Ржавчина в крови

1. КАСТИНГ

Шёл 1967 год, и площадь Пикадилли, похоже, превратилась в центр всего мира — того яркого, сверкающего мира, который ещё позволял надеяться, что грядёт какое-то лучшее общество, всеобъемлющее и во всех отношениях лучшее.

Теперь Лондон уже не походил на тот город, где десять лет назад я снимал свой первый фильм Гамлет в Лондоне. Тогда его тоже окутывал туман — туман прошлого, — но Лондон готов был пробудиться в будущем. И он пробудился наконец. Широко открыл глаза и нас тоже заставил оглядеться, отчего перехватило дыхание и возникло желание броситься в сумасшедшую толпу, смешаться с людьми в ярких одеждах, с аляповатым макияжем и экстравагантными причёсками.

Так что теперь я возвращался в Лондон, как блудный сын, опустив голову, чтобы получить у Англии то, что лишь она могла дать мне, — Ромео и Джульетту.

Три года работал я над проектом экранизации трагедии самых несчастных на свете влюблённых. Три года ломал голову над тем, как лучше отразить исторические корни произведения, и задумал поручить роли главных героев подающим надежды итальянским актёрам.

Из-за неожиданного и глупого желания взять националистический реванш даже стал подумывать, не изменить ли фамилию Капулетти на Каппеллетти, согласно её изначальному звучанию, которое приводят Данте, Луиджи Да Порто и Маттео Банделло.

Но всё же я успел вовремя отказаться от такого решения, чтобы не выглядеть глупцом и не нарушать внутреннего равновесия между итальянским антуражем и английским языком трагедии, отдав Италии её итальянское, а Шекспиру его шекспировское. Вот таким образом я и решил, что мои ребята должны быть англичанами, иметь мягкое, благородное произношение и традиции Глобуса в жилах.

В марте мне позвонила из Лондона организатор кастинга и потребовала: «Вылетай первым же рейсом. Я нашла тебе Ромео».

Стало любопытно, ведь собеседования начнутся только через пару недель.

Мне пришлось немало побороться, чтобы отстоять свой выбор: я твердо решил поручить главные роли пусть даже совсем неизвестным, но непременно молодым актёрам, не старше двадцати лет. Мне надоели Джульетты в морщинах и с тоской во взгляде и Ромео с залысинами и колючей бородой.

— Как его зовут? — только и спросил я по телефону, надеясь, что в имени хоть как-то отразится ожидаемое.

— Френсис Фремптон, — ответила Леда.

И с именем Френсиса Фремптона в мыслях я отправился во Фьюмичино, поднялся по трапу в самолёт, опустился в кресло и посмотрел в окно на мелкий дождь, который затягивал серой пеленой взлётную полосу.

Спустя два часа, пролетев почти две тысячи километров, я оказался на Чарринг-Кросс[2]. Волнуясь, полный надежд, позаботившись об аккуратном проборе, с чемоданом в руке, я поднял руку, желая взять такси, но пришлось едва ли не бежать за ним до светофора, где машина притормозила прямо в луже.

Я попросил отвезти меня в гостиницу, где останавливался всякий раз, когда приезжал в Лондон. Теперь уже не помню, что это была за гостиница, хотя припоминаю какую-то вывеску на гранитном фасаде. Зато как сейчас вижу кривую ухмылку портье — высоченного, почти двухметрового роста индийца в униформе бордового цвета. В полном соответствии со своим классовым положением он привык склонять голову.

В холле я столкнулся с толпой журналистов, которые преследовали какую-то весёлую, смеющуюся девушку с короткой стрижкой и с тощими, как спички, ногами. Пробегая мимо, она приветливо кивнула мне, и я подыграл ей, хотя мы никогда в жизни не виделись.

Я взял у портье ключи и записку, которую мне оставила Леда. Она хотела, чтобы я приехал к ней в офис на следующее утро, как только встану. А теперь мне надлежало отдохнуть.

Войдя в номер, я положил чемодан на стул и принялся изучать программу своего пребывания. Меня ожидали сумасшедшие дни, следовало вооружиться мужеством и терпением. Я решил, что задержусь в Лондоне, с тем чтобы, не откладывая в долгий ящик, начать кастинг. А потом, когда вернусь в Италию, разрешу последние производственные проблемы — найду подходящие для съёмок места и до конца укомплектую съёмочную группу. И тогда, если всё пойдёт по плану, начну съёмки. Летом, с благословения солнца и под аккомпанемент цикад.

Подойдя к окну и отодвинув штору, я увидел Оксфорд-стрит. Начался дождь, но пока ещё не видно ни одного зонта — похоже, люди привыкли мокнуть. И тут я вдруг понял, что забыл, как зовут того возможного Ромео, которого нашла Леда. Что это, знак судьбы? Означает ли это, что отвергну его? Хэмптон? Кажется, Френсис Хэмптон зовут его. Мне стало тревожно.

Я переоделся, надел белую водолазку и английский костюм, который купил к Рождеству, лишь бы не думать больше о подарке под ёлку.

