали.

— Да это же чудесно!

Тотчас же я был принят председателем, который произвел на меня очень хорошее впечатление. Довольно быстро распространилась весть, что прибыл кто‑то, прежде работавший в Национальном комитете в Москве. Вскоре собрались самые главные сотрудники.

— Мы постоянно слушали радиостанцию «Свободная Германия» и важнейшие сообщения записывали и размножали, — сказал председатель.

Я понял в течение короткой беседы, что это не было выдумкой, как случалось тогда нередко, а было действительно правдой. Все присутствующие не только знали фамилии членов Национального комитета, но и хорошо помнили некоторые радиопередачи.

— Наш Национальный комитет, основываясь на воззваниях и сообщениях вашего Комитета, применял их в Берлине, учитывая местные условия. Правда, — добавил он почти извиняясь, — генералов при этом не было. Но мы имели связь с другими кругами, связанными с событием 20 июля.

Выяснилось, что объединившиеся в этом Национальном комитете антифашисты образцово провели в жизнь нашу основную мысль — широкий единый фронт всех антифашистов против Гитлера. В руководстве дружно работали, наряду с бывшими членами КПГ и СДПГ, представители буржуазии и церкви. Председатель — бывший деятель Социалистической рабочей партии (СРП), образовавшейся в 1931 году небольшой, но активной партии, которая еще до прихода к власти Гитлера стремилась создать единый антифашистский фронт.

Непосредственно после капитуляции армии в Берлине организация, не дожидаясь ничьих распоряжений, даже наших, приступила к выполнению неотложных задач. Инженеры, техники и квалифицированные рабочие были привлечены для обеспечения снабжения населения газом, водой и электроэнергией, была организована расчистка улиц, восстанавливались больницы и школы — словом, делалось все, что было необходимо в эти дни. Под умелым и энергичным руководством комитет вскоре распространил свою деятельность за пределы Шарлоттенбургского района. Его широкие связи охватывали не только весь Берлин, но даже и другие города. С некоторыми профессорами и крупными научными работниками проводились подготовительные работы по восстановлению заводов и рудников. Политические вопросы также не были забыты. Шарлоттенбургский Национальный комитет уже создал — в середине мая 1945 года! — архивный отдел. Сюда регулярно сходились участники 20 июля, чтобы совместно составить описание событий 20 июля, охарактеризовать это движение и в кратчайший срок опубликовать свой труд.

Для меня эта встреча была незабываемой и я боялся подумать, что Ульбрихт может уничтожить и эту живую, образцовую организацию.

«Я сделаю все, чтобы помешать этому» — решил я про себя.

Своим новым друзьям я еще ничего не сказал о распоряжениях Ульбрихта.

Вечером я отчитывался на Принценаллее, причем особенно подчеркнул исключительно положительную деятельность комитета. Но все было напрасно.

— Лавочка на Курфюрстендамме должна быть закрыта, — сказал Ульбрихт.

Я еще раз заступился за своих друзей антифашистов, но это ни к чему не привело.

Ульбрихт заявил:

— Ты поедешь завтра еще раз туда и скажешь им, чтобы они прекратили свою деятельность. Нам не нужны комитеты. Если ты уверен, что среди них есть хорошие люди, то мы можем взять некоторых из ник в Шарлоттенбургское управление.

Итак, на следующий день я снова поехал в Шарлоттенбург. Председатель комитета пригласил тем временем всех активных членов комитета и участников событий 20 июля. Прибыло около сорока человек. Все напряженно ожидали, что сообщит им представитель Национального комитета из Москвы. К несчастью председатель меня еще торжественно представил и во вступительном слове подчеркнул, что докладчик будет говорить о дальнейшей деятельности движения «Свободная Германия». Создалось очень неприятное положение. Внутренне я был твердо убежден, что эта антифашистская организация не только имеет право на существование, но ее деятельность должна быть всемерно поддержана, а мы, эмигранты, должны к ней примкнуть. Но этому противоречило точное распоряжение Ульбрихта: никаких организаций не допускать, а все существующие распустить. А во мне было еще слишком сильно советское воспитание, чтобы я мог подумать о невыполнении распоряжения и действовать по моему внутреннему убежде–нию, по моей совести.

Все же я решил распоряжение Ульбрихта выполнить как можно деликатнее и осторожнее, не обидеть антифашистов комитета и постараться по возможности многих из них устроить в управление.

Я сообщил об основании Национального комитета, о деятельности радиостанции «Свободная Германия», о нашей целеустремленности и, наконец, перешел к основной теме:

— Несмотря на неимоверные усилия, наша цель, наша кровная задача — сбросить Гитлера собственными силами — не была выполнена. Наша цель была достигнута войсками союзников. Этот факт не мог остаться без последствий. Одно из последствий заключается в том, что оккупационные силы, в данном случае советские органы власти, не разрешили в настоящее время в Берлине никаких организаций, а только дали разрешение на восстановление местных немецких административных учреждений. Я чрезвычайно сожалею, что должен вам сказать о том, что продолжение деятельности созданного вами Национального комитета в том виде, в каком он сейчас существует, — невозможно.

— Это должно означать, что наш Национальный комитет должен быть расформирован? — спросил пожилой господин, которого мне представили как профессора.

Он спросил спокойным тоном, но ясно чувствовалось, как он боится услышать «да».

— Мне в самом деле нелегко это сказать вам, ибо я только что убедился в выдающейся работе организации. Но постановление не разрешает существования какой‑нибудь организации.

— Но ведь мы не какая‑нибудь организация, а антифашистское объединение, которое как раз ставит себе целью активно принимать участие с немецкой стороны как в разрешении важнейших вопросов дня, так и в политическом и духовном перевоспитании в демократическом духе. Мы хотим, в конце концов, поддержать выставленные союзниками принципы борьбы с фашизмом и принципы демократического перевоспитания нашего народа, — заметил другой, на этот раз немного раздраженным тоном.

