Ржавчина в крови

4. ПРОБУЖДЕНИЕ ЛЮБВИ

С Римом мы расстались без слёз. Солнце продолжало сиять высоко в небе, над крышами домов и площадями, когда мы выехали с окраины на автостраду. Кинематографический кортеж снова направлялся в Тоскану: три машины и фургончик, загруженные аппаратурой, плёнкой, фрагментами фильма и возбуждёнными людьми.

Перед отъездом Алек подошёл ко мне и спросил:

— Можно ей поехать с нами?

И он указал на девушку с недовольным выражением лица, которая ждала его на другой стороне улицы.

— Do you love her?[76] — сказал я, сощурившись, полагая, что «любовь» слишком серьёзное слово, когда речь идёт о двух ночах удовольствия, но понимая, что нельзя лишать росток любви возможности превратиться со временем в прекрасный цветок. Так или иначе, от меня не ускользнуло, что у ног её лежал приготовленный рюкзак, она поехала бы, даже если бы я покачал головой, отказав в просьбе.

Алек понял меня, ответил благодарной улыбкой и бегом вернулся к своей девушке.

В машине он посадил её к себе на колени, чтобы никого не лишать места.

Таким образом к концу дня мы прибыли в Сан-Джиминьяно вместе с небольшим облачком, которое, затерявшись в голубом небе, сопровождало наш караван пару километров по местной дороге.

Когда же я выбрался из машины во дворе возле пансиона, который арендовали, почувствовал, как ужасно затекли ноги, а во рту пересохло.

Хозяйка пожала мне руку, и я ответил ей церемонной улыбкой, сразу же передав слово Леде, моей неутомимой правой руке, которая всегда умела извлечь из своего цилиндра несколько блистательных фраз.

Я огляделся, посмотрел на изгородь и растения в саду, боровшиеся с летом за сохранение своих зелёных шевелюр, на котов, млевших на солнце, и почувствовал, как меня охватывает изумление. Волнение, испытанное в этот момент, усилил восторженный возглас Джеральда Конноли. Вот каким был рай земной, каким он должен быть — как этот чистейшей красоты уголок мира, Италии!

Все разбрелись по своим комнатам, лениво, словно стараясь не нарушить сонливую атмосферу, царившую здесь, не побеспокоить животных, жужжавших насекомых. Лавиния с облегчением узнала, что её не могут поселить в одну комнату с мисс Бернс, что спать они будут на одном этаже, но через две комнаты друг от друга.

— Ох, это нет проблем, — прошептала она на своём забавном итальянском, когда хозяйка пансиона стала объяснять ей, что, к сожалению, у них нет двухместных номеров, и это сделано не нарочно, а просто невозможно.

— Как странно, — шепнула мне Леда, — ни одного двухместного номера. Сумасшествие какое-то.

Но дело было не столько в сумасшествии, сколько в религии, как мы тут же выяснили из листовки, предусмотрительно оставленной на тумбочке в каждой комнате. Пансион располагался в бывшем средневековом монастыре, поэтому не приходилось удивляться, что кельи монахов слишком тесные и места в них хватает только для одного человека.

Я не стал разбирать багаж, понимая, что, когда снимается фильм, не приходится долго задерживаться на одном месте. Достал только футляр с пастой и зубной щёткой и положил его на полочку в ванной. Встретившись со своим отражением в зеркале, я причесался, не торопясь, чтобы потянуть время, и отказался от бриллиантина.

За ужином все много говорили и ещё больше ели и, обнаружив, что ужасно устали, пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись необычно рано. Леда прихватила спираль для защиты от вредных насекомых, попросила у кого-то из курящих спички и отправилась в свою комнату, шлёпая сандалиями по керамическим ступенькам лестницы.

— Sweet goodnight[77], — проговорила Лавиния, привстав на цыпочки и целуя меня в щёку. Обернулась, чтобы попрощаться с остальными, взглянула на Френсиса и отправилась следом за мисс Бернс, которая ни на минуту не переставала следить за её перемещениями.

Самые молодые остались играть в пинг-понг в вестибюле, размахивая обшарпанными ракетками над зелёным столом и спрашивая хозяйку, не найдётся ли у неё попить чего-нибудь освежающего, нет, не спиртного, конечно, поскольку завтра рабочий день.