Предоставив друзьям и близким развлекаться где угодно, в тот раз я встретил Рождество в одиночестве, в надежде, что Федерико приедет ко мне из Марокко. Но старый Maypo Одини, которого в нашей среде прозвали Деспотом и с которым Федерико работал в Касабланке, продлил работу до самого Нового года, и никто из его группы не мог покинуть съёмочную площадку даже на один день.

Я вышел на улицу без зонта, плотно запахнулся в плащ, приноравливаясь к условиям, в которых жили англичане, и направился по скользкому тротуару в сторону Пикадилли, чтобы потом свернуть на Найтсбридж и пройти дальше до Кенсингтонской дороги, где на другой стороне парка отыскал взглядом Мемориал принца Альберта[3]. Тут я остановился, посмотрел в обе стороны, желая убедиться, что ни справа, ни слева мне не грозит никакая машина, и наконец перешёл дорогу.

Портье в здании, где жила Эвелин Уоллес, пропустил меня, не задавая вопросов. Может, узнал. Скорее, просто спутал с кем-то. Я вошёл в лифт, отряхнув с плаща воду и, прежде чем позвонить в дверь, вытер ноги о коврик. Я не видел Эвелин почти год, сердце у меня колотилось.

Последний раз мы встречались, когда она отмечала свой день рождения, в начале мая прошлого года. Ей исполнилось тридцать восемь лет, но выглядела она поистине великолепно. Потом мы перезванивались пару раз, она рассказала о печальных последствиях своего второго развода, а я сообщил, что скоро начну съёмки нового фильма Ромео и Джульетта, заметив, что непременно буду иметь её в виду для какой-нибудь роли. Мне всегда казалось, будто от Эвелин исходит благоухание роз, отчего голова идёт кругом.

А тут вдруг у меня возникла зевота. Когда дверь открылась, я стиснул зубы и растянул губы в улыбке; Эвелин протянула мне навстречу руки, и я слегка сжал их в своих ладонях.

— Oh ту God, Ferruccio![4] — воскликнула она со своим изысканным английским произношением.

Что я тут делаю?

— May I come in, Evelyn, dear?..[5] Насквозь промок, — прибавил я, не ожидая ответа, и шагнул внутрь.

Эвелин прикрыла дверь, сняла с меня плащ и, смеясь, повесила его на ручку шкафа. Потом взяла меня под руку и внимательно оглядела с головы до ног своими зелёно-изумрудными глазами, шевеля при этом губами, словно отмечая про себя, что изменилось в моём облике с тех пор, как мы виделись в последний раз. Я тоже смотрел на неё, но не смог обнаружить никаких перемен, красота её оставалась неизменной.

— Ох, — произнесла Эвелин.

Вот в чём дело: волосы. Я укоротил их. И так лучше, это молодит меня.

Я проследовал за нею в гостиную, стараясь не споткнуться о ковры. Они почти полностью покрывали паркетный пол, на мгновение отвлекая внимание любого, кто посмотрит, своим геометрическим рисунком. Я опустился в кресло, в которое усаживался и прежде при каждом визите, и жестом попросил её не льстить мне.

— I′т not flattering уои![6] — заверила меня Эвелин, открывая шкафчик-бар и доставая из него пузатую, уже почти пустую бутылку виски. Она разлила его в два бокала и один протянула мне.

Я согласился. Нет, если подумать, и в самом деле ничего лестного в её замечании нет — сказать мне, что выгляжу моложе, означало напомнить: в свои сорок три года я должен смириться с мыслью, что уже не молод. Я пожал плечами, пригубил виски и, встретив ласковый взгляд Эвелин, тут же улыбнулся.

Она облокотилась на ручку занимавшего треть комнаты дивана кремового цвета и протянула бокал в мою сторону:

— Cheers[7].

Я поднялся, чтобы чокнуться с ней, и в этот момент заметил наконец стол, сервированный у окна и сияющий роскошным серебром. Я узнал особый сервиз, который извлекался на свет только по важным случаям. Эвелин ждала кого-то?

Она призналась, что ожидает одного поклонника, очередного воздыхателя, актёра, тоже, как и я, уже на пятом десятке.

— Is he rich?[8] — пошутил я.

— Of course[9], — ответила она, поддержав игру. Очень богат.

Я с деланым сожалением хлопнул себя рукой по лбу. Не знаю, почему мне захотелось добавить в шутку, будто предпочитаю нищих почитателей, возможно, тем самым я невольно признал свою вину, что явился в неподходящий момент.

Так или иначе, Эвелин опередила меня. Если захочу остаться, пожалуйста, тем более что ужин предполагался не романтический. Они с Питером все равно не останутся наедине: в соседней комнате занимается Лавиния, которая будет ужинать с нами.