Я вполне понимал его. «Радоваться таким организациям, приветствовать их возникновение, помогать им, принимать участие в их работе должны бы мы», — подумал я.

— Я вполне понимаю ход ваших мыслей, но мне хотелось бы еще раз обратить ваше внимание на то, что как раз мы, антифашисты, обязаны следовать распоряжениям оккупационных сил. Я бы хотел еще подчеркнуть, что расформирование вашей организации ни в коем случае не означает прекращения деятельности каждого из вас. Ваша работа должна будет проводиться лишь в другом оформлении. Вы знаете, что теперь всюду образовываются новые антифашистские административные органы; конечно, еще не хватает способных антифашистски настроенных людей. Поэтому весьма возможно, что все вы сможете включиться в состав новых административных органов.

Теперь я снова увидел разочарованные лица и сочувствовал этим людям. Они не хотели быть административными чиновниками. Они, несмотря на разницу мировоззрений, сошлись для общей борьбы против Гитлера и объединились в тесное содружество. Теперь, после падения фашизма, они хотели и дальше вместе работать для новой Германии, объединенные в живой, деятельной антифашистской организации.

И как раз в тот момент, когда их первая цель — уничтожение фашизма — уже достигнута, их организация должна быть расформирована. Разочарование их было велико. Мое тоже.

Расформирование комитета было решено проводить постепенно. Согласившиеся на работу в административных органах должны были включиться туда. Расформирование и перестройка должны быть осуществлены в течение двух–трех недель.

— Я надеюсь, что нам дадут по крайней мере столько времени, — печально сказал мне председатель при расставании.

С тяжелым сердцем возвращался я на Принценаллее. Заседание как раз начиналось.

— Ну, как дела с этой забавной лавочкой в Шарлоттенбурге? Разогнал ты их сегодня? — спросил Ульбрихт.

В этом вопросе прозвучало все презрение Ульбрихта к инициативе, проявленной снизу.

Я доложил о ходе событий, указал на то, что они согласны на расформирование и что им надо на это от двух до трех недель.

— От двух до трех недель? Что они с ума сошли? — фыркнул Ульбрихт.

— Завтра мы пошлем туда другого товарища.

Ульбрихт послал туда одного из твердолобых аппаратчиков и не трудно было себе представить, что там произошло. Через несколько дней дело свершилось. Комитет был расформирован. Большинство его членов, разочаровавшись, отошли от политической работы и вернулись к личной жизни. С некоторыми я позже встречался. Они работали в администрации, исполняли по долгу службы свою работу, но прежнего пыла, воодушевления, инициативы в них больше не чувствовалось. Судьба Шарлоттенбургского комитета это лишь один из примеров. В то время в Берлине были расформированы десятки подобных комиссий, инициативных комитетов, возникших снизу групп. Это происходило не только в Берлине, но и во всех крупных городах советской зоны оккупации, а позже, когда административные органы почувствовали свою силу, и на территории, занятой западными союзниками.

Никогда не забыть мне короткую встречу Ульбрихта с товарищем из Бранденбурга, происшедшую в эти дни.

— Ну как там у вас с административными органами? — обратился заинтересованно Ульбрихт к товарищу, но немного сверху вниз. Товарищ коротко доложил об образовании административных органов.

— Кроме того, мы основали антифашистскую организацию, — заметил он с известной гордостью.

— Как так, что вы там натворили? — раздраженно спросил Ульбрихт.

Товарищ показал отпечатанные членские книжки «Антифашистской акции», с программными требованиями, соответствующими тем, что были в Национальном комитете. Ульбрихт взбесился.

— Кто вам это позволил? Как вам в голову пришло так поступить? Ваша антифашистская акция должна быть немедленно распущена и членские книжки уничтожены! Вы должны ждать, пока придут указания из центра!

Товарищ, испуганный горячностью Ульбрихта, пробовал оправдаться.

— Но товарищ Ульбрихт, мы совсем не хотим опережать указания центра. — Он показал на членские билеты. — Мы нарочно вписали перед нашими требованиями слово «временные». Также и членские книжки называются «временными членскими билетами».

— Временные или нет, но ваша лавочка должна быть закрыта, и притом немедленно!

Позже я узнал о подобных случаях в Тюрингии и Саксонии. В Тюрингии бывшие заключенные концентрационных лагерей основали единую социалистическую партию под названием «Партии трудящихся» (ПТ). Она также была расформирована. Когда в середине июня, партии СДПГ и КПГ были по приказу сверху созданы вновь, то в них влилась лишь половина бывших членов ПТ. Другие, даже многие из активно сотрудничавших в ПТ, остались в стороне, так как не хотели возвращаться в старые партии. В Дрездене возникла организация под названием «Антифашистский народный комитет», в которой состояло от 20000 до 30000 человек. После того, как партии были вновь основаны, в КПГ вошло 7000, а в СДПГ — 3 000 человек. Все остальные, готовые принять участие в «Антифашистском народном комитете», но не желавшие выбрать для себя ни одной из существовавших партий, разочаровавшись, ушли в личную жизнь. Наверное, и во многих других местах были подобные примеры.

Таким образом с начала мая и до середины июня всякая инициатива, проявленная снизу, была задушена в зародыше. Тогда я считал это ошибкой в частном вопросе и пытался ее оправдать, как уже раньше пытался оправдывать отрицательные стороны Советского Союза, считая их «временными ошибками».

