Рейн и Рийна

13

Рейн и Рийна стоят возле освещенного подъезда небольшого особнячка с плоской крышей. У Рейна зажаты под мышкой голубой скоросшиватель и фотоаппарат, оборванный ремешок которого болтается жиденьким хвостиком. Пригладив рукой волосы, Рейн одергивает полы куртки. Насколько помнится, мать Ильмара всегда отличалась строгостью. В те немногие разы, когда Рейн, случалось, заходил к Ильмару, хозяйка дома еще на пороге напоминала, что надо вытереть ноги. В дождливую погоду обувь полагалось оставлять в передней. А забудешь причесаться, так отправляли назад в прихожую, к зеркалу.

Рийна дает три коротких звонка. Пальто на ней по-прежнему измято и чем-то заляпано. Днем, на работе, Рийне некогда было привести его в порядок. Посудомойке кафе-столовой дел хватает. Поток посетителей не прекращается ни на минуту, и всем этим мужчинам и женщинам только и знай что подавай чистую посуду.

Странно, однако, Рийна не обращает никакого внимания на свой помятый вид. Ей даже не до того, чтобы, по примеру Рейна, пригладить волосы. Мысли ее, по всей видимости, заняты чем-то гораздо более важным, чем измятое пальто и растрепанные волосы.

Дверь открывается, на пороге стоит Длинный. Выглядеть так может только вполне благополучный молодой человек, жизнь которого задалась по всем статьям. На нем домашний пиджак в черно-красную клетку, под ним красная водолазка; брюки кремовые, из какой-то мягкой материи. Красные тапочки с пушистыми отворотами невольно притягивают взгляд.

Рейн здоровается. Но приветствие его остается без ответа. Как и вчера на бульваре, где никто никому не сказал «здравствуй».

Вид у Длинного суровый.

Не проронив ни слова, он впускает Рейна с Рийной в просторную, сияющую чистотой, изысканную прихожую. На одной стене кованая фигурная решетка, по которой вьется плющ, на другой — вешалка из никелированных трубок. Рядом с ней большое овальное зеркало.

С любопытством оглядевшись по сторонам, Рейн тут же принимается снимать ботинки.

Длинный спрашивает коротко, резким тоном:

— В чем дело?

— У Рейна беда, — жалобно, словно боясь, что их неожиданный визит вызовет недовольство, начинает Рийна.

— Ого! И какая же у него беда? Голова вроде на месте, руки-ноги целы… — насмешливо произносит Длинный. — Тут ведь вам не травма-пункт!

Тем не менее он распахивает одну из дверей и кивком предлагает проследовать за ним.

Рийна торопливо, на ходу объясняет:

— На меня «вороны» напали. Рейн заступился. А они ему все фотографии порвали и диплом. И фотоаппарат к черту… Все из-за меня!

И тут же обращается к Рейну:

— Покажи!

— Да что там показывать… — бормочет Рейн, но все-таки открывает грязный голубой скоросшиватель, в нем лежат заляпанные грязью фотографии и обезображенный диплом.

Не в силах видеть это, Рейн поскорее захлопывает скоросшиватель.

— Фотоаппарат я еще не разбирал, но затвор точно не работает и спуск тоже… Мало ли что еще может быть сломано. Несколько раз об землю трахнули, чего уж там! — выкладывает он.

— Ну, а я-то при чем… — раздраженно начинает Длинный. Заботы Рейна далеки от него, ему в сущности ни жарко ни холодно, что бывший его однокашник лишился фотоаппарата. Возможно, ему даже приятно, что другому плохо! Нечего было своим дипломом хвастать!

Рийна не может молчать:

— Это я уговорила Рейна, я притащила его сюда… Ты ведь всыплешь этим «воронятам»… Это же свинство настоящее! Рейн так расстроился, ужас.

Длинный уже почуял в создавшейся ситуации какую-то хитроумную комбинацию. Его недовольное лицо смягчается. В нем появляется какая-то хитринка, он явно что-то замышляет. По-дружески усаживает Рейна и, скинув тапки с мохнатыми отворотами, велит ему:

— А ну залезай!

