Ржаной хлеб

ФАМИЛЬНАЯ ЧЕСТЬ

Был шестой час утра. Егор Антонович, уже одетый, подтягивал гирьку ходиков, хмурился и ругал себя за то, что проспал, пронежился так бессовестно долго. Вчера после работы помогал он свояку настилать полы в кухне и задержался, лег за полночь, а жена его, Нина Тихоновна, будь она неладна, пожалела, видно, не разбудила вот. Он хотел было не мысленно, а вслух «выдать» своей Тихоновне за такую жалость, но ее не было в доме, она уже что-то делала во дворе. И невестка Тамара ушла на ферму доить коров. И Валентин, средний сын, муж Тамары, тоже, поди, уже задает корм своим телятам и чистит стойла. Только Танюшка с Люсей, любимые внучки, спят в боковой комнатке. Люся укрыта с головой, один нос торчит, а Таня разбросала руки, на пунцовой щеке ее чернильное пятно, под боком раскрытая книжка. Шесть лет всего Тане, но читает она бегло, как ученица, и стихи, и рассказы, и районную газету для деда.

— Умница, — тихо говорит Егор Антонович и, убрав с Таниной постели книгу, потоптавшись возле детских кроватей, выходит на улицу.

Сегодня тепло и тихо, солнечный свет заливает село Петропавловку. И не видать еще никого. Ни у дворов, ни в переулке у сломанного тополя, где обычно собираются люди. Так что можно бы и поспать еще с часик Егору Антоновичу, но такова уж его привычка крестьянская — просыпаться с рассветом. И в будни и в праздники встает он одинаково рано. И не потому только, что дела разные всегда у него находятся, а просто, как он сам говорит, земля его будит. Ведь каждое утро неповторимо своей прелестью, и хочется ему видеть начало его, радостное, робкое зарождение, видеть село свое родное, лучше которого и не сыщешь, по его мнению, во всей необъятной России…

Раскинулась Петропавловка по низинному берегу Дона, по наносным чистым пескам. В мае, в пору цветения садов, село как бы исчезает из вида: и беленные на украинский манер хаты, и кипень вишенья, яблонь, персидской сирени, первых цветов в палисадниках — все это сливается в одну розоватую линию, благоухает, гудит пчелами. А за левадами, над глубокими бочагами, поросшими красноталом и камышами, щелкают соловьи, всплескивают на зорьке крупные рыбы, стрижи носятся над водой, дремлют за кустами стреноженные кони…

Хороши здесь, на Дону, и май, и сентябрь, и январские сугробы, но как-то особенно волнуют Егора Антоновича вот такие дни, как сегодня. После голой холодной зимы пришло, наконец, тепло, зашумели в лугах ручьи, задышала, заклубилась парком разогретая земля. Скоро загудят в полях тракторы, облепят жирную борозду грачи, встанет в лесопосадке будка полевого стана. Сюда, к полевому стану, и приедет на своем «рыдване» Егор Антонович. Он привезет воду, продукты, запасные части из гаража. Каждую весну, с тех пор, как числится он по бумагам пенсионером, снабжает Егор Антонович водой машины, а полевой стан разным припасом, газетами, приклеивает на доске по поручению колхозного парткома листок-«молнию». Появляется он на стане, как и всегда, первым, походит по полям, все разузнает, высмотрит, и агроном Гридяев или же сам Бацунов, председатель, поздороваются с ним за руку, спросят, как нынче земля, поспела ли, можно ли пускать сеялки. Егор Антонович отвечает не сразу, мнет в ладони комок из-под бороны, смотрит на горизонт, где струится голубоватое марево, и потом уж говорит, что почва на руке легка, не пачкает и лечь в нее зерну самое время и что вообще, даже в низине у речки, пора закрывать влагу. Он убежден, что и Бацунов, и Гридяев все знают сами, но ему приятно, что они, ученые люди, советуются с ним, с Егором Антоновичем Татьянченко, старым хлеборобом, учитывают его народный опыт, который не раз уже оказывал колхозу немалую помощь, предостерегал иногда от ошибок.

Все точно так же будет, наверное, и в этом году. Позавчера уже подкатывал на своем мощном «Иже» к дому Егора Антоновича бригадир Степанцов и просил готовиться днем и ночью. Ну что ж, ночью так ночью, эка невидаль, Егор Антонович готов.