Только после моего разрыва со сталинизмом мне стал ясен смысл тогдашних директив против стихийно нарождавшихся антифашистских комитетов: это не были ошибки в частных вопросах, это было самой сущностью политики сталинизма. Сталинизм не мог допустить, чтобы благодаря самостоятельно проявленной снизу инициативе возникали антифашистские, социалистические и коммунистические движения или организации, ибо ему всегда бы угрожала опасность, что они выйдут из‑под контроля и будут пытаться оказывать сопротивление директивам сверху. Расформирование антифашистских комитетов было не чем иным, как удушением первых зачатков возможного могущественного, самостоятельного антифашистского и социалистического движения. Это была первая победа аппарата над самостоятельным порывом антифашистских, левонастроенных слоев Германии.

К этой основной установке сталинизма прибавились еще тактические соображения. Очевидно, Ульбрихт уже во второй половине мая получил новые директивы из Москвы для подготовки восстановления Коммунистической партии Германии. Антифашистские же и народные комитеты отражали господствующее стремление антифашистов к созданию новой единой социалистической партии. Это стремление преобладало, главным образом, у тех, кто боролся нелегально или был в концентрационных лагерях.

О новых московских директивах мы узнали лишь в последующие дни.

В начале июня нормальная работа «группы Ульбрихта» была нарушена. Однажды утром перед нашим домом на Принценаллее № 80 остановилось много больших легковых машин. Прибыли партийные деятели из Москвы: Вильгельм Пик, Фред Ольснер, Пауль Вандель, Иоганн Р. Бехер, Эдвин Гёрнле, Марта Арендзее и другие, которых я близко не знал. Вместе с ними прибыло несколько человек окончивших школу «Антифа», которые в общем тоже считались уже руководящими работниками. Среди них мне особенно бросился в глаза Бернгард Бехлер, бывший майор генерального штаба (он был «перевоспитан» в Советском Союзе и считался полностью преданным режиму), который даже принимал участие в совещаниях по внутренним делам. Вскоре он стал министром внутренних дел Бранденбурга.

Времени для приветствий и частных бесед было не много; тотчас по приезде группы начались особые заседания, в которых с нашей стороны принимал участие только Ульбрихт. Для этих заседаний были отведены две комнаты.

Было нетрудно догадаться, что значение этих заседаний выходило далеко за пределы Берлина. Однажды, после приезда из Москвы руководящих работников, из Дрездена прибыли Антон Аккерман, Герман Матерн и Курт Фишер. Они принадлежали к «группе Аккермана», которая покинула Москву на следующий день после нас и была направлена а зону операций маршала Конева для выполнения тех же заданий, что стояли перед нами в Берлине.

Почти два дня продолжались заседания, после чего с нами поделились результатами:

— Единой социалистической партии не будет. Как КПГ так и СДПГ будут вновь основаны как самостоятельные партии.

Через несколько дней должна быть основана Коммунистическая партия Германии. Подготовительные работы по выпуску собственной партийной газеты должны быть начаты немедленно.

Образованию буржуазных партий надо всемерно содействовать. Они должны соответствовать прежней Демократической партии и прежнему Центру.

После этого должен быть организован антифашистский демократический блок новых партий.

Все силы должны быть брошены, прежде всего, на создание Коммунистической партии. Непосредственно после этого надо начать воспитательную работу.

Затем надо все силы бросить на подготовительные работы по земельной реформе. Ее надо начать проводить уже летом 1945 года.

Наш дом на Принценаллее №80, где и раньше жизнь била ключом, стал походить на улей. Одно совещание следовало за другим; прибывали все новые автомашины для обеспечения связи руководящих работников с активом разных населенных пунктов. Фред Ольснер уже начал диктовать — на второй день после своего приезда — учебные пособия для членов еще не созданной Коммунистической партии Германии. Тотчас после основания ее все члены партии должны быть ознакомлены с новой линией.

— Самое главное теперь — это партийная учеба, — сказал Ольснер, — мы должны этим заниматься больше, чем когда бы то ни было. Уже решено, что раз в неделю будет проводиться общее собрание членов партии, посвященное исключительно учебе. Необходимо подготовить товарищей к разрешению новых задач, совсем иных, чем стояли перед партией до 1933 года.

На следующий день состоялось совещание, в котором приняли участие наиболее активные партработники Берлина, Бранденбурга, Потсдама и других городов.

— Основной задачей является теперь подготовка создания партии. Через несколько дней выйдет приказ маршала Жукова, после чего будут разрешены антифашистско–демократические партии. До этого мы должны уже заложить фундамент. Каждый день дорог. Как только будет дано разрешение мы обратимся к общественности с Учредительным манифестом КПГ, — было объявлено на этом совещании.

Создание самостоятельных коммунистической и социал–демократической партий не только противоречило директивам, полученным нами в Москве в марте и апреле 1945 года, но находилось в прямом противоречии и с резолюцией Бернской конференции КПГ в начале 1939 года. В этой последней резолюции Центрального комитета было ясно сказано, что «должна быть создана единая революционная рабочая партия Германии». Коммунистов и социал–демократов призывали тогда: «создать общую организацию для будущей единой партии рабочего класса Германии».

Я не мог не заметить, что и в других вопросах новые директивы, которые привез теперь Вильгельм Пик, противоречили тем, которые мы получили весной 1945 года. Тогда нам говорили, что политическая деятельность немецкого народа может пока развиваться лишь в рамках большого всеобщего антифашистского движения — «Блока борющейся демократии». Теперь же, напротив, говорилось об образовании политических партий.

Тогда говорилось, что земельную реформу нужно проводить не раньше начала 1946 года. Теперь же мы должны были начать проведение земельной реформы сразу же после образования партии, то есть летом 1945 года.