Я знал, что, как только скроюсь в полумраке лестницы, Алек подмигнёт и упросит изменить заказ: Chianti, please! Let's have some Chianti![78]. Но я слишком устал, чтобы оставаться и караулить их, поэтому извинился, посоветовал не сходить с ума и удалился в свою комнату, со стуком закрыв дверь.

Свалившись от усталости, я тотчас уснул, а спустя несколько часов открыл глаза и тут же вспомнил, что должен приехать Федерико. Взглянул на часы, стоявшие на тумбочке. Уже одиннадцать, а его всё нет. Или, может быть, он стучал в дверь, а я не слышал? Я прошёл к окну посмотреть, нет ли возле пансиона его машины. Тогда я стал бы искать его, хотя и не помнил, какую комнату отвела ему хозяйка, вот досада. Но ведь всегда можно побеспокоить Леду…

Я отодвинул штору и «посмотрел вниз сквозь листву деревьев, но не заметил ничего, что хотя бы отдалённо напоминало силуэт машины. Постоял, опершись локтями на подоконник, прислушиваясь к стрекоту цикад, и хотел было уже вернуться к кровати, как вдруг услышал какой-то шорох в листве. Я напряг зрение, стараясь разглядеть что-нибудь за листьями, и увидел такое, чего никак не ожидал: недалеко от меня на дереве сидел Френсис и тянулся к соседнему кусту.

У меня буквально перехватило дыхание, я замер от изумления, а Френсис тем временем поднялся во весь рост, приготовился к прыжку и перескочил на подоконник открытого окна, где виднелся слабый свет. Едва не теряя сознания, я принялся считать окна, разделявшие нас, с ужасным предчувствием, что в данном случае сцену у балкона необходимо переосмыслить.

Я даже поморгал немного, надеясь, что всё это мне померещилось, но нет, картину увиденного прочно зафиксировали мои сетчатка и память. И всё, что мне оставалось сделать, это задвинуть штору и броситься к двери.

Я стремительно распахнул её и едва не налетел на мисс Бернс в ночной рубашке. Свет на площадке горел, и chaperon двигалась, словно призрак, с кувшином воды в руке.

— Hello[79], — пробормотал я, стараясь взять себя в руки.

Она окинула меня взглядом с головы до ног, словно желая убедиться, что я полностью одет, и спросила, не могу ли я помочь ей закрыть ставни, они заблокированы, и она никак не может справиться с ними, ей очень неловко беспокоить меня, но она не знает, к кому ещё обратиться.

— It's ok, don't worry[80], - ответил я и пошёл следом за ней, не отрывая глаз от двери Лавинии.

Я не был шокирован. Скорее резонно обеспокоен: поцелуй — это поцелуй, но риск сломать себе шею, лишь бы забраться в окно, это совсем другое дело. Я тряхнул головой, отгоняя образ Эвелин. Если бы только я не встретил chaperon, я мог бы постучать к Лавинии, велел бы впустить меня, выяснил бы, что происходит за этой стеной. Но… мисс Бернс и тут оказалась некстати.

Когда через десять минут она, проводив меня до порога, остановилась у двери, сложив руки, я вновь ощутил себя юношей, который, выйдя из исповедальни, встречает суровый взгляд священника.

Дверь закрылась бесшумно. Я поспешил к третьей двери, как вдруг очень вовремя, как все опаздывающие, на лестнице появился Федерико. Он бросился ко мне, обнял, рубашка горячая и влажная, глаза весёлые.

— Вот я и приехал. Быстро? — спросил он, погладив меня по голове.

Услышав, как щёлкнул замок в комнате мисс Бернс, я решил трубить отход, взглянул ещё раз на недостигнутую цель и, взяв Федерико за руку, провёл к себе в комнату и закрыл за нами дверь.

— Ты только что приехал? — спросил я. Я забыл прислушаться к звуку двигателя.

Он кивнул — конечно, он вёл машину осторожно, как я всегда советую. Нет, он шутил, просто выехал поздно, чтобы не мучиться на жаре, а потом возникла непредвиденная пробка — недалеко от Гроссетто столкнулись машины, и минуты полетели дальше одни, оставив его, усталого, на месте.