За какие-то секунды исполненный презрительного равнодушия одноклассник превратился в чуткого друга, для которого беда приятеля все равно что своя, который стремится приободрить товарища своим вниманием.

Но не успевает Длинный отвлечь Рейна от его забот, как Рийна, схватив Ильмара за рукав и глядя умоляющими глазами, отводит его в угол и шепчет ему что-то на ухо. Настойчивость ее, как видно, достигает цели: Ильмар вместе с Рийной выходит в другую комнату, на пороге он оборачивается и извиняющимся тоном просит Рейна:

— Подожди минутку. Я сейчас. Хлопот с этими дамами не оберешься… Вечно им что-то надо…

Рейн, забыв на время о своих неприятностях, с жадным любопытством разглядывает жилище бывшего одноклассника. Во всяком случае, год-другой назад эта комната имела куда более заурядный вид. Какой именно, Рейн в точности не помнит, но примечательного в ней ничего не было.

Сквозь дверь доносится голосе Рийны:

— Я с утра пораньше примчалась сюда… Но ты уже ушел на работу.

— Нечего тут ошиваться… — Длинный явно недоволен.

— Ты же знаешь… — жалобным тоном оправдывается Рийна, и в голосе ее звучит что-то приниженное и жалкое.

Слышно, как выдвигают ящик стола. Затем открывается и закрывается какая-то дверь.

Взгляд Рейна продолжает скользить по комнате Ильмара — простой, даже строгой, обставленной лишь самым необходимым. Но эта светлая мебель не похожа на стандартную, приобретенную в магазине.

Строгость обстановки подчеркивает и покрывающий паркет однотонный зеленоватый ковер, и несколько броских эстампов на выкрашенных в светло-серый цвет стенах. Общее впечатление нарушает только стена, возле которой стоит широченная тахта, эта стена сплошь заклеена всевозможными цветными фотографиями, наверняка вырезанными не только из иллюстрированных журналов, но и всяких книг и брошюр.

На фотографиях изображены боксеры, гонщики, убийцы, мужчины, женщины… Обширная, чуть ли не во всю стену экспозиция подобрана так, что каждая ситуация, каждый момент — это запечатленный страх или боль, жуткое видение, чудовищная сцена или противоестественная поза — только жестокость, только садизм! Одни кошмары, одни муки!

«Ну и собрал себе выставку! — думает Рейн. — И охота человеку изо дня в день разглядывать эти картинки! Мерзость какая!».

Тут Рейну вспоминается один весенний вечер. Они тогда учились, наверное, классе в пятом. Как-то — то ли вчетвером, то ли впятером — пришли они к Ильмару. Почему именно к Ильмару, трудно теперь сказать. Скорее всего потому, что в сарае у Ильмара стоял стол для игры в корону. Играть им никогда не запрещали, только прежде надо было сделать что-нибудь полезное: полить грядки, вырыть ямки для саженцев, убрать мусор… Такой вот порядок был установлен в доме для товарищей Ильмара, и мать строго соблюдала его.

В тот вечер в корону почему-то не играли, они просто так бродили по саду. Вероятно, отец с матерью куда-то ушли, сарай был заперт, а ключа Ильмар не нашел.

И вдруг Ильмар предложил:

— Хотите, номер покажу?

— Конечно.

Ильмар сбегал к штабелю досок, оставшихся после строительства дома, и вытащил из-под него большую четырехгранную бутыль с какой-то желтоватой жидкостью.

Ильмар сунул бутыль под мышку и позвал приятелей следовать за ним.

Они миновали несколько поперечных улиц и вышли почти к самому лесу, где был обнесенный забором сад. Сад сторожила большая овчарка. Злая не злая — никто не знал, но лаяла она оглушительно. Стоило только раздаться за забором легкому шороху, как пес тут же оповещал об этом хозяев.

Поперечины забора, это Рейн хорошо помнит, были с наружной стороны. Ильмар поставил бутыль на землю, подтянулся и встал на верхнюю поперечную планку.

