Рим. Прогулки по Вечному городу

Глава пятая. Катакомбы — гробницы святых и колыбель христианства

Автобус, отъезжающий от Колизея к Аппиевой дороге через каждые полчаса, привел бы в восторг Джона Лича в ту пору, когда тот иллюстрировал «Комическую историю Рима» Бекетта. Иногда разные века сталкиваются. Что, например, может быть более странным, чем видеть сегодня буквы SPQR,[69] когда-то приводившие в трепет весь мир, выбитыми муниципалитетом на крышках всех люков? Как нелепо звучит: «Будете на Аппиевой дороге — заходите, мы живем совсем рядом с гробницей Цецилии Метеллы».

Для римлян такие вещи в порядке вещей. Они не видят в этом ничего странного. Сидя в маленьком кафе у автобусной остановки и с интересом разглядывая Колизей, который от вас в двух шагах, вы, может быть, заметите, что никто из ожидающих трамвая или автобуса на него и не взглянет. Они просто знают, что он здесь. Им будет недоставать его, если он обрушится, но он так давно здесь стоит, что все его уже видели. Если жить в Риме, постоянно сознавая близость исторических и археологических ценностей, можно сойти с ума. Гиббон поступил мудро, решив работать над своей книгой в Швейцарии, и я бы не удивился, если бы Грегоровиуса сочли чудаком за то, что он двадцать лет занимался историей в Риме.

Автобус к Аппиевой дороге обычно следует полупустой. Он курсирует между Целием и Палатином. На плоской вершине Целия когда-то был резервуар, откуда поступала вода для морских сражений Колизея, а ниже по холму замечательный пролет ступенек ведет к церкви Святого Григория, когда-то бенедиктинскому монастырю, где жили святой Августин и его товарищи, откуда их послали обращать англичан.

Автобус проезжает Порта Аппиа, ныне ворота Святого Себастьяна, и через несколько секунд ныряет под железнодорожный мост и пересекает довольно жалкий ручеек. Трудно поверить, что это и есть романтический Альмон, в котором раз в год верховный жрец Кибелы и его «крутящиеся дервиши» купали Мать богов, которую олицетворял, как Афродиту с Пафоса, простой черный камень, и совершали свои обряды оскопления под барабаны и тамбурины.

Можно найти и более приятные воспоминания: небольшая барочная церковь Домине Кво Вадис стоит одна на обочине дороги. Это место встречи Господа нашего со святым Петром, так очаровательно описанное в апокрифических «Деяниях» Петра. Патрицианки, привлеченные проповедями святого Петра, решили оставить своих мужей и жить в чистоте. Разгневанные мужья решили отомстить Петру за то, что «учит странному», но некая «невероятной красоты» женщина по имени Ксантиппа предупредила святого об опасности и посоветовала ему бежать из Рима. Сначала Петр противился, но братья христиане убедили его сохранить свою жизнь ради молодой Церкви.

И внял он голосам братьев, и отправился один, сказав: «Ни один из вас не ходите со мной, я пойду один, переодевшись в другое платье». И, выходя из города, он встретил Господа, входящего в Рим. И, увидев его, спросил: «Господи, куда идешь?» И Господь ответил ему: «Иду в Рим, чтобы быть распятым». И спросил его Петр: «Господи, ты снова распят?» И тот ответил: «Да, Петр, я распят снова». И Петр пришел в себя; и, узрев Господа, поднявшегося на небеса, он вернулся в Рим, ликуя и славя Бога, ибо сказал тот: «Я распят», что и должно было случиться с Петром.

Затем в «Деяниях» описывается, как Петр был распят головою вниз, и говорится, что когда Нерон услыхал о его смерти, он был взбешен, «потому что рассчитывал наказать его более сурово, причинив ему большие страдания». Автор этого исторического документа, возможно, грек из Малой Азии, писавший о 200 годе н. э., очевидно, знал о Риме мало и, безусловно, не читал Тацита, потому что утверждает, что Нерон, встревоженный видением, отказался от преследований христиан.

Виа Ардеатина проходит рядом с церковью Домине Кво Вадис и хранит память о другом мученичестве, принятом гораздо позже. В марте 1944 года участники итальянского движения Сопротивления бросили бомбу на узкой улице Виа Раселла, напротив главных ворот дворца Барберини. Убиты были тридцать два немецких солдата. Немцы в ответ схватили наудачу триста тридцать пять итальянцев, которые не имели никакого отношения к взрыву — служащие, священники, несколько иностранцев, четырнадцатилетний мальчик, — и отвезли их к песчаным карьерам на Виа Ардеатина. Их расстреляли из пулемета, и мертвые тела с лавиной песка сползли в карьер. Сразу же после ухода немцев из города расстрелянных откопали и опознали, и в песчаном карьере был устроен, может быть, самый душераздирающий мемориал ужасов войны. Я посетил это мрачное место. Когда я обратился там к стоящему рядом со мной человеку, он ответил мне по-немецки. Я подумал тогда, не тот ли это случай, когда убийцу тянет на место преступления.