Так я вспомнил о Лавинии, дочери, которая родилась у Эвелин в первом браке с Джоном Олифэнтом, тем самым актером, который играл Лаэрта в моём Гамлете в Лондоне. Заслужив похвалу критики, он стал сниматься на телевидении, а потом сбежал в Бразилию с какой-то молоденькой актрисой из теленовелл. Удар для меня, потому что я считал его одним из самых многообещающих актёров на английском небосклоне и собирался снова пригласить для съёмок. И очень тяжёлый удар для Эвелин, которая осталась одна с маленьким ребёнком на руках, разрываясь между двумя приятными необходимостями — выходить на сцену и быть матерью.

— But tell те, why you're here Ferruccio[10],— обратилась она ко мне, пробуждая от воспоминаний. Что я делаю в Лондоне?

Я напомнил о наших телефонных разговорах и объяснил, что наконец-то моя мечта о Ромео и Джульетте обрела статус конкретного проекта и не позднее, чем этим летом, превратится в реальность. Я приехал в Лондон, чтобы провести кастинг и даже, наверное, скрестив пальцы, уже нашёл Ромео.

— And Juliet?[11] — спросила она. Как ты её себе представляешь?

Я положил ногу на ногу, задумавшись. Я не знал, что ответить, у меня не было ни малейшего представления о том, какой она должна быть, даже никакого примера для начала, чтобы так сразу и описать её. У моей Джульетты волосы могли быть любого цвета, глаза любой формы и величины. Во время собеседования я никогда не делал свой выбор, исходя только из внешней красоты, безусловно изначальной. Я полагался на свою интуицию. И если бы Джульетта переступила порог комнаты, где проводится кастинг, и предстала бы передо мной, я не сомневался, что узнаю её.

— Young[12], — последнее, что добавил я. Она должна быть очень молодой.

Разочарование Эвелин повисло в воздухе, словно облако холодного пара. Я понял, что она хотела бы посоревноваться за эту роль, и со смущением посмотрел на неё, подумав, что единственная роль, какую я при всём желании мог бы предложить ей, это синьора Капулетти. Важная роль, безусловно, но не из тех, которые запоминаются.

Телефонный звонок прозвучал весьма кстати, избавив нас от возникшей неловкости. Я поднялся, а Эвелин прошла к аппарату и взяла трубку. Я же отвернулся и столкнулся со своим отражением в полированной поверхности старого комода.

— Hello![13]

Я пригладил волосы, спустив их на лоб, но потом передумал и откинул назад.

— I see. No, по. Don’t worry. Next week, all right.[14]

Я сразу понял, что она говорит с Питером, что он извиняется за неожиданные обстоятельства, которые не позволяют ему прийти, и с невольным облегчением порадовался этому известию. Встретился с улыбающимися глазами Эвелин и опустил голову. Она, видимо, тоже не очень огорчилась.

Спустя мгновение положила трубку и, не изменяя актёрской привычке, потёрла руки, как делала на сцене в роли леди Макбет, сказала, что теперь нет нужды ставить ещё один прибор, что я пришёл кстати, чтобы исправить досадный случай. Потом повернулась в сторону коридора и громко позвала дочь:

— Лавиния!

Подождала немного и, поскольку ответа не последовало, повторила громче:

— Лавиния! Лавиния!

Я улыбнулся, заметив складку на лбу Эвелин, которая, внезапно преобразившись, превратилась в строгую мать. Я не понимал, почему её сердило, что дочь не отвечает.

Наконец в ответ на её зов в коридоре послышались лёгкие шаги — лёгкие-лёгкие, будто феи пролетели.

— Yes, Мит. I'т coming[15], — ответил голос, прошелестевший, как дуновение ветерка.

И пока высоко поднятые брови Эвелин опускались на своё место, я в ожидании повернулся к двери, выходящей в коридор.

Мгновение спустя передо мной словно распустились цветы, изображенные на её платье.

Я окинул взглядом возникшую в дверях фигуру и поразился, с трудом узнавая своё воспоминание.

Ничего не осталось с тех пор, когда я мельком видел Лавинию на дне рождения матери в прошлом мае. Это была толстая, смешная девочка-подросток, старавшаяся скрыть свой испуг перед переменами, неизбежными с наступлением половой зрелости. Она стала стройной, вытянулась. И чёрные, очень длинные волосы обрамляли овальное, бесподобной бледности лицо.

— Do you remember Ferruccio?[16] — остановила её на пороге мать своим вопросом.

Лавиния перевела на меня томные глаза и посмотрела хмуро и робко. Потом склонила, словно котёнок, голову к плечу, желая лучше рассмотреть.

В глазах что-то блеснуло, и на губах появилась натянутая улыбка.

— Yes, I do[17]. — Она подошла ко мне, уже не робея, и протянула руку: — Nice to see you again[18].

— Привет, — ответил я, поражённый одной мыслью. Сколько же ей лет сейчас?

— I'т going to be sixteen next month[19].

— You're very young[20], — сказал я. Она была великолепна. Мне хватило одного взгляда, чтобы понять: я нашёл Джульетту.

Эвелин направилась к столу, глядя на меня с враждебным, пронизывающим любопытством. Как хорошая актриса она умела на лету схватывать любой скрытый намёк: она уже поняла, что я сделаю дальше — попрошу её дочь прийти на собеседование и предложить свою кандидатуру на роль главной героини.

