Ржавчина в крови

6. ЗВЕЗДЫ

Последние дни в Монтемерано оказались тревожными, трудными, несмотря даже на то, что мисс Бернс уже не путалась под ногами. Казалось, Эвелин насылала на нас из Англии грозную тень, которая всё росла и становилась всё более угнетающей по мере того, как приближался день её прибытия.

Мы вернулись в Сан-Джиминьяно, чтобы отснять натуру и переснять последние сцены с Меркуцио. Алеку нужно было вернуться в Лондон, там его ждали на съёмках телевизионного сериала по роману Томаса Харди «Вдали от обезумевшей толпы», в котором ему предложили роль Гэбриэла Оука.

Когда мы расставались, я крепко обнял его, дружески хлопнул по плечу, поблагодарил за великолепного Меркуцио, пожелал успехов в новой работе и добавил, что жду его в Риме в конце сентября на премьере фильма.

— Sure у Ferruccio[112], — кивнул Алек. Ему жаль расставаться с Италией. Это он должен благодарить меня за то, что я дал ему возможность поработать с такими великолепными людьми и в такой чудесной обстановке произносить дивной красоты текст.

Отъезд Алека немного опечалил всех. Леда призналась, что горячность и шутовство актёра создавали хорошее настроение, ей жаль, что таким образом уже началось расставание со съёмочной группой.

Ну-ну, нам ещё столько сцен нужно снять, — заметил я. — Так что поработать придётся немало, стараясь при этом экономить.

Бюджет, выделенный нам, и в самом деле таял на глазах, и я не сомневался, что скептицизм помешает продюсеру явиться на съёмочную площадку подобно deus ex macbina[113], когда опустошим бочку до дна.

На одном из ночных совещаний мы с Ледой и Федерико решили перебраться в Кортону, чтобы снять там сцены в келье брата Лоренцо и бракосочетание. В конце концов выбрали небольшую романскую церковь Святого Николая, на съёмку в которой уже получили разрешение. Потом, в августе, сделаем перерыв, у актёров получится неделя отпуска для отдыха до возвращения в Рим, где на киностудии «Чинечитта» отснимем сцену в склепе.

Мы приехали в Кортону накануне Дня святого Лоренцо как раз вовремя, чтобы застать звездопад. На следующую ночь все актёры разбрелись по полю, взяв с собой одеяла, чтобы полежать на траве. Я оказался возле Френни и Лавинии, сидел, запрокинув голову, разглядывая созвездия. Казалось, по прозрачному, будто трепещущему небу проносится лёгкий ветер и не осталось никаких следов удушливой жары. Но только через час я увидел оранжевую полоску, которая едва не накренила Возничего, и даже не успел задумать желание.

— I wish we could stay here forever[114], — прошептала Лавиния.

Она хотела бы, что её мать не приехала, чтобы съёмки фильма не кончались, чтобы длинные итальянские дни не уступили тоскливым английским будням. Я улыбнулся.

— Ну-ну, рано ещё думать о расставании. У нас ещё есть время, ту child[115] — заверил я и потрепал её по плечу, желая прогнать печаль с лица и заставить улыбнуться.

— Yes у it's too early[116], — согласилась она.

Френсис молчал, обняв колени, погрузившись в какие-то раздумья. Спустя недолгое время, когда ещё одна звезда пересекла тёмное небо, угрожая своим хвостом соседним звёздам, он, не оборачиваясь, прошептал:

— I fear, too late: for ту mind misgives…[117]

Слишком поздно, боюсь, что слишком рано мы придём. Предчувствует душа, что волей звёзд началом несказанных бедствий будет ночное это празднество. Оно конец ускорит ненавистной жизни, что теплится в груди моей, послав мне страшную, безвременную смерть.

— Strike drum![118] — призвал я его словами Бенволио, заставив засмеяться. И, охваченный неожиданным ощущением тревоги, быстро поднялся, отряхнул брюки и поискал глазами остальных, но их силуэты терялись в ночной темноте.