Потом автобус следует по узкому проезду к Аппиевой дороге, похожей на переулок в пригороде. Сменяют друг друга виллы с воротами, за которыми открываются тенистые тропинки, ведущие к коричневым домам, увитым бугенвилеями. Наверно, эта дорога мало изменилась с тех пор, как наши предки в XIX веке проезжали здесь в своих каретах. Автобус наконец тормозит с драконьим шипеньем — маленький и не вполне исправный дракон — недалеко от гробницы Цецилии Метеллы. Впереди лежит Аппиева дорога, прямая, как римское копье, с погребальными кипарисами и пиниями по бокам. Древняя мостовая из многоугольных базальтовых плит все еще сохраняется местами, отрезками от пятидесяти до ста футов. За двадцать веков транспортные средства оставили на камнях рубцы и борозды.

Неподалеку — четыре самые интересные римские катакомбы.

В окрестностях Рима около пятидесяти катакомб, и все время открывают новые. Нет сомнений в том, что многие ранние христиане все еще мирно спят под мостовыми современного Рима. По подсчетам отца Марки, в катакомбах похоронено шесть миллионов христиан, а если вытянуть в одну линию все подземные галереи, получится шестьсот миль.

На строительство катакомб повлияли два обстоятельства. Римские законы запрещали захоронения в стенах города, так что катакомбы вынуждены были строить за пределами Рима. Самым подходящим грунтом оказалась мягкая вулканическая порода, известная как tufa granulare.[70] Исключались участки с подземными ключами и затопляемые в мокрую погоду. Со старой версией, согласно которой катакомбы — это заброшенные каменоломни и карьеры, распрощались давно: они были тщательно выкопаны гильдией христиан-могильщиков, которых называли fossores, и когда примитивная Церковь утратила свою первоначальную чистоту, Григорию Великому пришлось специально запретить представителям этой профессии брать взятки за выкапывание могил рядом с гробницами известных святых.

Катакомбы никогда не были тайным жилищем христиан. Ссылки на тех, «кто живет в катакомбах», в житиях святых означали, что они жили в одном из зданий, в нижнем этаже. Что касается секретности, то даже если бы можно было скрыть огромные количества вынутого туфа, не было причин держать катакомбы в секрете. Римский закон о захоронениях умерших был точен и милосерден. Тело любого человека, даже казненного преступника, обычно передавалось его друзьям и родственникам. Вот почему Иосиф Аримафейский, не колеблясь, обратился к Пилату за телом Господа нашего, и вот почему Пилат немедленно внял его просьбе. По тому же закону, кроме разве что периодов самого жестокого преследования христиан, тела мучеников отдавали верующим для захоронения.

Подобно всем другим могилам, катакомбы были священным местом. «Всякий делает принадлежащее ему место священным, — гласил закон, — принося туда своих мертвых». Катакомбы были известны магистратам и полиции и должны были строиться по определенным правилам. Не позволялось вести работы выше уровня земли. Так что, когда катакомба наполнялась, fossores прорубали ступени на более низкий уровень и начинали строить галереи ниже. Некоторые катакомбы имеют шесть уровней, самые ранние захоронения, разумеется, находятся ближе всего к поверхности земли.

Пять катакомб датируются апостольскими временами, но большинство относятся к периоду от II до IV века. С победой Церкви в IV веке захоронение в катакомбах стало редкостью, и когда святой Иероним был римским школьником в 365 году, гробницы уже становились диковиной, которая вызывала священный ужас у посетителей.

В юности, — писал святой Иероним, — по воскресеньям со своими сверстниками я, бывало, бродил среди могил апостолов и мучеников и часто спускался в склепы, где вдоль стен по обе стороны были похоронены мертвые; там было так темно, как будто сбывались слова пророка: «Они живыми сойдут в ад». Свет, то и дело проникавший сверху, делал темноту еще ужаснее. По мере того как в нее погружаешься, все чаще вспоминаются слова Вергилия: «Сама тишина наполняет душу ужасом».

