Ржавчина в крови

3. МОТОР!

Мы отправились в Рим, оставив позади Флоренцию, май, весёлые дни и радующие глаз холмы, позволив лёгкому полотнищу укрыть мой бассейн, а воспоминанию погрузиться в воду. Начинались съёмки — в самых разных местах.

Мы расположились в гостинице на виа Тускулана, в двух шагах от киностудии «Чинечитта», чтобы ходить туда пешком, и нашли здесь тишину и уединение. Оказалось, ночью тут можно спокойно уснуть, забыв про нынешнюю Италию с её криками и гитарами, и проснуться на другой день со Средневековьем в душе.

Июнь наступил, принеся горячий ветер и заставив ртутный столбик термометра подскочить так высоко, что у всех просто слёзы навернулись на глаза от отчаяния. Приближалось испытание огнём, во всём смыслах[62].

И будто этого недостаточно, вечером накануне начала съёмок Федерико позвонил мне и сообщил, что какие-то неожиданные обстоятельства задерживают его в Монтемерано, он догонит нас в Сан-Джиминьяно, и не нужно беспокоиться, главное, он нашёл балкон.

Когда вечером за ужином я сообщил об этом Леде, она лишь пожала плечами: у неё так пересохло в горле, что она не могла даже посетовать, только взяла стакан и отпила воды.

Наутро я встретил первый съёмочный день со стоическим смирением, надев светлую рубашку в голубую полоску и с короткими рукавами, чтобы не умереть от жары. Немного стучало в висках, я плохо и мало спал, снились какие-то неприятности, путаница. Но я привык, что поначалу это неизбежно, и знал, что как режиссёру мне следует сделать только одно — запустить механизм в действие и в нужный момент смазывать его, чтобы больше не останавливался.

На съёмочной площадке оказалось, что руководить придётся весьма возбуждённой, нервной труппой, тоже проведшей накануне бессонную ночь, и управлять толпой статисток, которые не могли присесть и изнемогали от тяжести парчовых костюмов и сложных причёсок, множества ожерелий и браслетов.

Всюду, куда бы я ни посмотрел, видел поднятые руки: всем хотелось донести до меня свои просьбы, вздохи, горестные восклицания. У Леды вздулась щека от укуса какого-то насекомого, с которым она боролась до рассвета, а теперь только и делала, что расчёсывала зудящее место, пока наконец не разодрала до крови.

— Когда я убила его, прихлопнув на подушке, он даже наволочку испачкал! Можешь себе представить?! — призналась она мне, вновь переживая отвращение, как будто это главное, что занимало её сейчас.

— Вели сменить наволочку, — посоветовал я, прежде чем, похлопав в ладоши, подозвал стоявшего у колонны Алена Вебстера, который безнадёжно пытался удержать на голове огромную бордовую шляпу. Она почему-то всё время обвисала и падала на бок.

Леда прижала к щеке платок, вздохнула и обнаружила, что есть ещё кое-какие дела: нужно снимать фильм. И умчалась к девушкам, чтобы ещё раз объяснить им, что они должны двигаться вот так-то и так-то, и никак иначе.

Когда я рассказал Френсису и Лавинии, какими хотел бы видеть их в этой сцене, то сразу понял, что реакция на команду «Мотор!» у них совершенно различная. Френсис, похоже, прекрасно владел собой; он выслушал мои просьбы с самоуверенным видом и дал понять, что всё равно будет поступать по-своему.

Лавиния, напротив, выглядела подавленной и недвижной, словно статуэтка. Позволила кузену Алену взять её за руку, даже не заметив этого, взмахнула ресницами и уставилась на меня. Казалось, она внезапно уменьшилась, как если бы робость вынудила её искать спасения в красном платье Джульетты, чтобы показать кинокамерам лишь самую малость своего тела.

Бартоломью Стрит, наш Бенволио, и Алек болтали в стороне, то и дело хохоча, и обсуждали прелести каждой из девушек, пришедших в дом Капулетти.