Потом Леда помахала мне откуда-то, её светлая рука послужила нам сигналом в ночи, и мы направились к ней.

— Какое задумала желание? — спросил я Леду, опускаясь на край одеяла, а Френни и Лавиния с радостными возгласами, смеясь, побежали дальше.

Леда призналась, что не может открыть мне его, иначе оно не сбудется. Нельзя говорить вслух, когда надеешься получить ответ с неба, — или я забыл эту примету?

— Нет, — ответил я. — Но думаю, это суеверие. Лично я не хочу верить, будто звёзды сильнее нас.

— А разве кто-нибудь говорит о силе? Речь не о ней, Ферруччо. Ведь стоит лишь посмотреть на звёзды, как сразу ясно, что оттуда, сверху, они видят гораздо больше нас. Мир и события отчётливо простираются под ними на одном уровне. А мы, напротив, вынуждены привстать на цыпочки, чтобы увидеть даже то, что происходит чуть дальше нашего носа…

— Какая ты мудрая сегодня вечером! — шутливым тоном сказал я, сделав вид, будто хочу дружески толкнуть её в бок.

Леда отодвинулась, покраснела, что-то пробормотала и указала на падающую звезду, чтобы поменять тему. И когда я в третий раз не успел задумать желание, появился Федерико. Он сообщил, что в пансионе устроили полуночный ужин. Если хотим принять участие, лучше поторопиться, только что принесли огромное блюдо с колбасой.

— Джеральд уже снял пробу, — пошутил он, блеснув зубами.

— Ах, какой же он ненасытный, — вздохнула Леда и поднялась, не заметив руки, которую подал Федерико, и потому ей помог я.

Когда возвращались в дом, ориентируясь на освещённые окна, я напрасно смотрел на небо: больше звёзды не падали. Моё желание осталось не задуманным, похороненным в каком-то уголке памяти.

— А вы голодны, хотите пить? — спросила Леда, подходя к дому.

Федерико засмеялся и уклонился от ответа, лишь пожав плечами.

— О да, всегда, — ответил я. — Я всегдажажду жизни.

Федерико опять рассмеялся. А Леда со гласно кивнула, даже не улыбнувшись, не находя в моём ответе ничего забавного, только правду.

Эвелин приехала в Кортону на автобусе, отважно отказавшись от машины, которую фирма предложила прислать за ней в Рим, куда она прилетела 13 августа из Лондона. Она уверила нас, что предпочитает провести ночь в столице и приехать к нам одна, хочет почувствовать себя в отпуске, подышать настоящей Италией, ей надоели водители, и она знает, что мы не можем прервать съёмки, чтобы встретить её. Так что в одиннадцать часов утра во время перерыва в работе я отправился пешком на остановку автобуса недалеко, за городской стеной.

Эвелин вышла мне навстречу, раскрыв объятия, улыбаясь, как настоящая звезда, обтянутая фиолетовым платьицем, которое оставляло открытыми её бесподобной красоты плечи. И только когда мы оказались друг перед другом, она приподняла тёмные очки, не позволявшие определить выражение её лица, и с волнением посмотрела на меня.

— So, here I am![119] — воскликнула она.

После ритуального обмена поцелуями она вдруг отстранилась и с восторгом стала оглядывать пейзаж. Она не могла поверить такой красоте.

Ведя её в гору, на вершину холма, где находились ворота городка, я спросил, впервые ли она в Кортоне, потому что не помню, в каких городах Италии ей доводилось бывать.

— Oh у it's not a problem, Ferruccio[120], — сказала она, я насмешил её, я ведь не обязан помнить это.

Остановилась ещё раз полюбоваться панорамой, открывавшейся с холма, потом взяла меня под руку, и мы пошли дальше рядом, слегка наклонившись вперёд, чтобы сохранять равновесие.

Сказала, что теперь понимает, почему дочь по телефону только и делала, что описывала места, где велись съёмки, ни о чём другом не говорила, только об Италии. Сан-Джиминьяно, Флоренция и Рим, естественно. Рим определённо был столицей её сердца.