А пока он, уже с самой зимы, принимает и сдает кожи, шерсть. Это тоже дело ответственное. Вот и поторапливается, спешит сейчас к своему приемному пункту Егор Антонович. Кожи надо засаливать, хранить умело, проветривать. Сдашь низким сортом — колхозу убыток. Да и рабочие на обувной фабрике упрекнуть могут: кто это, спросят, в колхозе имени XX партсъезда Лискинского района Воронежской области за кожтовар отвечает? Ах, Татьянченко! Куда же это он, старый, смотрит? Нет, не будет таких разговоров. Не замарает Егор Антонович фамильной чести. Коль уж он взялся за дело, оценка ему будет одна — отличная. Он и детей к этому приучил, всю родню свою. А семья у него немалая: шесть сыновей, три дочери, четырнадцать внуков. В колхозе одиннадцать человек работают: хлеборобы, доярки, токари, пастухи, слесари, свекловичницы, шоферы — целая бригада. А ведь и в городах еще девять человек есть: на заводах, на стройках. Так что рабоче-крестьянская, выходит, у Егора Антоновича семья. И все его сыновья, дочери, зятья, невестки, внуки — передовики, уважаемые люди. А как же иначе? Фамилия должна жить и почитаться вечно. Хорошие дети — это, пожалуй, получше всякого памятника…

С такими мыслями, веселый и бодрый, и открыл Егор Антонович дверь своего коже-шерстяного заведения.

Включив свет, надел очки, стал проверять квитанции, прибираться в помещении. Подъехала вскоре подвода, привезли партию кож. Егор Антонович придирчиво осмотрел кожи, расписался в получении и стал их засаливать, складывать на стеллажи.

А после обеда грузил на машину шерсть, показывал ветфельдшеру свежее сырье, прорывал у склада канавку.

Домой возвращался немножко усталым, но довольным. И в конце улицы, на повороте, увидел дружка своего Илью Лукьяновича Светашова, одногодка.

— Зайди, покурим! — махнул рукой Илья Лукьянович и сел на скамейку.

Как и утром, было тепло, безветренно. Солнце еще довольно высоко стояло над землей. Внизу, у Дона, бакенщик Федор смолил лодку, и вкусно, волнующе пахло дымом, рекой, свежестью.

— Вот, почитай, — сказал Егор Антонович и протянул Лукьянычу телеграмму, которую вручил ему почтальон по пути. Телеграмма была из Воронежа, от старшего сына Степана, майора запаса, а теперь слесаря на заводе. Он сообщал, что приедет в субботу, будет проводить в селе отпуск.

— Ишь ты, штука какая, — хмыкнул Лукьяныч, пробежав глазами текст. — Даже к морю Степку твоего не затянешь, вот что значит сторона-то родимая, все отпуска у нас отгуливает…

— А чего ж, Лукьяныч, тут не гулять? У нас, считай, как в городе стало, да плюс еще воздух донской, вольный…

— Да, привыкли мы, замечать перестали, как деревни-то пооперились. А ведь было-то как? И до войны не совсем сладко, а уж после-то — не приведи и избавь…

Когда Егор Антонович и Светашов встречаются вместе, то обязательно вспоминают прошлое, сравнивают, поругивают, бывает, местное и районное руководство, радуются успехам. Они совсем не похожи на литературных, из плохой книги, дедов. Нет у них ни резонерства, ни этих надоевших «надоть», «кубыть». Грамотны, начитанны и культурны они, начиная с внешнего вида. Егор Антонович, например, всегда чисто выбрит, подтянут. Степанов офицерский китель с белым подворотничком, в котором он ходит на работу, аккуратные короткие усики, гладко зачесанные на пробор серебристые волосы делают его похожим, пожалуй, не на крестьянина, а на отставного полковника из штаба. Он бескорыстен, честен и работает в свои шестьдесят семь лет скорее не ради собственного благополучия — много ли им надо с Тихоновной, двух пенсий с избытком, — а на колхоз, на его процветание. Какой молодой гордостью загораются его глаза, когда Танюшка по-детски, без интонации, на одном захлебывающемся дыхании читает ему о том, что в Петропавловке закладывается Дом культуры на четыреста мест, всюду поставлены телефоны, открыты два магазина, родильный дом, парикмахерская, почта, в каждом доме телевизор, холодильник, стиральная машина, пылесосы, мотоциклы, появляются автомобили. Кино в селе часто, приезжают и артисты, да и своих певцов и танцоров хватает. Зарабатывают колхозники не меньше городских рабочих. На сумму, которую хранит местная сберегательная касса, можно сразу купить сто «Волг», а «Москвичей» так и того больше. На фермах доярка может не только душ принять, но и пройти лечебный комплекс: УВЧ, солюкс, кварц. Егор Антонович сам как-то лечил там насморк. Пришел, чтобы поинтересоваться, как тут его Валентин с Тамарой работают, довольны ли ими, а медсестра заметила, что он хлюпает носом-то, и потащила в свою чистую лечебницу. Прямо как в городе. А ведь колхоз его далеко не лучший в районе, средний. Но хоть и средний, все равно приятно Егору Антоновичу, когда в газете о нем пишут. Вон куда шагнули! Вся область знает. И с дружком своим Ильей Лукьяновичем поговорить об этом хочется. Старики ведь успехи-то особенно ясно видят: есть с чем сравнивать…