Китти Родфорд, синьора Капулетти, и её кинематографический супруг, баронет Найл Дарлингтон, пытались приободрить свою «дочь», но Лавиния слушала их рассеянно, её больше занимало, как надеть на шею цепочку с крестом, которую дала ей Реджина, костюмер.

— Ты должна носить его всё время! — посоветовала Реджина. —All the time[63].

Френсис играл с маской кота, которую наденет перед выходом на съёмочную площадку, и последний раз повторял свои реплики. Я же вновь и вновь объяснял Алену свой взгляд на отношения Тибальта и тётушки, в которых должен сквозить некоторый намёк на инцест.

— You see?[64] — сказал я, приобнимая его за плечо, как вскоре сделает синьора Капулетти. Он должен отреагировать на это по-мужски, как если бы к нему обратилась женщина, к которой он неравнодушен, а не просто родственница, к тому же старше него.

Ален кивнул, устав от моей настойчивости, ведь мы уже говорили об этом, он всё понял.

Наконец, организовав перемещение статистов, определив, куда двинутся одни, куда другие и в каком месте зала они встретятся, разойдутся, а потом вновь сойдутся, двигаясь одинакового цвета кругами, мы начали снимать первую сцену.

Леда, однако, сразу же покачала головой, пришлось свистнуть и, подняв руки, всё остановить. Не получилось, нужно переснять, так что пусть каждый вернётся туда, где находился минуту назад.

К концу дня хлопушка распахивала свою чёрную пасть по меньшей мере десять раз, и мы сняли почти весь бал, отложив встречу Ромео и Джульетты на следующий день, чтобы не испортить главную сцену всей трагедии.

Просмотрев отснятый материал и определив, что вырезать и что оставить, я мог быть вполне доволен. В целом для начала всё получилось не так плохо, как я ожидал. Фундамент заложен, теперь следовало только строить, строить и строить.

Вернувшись в гостиницу, я попрощался у стойки регистрации с Ледой, догадываясь, что она попросит поменять наволочку, и решил подняться в номер пешком. Мраморные ступени оставались холодными, несмотря на жару, и я на минуту почувствовал, что возвращаюсь к жизни. Скользя рукой по перилам, взглянул наверх, и тут до меня донеслись чьи-то голоса. Я замедлил шаги, остановился, не доходя до площадки четвёртого этажа, и услышал:

— You’re worried, Lavinia[65].

Я сразу понял, что говорят Френсис и Лавиния: должно быть, они только что вышли из лифта и остановились в коридоре, не зная, разойтись или подвести итог дня. Я убрал руку с перил и стоял не шелохнувшись: мне было интересно узнать их впечатления.

— I know what is bothering you. It’s the tomorrow’s kiss scene[66].

Лавиния согласилась, в этом-то как раз вся проблема, её беспокоит, что они должны целоваться перед кинокамерой. Ну да, потому что она не знает, как это получится. А если ей не понравится? Если она наморщит нос, все засмеются, и он, Френни, окажется в неловком положении. Он не должен смеяться сейчас, но она… она ещё никогда никого не целовала и не знает, как это делается!

Я невольно заулыбался, запрокинув голову, и ощутил в душе необыкновенную лёгкость, как будто снова вернулась молодость и впереди ещё столько неизведанного, непережитого… и воображение рисует самые удивительные вещи.

Некоторое время в коридоре стояла тишина, а потом шёпотом заговорил Френсис, он предложил Лавинии помочь. Ей ничего не нужно делать, нужно просто стоять неподвижно, как святые, они же не двигаются, он всё сделает сам. Ему достаточно шагнуть к ней, наклониться и прижать свои губы к её губам, чтобы превратить завтрашний поцелуй в чистое воспоминание о сегодняшнем и освободить её от тягостного неведения.

— Thus from your lips, by mine, your sin is purged, — произнёс он, приблизив Шекспира к реальности, лишь изменив соответствующим образом местоимения. Мои губы лобзаньем сметут след твоего греха.

Я выглянул из-за угла как раз вовремя, чтобы увидеть тот момент, когда Лавиния искупала свой грех, закрыв глаза и безвольно опустив руки.