— Yes, — уверенно кивнул я. Лавинии очень нравится Италия.

Эвелин сказала, что надеется воспользоваться неделей отдыха, чтобы отвезти дочь в Венецию.

— Oh, what a great idea![121] — заметил я. Может быть, они заедут и в Верону. Мне жаль, что не успел организовать поездку в город, где на самом деле произошла трагедия Ромео и Джульетты, актёры несомненно оценили бы вид с балкона дома Капулетти.

Она спросила, много ли ещё осталось снимать, как дела у её дочери, молодец ли она.

— Yes, — ответил я. — У неё большой талант, она великолепна, сможешь судить сама.

Эвелин опустила глаза, коснулась волос, словно поправляя прическу, но мне она казалась прекрасной, как всегда. Последовало молчание. Она, похоже, о чём-то задумалась, может, начала сказываться усталость от поездки, а может, заботило другое — предстояло привыкать к мысли, что её дочь станет актрисой, как и она.

Я не стал сразу показывать ей центр города, а повёл в переулок, ведущий прямо к пансиону, где мы остановились.

И наконец произошла встреча. Скорее — столкновение.

Эвелин и Френни едва ли не натолкнулись друг на друга в дверях, когда мы входили, а он выходил. Он был в сценическом костюме — в трико — и завязывал шнуровку на бархатной блузе. Он спешил, извинился, что торопится, и убежал бы, если бы я не удержал его за рукав.

— Here's our Romeo[122], — сказал я и заставил его выпрямиться, похлопав по спине.

— Hullo[123].

— Nice to meet you[124]. — Эвелин пожала ему руку с новой, более мягкой улыбкой. И посоветовала потуже затянуть узел, если не хочет снова обращаться к нему через десять минут.

Oh, thanks[125], — произнёс Френни и, обратившись ко мне, сказал, что Реджина срочно зовёт его: возникла какая-то проблема. Когда он преклонял колени в церкви, порвалась блуза, пришлось сбегать за другой. Я удивился, не понимая, что, собственно, произошло, но не стал гадать, а согласился.

— Френни! — всё же окликнул я его, прежде чем он исчез за углом соседнего дома. Он остановился, словно пронзённый стрелой, медленно обернулся, хотел было что-то сказать и посмотрел на меня.

— Где Лавиния?

— Она там, с Джерардо, — ответил он по-итальянски, изменив имя Джеральда по правилам игры, которую мы вели иногда, превращая Реджину в Queen[126], Бруно в Dark[127], Алана в Аlапо[128] и так далее.

Эвелин подняла брови, приятно удивившись. Они уже говорят по-итальянски?

Я с радостью подтвердил.

— You’ll see[129], — прибавил я. И обратился к Френни: — Скажи ей, чтобы пришла сюда, потому что приехала её мать.

— Да, я понял, — кивнул Френни, повернулся и побежал быстрее, чем раньше, и ветер взъерошил ему волосы.

Мы с Эвелин обменялись улыбками и стали молча ожидать, когда на дорожке появится Лавиния. Неожиданно я обнаружил, что мне нечего больше сказать Эвелин, что всеми силами стараюсь сдержать волнение, не выдать его. И всё же я нервничал, даже кулаки сжал.

— А что мисс Бернс? — спросил я, озвучив наконец своё переживание. Кто знает, возможно, мне хотелось убедиться, что старая дева действительно сдержала обещание и Эвелин не знает, что произошло между её дочерью и юношей, которому я только что представил её. Или, быть может, надеялся, наоборот, что Эвелин скажет — ей всё известно, мисс Бернс звонила вся в слезах, но она не стала расстраиваться, напротив, порадовалась, более того, пригласит Френни поехать с ними в Венецию и воспримет первую любовь дочери как лучшая союзница Купидона.

— Oh, poor Lucy![130] — ответила Эвелин. У неё всё ещё не закончились работы в доме.