— А не забыл, Егор, как ты курицу в Лисках на станции продавал, чтобы книжку ботанику Михаилу своему купить? — продолжает воспоминание Лукьяныч. — Сорока копеек у нас с тобой не хватало…

— Улетела тогда курица-то… Вырвалась и улетела, проклятая. Под колеса вагона…

Они заразительно смеются, кашляют, крутят головами, и бакенщик Федор удивленно смотрит на стариков.

— Да, тебя с прибавлением! — продолжает Лукьяныч. — Кем Тонюшка-то твоя разрешилась?

— Сын. Алешкой назвали. Месяц у них в Прияре прожил, нянчился…

— Понятно… Скоро, поди, прадедом будешь?

— К этому идет дело… Ты, Лукьяныч, вот что, заходи в субботу-то, ждать будем. А я, уж извиняй, побегу. Тихоновну порадую Степановой весточкой…

Но домой Егор Антонович опять попал не сразу. Зашел он к Василисе, дров ей наколол. Василиса уже старуха немощная, вдова, жена брата его, Тихона. А у Варвары в доме дымоход чинил, сажей его забило. Варвара тоже вдова, жена второго его родного брата, Данилы, еле ходит уже. Надо помочь старухам, а то сев начнется, закрутишься. Да и вообще нет, наверное, в селе дома, где бы Егор Антонович что-то не делал. Он безотказен. Иной раз Тихоновна, не дождавшись его к обеду или ужину, пойдет искать старика и увидит его где-нибудь на крыше: сидит, топором постукивает, улыбается…

Степан приехал в субботу, как и обещал. Еще накануне его приезда Тихоновна развернула стряпню: пекла хлеб, все полки уставила противнями со студнем, наготовила ведерный чугун грушевого взвару, по опыту зная, что холодный взвар обязательно пригодится, особенно утром, когда мужики проснутся. Тамара набивалась ей помогать, но Тихоновна ревниво отвергла ее помощь, все делала сама: пусть не подумают, что разучилась, слава богу, стряпухой была в тракторной бригаде, половину колхоза кормила.

К вечеру стали собираться гости. Пришли Алексей со своей Катей и Михаил с Полиной. Полина и Катя упитанные, лица у обеих круглые, румяные, смех и здоровье так и рвется из них. Разделись, постояли перед зеркалом и, не спрашивая Тихоновну, стали носить стулья, отодвигать шкаф. На них, как на сестрах, все одинаковое: голубые платья, белые бусы, туфли. И прически у них одинаковые: простецкие, гладкие. И работают они в одном свекловодном звене, ударницы обе.

Жены у Михаила и Алексея похожие, а сами они разные, хоть и братья родные. Михаил, как Степан и Валентин, в отца пошел, в Егора Антоновича: поджар, гибок, темноволос. А Алексей больше на Тихоновну смахивает: плотный, спокойный, молчаливый, роста невысокого. Для шоферской работы лучшего характера и не сыскать. Недаром Бацунов, колхозный председатель, не нахвалится им. Министр сельского хозяйства недавно Алексея значком наградил: «За работу без аварий». Никуда он не лезет, все вроде бы в стороне держится, речей не любит, а по делам на виду. Он и сейчас, выложив покупки, сел на порожке, покуривает, лениво подкалывает жену Валентина Тамару, модницу и плясунью. Валентин слышал это, и по его лицу можно догадаться, что он гордится женой.