Но я, как хороший режиссёр, тоже сумел понять, что написано на её лице. Я не раз уже видел такое выражение, в котором читались изумление и ревность, огорчение и печаль и которое преображало черты примадонны, обнаружившей своё имя в самом конце театральной афиши. Она ведь привыкла всегда находиться в первой строке и привлекать зрителей. В случае с Эвелин, однако, к горькому сожалению, добавилась также некоторая материнская гордость, потому что неожиданная соперница на этот раз была одной с ней крови.

Лавиния развернула салфетку, положив её на колени с приглушённым смешком. Она едва не опрокинула графин с водой.

— Plese, darling, be careful[21].

Наверное, лучше было бы промолчать, передумать, не вмешиваться в семейные дела. Но я не мог себе представить, что в ближайшие дни ко мне в офис явится какая-нибудь другая девушка, которая, хорошо прочитав несколько фраз, убедит меня, что именно ей нужно поручить эту роль, что она — настоящая Джульетта. Нет, не мог.

Бледным солнечным утром я отправился по Лондону пешком к зданию, где собеседование проводилось на редкость заблаговременно. Леда, которую я знал как воплощение пунктуальности, конечно, ещё не появилась, а у меня не было ключей. Не удалось объяснить и портье, что мне нужно войти, что я — Ферруччо Тьецци и имею право переступить порог.

— The director! I work here![22]

В конце концов я тяжело вздохнул и, выйдя на улицу, зашёл в ближайший бар, какой заметил на другой стороне. Там почти никого не было, официантка в розовом передничке лениво взглянула на меня, и я даже подумал, что она могла бы со своим средневековым профилем оказаться неплохой статисткой. Потом — я заказал black coffee[23], вернее, чашку тёмной бурды с еле различимым запахом кофе и взял из горы на вазе крендель. Разворошив его и удалив верхний грязный слой, я устроился на скамье у окна.

Я жевал мякиш, глядя на отражение своего тревожного лица в окне, когда увидел за стеклом растерянную Леду. Её окутывало несколько слоев одежды: из-под джинсовой куртки выглядывала полосатая рубашка, из-под неё — синяя шерстяная водолазка, шея обмотана белым в красную полосу шарфом.

Я помахал ей, но она не заметила. Пришлось вскочить, сунуть в рот остатки кренделя и поспешить на улицу, на ходу натягивая куртку, один рукав которой болтался на весу.

— Леда!

После третьего оклика она услышала. Обернулась и покраснела, как обычно, обратив на меня свои круглые синие глаза:

— Привет, Ферруччо, уже здесь? Извини, что заставила ждать, у меня не оказалось мелочи для автобуса, пришлось разменивать, я потеряла уйму времени, и…

Я успокоил её, похлопав по плечу и подтолкнув к двери, откладывая все разговоры на потом, когда поднимемся на нужный этаж, но прежде чем войти в лифт, обернулся и весело помахал портье.

Письменный стол в офисе был завален разными бумагами, газетами, записками с именами звонивших сюда людей или тех, кому нужно позвонить. Срочно. Я отодвинул телефон и сел за стол, предоставив Леде копаться в картотеке.

Просмотрев в газетах рекламу, которая сообщала о начале кастинга для Ромео и Джульетты, и сделав пару звонков, связанных с организацией будущих съёмок, наконец заставил Леду сесть и объяснить мне, почему я так срочно понадобился ей в Лондоне. Мне хотелось посмотреть на этого юношу.

— Френсис… так, кажется, его зовут?

— Фремптон, — ответила Леда, передавая мне папку. — Френсис Фремптон.

— Что это, его данные?

Она кивнула и перевернула первую страницу, указывая на пару снимков, полученных из агентства, которое его рекомендовало.

— Вот, вот это он. Снимок сделан в прошлом месяце.

Я сощурился, задержав дыхание, как бывает, когда стараешься сосредоточиться перед картиной в музее. Я совсем не представлял его таким, но мне понравилась его новизна. Понравились его лицо, его каштановые волосы, подстриженные, как у пажа, необычайно прямые брови, взгляд, исполненный тяжёлой, упрямой печали. Глядя на него, я вдруг необычайно разволновался, даже слёзы навернулись на глаза. Не знаю, что со мной случилось, но Леда это заметила и смотрела на меня, не решаясь нарушить молчания. Я постарался улыбнуться, чтобы успокоить её, и опустил голову.

— Так что скажешь?

— Когда придёт? — спросил я, просматривая его личные данные в поисках даты рождения. Узнав, что в прошлом августе ему исполнилось семнадцать лет, я облегчённо вздохнул. Конечно, он перелезет через стену в доме Капулетти и без особого труда заберётся на знаменитый балкон. Для этой сцены, которую я уже представлял себе, требовались мускулы, отвага и настоящая молодость. Однако, чтобы решить окончательно, нужно услышать его. Я содрогнулся при мысли о том, что он заговорит с чудовищным акцентом простолюдина.