— Хочешь есть?

Федерико улыбнулся и скрылся в ванной, чтобы принять душ. Я опустился на кровать и схватился за голову, раскачиваясь и пытаясь понять, что происходит, стараясь развеять смятение и решить, как вести себя завтра.

Утро заглянуло в щель между шторами и нарисовало светлую полоску на щеке Федерико. Он ещё спал, голова откинута, дышит ровно, наверное, ему снилось что-то, судя по улыбке, которая появлялась у него на губах при каждом вздохе. Я же, напротив, проснулся уже в третий раз с тех пор, как лёг спать, и наконец-то настало время, когда можно встать. Я надел льняные брюки, рубашку цвета хаки с короткими рукавами, сунул ноги в сандалии и подошёл к окну.

День обещал быть жарким, воздух в саду дрожал, небо матовое, какой-то выцветшей голубизны. Я посмотрел на окно Лавинии, пытаясь уловить за шторой признаки жизни, силуэт или два силуэта.

Потом вернулся к кровати, остановившись возле Федерико, потормошил его немного, хотел сказать, что ухожу.

Решение принято. Нужно поговорить с ребятами, с первым же, кого встречу. Если Френсиса и Лавинию сразили стрелы крылатого мальчика, если они вели себя, как Ромео и Джульетта, нужно, чтобы кто-то выступил и в роли брата Лоренцо, взял бы на себя задачу вовремя напомнить, что слишком бурные радости приводят к бурному финалу, завершаются так же быстро, как и возникли.

Любить нужно, но спокойно. Любовь возникает в сердцах без всякой причины, но с одной определённой целью.

Федерико потёр глаза, что-то пробормотал, потом отчётливо произнёс, что поднимется ровно через секунду, ещё через одну, ещё через мгновение, чтобы проснуться счастливым. Я оставил его в постели, выскользнул в коридор и на цыпочках подошёл к двери Лавинии.

Стукнул только один раз, опасаясь разбудить мисс Бернс, и прислушался. Уловил лёгкий шорох, скрип створки, шёпот, и наконец дверь открылась. Лавиния появилась на пороге в ночной рубашке и посмотрела на меня сонными глазами, склонив голову к плечу.

— Ферруччо? — Она как будто удивилась. — Что случилось?

— Night's candles are burnt outt[81] — ответил я, с мягкой улыбкой произнеся эти знакомые ей слова, и жестом попросил разрешения войти. Нам нужно поговорить, ничего страшного, я пришёл дать ей совет. Я её друг, я — жаворонок, утренний герольд.

Лавиния в удивлении подняла брови. Значило ли это, что я всё видел?

— Let те in[82], — сказал я, продолжая улыбаться.

— I…[83] И замолчала. Отступила на шаг, на лице появился лёгкий испуг, глаза опустила в пол, покраснела.

И тут мне пришлось поздороваться с Френсисом, появившимся из-за шкафа в майке наизнанку, со взъерошенными волосами и виноватым видом, что отнимало у него по меньшей мере лет десять, превращая в ребёнка, озорника и проказника. Он почесал себе щёку, не зная, как держаться со мной, сглотнул и не отважился посмотреть на меня.

— I think we should talk. Come on[84]. Присядем здесь, на кровати, — сказал я, подзывая их.

Я долго смотрел на них, но они так и не смогли поднять на меня глаза, как бы подтверждая, что смущены и чувствуют свою вину. Наконец я ласково приобнял их за плечи и слегка потормошил. Что они устроили? Им что, захотелось неприятностей, вздумали всех нас подвести? Но в глубине души как же я счастлив был узнать, что юность взяла своё, как благословлял любовь, благословлял любящих.

Наконец Лавиния посмотрела на меня.

— Мисс Бернс? — прошептала она.

Френсис тоже поднял глаза, он выглядел как осуждённый на смерть, который ждёт приговора и не знает, что лучше — броситься на землю и молить о пощаде или сохранить достоинство, принять вердикт безоговорочно и с честью лишиться жизни. Все молчали, только у меня неистово стучал пульс. И тогда я объяснил, что ничего не скажу мисс Бернс, что не собираюсь гасить пламя любви, это было бы опаснее, чем позволить ему спокойно гореть. Я хотел только убедиться, что никто не обжёгся, что осторожность следует за ними по пятам, как тень, и что в пепле, оставшемся от неожиданной радости, не таится искра трагедии.