Валентин вообще мечтателен, романтик, сердце у него поэтическое. В детстве он тайно стихи сочинял и из-за этого в пастухи подался: поле, простор, думай с утра до ночи. Поэзия от него кое-как отстала, а работу он полюбил. Они с Тамарой среди животноводов на первом счету. Везде вместе, неразлучная пара. Тихоновна, видя иной раз из окошка, как под ручку возвращаются они с фермы, вздохнет и скажет, стрельнув взглядом в своего старика:

— Как голубочки идут… Ты хоть бы раз, сивый, провел меня так по селу-то. Все только с Ильей своим, с Лукьянычем этим…

Так же, как и Валентин с Тамарой, дружны и Антонина с Иваном. Живут они в соседней бригаде, в Прияре. Тоня доярка, а Иван ее тракторист. По-цыгански смугл Иван, задирист, шебутной, настоящий донской казак. Появившись в доме, он с ходу пристроился к графину на кухне, и звон его рюмки, голоса Тони и Тихоновны в связи с его такой прытью подтолкнули Егора Антоновича, и он скомандовал:

— Пора! Не будем Витьку ждать!

Витька, сын Михаила, токарь и шофер колхозный, был легок на помине. Он влетел, хлопнув дверью, бросил на сундук кепку и уселся на табурет…

И Егору Антоновичу и Тихоновне очень уж по душе такие семейные встречи. Сейчас народу много, а летом еще три семьи из городов приезжают: дочери Катя и Вера, сын Александр. Столы, бывает, сдвигают прямо на улице, под яблонями. Егор Антонович, торжественный, помолодевший, окинув всех взглядом, начинает резать испеченный Тихоновной подовой хлеб. Он режет его стоя, посерьезнев лицом, и не как в городе режут, а прислонив теплую запашистую ковригу к груди, крупными ломтями. И никто в это время, пока наполняет он ломтями плетенную из ивовых прутьев столешницу, не произносит ни звука, словно молитва особая свершается в доме. К труду и хлебу в этой семье испокон веков святое отношение. Отец Егора Антоновича был хлеборобом. Дед Иван тоже. И прадед Дмитрий, и прапрадед Иван. Каждый из них прожил больше ста лет. Прожил на этом самом месте, где теперь стоит дом Егора Антоновича. Все они не изменяли земле. Дед Иван, уже слепой, разбитый параличом, просил маленького Егора, чтобы отвел его на гумно, брал в руки цеп и бил по снопам, держал в дрожащих пригоршнях зерно. Он так и умер в риге на копешке овса…

Егор Антонович, выпив немного, каждый раз вспоминает этот случай, рассказывает, как все они расписывались крестиками, после рождества добавляли в хлеб мякину, сапоги были одни на десятерых, и стояли в них только в церкви, добираясь из дома босиком. Заметив, как начинают слезиться отцовы глаза, Степан по старшинству замечает:

— Ну, ладно, батя, чего уж там… Было да сплыло.

Егор Антонович хрустит вилковой капустой, расспрашивает детей и внуков о делах, о городской и военной жизни, о наградах и премиях. Разговор незаметно переваливает в современное русло, упоминаются уже трактора, коленчатые валы, особой заточки резцы, удои молока, привесы, погода, блочное строительство, военные команды. И Степан, и Антонина, и Виктор, и Валентин, и Полина, и горячий Иван стараются что-то рассказать о своей работе, порадовать Егора Антоновича. Поднимается такой гвалт в доме, что ничего не разберешь.

А то начнут вдруг мериться силой: ладонь в ладонь, чья рука положит. Егор Антонович кладет пока всех, уступая только Степану.

— И-до-о-о-л ты сивый, — не выдерживает Тихоновна. — Внучки-то вон смеются…

Но чаще всего в семье поют. Начинает обычно сам Егор Антонович. Откинувшись на спинку стула, расстегнув китель, он заводит «Из-за острова на стрежень», «Славный корабль — омулевая бочка» или что-то более старинное, протяжное. С минуту он поет один, потом ему подтягивают Степан, Валентин, Антонина с Иваном, вся семья.

Широко летит песня, голоса у всех ясные, звонкие, собираются у дома прохожие, слушают, а чаще всего присоединяются к поющим. А Тихоновна в это время почему-то плачет. Уходит в комнату и утирает лицо передником. Танюшка теребит ее за подол, ластится:

— Ты что, бабуня?