Еще в начале мая нам говорили, что в первом периоде могут быть разрешены лишь надпартийные антифашистские газеты. Теперь, вопреки этому, нам было дано распоряжение подготовить выпуск партийной газеты.

С прибытием из Москвы руководящих товарищей и с предстоящей организацией КПГ подготовительные работы «группы Ульбрихта» были закончены. Она уже и раньше, вследствие ухода некоторых товарищей в берлинское городское управление и появления в ней новых людей, изменила свое лицо. На одном из заседаний в узком кругу нас ознакомили с новыми заданиями. Каждый из нас получил участок работы. «Группы Ульбрихта» больше не существовало. Она выполнила свое назначение.

После расформирования «группы Ульбрихта» почти все ее члены получили высокие посты в партийном и государственном аппарате, но в их биографиях работа в «группе Ульбрихта» не упоминалась. В течение многих лет поддерживалось мнение, что основа КПГ была заложена, так же как и основа других партий, лишь после приказа Жукова от 10 июня 1945 года. Казалось не разумным, по крайней мере, в первое время после 1945 года, говорить о деятельности «группы Ульбрихта», так как таким образом стала бы слишком очевидна тесная связь с московскими эмигрантами. Только семь лет спустя, в 1953 году, когда были опубликованы речи и статьи Ульбрихта, собранные под заголовком «К истории немецкого рабочего движения», это молчание было нарушено: во втором томе этого трехтомного издания помещено письмо Вальтера Ульбрихта к Димитрову, от 9 мая 1945 года, в котором можно прочесть следующее о деятельности «группы Ульбрихта» в Берлине:

Это единственный документ о «группе Ульбрихта», который до сих пор был официально опубликован в советской зоне.

Руководящие работники привезли из Москвы не только директивы, но также и Учредительный манифест новой КПГ. Через два дня после их приезда, в одном из помещений, находившихся в нашем ведении, — если я не ошибаюсь, это было на углу Принценаллее и Гогенлоештрассе, — состоялась первая широкая встреча с партактивом. Присутствовало около 80 товарищей, которых мы в течение прошедших четырех недель привлекли к нашей работе.

Царило необычайное напряжение, так как уже распространилась весть, что в этот день будут говорить о создании новой коммунистической партии Германии. После короткого вступительного слова Ульбрихт прочел Учредительный манифест, с которым КПГ должна была обратиться в ближайшие дни к общественности. Манифест начинался с описания последствий гитлеровского режима и войны, развязанной Гитлером, затем ставился вопрос вины и ответственности и в заключение следовал вывод, с которым все присутствующие явно были согласны — «что фашистская чума могла распространиться в Германии лишь потому, что в 1918 году виновники войны и военные преступники остались ненаказанными, а также и потому, что не велась борьба за истинную демократию, так как Веймарская республика предоставила свободу действий реакционным силам». Теперь для того, чтобы не повторились ошибки 1918 года очень важно преодолеть разногласия среди трудящихся и не проявлять никакого снисхождения к нацизму и реакции.

Решающие слова манифеста гласили:

После этого Ульбрихт начал читать требования КПГ, которые были сведены к десяти пунктам. Они не выходили из рамок общих антифашистско–демократических программ. В этом Учредительном манифесте коммунистической партии Маркс и Энгельс не упоминались и даже ни разу не встречалось понятие «социализм».

В начале стояли требования полного устранения остатков гитлеровского режима, очищения учреждений от активных нацистов, наказания всех крупных военных преступников, борьбы с голодом, безработицей, бездомностью, перехода к нормальной жизни и восстановления промышленности.

Для нас было неожиданностью, когда Ульбрихт прочитал: «Совершенно беспрепятственное развитие свободной торговли и частной предпринимательской инициативы на основе частной собственности».

В дальнейших трех пунктах требовалось восстановление демократических свобод, демократических органов самоуправления и демократических выборов производственных представительств рабочих, служащих и чиновников, а также урегулирование по договору оплаты труда и условий работы. Кроме того, ставились требования проведения земельной реформы, конфискации всего имущества преступников нацизма и военных преступников и передачи этого имущества, а так же всех предприятий, оставленных хозяевами, в руки органов самоуправления.

В последних двух пунктах Учредительного манифеста говорилось о добрососедских отношениях с другими народами и признании обязательств по возмещению убытков. Вытекающие из этого тяготы для населения должны быть справедливо распределены, так, чтобы более богатые несли большую нагрузку.

Манифест заканчивался словами, что эта программная установка может служить фундаментом для создания блока антифашистско–демократических партий.

После того, как Ульбрихт прочел манифест, в зале воцарилась тишина. Явно чувствовалось, что особенно те товарищи, которые во время нацизма жили в Германии, а таких в нашей корпорации было большинство, ожидали от манифеста большего.

В то время еще были возможны свободные дискуссии среди коммунистов Германии. Товарищи откровенно высказывали свое мнение. Один партработник из Веддинга попросил слова:

— Товарищ Ульбрихт, хотя эта программа правильна и необходима, в этом мы, вероятно, все сходимся, но одно мне в ней неясно: чем она отличается от программы любой демократической партии.

Ульбрихт ухмыльнулся:

— Это ты скоро заметишь, товарищ! Только подожди еще немножко! — воскликнул он на своем классическом саксонском диалекте, подмигнув.

После этих слов были даны и указания: немедленно создать постоянный кадр из партийных активистов в отдельных частях города и районах; подготовить все для того, чтобы сразу же после выхода Учредительного манифеста можно было созвать партийные собрания; собрания хорошо подготовить и наметить руководителей, которых, в зависимости от обстановки, предлагать собранию. Все это нужно делать, «не поднимая большого шума», пока еще не появился приказ советских оккупационных властей о разрешении антифашистско–демократических партий.