Пес заходился лаем и прыгал на забор, но Ильмар не обращал на него никакого внимания: забора псу все равно не перепрыгнуть, а хозяина в этот час дома не бывает.

Потом они подали бутыль Ильмару и тоже взобрались на забор.

Ильмар отвинтил пробку и стал поливать ее содержимым пса. Стоило только псу броситься на забор, как Ильмар тут же плескал на него жидкостью из бутыли.

Все хохотали. Они-то были уверены, что Ильмар просто дразнит пса, что в бутылке обыкновенная пожелтевшая от стояния вода.

Но когда пес заскулил, завыл, стал кататься по земле, биться головой, они поняли, что дело нешуточное. И трава, и листья на кустах, куда попала желтоватая жидкость, стали совсем бурыми.

— Ты что делаешь? Перестань! — кричали ребята, но Ильмар только смеялся, когда пес, взвизгивая от боли, катался по земле.

Они спрыгнули с забора и пустились наутек. А Ильмар не ушел, пока не вылил на пса все, до последней капли.

— Чем это ты его? — спросили они Ильмара.

— Серной кислотой. Она все что хочешь разъест! — ответил Ильмар.

— Зачем ты так? — спросили они.

— А интересно. Хотелось посмотреть, что будет. Как он выл! Сила! — ответил Ильмар с каким-то злорадным удовлетворением.

На другой день хозяину пришлось пристрелить своего верного сторожа — ожоги оказались настолько глубоки, что их было не вылечить.

О случившемся ребята и словом не обмолвились. Смелости признаться в том, что они видели всю эту ужасную сцену, у них не было.

И с тех пор перестали ходить к Ильмару играть в корону. Хотя он и звал их, и мама его приглашала заходить поиграть. Теперь-то, задним числом, можно с полной уверенностью сказать, что в саду и во дворе наверняка ждали их какие-нибудь работы по хозяйству.

Неужели Ильмар до сих пор такой, каким он показал себя тогда?

И только ли коллекционирование таких вот картинок доставляет ему удовольствие?

Наконец открылась дверь, в комнату вошел Длинный, сел в кресло-качалку с высокой спинкой, закурил сигарету. Он вроде бы не подчеркивает ничем своей значительности, но и в осанке его, и в жестах угадывается сдержанная самоуверенность и властность. Да взять хотя бы то, что сам он сел в кресло, тогда как Рейн сидит у его ног на низкой тахте.

— Ты, значит, строишь из себя кавалера и верного рыцаря, — с легкой насмешкой произносит Ильмар. Но заметив, как Рейн мрачнеет и принимается теребить футляр фотоаппарата, он только лишний раз убеждается, что Рейн воспринял происшествие очень даже болезненно, раз нет у него ни малейшего желания шутить по этому поводу.

— Да-а… фотоискусство… самое молодое из искусств… — философствует Ильмар, делая вид, будто хочет вникнуть в заботы Рейна, будто он способен оценить его увлечение. — Тут надо чувствовать своеобразие. Тут талант нужен. Иначе — пустые снимочки, а не настоящее искусство… Да-а, я помню, как ты еще тогда каждую копеечку тратил на фотографию. Пленки, химикаты, бумага… Ты ведь, факт, только из-за этого и решал всяким идиотам задачки, за деньги, понятно. Все бегут мороженое себе покупать, а ты — в фототовары! Ведь так оно и было, верно?

Рейн невольно кивает: что было, то было. Порция мороженого частенько оставалась для него недосягаемой мечтой, мороженое он позволял себе лишь в исключительных случаях. Как, впрочем, и сейчас. Не говоря уж о более дорогих лакомствах.

Неожиданно Ильмар вскакивает — пустое кресло продолжает раскачиваться — достает из бара бокалы, бутылку, разливает вино. Красная влага искрится в бокалах.

— Прополосни-ка горло! Настроение сразу поправится! — он протягивает Рейну бокал и чокается.

Рейн отхлебывает чуть-чуть, смакует вино, рассматривает его на свет. И снова прихлебывает, на этот раз без опаски.