— Погуляй иди, ласточка, погуляй…

Над головой Тихоновны висит увеличенная фотография: молодой парень со значком «Ворошиловский стрелок» на груди. Это Иван, сын ее первый. Он работал в колхозе, закончил десятилетку, ушел добровольцем на фронт и погиб в самом начале войны. Невеста его так и не вышла замуж, и, когда встречает ее Тихоновна, по сердцу ее как ножом колют, словно она виновата, что нет в живых умного, работящего Ивана…

Похоронку на него она в ноябре получила. Егора уже не было дома, он тоже на войну ушел тогда. А потом немцы нагрянули, встали обороной на правом высоком берегу Дона, из пулеметов и пушек по селу ударили. Было это ночью, загорелись, заполыхали дома, стога сена, заревел скот, метавшийся в отблесках пламени, заплакали дети, заскрипели телеги. Забрав кое-какой скарб, вместе с другими жителями пошла на восток и Тихоновна с кучей малых детей. Трое за подол держались, одного она на руках несла, а остальные тащили пожитки. Шли они обочиной дороги, в небе кружилась немецкая «рама», и когда налетали истребители, дети сбивались в кучу, а Тихоновна укрывала их своим телом, стуча зубами, невольно шептала молитву…

Остановилась она не так уж далеко от своей Петропавловки. Жила трудно. Так трудно, что не могла иногда двух ведер воды на коромысле поднять. Но работала за троих мужиков: и косила, и сеяла из лукошка, и нахала на лошади. Принесет в котелке жидкого кулеша, разогреет на таганке, поставит на стол и смотрит, как дети жадно едят, постукивая ложками. Старшие уже понимали все, отложат ложку, просят:

— И ты ешь, мама…

— Ничего… Нам в поле давали, — обманет Тихоновна.

Наказывал Егор беречь детей, вот она и берегла. Как ни плохо жили, а школу ни один не бросил, учились все на пятерки. Это от Егора пошло, он всегда за учебу строго спрашивал. За учебу да еще за правдивость. Не терпел он лжи, никогда никого не ударил, хотя и провинности были. Только Степана однажды отходил ремнем. Взял он двадцать копеек на кино, а сказал, что нашел…

Много уж воды утекло с тех пор, дети выросли, выучились, сами взрослых детей имеют, а вот как только соберутся все вместе да затянут песню, так и плачет Тихоновна…

Да, тут плачет, а по другому делу слезу из нее не выжмешь. Ни за что. Нет, был еще случай совсем недавно, месяц назад, когда надевали ей и Егору Антоновичу через плечо шелковую широкую ленту: «Почетная семья колхозника»…

Событие это проходило в клубе при большом стечении народа. Егора Антоновича, Анну Тихоновну и всех их детей усадили в президиум. Председатель колхоза огласил решение правления и парткома о присвоении семье столь высокого звания, сообщил, что Егор Антонович, Анна Тихоновна и их дети отдали родной артели сто восемьдесят лет своей жизни и произвели столько продуктов, что ими можно было бы прокормить целый город в течение года и что на их доме будет прикреплена специальная доска.

В зале захлопали. А председатель, переждав шум, стал рассказывать о золотых руках Егора Антоновича и его детей, о их трудолюбии и красоте душевной. Выступали потом и другие колхозники, и, слушая их, Тихоновна как бы со стороны видела и себя, и Егора своего, и ребят. Словно в кино представились ей те дни, когда создавался колхоз. Егор, тогда еще совсем молодой, в три часа ночи заявился домой, крикнул с порога ожидавшей его Анюте (так он называл ее в то время, да и сейчас иногда называет), что он уже колхозник, имя артели дали «Красный луч», а его единогласно выбрали конюхом и кузнецом. Утром к их двору свели всех лошадей, свезли телеги, плуги, бороны. В своем сарае Егор и за конями ухаживал, и ковал их, сделав станок, и жатки ремонтировал. Чего он только не делал в колхозе помимо основного хлеборобского своего ремесла! Где трудно — туда и Егор. И Тихоновна с ним. И детей он к любой работе приучил. И в поле, бывало, ребята с ним, и в ночном, и на сенокосе. Вот в те дни и зарождалась, укреплялась в них неистребимая, благородная любовь к земле, к родной стороне своей, к природе русской, к труду крестьянскому. Уж как ни тяжко было одно время в колхозе, ничего почти на трудодни не давали, но ни сам Егор Антонович, ни дети его даже не заикнулись, что надо бросить землю, уйти туда, где лучше.