Я кивнул. Причиной своего неожиданного отъезда мисс Бернс назвала протечку, случившуюся у неё в загородном доме и причинившую ужасные повреждения: в одной из комнат потолок полностью испорчен, — ей звонил садовник, который зашёл в кухню за секатором. Жалкая ложь.

Как раз в этот момент появилась Лавиния, спасая меня от неловкости. Увидев нас, она подбежала к матери и порывисто обняла её, стараясь, однако, не испортить сценический грим.

— Look at you![131] — сказала Эвелин и, слегка отодвинув дочь, взяла её за подбородок, желая лучше рассмотреть! Она так выросла. Она восхитительна!

Лавиния оправила одежду, опустила глаза, проверила, не помяла ли свадебное платье Джульетты, потом улыбнулась. Когда же мать, внимательнее оглядев дочь, спросила, не похудела ли та случайно, Лавиния покачала головой, взглядом умоляя меня выручить её. Я пригласил пройти в дом, мы поднялись в комнату, и я предложил что-нибудь выпить.

— «Bellini», please[132]. Эвелин подмигнула мне, как бы подчёркивая, что она тоже умеет произносить кое-что по-итальянски.

Лавиния, поднимавшаяся впереди нас по лестнице, обернулась и спросила, а что такое «Беллини».

Я хотел было уже ответить, но Эвелин опередила меня, сказав, что ей лучше не знать, что это такое, во всяком случае пока, потому что она ещё слишком молода, чтобы пробовать этот напиток.

— Then I'll have a coke[133], — проговорила Лавиния, с неохотой исполняя роль, которую отлично затвердила за много лет: послушная дочь, даже слишком послушная неизменно уступчивая, не требующая никаких объяснений, не пытающаяся высказать свои желания и всегда покорно склоняющая голову.

В августе актёры на время разъехались кто куда. Мы расстались всего на неделю, условившись встретиться утром двадцать третьего в холле той же римской гостиницы, где останавливались в прошлый раз.

Китти уехала в Версилию, вернее в Форте деи Марми, где жил её друг, с которым они договорились о встрече, — наконец-то она покупается в итальянском море. Я посоветовал ей, однако, не загорать, не мог же я увидеть её обгорелой на солнце. В последних сценах, когда приближается трагедия, нам нужна бледная, измученная синьора Капулетти, ну самое большее — с покрасневшими от слёз глазами.

— Don’t you worry![134] — заверила она меня со ступеньки вагона, целуя в щёку.

Ален вернулся в Лондон, на прослушивание. Там искали актёра на роль Роберта Грейвса в фильме о Первой мировой войне, агент посоветовал ему не теряться при своём внешнем сходстве с писателем: такой же приплюснутый нос и такие же курчавые волосы. Мы все пожелали Алену успеха, скрестили пальцы и сказали, что ждём хороших известии.

Джеральд тоже вернулся в Англию, где у него были дела: он организовывал какой-то спектакль в Вест-Энде. Чемодан его заполняли бутылки с вином, старательно упакованные, чтобы не разбились. Он попрощался со мной, помахав газетой, где были напечатаны рассуждения журналиста, приезжавшего к нам на съёмки в Монтемерано, фотографии двух актёров между колонками текста, а в углу поместился ещё и снимок Андреа, такого забавного.

Бруно вернулся в Рим, чтобы записать новую музыку для фильма и сделать аранжировку некоторых частей. Он подвёз туда и Леду с Федерико, которые вместо отдыха решили начать монтаж фильма. Я сказал, что присоединюсь к ним, но сначала мне нужно побыть с Эвелин и Лавинией.

Возникло новое осложнение: на завтра пришёлся день рождения Френсиса, и Лавиния попросила меня уговорить мать не уезжать сразу же, чтобы она могла провести этот день с Френни, потом он встретится с родителями, которые повезут его на Лазурный Берег к каким-то родственникам, думаю, но сейчас не помню точно. Им уже трудно расстаться на неделю, и хотелось хотя бы в этот день побыть вместе.