— Сколько у нас еще времени? Когда будут официально разрешены партии? — задавались вопросы с мест.

— Мы рассчитываем, что приказ выйдет 10 июня. На следующий день мы выступим с нашим Учредительным манифестом, а 13 июня, вероятно, выйдет первый номер «Дейче фольксцейтунг» («Немецкой народной газеты»), нашего центрального органа.

Оставалось еще три–четыре дня. Товарищи распрощались и отправились в различные городские районы, чтобы все подготовить. Нас всех тогда привлекли для выступлений на первых партийных собраниях. Для меня осталось незабываемым Учредительное собрание в одной из частей Шарлоттенбурга. Присутствовало около 120 товарищей и было видно их удовлетворение, даже гордость и радость, что они снова принадлежат коммунистической партии.

После моего доклада завязалась дискуссия и вскоре были упомянуты бесчинства красноармейцев, которые доставляли тогда так много забот берлинским коммунистам. В этот момент попросил слово один товарищ, сидевший в дальнем углу. Он взволнованно говорил о происшествиях, свидетелем которых он был, о вреде, который наносят немецким коммунистам поступки красноармейцев и о «необходимых выводах», которые должны сделать немецкие коммунисты из такого поведения. Такие слова в дискуссии еще не произносились. В зале царило возбужденное напряжение. Может быть эта атмосфера и побудила товарища открыть свою тайную мысль, в которой он был глубоко убежден, бросив в зал горячие слова:

— …и я говорю вам, мы должны построить в Германии социализм без Красной армии, а если это будет нужно, то и вопреки Красной армии!..

На несколько секунд все будто окаменели. Затем послышались с разных сторон отдельные, сначала нерешительные а потом и довольно резкие крики протеста.

Председательствующий тотчас пресек дискуссию на эту тему.

— Слово предоставляется товарищу Леонгарду.

В то время я еще был полностью предан партии.

— Я надеюсь, что высказывания товарища не являются мнением всех присутствующих. Мы должны говорить не о поведении оккупационных армий, а о наших собственных практических задачах.

Большинство начало аплодировать и дискуссия перешла на партийные задачи в районе.

Только по дороге домой мне вспомнились слова товарища: «Мы должны построить социализм без Красной армии, и если это будет нужно, то и вопреки Красной армии».

«Вопреки Красной армии, — думал я в тот вечер, — это, конечно, неправильно; товарищ так сказал, находясь в возбужденном состоянии. Но без Красной армии? Почему бы дет? Не надеялся ли и я, что развитие социализма в Западной Европе будет протекать иначе, чем в Советском Союзе? Не думал ли я так уже весной 1943 года, когда был распущен Коминтерн?»

Но у меня было слишком мало времени, чтобы задумываться над этим, так как ближайшие дни затенили все происшедшее, даже богатые событиями недели, пережитые нами в «группе Ульбрихта».

Когда 10 июня согласно приказу маршала Жукова антифашистско–демократические партии были разрешены, Учредительный манифест был уже набран и его могли в любой момент начать печатать.

Ульбрихт обратился к Эрпенбеку и ко мне.

— Будет лучше всего, если вы оба поступите в распоряжение нашего центрального органа, пока мы не сумеем вас заменить. Но, Вольфганг, не оставайся слишком долго в газетном деле. Для тебя партия наметила кое‑что другое.

Мы тотчас отправились в типографию, которая находилась в полуразбитом здании в центре города, чтобы все подготовить к печатанию манифеста. Незадолго до начала печатания к нам пришел Аккерман:

— Далем в ближайшие дни прибудет в Берлин. Еще и его подпись надо поставить под манифестом.

— На каком месте?

Мы достаточно долго жили в Советском Союзе, чтобы не знать, что последовательность имеет большое значение.

— На третьем месте, сразу после Ульбрихта и передо мной.

Из 16–ти человек, подписавших манифест, 13 провели гитлеровские времена в Советском Союзе. Во главе их стояли Вильгельм Пик, Вальтер Ульбрихт и Антон Аккерман. К бывшим членам ЦК, вернувшимся из московской эмиграции принадлежали также Герман Матерн, — депутат КП ландтага (провинциальный парламент) Восточной Пруссии; Густав Зоботка, бывший депутат КП ландтага из Рурской области; Эдвин Гёрнле, депутат КП рейхстага из Штутгарта, занимавшийся главным образом крестьянским вопросом; поэт Иоганн Р. Бехер; Элли Шмидт (которая была тогда женой Аккермана), подписавшая манифест своим московским псевдонимом «Ирэне Гертнер»; Марта Арендзее, симпатичная старая боевая подруга Клары Цеткин; Бернгард Кёнен, мой бывший учитель из школы Коминтерна. Из нашей «группы Ульбрихта» среди подписавших, кроме самого Ульбрихта было только двое: Отто Винцер и Ганс Мале.

Наряду с 13–ю эмигрантами манифест подписали три деятеля ЦК, которые нелегально работали в Германии или какое‑то время сидели в концентрационном лагере. Двое из них — Оттомар Гешке и Ганс Жендрецкий работали уже с первых дней мая в «группе Ульбрихта». Франц Далем, освобожденный американцами из концлагеря, должен был прибыть на днях.

Дальнейший ход событий показал, что целый ряд подписавших манифест, как Зоботка, Эдвин Гёрнле, Михаель Нидеркирхнер и Марта Арендзее, привлечены были, главным образом, потому, что их имена были известны коммунистам в Германии еще до 1933 года. В дальнейшем развитии партии они больше не играли никакой значительной роли.

Как только Учредительный манифест был сдан в печать, мы схватились за следующее задание — выпуск «Дейче фольксцейтунг». Печатные машины были пушены в ход, а Пауль Вандель, Фриц Эрпенбек и я уехали в редакцию газеты. Перед разбитым зданием в центре города машина остановилась; если не ошибаюсь это была Мауерштрассе.