Френсис отстранился от неё, и я тоже отступил назад, не совсем понимая, взволновала меня сцена, которую я наблюдал, или позабавила, считать ли себя любопытным бесстыдником или же случайным свидетелем. Смешок Лавинии вернул мне спокойствие, игра оказалась забавной.

— You kiss by the book, — сказала она ему, опять позаимствовав слова у Джульетты. Целуешь, как учит книга.

Френсис засмеялся. Я снова посмотрел на них и убедился, что оба в хорошем настроении, а руки сближаются. И обнаружил вдруг, что улыбаюсь, пока медленно, на цыпочках, спускался вниз, чтобы сесть в лифт на первом этаже и не помешать им. Последние репетиции всегда бывали лучшими.

Встретившись с мисс Бернс, которая белым пятном ползла по ступенькам, я громко приветствовал её, надеясь, что моё Good evening[67] прозвучит для них песнью жаворонка.

На следующее утро я бодрым шагом спустился к завтраку, насвистывая тему Ромео и Джульетты, не огорчаясь, что не совсем точно, и, как всегда, сбиваясь на середине. К счастью, Бруно не мог слышать меня — он ещё спал, как и большинство актёров. В зале с малиновыми стенами почти никого не было. Я ответил на приветствие щуплого официанта и направился в буфет, ища глазами, с кем бы перекинуться парой слов.

Из-за колонны показалась светловолосая голова Алека. Я хотел было подойти к нему, вспомнив, что есть у меня одно соображение относительно Меркуцио, как в поле зрения оказалась брюнетка, сидящая напротив него, какая-то итальянка с недовольным выражением лица, с накрашенными губами и в короткой юбке. Я понял, что лучше держаться подальше.

Увидел со спины Джеральда Конноли, примостившегося на табурете у стойки бара: он наверное только что пришёл в себя после бог знает какой по счёту попойки.

Он воспользовался короткой передышкой, чтобы выразить свою симпатию grappa, итальянской водке, но я знал, что в тот день, когда будем снимать сцену с братом Лоренцо, он появится на съёмочной площадке вовремя, совершенно трезвый и безупречный.

В театре, когда мы работали с ним над Фальстафом, он вёл себя точно так же, и я понял, что могу не беспокоиться. И всё же мне не хотелось составлять ему компанию, когда он глотал сырое яйцо или тёр глаза, стараясь вернуть им прежний блеск.

Я ещё раз огляделся и понял наконец, с кем могу поговорить.

Лавиния и мисс Бернс молча сидели за круглым столом, очевидно слишком усталые, чтобы хотя бы попытаться соблюсти приличия с помощью пустой, ни к чему не обязывающей беседы: они не выносили друг друга, и всё тут. На столе, словно барьер между ними, высился кувшин с молоком, стояли дымящийся чайник, стакан с апельсиновым соком и корзинка с хлебом.

Я направился к ним, держа в руках, словно эквилибрист, тарелку с фруктами и баночку йогурта, не сомневаясь, что непременно уроню всё это, однако приземлился на стул победителем, ничего не потеряв по дороге. Облегчённо вздохнул и поздоровался с ними.

— О, Ферруччо! Привет, Ферруччо. — Лавиния вскочила, обняла меня и чмокнула в висок. — С добрым утром.

Мисс Бернс устремила на меня голубые глаза и встретила особенно холодным, осуждающим Good morning, как бы напоминая что мне следовало испросить разрешения, прежде чем присоединиться к ним.

Не знаю почему, но старая chaperon не питала ко мне особой симпатии, несмотря на всё, что было между мной и Эвелин, несмотря на то, сколь важна моя фигура на съёмочной площадке. Мисс Бернс словно догадывалась о присущей мне снисходительности, готовности понимать, извинять, вдохновлять. Эта одинокая женщина, неисправимая старая дева, вместо того чтобы плыть по воле волн и выйти в открытое море, всегда боролась и сейчас тоже всеми силами боролась, упрямо стремясь подняться против течения к истоку, к недоступным горам.