По правде говоря, ей не так уж и хочется ехать в Венецию, призналась Лавиния, держась за спинку моей кровати и не спуская с меня глаз, пока я собирал чемодан.

Френсис, сидевший на подоконнике, грыз ногти, но сразу же перестал, как только встретился со мной взглядом: я не хотел, чтобы он портил себе руки. Он это знал.

— Нет и я, — сказал он, глубоко вздохнув.

— Я тоже, — поправил я его, встряхнув майку, прежде чем положить в чемодан. — Почему? Венеция удивительна. И Франция тоже. Вам понравится перемена мест, вот увидите.

Заметив, каким горестным взглядом обменялись они, я остановился, разволновавшись, отёр лоб и решительно подозвал их к себе. Мне хотелось ясно понять, что они задумали. Я внимательно посмотрел на них и как можно точнее сформулировал вопрос.

— Итак, что вас не устраивает? Ну-ну, ведь через неделю опять встретитесь, это же не конец света.

Френни не поднял головы, Лавиния сглотнула и посмотрела на меня почти в изумлении, как бы говоря: ну как же я не понимаю, это ведь так просто.

Я согласился, пришлось пообещать, что постараюсь что-нибудь придумать, чтобы отложить отъезд, уговорю Эвелин, скажу, что незачем торопиться, Венеция никуда не денется и, если они приедут туда двумя днями позже, будет всё там же, где всегда, смотреться в свою вечную лагуну, может быть, омытая дождём, но, скорее всего, поблекшая на солнце.

— Let те think about it[135], найду какой-нибудь предлог.

Лавиния ушла первой, сразу за ней и Френни направился к двери и, остановившись на пороге, с шекспировской улыбкой изобразил изящный поклон.

В тот вечер во время ужина, сидя за тарелкой какого-то блюда из кабана, я убедил Эвелин, что нужно задержаться в Тоскане ещё на день, потому что назавтра я придумал для них сюрприз.

— What kind of surprise?[136] — с недоверием поинтересовалась она, поднося вилку ко рту.

Я знал, что, если быть с нею чуть дипломатичнее, она сразу превратится в доброго союзника. Для этого нужно выглядеть уверенным и жизнерадостным, и я налил ей ещё немного вина.

И рассказал, что предлагаю поездку в Сиену, завтра там на площади Кампо состоятся знаменитые конные скачки — Палио[137], и мне очень хочется отвезти туда ребят. Это лучший способ познакомиться с настоящей Италией, со средневековой Италией, которая таится в тёмных переулках городов и селений, а на ярком солнце среди холмистых долин заметно, что она ещё жива, бурлит жизнью и время от времени отряхивает пыль веков, желая показать себя немногим везучим туристам и внимательным итальянцам, а потом вновь скрывается.

Эвелин рассмеялась, её очень позабавил мой тон, словно я читал отрывок из бульварного романа, сказала она, будто говорил какой-нибудь персонаж Анны Радклиф.

Так что она скажет? — спросил я, потянувшись к бутылке с вином и подняв её, но она заставила опустить: не хочет больше пить, спасибо.

Она вытерла губы салфеткой, удалила остатки помады, сплела пальцы и опёрлась на них подбородком.

Сказала, что если Лавиния согласна, то её вполне устраивает, наверняка будет не хуже корриды, которую они смотрели в Мадриде много лет назад. Впрочем, в каждой стране свои обычаи, туристы падки на подобные варварские зрелища.

Лавиния, которая до сих пор сидела между нами, словно статуя, молча и недвижно, подняла глаза от тарелки, взглянула на меня, потом на мать и проговорила, что она хотела бы посмотреть Палио, даже очень хотела бы.

— Спасибо, Ферруччо, — сказала она потом и отвела взгляд, прежде чем снова встретиться глазами с матерью, но теперь улыбалась, явно повеселев.

Эвелин хлопнула в ладоши: договорились, едем в Сиену, — и взяла меню, желая выбрать какой-нибудь десерт, чтобы красиво завершить свой третий итальянский вечер.