— Сегодня после обеда.

Я так разволновался, что даже ласково потрепал Леду по щёке:

— Молодец, восхитительно. Но где ты его отыскала?

Леда рассмеялась. Потом успокоилась и призналась, что увидела Френсиса Фремптона неделю назад в одном театре Вест-Энда. Однако я не должен пугаться. Обещаю? Она обратила на него внимание, когда он выступал в совершенно неожиданной роли.

— Питера Пэна? — в изумлении переспросил я.

И Леда кивнула, дав понять этим простым движением, насколько Ромео Монтекки и Питер Пэн, персонажи, казалось бы, абсолютно несходные, на самом деле похожи: их отличают чистота, упрямство, упорство. Я не проявил любопытства, не стал спрашивать, что побудило её отправиться на этот детский спектакль. Если Френсис — наш человек, вопросов нет.

Я нервничал, то и дело посматривая на часы и желая, чтобы время пролетело быстрее, занялся разными бумажными делами, позвонил в Италию Федерико узнать, какие у него новости, и наконец сообщил Леде, что среди желающих стать Джульеттой завтра появится Лавиния Олифэнт, дочь Эвелин Уоллес. Да, именно моей Эвелин.

Леда радостно посмотрела на меня.

— Если повезёт, — сказала она, — можно считать, что уже нашли обоих героев, причём без всех этих бесконечных собеседований с претендентами.

Это всё шестое чувство виновато. Или удача? Быть может, думаю я теперь, спустя много лет, тогда вмешался злой рок?

А в тот момент у меня возникло ощущение, будто я уже почти на вершине успеха, полон энергии, чтобы взяться за работу над моим вторым фильмом, лучшим, готов спорить об этом. Мне виделось предсказание тому на небе, в каждом событии, в том, как быстро находилось решение всех проблем. И когда настало три часа, и Леда поднялась, чтобы пригласить в комнату Френсиса Фремптона, я уже знал, что остановлю свой выбор на нём. Я чувствовал это нутром.

— Come in, come in[24]. — Я помахал и, когда он подошел, привстав со стула, протянул ему руку: — How do you do?[25]

Френсис был в тёмном костюме, словно на похороны собрался, даже галстук надел. Он пожал мою руку чересчур крепко, будто хотел таким образом что-то сообщить, возможно, что он не слабак, как я мог подумать при первом взгляде на него. Он долго не отводил от меня своего мрачного взгляда, потом медленно произнёс:

— How do you do?

Я представился, он тоже. И мы оба одновременно опустились на стулья, а Леда осталась стоять между нами, словно посредник. Я передал ей сценарий с отмеченным текстом, она протянула его Френсису. Сцена в склепе, предсмертный монолог Ромео.

Но прежде чем послушать его, прежде чем дать ему несколько мгновений, чтобы освоиться с этим текстом, я попросил рассказать о себе, своей семье, воспитании, где он родился.

— In London[26] — сказал он. Но уточнил, что умрёт не тут.

Я улыбнулся в ответ на такое решительное, такое романтическое утверждение, узнав в нём максимализм молодости.

Нет на свете юношей, которые хоть однажды не предрекали бы собственную смерть, описывая ужасные мучения, которые их ждут, или посмертную дань уважения. Возможно, это способ бросить вызов судьбе, а потом будь что будет. Но быть может, даже скорее всего, это способ отстраниться от жизни, пока не поздно, пока она ещё не слишком привязала к себе, не влюбила. Потому что тысячи обстоятельств подстерегают нас за каждым углом, никто не читал книгу судеб, никто не может утверждать, будто он — призовая лошадь.

— Did you read Romeus and Juliet?[27] — задал я следующий вопрос.

— Трагедию Шекспира? — уточнил он.

— Of course[28].

И счёл нужным сообщить нам, что я ведь вполне мог иметь в виду поэму Артура Брука, написанную в 1562 году, которая послужила Шекспиру источником вдохновения. На это я ответил, что в таком случае сказал бы: The Tragicall Historyе of Romeus and Juliet[29] — иначе мы, конечно, запутались бы. И тогда он признался: нет, не читал ни того, ни другого, к сожалению.

Я пожал плечами, чувствуя, что ему непременно хочется противоречить мне, но это лишь позабавило меня, и я улыбнулся ему.

Он очень удивился. Похоже, я обезоружил его на какое-то мгновение, и он уже не мог больше сохранять свой мрачный вид, теперь просто стойко держался. Я заметил, как нервно он теребит страницу, и спросил, уже мягче, каким он представляет себе Ромео.

— Too sad not to be happy. Too happy not to be sad[30], — негромко проговорил он и получил за это полный восхищения взгляд Леды, которая перестала наконец делать заметки в своём блокноте.

Слишком печальным, чтобы быть счастливым. Слишком счастливым, чтобы быть печальным.

Я почти не сомневался, что он не допустит никаких грубых ошибок и что меня не ждут никакие неприятные сюрпризы, и всё же я напрягся и стиснул пальцы, когда Френсис поднялся, чтобы прочитать отрывок из трагедии. Я закрыл глаза, потом открыл, нахмурился. Он улыбнулся мне?