— So?[68] — спросил я, прежде чем отправить в рот сливу, из которой аккуратно извлёк косточку. — Как вы провели ночь?

Мисс Бернс сглотнула, набрала в лёгкие воздух и с удовольствием заставила меня поскучать, перечислив все свои ночные неприятности. Она не спала. В комнате слишком жарко, подушка слишком высокая, матрац неудобный, с улицы доносятся гудки проезжающих машин и громкие голоса молодёжи.

Нет, снова убеждённо повторила она, Рим ей совершенно не нравится. Она не понимает, как может этот город быть столицей. Когда-то, многие века назад, он, возможно, и блистал лучистым бриллиантом в самой прекрасной императорской короне, но сейчас… Сейчас его слава покрыта густой серой пылью, втоптана в землю, и справедливо, что туристы, заполняя форумы и площади, всё больше попирают её день за днём.

Встречаясь глазами с Лавинией, глядя на её рассеянную улыбку, я подумал, что мисс Бернс может быть необыкновенно поэтичной, когда хочет, — кто бы мог подумать!

И жаль, что эта поэтичность напрасно служит лишь здравомыслию, буржуазному вкусу и контролю над нравственностью.

Я оставил её проповедь без ответа и сосредоточил всё внимание на Лавинии, стараясь найти на её лице следы радости, какие заметил накануне днём, заглянув в коридор на четвёртом этаже и увидев из-за кулис свой фильм. Я обнаружил эту радость в уголках её рта, на скулах, на длиннейших ресницах и на гладком лбу. Радость от первого поцелуя, от утреннего света, от ощущения, что она ещё только в самом начале, но ушла уже далеко, и от того, что ей дарована некая миссия.

— Oh у then[69] — согласился я, шутливо подцепив пальцем кончик её носа, когда мы вставали из-за стола. И, воруя реплику у Меркуцио, добавил: — Всё королева Мэб. Её проказы[66].

— То есть? — спросила она, быстро взмахнув ресницами.

— Queen Mab, — ответил я. — Мэб — повитуха фей, которая ночи напролёт летает в ореховой скорлупе от одного влюблённого к другому, заставляя их мечтать о любви.

Лавиния вопросительно округлила глаза, но я не признался, что угадал по её лицу: Мэб навестила её накануне ночью, и позволил ей, улыбающейся и ребячливой, убежать к лестнице следом за мисс Бернс.

Странно, как быстро привыкаешь ко всему новому. Достаточно одного дня, и уже легко ориентируешься в новой обстановке, учишься не натыкаться на углы и находить нужный ракурс, а рассудок, поначалу обороняющийся, теряет бдительность, легко соглашается со всем и готов снова рассуждать по-прежнему, как всегда.

Так на второй день съёмок мы обнаружили, что съёмочная площадка утратила свою таинственную враждебность и превратилась едва ли не в филиал обычного дома, какой имеется у каждого из нас и куда вернёмся, когда закончатся съёмки фильма. Актёры быстро освоились с обстановкой, где играли, узнавали ступеньки и колонны, не опасались попасть в какую-нибудь тайную ловушку. Танцы показали, наконец, сколь многих трудов они стоили им. Танцующие сходились и расходились, образуя плотные, сомкнутые ряды согласно раскланивающимся дамам и кавалерам.

Когда дошла очередь до съёмки первой встречи главных героев, я отозвал Лавинию и Френсиса в сторону и посоветовал им не спешить, не сразу подавать свои реплики, а отмерять их по каплям. Шекспир — не буря, а лёгкий-лёгкий весенний дождик, который тихо сыплется на землю и мягко исчезает в ней. Они должны жестикулировать, произнося свои реплики, посоветовал я, прижать ладонь к ладони, а потом сплести пальцы. Вот так.

— А потом, Френни, you must kiss her[70]. Средневековый поцелуй, right? A soft, shy kiss[71].

Френсис кивнул, не смутившись. Я посмотрел на Лавинию, а потом опять на него, и понял, что говорю скорее для себя, чем для них, незачем пояснять им то, что они сделают непроизвольно. Они уже показали мне это накануне. Средневековый поцелуй двух юных статуй, двух живых, во плоти, скульптур.