— Здесь должна быть наша редакция?

Она выглядела не очень нарядно. В пустых помещениях были кое‑как расставлены какие‑то столы и стулья. Окна были еще без стекол.

Не успели мы осмотреть помещение, как нас приветствовал товарищ, которому несколько дней тому назад было поручено разрешить все проблемы технического порядка для новой газеты. Товарищ оказался довольно дельным, так как в тот же день помещения, с нашей помощью, были оборудованы и даже неожиданно для нас появились в достаточном количестве книжные полки и пишущие машинки. Продел еще час и появились две стенографистки–машинистки, которые по–видимому были разысканы тихим, но усердным «секретарем по техническим вопросам».

Можно было начинать работу. Мы быстро распределили между собой, что именно должен писать каждый. Я получил задание прочесть комплект газеты «Фрейес дейчланд» («Свободная Германия») за последний год и выбрать оттуда что‑нибудь подходящее для нас. Час спустя стук пишущих машинок возвестил, что дела редакции центрального органа КПГ пошли на лад.

В первом номере «Дейче фольксцейтунг» появился, как и было задумано, Учредительный манифест КПГ. В тот же день я получил мое первое большое редакционное задание:

— Нам необходимо завтра или послезавтра опубликовать отзывы о манифесте КПГ. Поезжай‑ка по Берлину и запиши, что говорят по поводу манифеста. Но только не привози мнение наших товарищей. Спрашивай просто людей на улице. Внизу стоит машина, которую ты можешь взять.

Я подумал, что безусловно легче брать интервью у людей на улицах, чем назначать бургомистров, и тронулся в путь. Но после того, как я проехал часть пути, мой оптимизм поубавился. Как, собственно говоря, я должен это делать? Просто набрасываться на людей с вопросами? Ведь я никогда в своей жизни не был репортером… Но партийное задание есть партийное задание! Как только я замечал стоящих на улице людей я останавливался, преодолевал свою робость и спрашивал, что они думают по поводу Учредительного манифеста компартии.

Ответы были катастрофическими.

— Какой манифест? Какая партия?

— Никогда я о таком манифесте и не слыхал!

— Что, опять партия? Я еще и прошлой сыт по горло!

— Ваш манифест меня абсолютно не интересует. Последите лучше за тем, чтобы мы больше картошки получали.

— А других забот у вас нет, молодой человек?

Как только я садился в машину, я записывал все ответы, но употребить их в дело было, конечно, невозможно. После того, как я в течение трех часов исколесил шесть районов Берлина в поисках пригодных «мнений народа о манифесте КПГ», я совершенно выдохся и в унынии остановился перед Шарлоттенбургской ратушей.

Тут я встретил одного из назначенных мной работников районного управления и рассказал ему о своей неудаче.

— Тебе нужны голоса из народа с фамилиями и адресами? И не наших товарищей, а именно людей из народа?

— Да, но, по возможности, среди них должны быть и представители мелкой буржуазии.

— Ладно, все будет в порядке! Я тебе все нужное пришлю.

Вскоре прибыли собранные им ответы. Он понял мое пожелание относительно мелкой буржуазии дословно, и вот я сидел озабоченный перед ворохом заявлений от мясников, мелких промышленников и ремесленников — и как нарочно из района Курфюрстендамма! — которые с восторгом говорили о манифесте КПГ.

Удрученный написал я длинное вступление и заключение, в которых стояло все то, чего люди не говорили, но могли бы сказать. Статья вышла с боевым заголовком, а я принял решение, никогда больше не играть роль репортера.

Официальное обнародование Учредительного манифеста произошло 12 июня 1945 года в большом зале берлинского магистрата. Присутствовало около 200 человек — почти все члены магистрата и ряд других деятелей–антифашистов. Это было первое политическое мероприятие в Берлине после конца войны. Сперва выступили с речами Вальтер Ульбрихт и Густав Дарендорф. В короткой речи Вальтер Ульбрихт приветствовал разрешение создания антифашистско–демократических партий и предложил 10 пунктов манифеста КПГ как действенную программу для общего блока антифашистско–демократических партий. Затем выступил Густав Дарендорф как представитель будущей СДПГ.

Как всегда живо и коротко говорил Дарендорф о желании большинства активных антифашистов создать единую социалистическую партию. К сожалению, продолжил он, сейчас это невозможно, так как представители коммунистической партии отклонили это, считая, что вопрос об объединении может быть поднят лишь после периода политического прояснения. Поэтому СДПГ будет формироваться как самостоятельная партия и в ближайшие дни выступит перед общественностью с Учредительным манифестом.

После этого начались прения. Все ораторы высказываюсь за создание единой социалистической партии.

Вернувшись в редакцию, я написал отчет для «Дейче фольксцейтунг». Однако все высказывания ораторов о необходимости создания единой партии я вычеркнул. Первое официальное собрание актива КПГ (наши встречи на Дриниеналлее с активом КП с начала мая до середины июня не были официальными) состоялось 25 июня в здании театра Метрополь в Берлине. Оно было созвано, как собрание актива берлинской КП, но среди присутствовавших было более трети товарищей из провинции Бранденбург. Еще за час до начала собрания можно было повсюду наблюдать сцены радостных встреч. Товарищи, не видевшиеся долгие годы, сердечно обнимались друг с другом. Здесь я нашел всех моих новых друзей, с которыми я познакомился во время бесконечных встреч и бесед, начиная с мая 1945 года. В поисках места шел я по большому залу. Меня подозвал Роман Хвалек. Я подсел к нему.