Я услышал, как взволнованно дышит рядом со мной Леда, а потом она замерла. Повисла тишина, и мы с Ледой поняли, что не сможем нарушить её, казалось, какие-то высшие силы заставляют нас помолчать.

Френсис негромко произнёс, ошарашив нас:

— О, she doth teach the torches to burn brigaht! Она затмила факелов лучи! Сияет красота её в ночи, как в ухе мавра жемчуг несравненный. Редчайший дар, для мира слишком ценный!

Я взглянул на Леду и прочитал в её глазах свою мысль. Мы не могли остановить его, нет, хотя он и подшутил над нами и читал монолог Ромео на празднике в доме Капулетти, из первого акта. При том, что явно забавлялся до сих пор и что конечно же трагедию читал. Ещё как читал. Его голос, удивительно проникновенный, мёдом вливался в наши уши, запечатывал уста и отметал все возражения. Мы не могли велеть Ромео перестать быть Ромео.

— Did ту heart love till now? — Громкий вздох. — И я любил? Нет, отрекайся взор: я красоты не видел до сих пор!

Я нисколько не сомневался: Френсис — великолепен. Вспомнив нашу первую встречу, я не мог отыскать ничего, что хоть в малейшей степени не устраивало бы меня в нём, ни одной неприятной мелочи. И положился на Леду, которая рождена для того, чтобы гасить любые всплески эмоций. Однако на этот раз — вот чудеса! — даже она, похоже, не смогла разглядеть ни малейшего изъяна.

Мы весь вечер провели с нею, поглядывая друг на друга в ожидании, кто из нас разрешит наконец эту загадку: рискнём или не рискнём? В этом заключалась вся проблема. Можно сразу поручить ему эту роль, не тратя времени и сил на выслушивание лепета целой толпы мальчишек, приехавших из всех уголков Англии на шекспировский призыв, а потом без конца сожалеть о своей ошибке. Или же, попросив подождать, потерять его, а потом жалеть об этом до конца жизни.

Снимать фильм — это всё равно что встать за штурвал судна далеко в открытом море: понимаешь, что, прежде чем доберёшься до берега, увидишь и волны, и штиль. Тут нужно лишь сделать ставку и надеяться, что не ошибся в выборе команды, потому что, если хоть кто-то покинет её на середине пути, никто не увидит завершения дела.

На следующее утро после первого тура собеседований, когда Леда вернулась в офис с двумя чашками кофе и мы остались наконец одни, я спросил, не надоело ли ей выслушивать искалеченные монологи бедного Ромео и смотреть, как мечутся молодые люди, во что бы то ни стало желающие умереть, распростёршись у моих ног.

— Я думаю, Шекспир переворачивается в могиле, — сказала Леда, вынудив меня улыбнуться.

— Тогда позвоним Френсису и сообщим ему хорошую новость. Закроем эту главу, и я сосредоточусь на выборе Джульетты. Через час за этой дверью соберётся сорок девушек, жаждущих получить роль, — а мне ужасно нужна таблетка от головной боли!

Леда тотчас предложила слетать в аптеку и, оставив кофе на столе, выбежала из комнаты, прежде чем я успел ответить ей и остановить.

Так что, когда часы показали половину третьего и первая девушка из списка села на стул перед письменным столом, нахально глядя на нас с Ледой, у меня с головой снова всё оказалось в порядке, и зрение тоже обострилось.

Она сразу вызвала антипатию, но я не распрощался с ней немедленно из-за её волос — великолепных светлых локонов, которыми и любовался всё время, пока шло прослушивание, машинально кивая головой, но не слыша ни одного слова из того, что она произносила.

К счастью, когда она поинтересовалась, можно ли использовать нож для резки бумаг как кинжал, Леда вовремя помешала мне согласиться, посоветовав ей воспользоваться воображением.

Так менее опасно, поскольку лезвие ножа для бумаги остро заточено. А для нас, подчеркнула Леда, это важно, поскольку об актрисе судят по многим качествам, но в первую очередь по силе её воображения.

Потом явилась восемнадцатилетняя девица, черноволосая, с короткой стрижкой и накрашенными ресницами. Она села, теребя свою короткую юбку, и заговорила о Шекспире как о школьном приятеле.

Затем вошла худенькая, как тростинка, светловолосая девушка с пухлыми губами, вся в веснушках. Её звали Роза Дэлтон, до сих пор помню это имя, потому что даже подумал было, что она могла бы подойти, но тут же отказался от этой мысли, увидев её безобразные руки: пальцы жёлтые от никотина, ногти обгрызены.

Я проводил ее улыбкой сожаления и вздохом неодобрения.

Настал черёд Лавинии. Она вошла в комнату одна, дважды постучав и подождав, пока я дважды не крикнул ей «Соте in»[31]. На ней было фиолетовое платье, вопреки суеверию, и мне понравилось, что она не уступает условностям, хотя родилась и выросла, можно сказать, по законам театра.