— Придет время, сынки, все на селе изменится, — говорил детям Егор Антонович, — Земля сама напомнит об ошибках. Земля — это мать. А мать в трудную минуту кто бросает? Вот то-то и оно-то. Вас матка-то в войну нешто бросила?

И он был прав, все изменилось на селе, окреп колхоз, набрал силу.

— Егору от всей души! — несется из зала, — И тебе, Тихоновна! Столько деток поднять не каждая может!

— Да каких деток-то! Все ученые, мастера!

— Иная мать с двумя-то еле-еле управляется!

— И что там долго говорить, званье по заслугам дадено! Все бы так-то к делу да к землице относились!

Тихоновна поднимает голову, как бы просыпается ото сна. А когда председатель завязал ей на спине шелковую ленту почета, не выдерживает, берет за руки Егора, ничего не может сказать людям, света не видит…

— Ты садись, Анюта, садись, а за тебя… Это самое… выступлю, если разрешат, — говорит Егор Антонович, а у самого тоже голос изменился и ресницы повлажнели. А в зале кричат, аплодируют, и под эти аплодисменты Егор Антонович идет к трибуне.

— Спасибо, землячки! — говорит он, откашливаясь. — Спасибо… Не ожидал я такого для семьи праздника, такого почета. Спасибо, конечно… строю колхозному и партии, которая этот строй на ноги становила… Я видел, как она его становила, братцы. Немало людей полегло за строй этот. Куда бы мы без колхозного строя? — показывает он рукой на свою семью, сидящую за красным столом. — И вообще все мы, Россия то есть, и страна вся, как бы без колхозов-то? На рабочих да на колхозных плечах все и держится. И плечи эти выдюжат, горы поднимут…

Он хотел еще что-то добавить, пограмотнее, поученее, то, что вычитал в последних книгах и газетах, но запнулся, вышел из-за трибуны и поклонился по-русски три раза в грохочущий зал.

Потолковав со Степаном после семейного вечера с глазу на глаз, узнав, как внук его Валерка в армии служит, а Сережка, другой внук, технику постигает, Егор Антонович посоветовал:

— Гуляй теперь, Степа, отдыхай… Сходи на Дон. Там в омуте, у карши-то старой, сомы, помню, водились. Не забыл, где карша-то?

— Не забыл… Так пойдем вместе! Погуляешь, сегодня же воскресенье…

— Оно-то так, воскресенье. Но гляди, как палит третий день, боронить уже можно. Как бы первую борозду не прозевать. Нынче сезон трудный, озимые-то у нас все повымерзли, вспашки в два раза больше будет…

— Опять ты за свое, батя. Сказал же бригадир, что занарядит тебя, воду возить будешь. А сейчас нет еще никого в поле.

— Есть… Утречком на той стороне гудел трактор.

— Я слышал, — сказал Степан раздумчиво и опустил глаза. И по интонации голоса, по всему виду Егор Антонович догадался, что земля и Степана манит, за этим он весной и в отпуск сюда приехал. Что-то необъяснимо волнующее есть в полях, когда они, освободившись от снега, как бы настороженно притихают, ждут, вслушиваются в песни жаворонков. Пройдешься еще сыроватой межой в это время — сколько шелухи наносной спадает с души твоей, как очистится, посвежеет она, какой первозданной силы наберет!

— Ладно, пойдем! — махнул рукой Степан. — Я ведь и сам в поле собирался. Только завтра. А сегодня хотел отдых тебе дать…

— Отдых… Вот и мать твоя всегда с этим отдыхом… Беги за Алешкой, пусть на машине нас с Прияру подбросит, он сегодня все равно работает.

Алексей не удивился, узнав о просьбе отца. Подкатив к дому, вышел из кабины, подбросил вверх Танюшку, сбежавшую с крыльца, выпил кружку взвара, которую в один миг успела поднести ему Тихоновна.

Приехали они на высокий холм, откуда хорошо кругом видно. Сняли шапки, встали у дороги, отец и два сына. С юга по-над Доном тянулись птицы. Ветра почти не было, только теплые влажные волны набегали иногда. В селе были видны первомайские флаги. За лесопосадкой трактор тянул сцеп.

— Завтра начнут, — сказал Егор Антонович.