Это первое собрание актива КПГ началось классической музыкой в исполнении театрального оркестра. Это было сделано умышленно, с целью, чтобы присутствующие товарищи сделали вывод для организации будущих партийных собраний и манифестаций. Таким образом хотели покончить с сумбурным характером, который носили подчас собрания КПГ до 1933 года, и перейти на новую, серьезную линию 1945 года.

Когда Оттомар Гешке волнующими словами открыл первое, после 1933 года собрание функционеров КПГ города Берлина, у сидевшего рядом со мной Романа Хвалека выступили на глазах слезы. С трудом сдерживал он рыдания. И другие, в особенности те, кто сидел во времена нацистов в концлагерях, переживали то же самое. Ульбрихт, напротив, был абсолютно невозмутим; сухой тон его речи резко противоречил чувствам большинства товарищей. Он говорил о предпосылках победы Советского Союза в борьбе против гитлеровской Германии, заявил, что Советский Союз является самым передовым государством в политическом, экономическом и военном отношениях. Он веско подчеркнул, что сознание общей вины и общей ответственности является предпосылкой к тому, чтобы немецкий народ порвал с реакционным прошлым и пошел новой дорогой. Не приукрашивая действительности, он упомянул об уступке земель восточнее Одер–Нисы и требовал «укрепления сотрудничества с союзными оккупационными властями».

Ульбрихт, верный директивам, полученным нами в Москве, «основным направлением» партии назвал завершение буржуазно–демократической революции 1848 года и установление антифашистского демократического режима, причем высказался против настроений тех рабочих, которые хотели бы «немедленно построить социализм».

Ульбрихт говорил о «серьезном желании создать между коммунистической и социалистической партиями новые отношения, основанные на доверии», но высказался против немедленного основания единой социалистической партии. Для этого нужны некоторые предпосылки, прежде всего, «приобретение научных познаний передовыми силами рабочего класса и трудящимися о социализме в Советском Союзе и о мировоззрении марксизма–ленинизма».

В заключение Ульбрихт дал новое определение коммунистической партии, которое, как я знал, было выработано Фредом Ольснером. Вместо старых формулировок, действительных до 1933 года и определяющих лицо партийной организации как партии революционного пролетариата, теперь выставлялись лозунги о национальной партии, народной партии, партии мира. К партии должны принадлежать «лучшие мужчины и лучшие женщины из всех слоев трудящегося народа» и все «честные борцы против фашизма». Ульбрихт высказался против того, что в некоторых местах в партию принимают слишком мало новых членов, а некоторые местные руководители «ставят непозволительные условия для принятия в партию». Это серьезная ошибка. Раздались возгласы удивления, когда Ульбрихт бросил в зал:

— При поступлении в партию не должно играть никакой роли, принадлежат ли данные антифашисты к католическому, евангелическому или иудейскому вероисповеданию.

После того, как Ульбрихт закончил речь и запели «Интернационал», многие подняли кулак, как до 1933 года партийцы, в знак общей борьбы в «Союзе красных фронтовиков», приветствовали друг друга. Ульбрихт, члены президиума и те, кто уже освоился с «новой линией», этого не сделали. Заметив это, многие опустили свои кулаки. Это был маленький, но типичный пример перемены, которая произошла в КПГ с 1933 года. Из революционной оппозиционной партии, преследующей цель борьбы за диктатуру пролетариата, она превратилась в государственную партию, которая должна была защищать антифашистскую демократию, парламентарно–демократическую систему.

Первая часть директив, привезенных из Москвы в начале июня Вильгельмом Пиком и другими руководящими товарищами, была выполнена. Труднее было провести в жизнь вторую часть: основание других антифашистско–демократических партий и создание единого антифашистско–демократического фронта. 17 июня был опубликован Учредительный манифест СДПГ (SPD), который был несколько левее нашего и в котором упоминалось понятие социализма. СДПГ выпустила также собственную центральную газету. Она называлась «Дас фольк» («Народ») и была форматом и тиражом меньше, чем «Дейче фольксцейтунг» («Немецкая народная газета») — центральный орган КПГ.

Через несколько дней после образования СДПГ между руководствами СДПГ и КПГ было заключено соглашение. Решено было создать совместную рабочую комиссию, в которую входило бы по пяти представителей от обоих центральных бюро. Ее задачей было обеспечение совместной работы по борьбе с остатками нацизма и построение антифашистской, демократической, парламентарной республики, а также проведение совместных совещаний и других мероприятий для выяснения идеологических вопросов. Со стороны СДПГ соглашение подписали: Эрих В. Гнифке, Отто Гротеволь, Густав Дарендорф и Гельмут Леман (все они находились во времена нацизма в Германии). Со стороны КПГ — Вальтер Ульбрихт, Антон Аккерман, Оттомар Гешке и Отто Винцер (то есть трое эмигрантов из Москвы и один член нелегального движения сопротивления).

После того, как КПГ и СДПГ были основаны и между ними было установлено рабочее сотрудничество, вопрос об образовании других антифашистско–демократических партий стал актуальным. Мы были твердо убеждены, что прежняя Демократическая партия и «Центр» снова появятся на свет под своими старыми названиями. Нашим товарищам было предписано установить в отдельных районах с представителями этих партий единый фронт. Это было выполнено в различных частях Берлина и мы уже сообщали в «Дейче фольксцейтунг» об общих выступлениях с представителями Демократической партии и «Центра» хотя их, собственно говоря, еще и не существовало.

Прошло две недели, а у нас все еще не было буржуазных партий, с которыми мы могли бы создать единый антифашистско–демократический фронт. Здесь мы столкнулись с силой, которая, к сожалению, не поддавалась нашему планированию. Во время тех немногих часов, которые я проводил не в редакции, а в нашем партийном доме на Принценаллее, буржуазные партии были главной темой разговоров. Ульбрихт нервничал:

— Мы должны быть настороже, Гермес затягивает дело; он хочет организовать не «Центр», а единую буржуазную партию.