— Дети мои, — сказал я, теперь уже полностью входя в роль брата Лоренцо и воруя его лучшую реплику, — любите же друг друга в меру, тогда любовь продлится долго.

Оба поблагодарили меня, смеясь, обняли и на всё согласились. И тотчас же воспользовались отпущением грехов, чтобы кинуться друг к другу и у меня на глазах поцеловаться, забыв о неловкости.

— Love moderatelyI[85] — негромко произнёс я. — Ребята, ребята! Ну а теперь надо идти!

Я развёл их в стороны, но потом опять позволил сблизиться, чтобы они попрощались у закрытой двери. Рассвет завершался, и уже без всякого жаворонка мы понимали, что настало утро и каждому пора вернуться в свою комнату.

И вот так в один миг я стал кредитором их счастья, родившегося под литературной звездой в силу кинематографического заговора, и сделался должником доверия Эвелин, которая иногда звонила мне, желая узнать, как тут её дочь, как идёт это итальянское приключение.

И я вдруг обнаружил, что пришлось надеть на себя монашескую рясу исповедника, непрестанно лгать, всё время рассеивать подозрения мисс Бернс и режиссировать два фильма на одной съёмочной площадке.

Двадцать первого июня, в день летнего солнцестояния, события вдруг стали стремительно развиваться. Быстрее, чем мы ожидали, желтели пшеничные колосья, к жаре добавилась влажная духота, а чувства ликовали, тайком росли и возносились в городе души, словно башни.

Мы каждый день снимали на площадях и в переулках Сан-Джиминьяно, мешая туристам любоваться панорамами, отстраняя горожан, не спеша отыскивая лучший план.

Федерико так загорел, что в своих белых льняных брюках и голубой рубашке походил на индуса, прислуживающего какой-нибудь английской семье, ему недоставало только тюрбана.

Леда, напротив, обгорела на солнце и ходила теперь с зелёным листиком на носу по чьему-то совету, возможно, этого сумасшедшего Джеральда Конноли, который подобно брату Лоренцо верил в целебную силу трав.

Потом, в начале июля, солнце устроило нам небольшую передышку. Целую неделю шли дожди, это вынудило нас приостановить съёмки, замкнуться в пансионе и наслаждаться немилостью небес с монашеской или светской сосредоточенностью, в зависимости от точки зрения.

Чтобы убить время, Алек и Бартоломью организовали турнир по пинг-понгу, составляя и распуская команды. Однажды стали настаивать, чтобы я тоже сыграл хоть одну партию, но я передал предназначенную мне ракетку отнекивающейся мисс Бернс, чем рассердил сразу всех, и удалился в свою комнату.

Френсис и Лавиния занимались итальянским языком в столовой, но время от времени непременно исчезали, удаляясь на второй этаж, не вместе, конечно, а друг за другом, под разными предлогами: внезапная головная боль, усталость, желание спокойно почитать свою роль.

Часто манёвр не удавался: мисс Бернс поднималась с кресла и предлагала проводить Лавинию, составить ей компанию или хотя бы помассировать виски, чтобы снять головную боль.

Со временем я обнаружил, что Мэб летала над кроватями почти всей группы. Только Леда и chaperon, возможно, спали по ночам глубоким сном или, если не спали, бодрствовали самое большее в обществе книги или тучи комаров, которые становились всё злее. У нашей хозяйки были две дочери и племянник, приезжавший из Сиены помочь ей с гостями, который уделил особое внимание Китти Родфорд.

Когда вновь появилось солнце и дороги в городке полностью высохли, пришлось разобраться со смертью. Нам оставалось снять дуэли Меркуцио с Тибальтом и Тибальта с Ромео, то есть сделать последнее, огромное усилие, прежде чем распрощаться с Сан-Джиминьяно.

Утром, когда должны были возобновиться съёмки, пока Леда обсуждала какую-то проблему со звукооператором, я наблюдал за молодыми актёрами, которые сидели со своими шпагами на площади, в тени балкона, и беседовали.