Хорошее вино. Не кислое, не сладкое, со своеобразным привкусом. Совсем не похоже на то сладкое пойло, на какое они скидывались с ребятами. Летом, в колхозе, когда выдался как-то дождливый день… И в городе было дело… Пошли в баню и бутылочку с собой прихватили, решили проверить, правда ли, что в жару вино сильнее в голову ударяет.

В комнату входит Рийна — причесанная, подкрашенная, вся какая-то прибранная. Булавка на блузке куда-то исчезла, и, приглядевшись, можно заметить, что прорехи зашиты на живую нитку. А блузка и юбка будто из-под утюга.

Но Рийна не только привела себя в порядок, причесалась, подкрасилась, изменилось как-то и все ее поведение: она мягко опускается в кресло, принимает лениво-небрежную позу, закидывает ногу на ногу. Эта непринужденность, этот умиротворенный взгляд совершенно не вяжутся с тем, что Рейн видел сегодня утром за сараями. И нет сейчас в Рийне ничего от той девчонки, что бросилась ему на помощь, выхватив из поленницы полено, а потом, на крылечке, пыталась утешить его.

Оживленно стреляя глазами, Рийна обращается к Ильмару:

— Ты с нашими ребятами просто обязан как следует проучить этих «воронят»!

Она вскакивает с кресла и кокетливо прижимается к плечу Длинного.

— Сам знаю. Нечего мне указывать! — Ильмар равнодушно отталкивает Рийну.

Равнодушие и холодность Ильмара как будто нисколько не трогают Рийну. То ли она привыкла уже, то ли есть в ней силы быть выше этого.

В кресло Рийна больше не садится, словно и забыла о своей недавней усталости. Напевая какой-то вальс, она кружится по комнате, задержавшись на минуту возле стереокомбайна, включает магнитофон. Комнату наводняет ритмичная танцевальная музыка, которую перебивают соло ударника. Закинув руки за голову, Рийна танцует — одна, и выразительные движения ее полны тоски.

Рейн и Длинный наблюдают за ней минуту-другую. Длинный — скучающе. Рейн с интересом, искренне разделяя и ее радость, и тоску.

— Потише поставь! Слова не слышно! — недовольно бросает Длинный.

Кокетливо надув губки, Рийна убавляет звук. Но даже это грубое приказание не способно испортить ей настроение. Она скачет по комнате, трогает то одну, то другую вещицу, хватает со стола два бокала, стукает их разок друг о друга. Неожиданно охватившая ее потребность действовать, проявить себя не находит выхода. Она вся во власти какой-то необыкновенной легкости, беспечности.

— Знаешь что, дорогой однокашник, — задумчиво начинает Длинный, пододвигается вместе со своим креслом-качалкой поближе к Рейну и легонько чокается с ним. Рейн отпивает вина, смакует его. Что за удивительный вкус, и какое оно мягкое! Как приятно обволакивает язык и нёбо!

Длинный продолжает начатую фразу. И при этом внимательно наблюдает за Рейном, как бы проверяя действенность своих слов.

— Знаешь… Я обещаю тебе, что Воронова компания еще будет горько сожалеть о содеянном, как говаривали в старину. И уже в ближайшее время им придется испить эту чашу до дна! Ты доволен мной?

Он пересаживается на тахту, устраивается рядом с Рейном и, по-дружески похлопав его по плечу, не без бахвальства добавляет:

— Слово, дружище! И я от него не отступлю! Разрази меня гром!

Ильмар, кажется, и сам в восторге от своего великодушно-напыщенного заявления. Он сидит, подавшись вперед, сцепив вытянутые руки на колене, и пристально, прямо в глаза, смотрит на Рейна. Воображает ли он себя сейчас благородным мстителем? Человеком, который ради спасения чести друга не раздумывая бросится в огонь? Или же все это только поза, игра, спектакль, разыгранный для того, чтобы возбудить в бывшем однокласснике чувство благодарности?