Она не села, а остановилась, вытянувшись в струнку, и пришлось предложить ей стул. Мне хотелось, чтобы она почувствовала себя раскованно, и потому я задал неверный вопрос.

— Didn't Evelyn accompany you?[32]

— No, she had rehearsal today[33].

Я вспомнил, что два дня назад Эвелин рассказала мне за ужином о своих новых обширных планах. Она только что начала репетировать в Королевском шекспировском театре классическую пьесу Сон в летнюю ночь, премьера которой намечалась на лето, и это ещё одна причина, почему она ни за что не согласилась бы на роль синьоры Капулетти, которую, как я тогда же понял, даже и предлагать ей не стал бы.

Лавиния сцепила пальцы, чтобы они не дрожали. Но это не помогало, кроме того, ей не удавалось спокойно смотреть на нас, она всё время переводила взгляд со стола на мой нос, со стены за нами на свои туфли.

Когда она увидела, что Леда поднялась, желая посмотреть на неё в профиль, покраснела. И Леда тоже покраснела, возвратившись к своему стулу и предприняв немало усилий, чтобы рухнуть на него, а не мимо.

Я спросил, есть ли у неё какой-нибудь театральный опыт, хотя прекрасно знал, что есть, — но мне хотелось, чтобы, ответив утвердительно на первый вопрос, она обрела хоть немного уверенности в себе.

Я держался как преподаватель, помогающий робкому ученику простейшей подсказкой, за которую он должен ухватиться.

Я растрогался, разволновался при мысли, что видел Лавинию ещё ребёнком, когда отец приводил её за руку на съёмочную площадку, и что теперь не открываю её для себя, а лишь встречаю вновь.

Я прикусил язык, чтобы не спросить её о Джоне, вовремя сообразив, что лучше не напоминать о сбежавшем родителе. Эвелин даже перестала упоминать его имя в наших разговорах, вырвав, словно сорняк, воспоминание о нём из своего сердца.

— Well…[34] — произнёс я спустя некоторое время, когда разговор явно затянулся, и указал на сценарий, который мы раздали всем девушкам, ожидавшим приглашения на собеседование. Почему бы не попробовать вот эту сцену?

Лавиния кивнула, пробежала глазами страницу и посмотрела на меня. Неловко поднялась. Губы побледнели, лицо побелело, и я испугался, что она сейчас упадёт в обморок. Но этого не произошло, она стояла прямо, не шелохнувшись, и смотрела на нас.

Леда подняла бровь, желая без слов приободрить Лавинию, явно испытывая симпатию из-за нерешительности, сближавшей их.

Лавиния опустила ресницы, медленно сжала кулак и посмотрела не неё:

— What's here?..[35]

Что вижу я! В руке Ромео склянка! Там яд принёс безвременную смерть.

И замолчала.

Я подался вперёд, ей навстречу, прося отбросить робость, неважно, что она не помнит точно слов, нам нужен не Шекспир, а только её игра.

Лавиния вздохнула, поправила волосы, взглядом умоляя отпустить её.

— Go on, please[36], — всё же тихо попросил я.

Лавиния опустила голову и, сдавшись, сделала из вежливости ещё одну попытку:

— О churl! Drunk all, and left no friendly drop to help me after?..

О жадный! Выпил всё и не оставил даже капли милосердной мне на помощь! Тебя я прямо в губы поцелую. Быть может, яд на них ещё остался — он мне поможет умереть блаженно.

И умолкла, затаив дыхание.

— Sorry, I can’t[37], — произнесла она наконец.

Когда я спросил почему, она ответила, что никогда не сможет играть так же, как её мать, мы ведь, конечно, ждём от неё именно этого — что она станет юным повторением великой Эвелин Уоллес. Но она ничего не может поделать, у нее нет материнской стати, её уверенности, её сценического обаяния. Её таланта.

— Why are you laughing?[38] — спросила она, удивившись моей улыбке и округлив глаза.

Леда тоже не понимала, почему я смеюсь.

— Что с тобой? — спросил она, посмотрев на меня в упор.

Я пожал плечами. Если бы мне нужна была Эвелин, мы позвали бы Эвелин, а не её дочь. Мы не из тех, кто считает, будто цветы в саду источают одинаковый аромат и что Капулетти и Монтекки во что бы то ни стало должны ненавидеть друг друга.

Лавиния долго смотрела на меня, пока не убедилась, что я говорю искренно, и улыбнулась.

— Уста твои теплы, — произнесла она наконец как Джульетта. И повернулась, чтобы выйти.

Когда Леда выглянула в коридор, приглашая следующую девушку, я уже понял, что больше ничего не жду в этот день.

Я подождал неделю, прежде чем познакомил их. Тем временем занимался разными делами, связанными с производством фильма, ходил со старыми друзьями по ресторанам, побывал на спектакле Питер Пэн в Вест-Энде и постарался убедить Эвелин, что её дочь непременно должна играть в моём фильме.