Члены бывшей «группы Ульбрихта», не назначенные, как Марон и Винцер, в магистрат, как Ганс Мале, на радиостанцию или, как я, в редакцию газеты, получили теперь совершенно новое задание: они должны были включиться в создание буржуазных партий. Иногда возникали курьёзы: типичный сталинский аппаратчик Гиптнер как нарочно получил задание связаться с «либеральными кругами».

25 июня Христианско–демократический союз выступил перед общественностью с Учредительным манифестом. Новая партия выпустила свою газету «Нейе цейт» («Новое время») такого же формата, как и наша. Вскоре пошли протесты со стороны социал–демократов, которые не были довольны маленьким форматом своей газеты. Но спорный вопрос был быстро улажен: не «Дас фольк» получила большой формат, а «Нейе цейт» должна была перейти на меньший. Большой формат оставался только за нами.

Учредительный манифест Христианско–демократического союза (CDU) повелительно ставил перед нами вопрос о «второй буржуазной партии».

— Ну, Рихард, как обстоит дело с твоими либералами? — допытывался у Гиптнера Ульбрихт.

— Да что я могу сделать, Вальтер? Я уже много раз был у них; они все крутят вокруг да около, а к основанию партии особенно не стремятся.

— Уж ты, Рихард, уговори их, — увещевал его Ульбрихт.

Имели успех уговоры Гиптнера или нет, я не знаю. Во всяком случае 5 июля стало, наконец, известно об образовании Либерально–демократической партии. Неделей позже, 14 июля было обнародовано официальное сообщение об образовании антифашистско–цемократического единого фронта между КПГ, СДПГ, ХДС и ЛДП. Тут также должна была существовать совместная комиссия, в которую каждая из четырех партий посылала по пяти представителей от своего руководства. Партийные руководства постановили совместно вести борьбу по очищению Германии от остатков нацизма, содействовать восстановлению страны на антифашистско–демократических основах, способствовать скорейшему восстановлению хозяйства, создать с другими народами отношения, основанные на взаимном уважении, и поддерживать проведение мероприятий оккупационных властей. Наряду с этим четыре партии обязались «восстановить полную гарантию прав человека на основе демократического правового государства» и «гарантии духовной свободы и свободы совести, а также гарантии уважения религиозных убеждений и нравственных мировоззрений».

Сообщение об образовании антифашистско–демократического единого фронта было помещено под большим заголовком на первой странице «Дейче фольксцейтунг». Итак, через два с половиной месяца по прибытии «группы Ульбрихта» и через пять недель после приезда Вильгельма Пика сверху были организованы все предвиденные партии, а также их сотрудничество в предвиденных формах.

Пока это было действительным, конечно, лишь для Берлина. В провинции во многих местах существовала пока что только КПГ. Спустя несколько недель СДПГ, а обе буржуазные партии — ХДС и ЛДП — лишь через несколько месяцев основали свои местные группы. Главное политуправление сообщило комендантам о наличии четырех партий и об образовании единого фронта. Им было предложено поддержать эти партии. Иногда происходили курьёзные истории. Вот что рассказывал товарищ из отдаленного Бранденбургского района о своем разговоре с комендантом после образования единого фронта четырех партий:

— Я получил важное сообщение из Берлина. Создались четыре антифашистских демократических партии и образовался единый фронт. Должен знать, как у нас в районе дела? Есть коммунистическая партия?

— Да.

— Есть социал–демократическая партия?

— Нет, еще нет, товарищ комендант.

— Очень плохо. Должны организовать социал–демократическую партию. Есть у нас христианско–демократический союз?

— Нет, товарищ комендант.

— Почему нет? Тут написано: христианско–демократический союз. Есть ли либерально–демократическая партия?

— Нет, товарищ комендант.

Комендант был явно раздражен.

— Тоже нет? Плохо! Должны иметь либерально–демократическую партию. Ты получишь задание: основать все партии, как тут написано!

— Но так нельзя, товарищ комендант! Я ведь секретарь местной группы КПГ и не могу основывать другие партии.

Это, по–видимому, коменданту было ясно.

— Ты знаешь социал–демократов?

— Да, товарищ комендант, но они теперь вступили в КПГ.

— Ничего, они должны выйти и создать СДПГ как тут стоит написано.

Так и случилось. Затем были найдены еще два гражданина, которые основали поместные группы двух других партий.

Комендант радостно потирал руки:

— Теперь хорошо, — сказал он, смеясь и приглашая секретаря на стакан водки, — теперь могу донести, что все четыре партии имеем, как стоит написано в директиве из Берлина. Теперь нужно только скорее образовать единый фронт.

Конечно, это был особенно яркий случай. Но, как мне кажется, нет сомнений, что все четыре партии были организованы сверху, из центра. В июле 1945 года, после того, как народ увидел многие бесчинства красноармейцев, уже не было той бурной активности, которая наблюдалась в мае того же года, когда антифашистские единые комитеты росли, как грибы. Это было настоящее движение снизу. Оно было задушено в зародыше. Созданные позднее партийные руководства, которые теперь начали искать себе членов, могли часто опереться на честные убеждения и готовность к работе. Но от больших надежд антифашистов, от бурной первоначальной активности и инициативы не осталось и следа.

Внешне все проходило по плану. Правда, были небольшие задержки при создании буржуазных партий, их названия не соответствовали тому, что мы предвидели, но общее проведение «линии» в жизнь пока что точно отвечало директивам, которые Вильгельм Пик привез из Москвы.