Я отёр испарину со лба платком, опустил его в карман и объявил труппе, что мы готовы.

Сидя за кинокамерой, я не мог побороть волнения, меня настолько очаровала влюблённость Ромео и Джульетты, что я едва не позабыл, что наблюдаю обычную актёрскую игру, так что пришлось утереть глаза, прежде чем встретиться взглядом с Ледой. У меня голова пошла кругом.

Но действительно ли это просто актёрская игра?

Я наблюдал за движениями Френсис и Лавинии в полутьме, ловил их отдельные жесты, напряжённые взгляды — и не мог решить, изменилось ли что-нибудь в их отношениях по сравнению со вчерашним днём или же они вели себя точно так же и лишь обострилось моё желание увидеть перемены. Где кончается дружба и начинается любовь? Существует ли в чувствах чёткая линия, где можно поместить табличку, которая предупреждала бы, что переходим границу, одну из многих?

Отсняли ещё два дубля, и труппа разошлась с тем, чтобы назавтра в обычное время встретиться последний раз в доме Капулетти. Нагретый софитами воздух мерцал.

Френсис, всё ещё в трико и с маской кота в руке, подошёл ко мне, желая что-то спросить, видимо, это не касалось фильма, но я счёл нужным поинтересоваться.

— So, слушаю тебя, дорогой. What's the matter?[72]

Он хотел узнать, как добраться до английского кладбища, он очень хотел посетить его уже очень давно.

— Когда думаешь отправиться туда? — спросил я, медленно, очевидно из-за усталости, произнося слова.

Лучше всего прямо сейчас, ответил Френсис. Было шесть часов летнего вечера, солнце зайдёт не раньше, чем через два часа, можно успеть засветло, а завтра, он понимал, завтра по той или иной причине это может не удастся. Мы скоро вернёмся, заверил он меня.

Я понял, посмотрев поверх его плеча, кого он имеет в виду. Лавиния стояла у колонны и внимательно слушала наш разговор, а мисс Бернс на общем плане, несомненно, сыграет роль, для которой её выбрала Эвелин, — вечно неудобного третьего лишнего.

Я сказал Френсису, что провожу их на кладбище, это недалеко, пусть не беспокоится и переоденется.

— Make haste![73] — добавил я и подтолкнул его. И снова отёр лицо платком.

Я расстался с Ледой у главного входа в «Чинечитта», пообещав, что вернусь в гостиницу к восьми часам, мы вместе поужинаем и продумаем план на завтра.

Я подождал, пока все загрузятся в машину, и посмотрел в зеркало на ребят, усевшихся сзади. Руль обжигал, мне казалось, кожа сейчас слезет с рук.

Я включил радио, настроив его на станцию, которая передавала только итальянские песни, просто для того, чтобы они послушали, отчего сходит с ума наша публика, тогда как в Англии всех интересовали «Битлз» и «Роллинг Стоунз».

Мисс Бернс так вздохнула, что даже запотело стекло, а Френсис и Лавиния улыбнулись мне, и, к моему огромному удивлению, я увидел, что они шевелят губами, вторя певцу.

— Но… You know the words! How?[74] Я потрясён! — воскликнул я, ведь сам не знал слов этой песни и, по правде говоря, совсем не припоминал и мелодию.

Френсис вновь сделался серьёзным только у входа на протестантское кладбище, когда силуэты морских пиний, похожие на приплюснутые шляпы, сменили яркие тёмно-зелёные кипарисы и появились первые надгробия, первые статуи с цветочными венками.

Перед этим жилищем смерти, таким пышным и в то же время строгим, у меня сжалось сердце, и пришлось прислониться к ограде какой-то могилы. Должно быть, это аромат хризантем неожиданно вызвал у меня странное предчувствие: с этим местом, где лежит столько мраморных плит, будут связаны долгие часы моего горя. Но в тот момент рядом со мной стоял Френсис, который обернулся ко мне, вынудив выпрямить спину и притвориться, будто ничего не случилось, и ответить ему улыбкой, тем самым погасив этот проблеск предвидения.