Алек, явно в плохом настроении, уселся на землю и протянул свои тощие ноги прямо в дорожную пыль, не думая о том, что он в сценическом костюме. Ну почему он должен выходить на сцену именно сейчас? Стоит слишком прекрасный солнечный день, чтобы умирать, ну что стоило Шекспиру дать пожить доброму Меркуцио ещё два акта! Он вздохнул, недовольно фыркнул и дёрнул ногой.

Френсис пожал плечами, и его улыбка обернулась гримасой. Он, напротив, предпочёл бы умереть при дневном свете, как Аякс, а не угасать в безвестности, сливаясь с мраком.

Алек заворчал. Шекспир — мошенник, он не должен защищать его.

— Poor Mercutio! [86]— протянули Френсис и Бартоломью. Бедный Меркуцио!

И тут к ним присоединился голос Алена, который сказал, что он никогда об этом не задумывался, но Алек прав.

Ромео и Джульетта Шекспира — это по сути манифест третьего возраста, смертный приговор юным годам, потому что, если разобраться, никому из молодых героев трагедии не удаётся спастись и отложить что-нибудь на старость. Старуха с косой настигает их всех — первым убивает Меркуцио, потом Тибальта, Ромео и, наконец, Джульетту.

— But not Benvolio![87] — воскликнул Бартоломью, когда все умолкли. — Ребята, уж извините, но я всех вас переживу!

Они расхохотались, а когда заметили меня, вскочили и убежали на середину площади.

Только Френсис остался, я похлопал его по плечу, заставив выпрямиться, и посоветовал не быть таким пессимистом.

—/ʼm not, — возразил он. Но остался верен Китсу: Стихи, слава и красота сильны, конечно, «о смерть сильнее, смерть — награда Жизни.

Проследив за его взглядом, я увидел бледное лицо Лавинии, выделявшееся среди других, под солнечным зонтом, улыбающееся.

Съёмки в Сан-Джиминьяно без всяких проблем и осложнений сменились съёмками в Монтемерано. Тоже Тоскана, тоже зной но всё-таки ближе к морю, иногда пахло морской солью, а по вечерам долетал лёгкий прибрежный ветер.

Мы переместили нашу ставку в дом Андреа Меи, друга Федерико. Маркиз, явно обнищавший, слишком высокий, чтобы выглядеть красавцем, но всё же по-своему очаровательный, этакая непропорциональная греческая статуя.

По случаю нашего приезда он устроил праздник, в котором принял участие и мэр городка, встретивший меня торжественным рукопожатием и обещанием, что ничто и никто не помешает нам и мы станем снимать наш фильм при всеобщем восхищении, без каких-либо помех.

Увидев на площади группу табунщиков, гарцевавших на своих лошадях, английская часть группы поразилась, никто даже не предполагал, что у нас, в Италии, есть свои ковбои.

Лавиния шепнула мне на ухо, что её отец, уехавший в аргентинские степи, тоже, возможно, стал гаучо — пастухом.

— Странно, почти не помню его лица, — сказала она, глядя на далёкий закат. Он отразился в её глазах, затуманенных слезой.

Так я узнал, что Джон Олифэнт ещё жив и, несмотря на молчание Эвелин, дочь поддерживает с ним отношения, получает письма из Аргентины к Рождеству и дню рождения, время от времени какой-нибудь чек и в ответ посылает открытку.

Потом откуда ни возьмись появился какой-то журналист, спецкор бог знает какого журнала, и целую неделю торчал на съёмочной площадке, интервьюируя всех по очереди актёров, делая множество снимков, что-то записывая, выясняя.

— Почему именно Шекспир? — всё время спрашивал он.

— А почему нет? — без устали говорил я, не в силах понять, что же всё-таки ему хочется узнать. — Вчера, сегодня, завтра… Пока любовь будет воспламенять сердца, пока восторг любви будут сдерживать условности, недопонимание, в мире будет ещё много Ромео и Джульетт.

И посматривал в сторону Френсиса и Лавинии, отдыхавших в перерыве между съёмками в тени невысокой каменной ограды, вытянув ноги и откинув голову назад. Смотрел и на мисс Бернс в белом платье, сидевшую на складном стуле в шаге от них, — бледный демон, караулящий их.