— I′ll suggest you the раппа cotta with berries[138], — предложил я, подмигнул Лавинии и щёлкнул пальцами, подзывая официанта… — А я выпью кофе.

Эвелин согласилась. Лавиния успела прикусить язык, чтобы не произнести неуместное «Я тоже». Мать ещё не знала, что у неё появилась привычка завершать ужин эспрессо, чего, несомненно, не одобрила бы.

На следующее утро мы поднялись очень рано, чтобы избежать пробок на дорогах. Палио начнётся около семи вечера, но чем раньше приедем в Сиену, тем лучше.

Френни и Лавиния сели на заднее сиденье, прижавшись друг к другу, и при этом смогли взяться за руки, я смотрел на ребят в зеркало. Время от времени они, посмеиваясь, перешёптывались. Мне, значит, следовало отвлекать Эвелин. Я спросил: как идёт её спектакль «Сон в летнюю ночь», а дебют в Стредфордском театре прошёл замечательно? Я знал, ничто так не льстит актёру, как интерес к его ролям, к его крестовым походам в Землю обетованную Искусства. И точно, на щеках Эвелин появились ямочки, когда она опускала стекло, чтобы впустить немного воздуха.

Мы пообедали в деревенской траттории, не доезжая Сиены, вдали от возбуждённых горожан, но оглушённые непрестанным гудением цикад; они жужжали, как в сказках, не заботясь о том, чтобы как-то иначе использовать драгоценное дневное время.

Я рассказал то немногое, что знал о Палио. Когда учился в Киноакадемии, мне поведал о местных скачках один сиенский друг, некто Серджо Наппо из контрады Тартука.

Помню, я полдня провёл на скамейке в садах Боболи, слушая как заворожённый его рассказ о соперничающих контрадах города, о правилах ставок, о том, как называются хлысты у жокеев, в какое время совершается благословение коней.

Я мало что понял, по правде говоря, но нескольких фраз, которыми постарался передать воспоминания об этом рассказе, оказалось достаточно для моих слушателей, ещё менее осведомлённых, чем я. Пока я говорил, глаза Френсиса блестели, Лавиния покусывала нижнюю губу, явно нервничая, Эвелин смеялась, обмахиваясь атласной перчаткой.

В четыре часа, до закрытия входа на площадь, нам удалось наконец протиснуться туда, локтями прокладывая себе дорогу в разгорячённой, бурлящей, всё более возбуждающейся толпе, которая неумолчно кричала, свистела и развлекалась. Предстояло ждать ещё три часа. Я взглянул на небо, заметил тучку и подумал: может, придёт нам на помощь, — Но тут же сильно усомнился в этом. Потом окинул взглядом здания, окружающие площадь со всех сторон и превращающие её в некое подобие раковины или закрытого стадиона. На мгновение я потерял из виду Эвелин.

— Где мама? — спросил я Лавинию, наклонившись к ней, иначе она не расслышала бы меня такой невообразимый гам стоял вокруг.

Она покачала головой — понятия не имеет. Но Френни указал куда-то вперёд, я привстал на носки и помахал Эвелин, подзывая к нам.

Не помню уж как, только мы разговорились с шотландским туристом с рыжими усами и багровым лицом, который предложил нам бутылку воды. Лавиния и Френни тотчас воспользовались предлогом и немного прошли вперёд.

Наконец на площадь торжественно вступил исторический кортеж. Эвелин глазами поискала в толпе дочь.

— Лавиния! — окликнула она её, размахивая перчаткой и подзывая. — Лавиния!

Ребята неохотно вернулись к нам, толпа расступилась, пропуская их, и сразу же сомкнулась, подобно Красному морю, оставив их на берегу.

— It's so hot[139], — пожаловалась немного спустя Эвелин, единственная из нас, кто мог говорить. Она умирала от жары.