— Ищешь кого-то? — спросил я, чтобы действительность обрела звучание.

Френсис кивнул, сказав, что пришёл навестить старого друга. Одного очень дорогого друга, который и в дождь, и ярким солнечным днём никогда не покидал его. И повёл меня между могильными плитами, как исследователь, рукой, а не мачете сдвигая надгробные венки, направляясь по джунглям смерти к могиле, где похоронен тот, чьё имя написано на воде.

— This grave contains all that was mortal, of a YOUNG ENGLISH POET, who on his death bed, in the bitterness of his heart, at the malicious power of his enemies, desired these words to be engraven on his tombstone: Here lies one whose name was writ in water, — громко прочитал Френсис для всех нас четверых.

В этой могиле лежат останки МОЛОДОГО АНГЛИЙСКОГО ПОЭТА, который на одре смерти с горечью в душе в ответ на злобную силу своих недругов пожелал, чтобы на его могильной плите выбили вот такие слова: ЗДЕСЬ ЛЕЖИТ ТОТ, ЧЬЁ ИМЯ НАПИСАНО НА ВОДЕ.

Лавиния, склонив голову к плечу, смотрела на слова, высеченные на мраморе, одновременно с любопытством и скорбью и будто хотела прочитать эту надпись на иностранном языке. Но что такое смерть, в конце концов, если не царство, где говорят на иных языках, где нет возможности пообщаться с теми, кто остался на другом берегу реки?

Мисс Бернс даже взглядом не удостоила надгробие Джона Китса, её слишком занимали собственные запылившиеся туфли; она принялась ровнять каблуком гальку на тропинке, чтобы не утопать в ней, наконец, вздохнула и завязала ленту от шляпы под подбородком, опасаясь несуществующего морского бриза, который мог бы прийти ей на помощь, развеяв жару, с рассвета захватившую город.

Но даже лёгкое дуновение ветерка не коснулось в этот день улиц и переулков Рима, не шевельнуло лепестков белых цветов, принесённых посетителями кладбища тем, кто покоится тут. Слеза, скатившаяся по пылающей щеке Френсиса, испарилась, так что не пришлось вытирать её. У него опустились плечи, он обернулся, увидел своё отражение в широко раскрытых глазах Лавинии и крепко сжал руку, которую она протянула ему. Понурив голову, шли они рядом между фигурами ангелов со сложенными крыльями и мавзолеями, пропустив меня и мисс Бернс вперёд и предоставив нам возможность заполнить тишину пустыми рассуждениями. Я заговорил о Фосколо и его лирической поэме Гробницы, об английских кладбищах, где смерть, похоже, не столь страшит, а любовь живых и зелёная трава способны преобразить их в сад, в оазис потустороннего мира.

Френсис возразил мне позже, когда сел в машину: не все английские кладбища выглядят так идиллически, есть мрачные, где надгробиям так тесно, что видны гробы, а в некоторых местах земля едва прикрывает захороненных, и по вечерам перед пустующим домом священника на деревьях громко каркает вороньё.

— In Yorkshire, for example[75], — серьёзно сказал он, повернулся к мисс Бернс и смотрел ей прямо в глаза, пока рассказывал о том, как однажды, приехав на каникулы в Лидс, оказался на кладбище и споткнулся. Когда поднялся и старательно отряхнул брюки, обнаружил, что споткнулся не обо что-нибудь, а о кости скелета — о руку, которая вылезала из-под сдвинутой плиты! Казалось, мёртвый пытался выбраться наружу и, не в силах сделать это сам, умолял кого-нибудь помочь ему.

Лавиния рассмеялась, вынуждая его тоже улыбнуться и признаться, что шутит. А мисс Бернс промолчала; глубокая складка на лбу выдавала её испуг, она так поразилась, что потеряла дар речи. Потом покривила носом и всё так же молча села в машину, хлопнув дверцей.

Вот так, недолго думая и без всяких колебаний, Френсис попал в чёрный список chaperon, составив мне компанию.