Словно почувствовав что-то, она теперь ни на минуту не оставляла ребят одних, превратившись в белую тень Лавинии. Стоило ей сделать хоть шаг, мисс Бернс тотчас следовала за ней. Поэтому ребята старались выучить как можно больше итальянских слов и выражений, чтобы говорить на этом языке и исключить, таким образом, chaperon из разговора. Леда стала их карманным словарём, а я — «Энциклопедией Треккани»[88].

— Ферруччо, что это такое?

— А это?

— А это?

После каждого моего ответа следовал новый вопрос, и под конец я уже изнемогал, не зная, что делать, смеяться или плакать, и останавливал их, похлопав по плечу и взмолившись:

— Хватит, ради бога!

Однако учить их чему-то новому, смотреть, как они делают первые шаги во взрослой жизни, доставляло мне особую радость, словно колокольчик звенел в сознании, всё внутри сжималось от волнения, я понимал, что, будь у меня дети, я вёл бы себя с ними точно так же — точно так же терпеливо и нескончаемо повторял бы слова и фразы. И преисполнялся гордости, поглядывая на моих английских ребят, которые обменивались нежными улыбками и взрослели, расцветая с каждым днём.

Лик луны начал постепенно меняться. Её жёлтый овал сделался ущербным, словно окунувшись в чашку с чаем. Дни бежали, второй месяц работы подходил к концу. В этом году июль тоже обещал быть историческим.

В Монтемерано обитала целая община диких кошек, во время съёмок они с любопытством смотрели на нас с невысокой каменной ограды или ходили за нами, мурлыкая, тёрлись о ножки моего складного стула, особенно когда появлялись корзинки с завтраком.

Однажды рыжий куцый кот разлёгся на перилах балкона и крепко уснул там на глазах у изумлённой Лавинии, когда мы снимали главную сцену трагедии — встречу влюблённых после праздника в доме Капулетти.

Пришлось остановить съёмку, выключить камеры и обменяться растерянными взглядами, забыв, что Ромео — это Ромео.

Лавиния в ночной рубашке Джульетты совершенно растерянно смотрела с балкона вниз.

— Ферруччо?! — воскликнула она, разглядев меня среди тех, кто смотрел на нее запрокинув голову. Что ей делать?

— Не трогай его, дорогая! — посоветовал я в мегафон. Судя по виду, у него вполне может быть чесотка. Я послал к ней Леду с одеялом, и неприятный гость тут же был мирно изгнан, оставшись предметом шуток и веселья всей съёмочной группы.

Но коты ничего не желали знать о нас. Словно наше присутствие вызывало у них беспокойство, вынуждало контролировать свою территорию, убедиться, что мы не пустим тут корни, не останемся слишком надолго — короче, мы мешали им.

По ночам они мяукали под моим окном, пока я не выглядывал и не прогонял, крича и размахивая руками.

Однажды, когда мы лежали в полном отчаянии, что не можем заснуть из-за их воплей, Федерико схватил с пола свой ботинок и швырнул его в окно. Но потом понял, что, хоть они и замолчали, ему теперь придётся отправляться за своим ботинком на улицу.

Иными словами, сыграли вничью, и он со вздохом покинул комнату. Я тоже поднялся с кровати, отодвинул штору и выглянул наружу, ожидая увидеть его в темноте и помахать.

— Ну как, нашёл? — крикнул я, рассмотрев в ночной темноте его белую льняную рубашку.

Он мотнул головой, как бы говоря «нет». Я подождал немного и, пока он искал свой ботинок, разглядывал бесчисленные звёзды, из-за которых небосвод казался серым, потом опять крикнул:

— Ну что?

Федерико подошёл ближе к стене и помахал ботинком. Он нашёл его на лужайке.

— Вот он. А теперь свешивай свою косу, Рапунцель![89]

Он не стал ждать моего ответа, побежал по лужайке и свернул за угол, исчезнув в темноте, я услышал только отголосок его смеха.

Я так и стоял бы, глядя на котов, которые вновь захватывали утраченную территорию, если бы не стук в дверь. Я задвинул штору и поспешил к двери, понимая, что это не Федерико: он не мог вернуться так быстро.