Рейн не то чтоб доволен, он восхищен. Месть, уготованная «воронятам», и только что выпитое темно-красное вино оттесняют куда-то на задний план и недавнюю, казавшуюся невосполнимой потерю и пережитое унижение. Вроде ничего этого и не было.

— Ну ты, Ильмар, даешь! Раз-два — всего-то и делов!

— А ты как думал! — Длинный поддерживает беседу в том же ключе. — Помнишь нашу старуху-математичку… Зануду эту…

Ильмар вытягивает нижнюю губу и, подражая их бывшей классной, протяжно, жалобным голосом тянет:

— Ну, Ильмар, Ильмар… Как ты можешь доставлять своему классу, своему замечательному коллективу, столько забот, столько огорчений…

— Ха-ха-ха, — заливаются оба.

Рийна все еще беспокойно кружит по комнате. В конце концов, сколько можно развлекаться одной, и она бросает с упреком:

— Ну и скучища с вами! Потанцуем, мальчики, а?

Длинный как будто не слышит ее слов.

— И сколько может стоить ремонт твоего фотоаппарата? — спрашивает он Рейна.

— Откуда я знаю… Мало ли что там поломано… В мастерской скажут, что и сколько.

— Ну хоть примерно… Трояком больше или меньше, не велика разница… Не в аптеке ведь, чтоб всякую ерундовину взвешивать… Опыт у тебя, вроде, уже есть, — допытывается Длинный.

Рейн все так же растерянно пожимает плечами. Тогда Ильмар встает, выдвигает ящик и, достав оттуда красновато-розоватую купюру, сует ее Рейну:

— Для начала, может, хватит…

— Да ты что! — при виде десятки Рейн даже теряется, но тотчас расплывается в довольной улыбке. — Будь человеком… Когда же я расплачусь с тобой!

— Ну какие между нами расчеты! Впрочем, как в песне поется: нам знать не дано, что судьбой суждено… Сегодня я тебе, завтра — ты мне… — Ильмар подмигивает Рейну и поднимает бокал, приглашая выпить.

Этот глоток вина как бы подводит черту под некоей сделкой или сценой, Длинный поднимается с бокалом в руке и, отвесив церемонный поклон, командует:

— А теперь, гости дорогие, будьте любезны, закройте дверь этого дома с той стороны!

Рийна, правда, недовольна, но слова Длинного для нее равносильны приказу. Послушных поощряют, послушных премируют, их не выгоняют из компании… И Рийна безропотно направляется в переднюю. Рейн покорно следует за ней. Ильмар отнесся к нему с таким участием, что обидеться сейчас на него просто невозможно. У каждого свои привычки; кто делает хорошую мину и развлекает гостя, проклиная его про себя: а кто прямо говорит: давай топай…

Рийна натягивает пальто, подводит брови, не жалея помады красит губы. Волосы она зачесывает на одну сторону, и они длинной красивой волной спадают ей на грудь.

На улице Рийна, повиснув на руке Рейна, восторженно заливается:

— Видал! Длинный же сразу согласился! А ты, дурачок, не хотел к нему идти. Да для наших ребят накостылять этим «воронам» ничего не стоит!

Рейн тоже веселее обычного. И выпитое вино сделало свое дело, и то, что рядом Рийна, что в кармане десятка, играет тоже не последнюю роль. Он смеется от души:

— Ну им теперь достанется! Интересно бы со стороны поглядеть! Хоть одним глазком, хоть в замочную скважину!

— Рейн! — Рийна неожиданно загораживает ему дорогу. — Ты лучше на меня посмотри! В оба! В оба своих светло-серых глаза!

Лицо ее совсем-совсем близко. Губы ждут, выжидающий взгляд обращен на Рейна. И Рейн бросается ее целовать.

Рийна вырывается и пускается вприпрыжку по улице. Рейн со всех ног устремляется за ней.

Голубой скоросшиватель сейчас только мешает ему, и Рейн, засунув его за пояс, затягивает ремень потуже. Хорошо, что фотоаппарат уже лежит у Рийны в сумке.