В какой-то момент, даже не глядя на часы, я заметил, что самое жаркое время уже миновало, должно быть, прошло часа два. Я наклонился к Лавинии, желая ободрить её: ожидание подходит к концу, — Френни тоже обернулся, с любопытством прислушавшись.

— In some minutes the скачки will begin[140], — сказал я.

Лавиния кивнула, Френни поспешно обернулся, потому что в это время площадь взорвалась аплодисментами: появились, стуча копытами, первые лошади. Я увидел вздувшиеся вены на напряжённых, блестящих от пота шеях, яркие костюмы жокеев.

— А теперь? — спросила Лавиния и потянула меня за рукав.

Но я не успел ответить, жокеи вонзили шпоры в бока животных, заставив их помчаться во весь опор. От изумления я открыл рот и онемел. Поднялась туча пыли, тысячи рук взметнулись вверх, мне показалось, будто я куда-то падаю, а всё вокруг возносятся на вершину восторга.

Крики становились всё оглушительнее, гремели словно разноголосые колокола, то побуждая всадников, то осуждая их. Я понял, что ничего не вижу: стоящие впереди привстали и всё заслоняют. Я же слишком устал, чтобы тянуться вверх, и не понял, почему вдруг раздался отчаянный возглас «Ооох!», подобный глухому звуку рога, превративший праздник в похоронную мессу.

Я нахмурился, взглянул на Лавинию, она зажала рот руками, словно желая остановить крик, который, возможно, замер даже раньше, чем родился. Я повернулся к Френни. Он смотрел куда-то перед собой, лицо потемнело, губы искривлены от изумления и возмущения.

— Что случилось? — Я схватил за руку стоявшего рядом человека. — Что случилось?

Эвелин в ужасе обернулась ко мне.

— Oh God! It's awful[141] — произнесла она с закрытыми глазами и с рыданием в голосе. Это чудовищно.

Что произошло? Я стал спрашивать снова и снова, пока кто-то не объяснил мне, что победила Сельва, а Пьеро Мечани, жокей, который скакал на Онде, упал с лошади и сломал шею; ему было двадцать лет.

Когда на площади появилась «скорая помощь», ничего уже нельзя было поделать, смерть удалилась с богатой добычей.

Я почувствовал, что меня подташнивает, и вывел Эвелин и ребят из толпы, мы вернулись к машине. Так неожиданно завершилась наша поездка в Сиену.

Френсис и Лавиния за всю дорогу не проронили ни слова. И только когда вернулись в Кортону, уже в дверях пансиона, пожелали мне спокойной ночи. Они были слишком потрясены, чтобы согласиться на моё предложение что-нибудь поесть, как-то отметить день рождения, ведь во всей этой сумятице Френсис даже не задул свечи на праздничном торте.

— Неважно, в самом деле, — проговорил он. Не нужен ему никакой торт. Лавиния опустила голову в знак согласия и прошла следом за ним в коридор.

Мы с Эвелин остались в холле одни, посмотрели друг другу в глаза и налили мартини, надеясь утопить в алкоголе эпилог дня. Эвелин сказала, что завтра они уедут очень рано, не нужно вставать, чтобы попрощаться с ними.

Как угодно. Но мне нетрудно, сказал я, глядя на кубик льда, плавающий в бокале вина.

— Noу really[142]^, — повторила она. Нет нужды, скоро увидимся, в Риме.

Так мы расстались, ещё трезвые, но едва держась на ногах, поцеловав друг друга в щёку, последний раз друзьями.

Утром я сел в машину, намереваясь вернуться в Рим часам к одиннадцати, до жары. Эвелин и Лавиния уже уехали. Френни помахал мне, пока я разворачивался, чтобы выехать на главную дорогу. Он остался на скамье у гостиницы в пиджаке и галстуке, ожидая родителей.

— Неу, Francis![143] — крикнул я ему, опустив стекло и высунувшись наружу. — Remember[144], Помни: все дороги ведут в Рим!

Он опустил голову, натянуто улыбнулся и опять сделался серьёзным.