— Чао, Ферруччо. May I come in?[90] — произнесла Лавиния, остановившись на пороге, в халате цвета перламутра, который купила на днях на рынке в Монтемерано. Леда приобрела тогда же фиолетовый жакет, Китти — бархатную юбку; они разгуливали между прилавками, как туристы на каникулах, торгуясь с продавцами в современной Италии.

Я посторонился, жестом пригласил Лавинию войти, прикрыл дверь и прошёл следом за нею к кровати. Но сел только я, Лавиния была слишком взволнованна, стояла, покусывая нижнюю губу и глядя на меня огромными глазами, словно раненое животное.

Что случилось? спросил я и замолчал, подняв брови, а прижав ладони к одеялу, невольно отметил: какая грубая ткань.

— Ау те! [91]— вздохнула Лавиния, совсем как Джульетта.

— Ты чем-то опечалена, дорогая? Устала? Come here[92], иди сюда.

Она присела ко мне на колени и улыбнулась. Я откинул её волосы со лба и посмотрел на неё терпеливо, как смотрел десять лет назад, когда её держала на руках Эвелин, ожидая, что наконец она перестанет молчать и заговорит. И почувствовал, что готов ждать хоть целый век, время утратило всякое значение, Лавиния никогда не повзрослеет, так и останется для меня навсегда ребёнком.

— I…[93]

Я услышал шаги в коридоре, посмотрел на дверь и увидел, как опустилась ручка.

Сейчас дверь откроется и войдёт Федерико, но он остановился — наверное, догадался, что у меня гостья, потому что Лавиния как раз в этот момент громко заговорила, умоляя меня попросить мисс Бернс не приходить больше на съёмочную площадку. Ведь я как режиссёр, пояснила она, имею право высказать такую просьбу.

Дверная ручка поднялась, и мы продолжили разговор.

— Почему?

Лавиния вспыхнула, глаза загорелись. Мисс Бернс превратилась для неё в кошмар, в наваждение, нет больше сил, она всё время кружит вокруг неё, — как же она может играть! Она ведь не даёт ей ни минуты покоя, чтобы сосредоточиться или, наоборот, отдохнуть душой. А теперь, когда они живут в одной комнате, она не может видеться с Френни ночью, потому что совершенно невозможно выйти тайком. Мисс Бернс спит так чутко! И если только она что-нибудь узнает и расскажет её матери, тогда…

— Oh, then, Ferruccio! I know my mother![94] Она увезёт меня домой, не задумываясь.

— Ну-ну, что ты такое говоришь! — похлопал я её по плечу, пытаясь остановить всхлипывания. Эвелин никогда этого не сделает, не явится сюда, чтобы всё испортить, она неспособна на такое.

Но Лавиния внезапно перестала плакать и покачала головой. Я ведь не знаю, какая Эвелин мать, как строга с ней, непреклонна, требовательна. В Лондоне она живёт под стеклянным колпаком, словно затворница в монастыре, и неважно, что Эвелин всё время занята в театре, её контроль работает безупречно.

Я постарался, чтобы она улыбнулась, и в конце концов у неё всё же появились ямочки на щеках, — ну зачем же плакать, всё можно поправить!

— Yes?[95]

— Дай подумать, — попросил я. Потом, не знаю уж, как это получилось, неосторожно заметил, что тут не помешал бы, наверное, брат Лоренцо с одной из своих чудодейственных склянок, чтобы одарить мисс Бернс глубоким сном и спасти ночь, любовные встречи, секрет.

Шекспир всё время сидел в засаде, литература становилась канвой нашей жизни, реальность дышала со страниц книги и странным образом вполне устраивала в таком виде.

За окном где-то в деревне зазвонил колокол, и Лавиния вспомнила о времени. Минуты промчались, ей нужно немедленно вернуться в свою комнату, прежде чем из кухни вернётся мисс Бернс с неизменным стаканом воды, который каждую ночь ставит на тумбочку. Что случится, если она не застанет её? Лавиния чмокнула меня в щёку, подержала кончики моих пальцев в своих руках и исчезла так же, как появилась.

Почти сразу же скрипнула дверь, и вошёл Федерико, ослепляя меня своей улыбкой.

— Куда ты пропал?

— Я тут был, — ответил он и швырнул в меня ботинок, так что я еле успел отклониться.