Они дурачатся от души. И лучше места для этого, чем улицы Старого города, быть не может. Сколько здесь водосточных труб, по которым так здорово барабанить, сколько таинственных подворотен, в темноте которых так интересно пугать друг друга, сколько здесь старинных дверных молотков, от удара которых двери прямо гудят, сколько закоулков, где так хорошо целоваться.

И нет им дела до времени, до погоды, до тех, кто где-то ждет их… Они заняты лишь друг другом, своей радостью, своей беспечностью.

А время летит, летит. И вот уже настала ночь. Начинает накрапывать меленький противный дождь.

Рийна постепенно сникает, ей уже не хочется бегать, смеяться, дурачиться. Она устала, ее охватывает апатия, ноги словно чугунные. Рейну не удается больше ни рассмешить ее, ни поцеловать.

И Рейн тоже постепенно скучнеет, умолкает, время от времени виновато поглядывая на Рийну.

— Я что-то сделал не так? — спрашивает он наконец. Рейн готов сейчас покаяться в чем угодно, только бы Рийна снова развеселилась.

Вместо ответа Рийна говорит:

— Пошли поскорее.

— Куда?

— Домой.

— Но ты же не собиралась возвращаться домой. Ты должна была ночевать у дяди Яна… Ты что, не помнишь, я ведь сказал тебе, когда мы к Ильмару пошли! — Рейн удивлен.

Рийна молчит. Молчит долго, словно взвешивая про себя множество всевозможных обстоятельств. Наконец она все-таки приходит к окончательному решению:

— Нет, я все-таки домой пойду! Как-нибудь помиримся… Кто ему сготовит… и… постирает, да и вообще…

В голосе Рийны звучит покорность судьбе. Но не только. В нем чувствуются и заботливость, и сердечность, и тревога за отца.

— А мать-то твоя где? — не подумав, спрашивает Рейн.

Рийна, прибавив шагу, отвечает с горьким цинизмом:

— На кудыкиной горе.

Расспрашивать подробности Рейн не осмеливается. Наверняка он не уловил всех нюансов ответа, но то, что Рийна в доме за хозяйку, ясно. Ясно также, что, по мнению Рийны, именно мать виновата в печальной судьбе их семьи. Рейн погружается в раздумья, немного погодя, с обидой в голосе, он упрекает Рийну:

— Я тебе подыскал, где переночевать…

Рийна, встряхнув головой, отвечает мягко:

— Да, Рейн… Ты славный… Только каждый должен устраивать свою жизнь сам…

Она умолкает на мгновение, а затем продолжает с новым подъемом, как будто эти слова давно уже рвались у нее наружу:

— Мне выпала такая жизнь, кому-то — другая. И кто скажет, какая она должна быть? Помню, папаша Длинного как-то разговорился: «Хватай, мол, где можешь. Что нравится, то и делай! Живи себе в свое удовольствие!» Неужели только так и живут? Не знаю…

Запал неожиданно начинает иссякать, и Рийна замолкает, а через минуту уже совсем другим — задумчивым тоном продолжает:

— Не могу же я навсегда перебраться к этому дядюшке Яну. И отец мой не может навсегда остаться один. Ведь так он окончательно сопьется.

Быстрая ходьба утомила Рийну, и они останавливаются передохнуть у какого-то магазина.

Рийна прислоняется к дверному косяку. Она как-то увяла, побледнела. Она сейчас такая же усталая, как вчера вечером на скамейке, где ветер опутывал ветви сирени ее волосами.

Потом они идут дальше. Молчаливые, приунывшие.

Вот уже и улица, где живет Рейн, его ворота под ярким фонарем.

— Пока… — тусклым безучастным голосом прощается Рийна и протягивает Рейну фотоаппарат.

— Я провожу тебя! — горячо, не так, как вчера, предлагает Рейн.

Но и сегодня Рийна возражает — упавшим голосом, но решительно, категорично:

— Нет, нет! Я пойду одна!