Я не понимал, почему она так упорствовала. В какой-то момент даже подумал, будто она ревнует Лавинию к будущему, которое открывается перед ней, полное надежд и обещаний, в каких самой Эвелин теперь уже отказано. Но это слишком мелочная мысль, и я сразу же отправил её в самый дальний уголок памяти, стараясь найти убедительные доводы в пользу моего предложения.

Даже если она не хотела признавать, что её дочь так или иначе всё равно пойдёт по её стопам, потому что все профессии передаются из поколения в поколение, и у человека, родившегося в актёрской семье, заложено в генах идти на сцену. Я же только предлагал ей прекрасный, грандиозный дебют, на международном уровне. Было бы безумием отказываться от этого.

И действительно, в конце концов Эвелин согласилась. Согласилась с большой неохотой, что в мае Лавиния приедет к нам, в Италию, на съёмки фильма, и договорилась с колледжем, где училась дочь, чтобы ей разрешили пропустить без последствий последнюю четверть учебного года.

И вот настал день, когда мы окончательно обо всём условились, когда я мог познакомить моих молодых героев и понять, не ошибся ли в выборе.

Я оставил Леду в гостинице собирать вещи, потому что наутро мы собирались уехать, и отправился на свидание с дрожью в сердце. И со складным стулом, который прихватил на время в гостинице. Я решил изменить обстановку, уйти от белых обыденных стен офиса и встретиться с ними в Гайд-парке, возле Марбл-арч[39], под весенним моросящим дождиком, который неутомимо сопровождал меня всё время пребывания в Лондоне.

Френсис и Лавиния появились вместе, идя с одной и той же стороны, он немного впереди неё. Прошли одновременно под аркой и издали помахали. И только когда остановились передо мной, поняли, что оба направляются ко мне. Они переглянулись, внезапно оробев, догадавшись, что Ромео только что встретился с Джульеттой, и не зная, улыбаться сразу же или отложить улыбку на потом.

Приветствуя ребят, я приобнял их за плечи и слегка сблизил. Почувствовал, как они напряжены, и, желая избавить их от некоторой неловкости, поинтересовался, сами они представятся друг другу или же роль церемониймейстера предназначена мне.

Френсис сдул чёлку с глаз и решительно взял руку Лавинии ещё прежде, чем она протянула её, и девушка изумлённо охнула от боли.

И они засмеялись, тихо-тихо, переглядываясь. Лёд был сломлен.

— If I profane with ту unworthiest hand… — произнёс Френсис мгновение спустя, заговорив уже как Ромео, отчего я невольно вздрогнул. — Когда рукою недостойной грубо я осквернил святой алтарь — прости. Как два смиренных пилигрима, губы лобзаньем смогут след греха смести.

Я ожидал, что Лавиния промолчит и от смущения спрячет лицо в воротник. Однако глаза её заблестели, когда она отнимала руку, и голос её ответил:

— Good piligrim… Любезный пилигрим, ты строг чрезмерно к своей руке: лишь благочестье в ней. Есть руки у святых: их может, верно, коснуться пилигрим рукой своей.

На какое-то мгновение я не поверил самому себе, не поверил своим ушам, тому, что восхитило меня. Возможно ли? Потом я подумал: наверное, это отрепетировано заранее, чтобы поразить меня.

Но когда Фрэнис произнёс: My name’s Francis. Nice to meet you[40], - и Лавиния в ответ назвала своё имя и протянула ему руку, я понял что они действительно видят друг друга впервые. На моих глазах происходило чудо — прекрасное, без малейшего расхождения соединение двух незнакомых до этой минуты существ в одно, единое. И своим фильмом я показал бы это чудо миру.

Мне не требовались никаких других подтверждений, и просто так, ради шутки, я решил пройти с ними сцену на балконе, желая потешить свою гордость ещё одним мгновением славы. Мне хотелось развлечься. Поэтому я взял складной стул, который в ожидании ребят прислонил к ограде, раскрыл попросил Лавинию подняться на него.

— What?[41] — с испугом спросила она, склонив голову к плечу.

Я объяснил ей, что она может считать это неким профессиональным приёмом. Пусть доверится мне. Вознесясь над английской землёй, она действительно станет свободной — от самой себя, от сегодняшнего дня — и сделается настоящей Джульеттой. Я подал ей руку, желая помочь, и ободряюще улыбнулся.

Френсис вскинул брови и смотрел так, будто находился где-то очень далеко от нас, словно ощущал себя любопытным зрителем, а не участником затеи. Он сощурился и спросил, не придётся ли и ему подняться потом на стул или же Ромео может оставаться подданным Её Величества королевы. Иронию, сквозившую в его вопросе, я смягчил решительно кивком:

— You too, оf course[42].

Лавиния тихо рассмеялась, вынудив невольно улыбнуться и своего товарища.

— You see, it's funny, — сказал я. Разве это не забавно?

Несколько прохожих обернулись и посмотрели, что происходит в этом пресловутом уголке Лондона, где всем позволено говорить что угодно и где в данный конкретный момент Ромео и Джульетта прониклись взаимной симпатией.