И словно боясь, что Рейн сможет поколебать ее решение, переубедить ее, просто пойти рядом, она бросается бежать. Но через несколько шагов останавливается и оборачивается. Нет, нет, так удирать не годится! Не то Рейн вдруг подумает еще, будто она просто решила поскорее избавиться от него. Но это не так! Рейн не должен так думать! И Рийна машет ему обеими руками, шлет воздушный поцелуй и уходит быстрым энергичным шагом.

Рейн окидывает взглядом свой дом, в их окне горит свет. Мать, наверное, все еще не спит. До калитки всего шаг-другой. Но Рейн стоит, смотрит вслед Рийне. В вечерней тишине каблучки Рийны громко стучат по асфальту. В туманной измороси силуэт ее становится все более неясным, исчезает за углом.

Рейн быстрым шагом доходит до угла и осторожно выглядывает на улицу Тихазе.

Рийна не успела уйти далеко, она только что поравнялась со вторым домом. Куда девалась легкость, стремительность ее походки, она же едва волочит ноги, будто идет против воли, будто она совершенно обессилела, будто каждый шаг требует от нее неимоверного напряжения.

Мало-помалу она все же преодолевает расстояние, еще раз сворачивает за угол и останавливается возле низкого одноэтажного домика. И остается стоять, заглядевшись на освещенные окна.

Она одергивает на себе пальто, приглаживает мокрые волосы, несколько раз проводит тыльной стороной руки по лбу, можно подумать, что она собирается с силами, с духом.

Затем она начинает рыться в своей сумочке. Все роется и роется, наконец в руке у нее появляется ключ. Но она все медлит, и проходит еще немало времени пока она не вставляет ключ в замочную скважину.

Дверь открывается с противным скрипом. Из коридора на тротуар падает бледно-желтый четырехугольник света. Потом и Рийна и четырехугольник света исчезают. Дверь закрывается все с тем же противным скрипом.

Рейн подбегает к низкому домику.

Как на экране театра теней, на оконной занавеске появляется силуэт высокого мужчины. С другой стороны приближается профиль Рийны. Можно догадаться, что отец что-то спрашивает у Рийны, и она отвечает, указывая на него пальцем.

Мужчина тотчас хватается руками за голову и в отчаянии качает головой.

Похоже, он только теперь понял, что прошлой ночью сам выгнал дочь из дому! Сам!

Он бессильно опускает руки, по-прежнему качая головой.

Мужчина все сидит, сидит… Рийна говорит что-то, изредка встряхивая длинными волосами.

Неожиданно отец ее приходит в ярость. Он вскакивает, начинает размахивать руками. Как видно, первый порыв раскаяния прошел, и он уже не верит ни одному слову дочки.

Сам! Не может такого быть! Не может!

Потом он протягивает руку назад и достает откуда-то из-за спины бутылку, подносит ее ко рту.

Рийна хочет отобрать у него бутылку.

Но отец резко отталкивает ее. Тень Рийны исчезает.

На занавеске-экране остается неподвижный силуэт отца, он сидит с опущенной головой, положив кулаки на стол, а перед ним стоит бутылка.

Сам! Неужели?.. Неужели это правда?..

Приступ ярости проходит. Но чувство вины не дает ему поднять голову. Стыд не позволяет посмотреть на дочку.

Разжимаются пальцы, сжатые в кулак, рука вновь тянется за бутылкой…

Рейн делает еще шаг и оказывается перед дверью. Он уже берется за ручку двери, но ясно ведь, что здесь он изменить ничего не в силах. Да и кто он такой, чтобы вмешиваться в жизнь этих людей! Какой-то десятиклассник с соседней улицы… Куда уж ему вмешиваться!

Он поворачивается и, спотыкаясь на выбоинах в асфальте, бежит тем же путем обратно.

Или все-таки стоит вмешаться? А может, это даже необходимо? Но как? Сумеет ли он? Сумеет ли он это сделать, да и надо ли? Кто скажет, будет ли с этого толк?

В его окне все еще горит свет. Не миновать ему сегодня материных упреков и нравоучений.

Господи, как все это надоело!