У катакомб есть две странности. Первая: если бы мы употребили это слово в разговоре с ранним христианином, он бы либо не понял, что имеется в виду, либо отослал бы нас в место, называемое Ad catacumbas, что на Аппиевой дороге. Название означает «в низине». Место это особенно почиталось как место упокоения костей святого Петра и святого Павла. В этой земле они обрели спасение от христиан с Востока, которые явились в Рим, чтобы похитить святыню. Церковь Катакумбас, построенная на месте захоронения в IV веке, осталась одной из семи излюбленных паломниками римских церквей, а ее именем стали называть все подземные места захоронений. Для обозначения собственно катакомб ранние христиане использовали греческое название кладбища, которое буквально означало спальню, место для сна.

И вторая странность — это та, что за исключением Ad catacumbas все кладбища в Риме были утеряны и забыты на шестьсот лет. Кажется почти невероятным, что могилы шести миллионов людей могут быть утрачены. Объяснение мы находим в римской истории.

С IV по VI век катакомбы были известнейшим местом в Риме, и паломники издалека приходили посетить гробницы апостолов и мучеников. В помощь им составлялись путеводители, они посещали церковь, построенную над гробницами святого Петра и святого Павла, бродили по катакомбам. Древний римский страх осквернить могилу видоизменился и превратился в страх потревожить кости мученика и тем самым навлечь на себя беду. Боязнь переносить мертвых в другое место была так сильна, что Константин построил собор Святого Петра на склоне холма ценой огромных затрат, а собор Святого Павла «за стенами» — на очень маленьком участке рядом с дорогой, лишь бы могилы остались нетронутыми. Как сильно все потом изменится!

Когда варвары в V веке захватили Рим, все катакомбы за стенами города были разграблены, и чтобы спасти останки мучеников от осквернения, папы решили перенести их в церкви. Их привезли в город на повозках. Зафиксировано, что когда Пантеон сделался церковью в 609 году, потребовалось двадцать восемь повозок, чтобы перевезти кости, чтобы поместить их в склеп, а в 817 году — две тысяч триста тел было помещено в церкви Санта-Прасседе (Святой Пракседы). Все это, естественно, изменило маршруты паломников. Теперь они находили останки святых в церквях, так что постепенно за катакомбами перестали следить, и в конце концов они оказались покинуты и забыты. Входы теперь были завалены и заросли травой. Единственным местом, по-прежнему посещаемым паломниками и в Средние века, было Ad catacumbas.

31 мая 1578 года один человек копал колодец на своем винограднике рядом с Виа Салариа, вдруг провалился в туннель и оказался в царстве мертвых. Он увидел узкий каменистый коридор с нишами для урн по сторонам, а когда вошел, обнаружил галерею, которую пересекали другие галереи, и вела она в лабиринт. Открытие потрясло Рим. Людей того времени больше волновал город мертвых, который неожиданно обнаружился у них под ногами, чем восставший из мертвых наивный и прекрасный мир раннего христианства: похоронные светильники, стеклянные чаши с ликами святых Петра и Павла, картины с изображением Доброго Пастыря, трогательные эпитафии. Многое будет разрушено, рассеяно и утрачено навсегда, прежде чем люди успеют оценить удивительное возрождение невинного детства христианства.

Аппиева дорога не стала вульгарной достопримечательностью, и хотя было бы преувеличением сказать, что ожидаешь увидеть здесь легионы, марширующие домой с азиатскими трофеями, порой лишь чувствуешь, что из кустов могло бы появиться усмехающееся лицо Горация Уолпола или честное и серьезное — Натаниэля Готорна. А может быть, даже лица мистера и миссис Браунинг. Вот она, пустынная Кампанья — в прошлом малярийные болота, одинокие гробницы, странные осколки мрамора, виднеющиеся вдали римские купола и гробница Цецилии Метеллы, которая так взволновала Байрона.

Здесь же — церковь Святого Себастьяна Ad catacumbas — низкий фасад, поддерживаемый античными колоннами, но внутри, увы, барочная реконструкция, и статуя святого вся истыкана стрелами, как подушечка для булавок. Маленький французский монах, объясняясь на занятном эсперанто из английских, французских, немецких и других европейских слов, повел меня вниз, под церковь.

— Magnifique![72] А? — восхитился он, спустившись со мной в прохладную темноту катакомбы, которая имела четыре уровня.

Есть, возможно, и более впечатляющие катакомбы, но ни одна не представляет большего исторического интереса, чем эта. Когда латинский поэт, может быть, это был святой Амвросий, в IV веке видел три группы христиан, расходящихся в трех разных направлениях, то не было сомнений, что одна группа отправлялась на Ватиканский холм, другая — на Виа Остиенсис, где был похоронен святой Павел, а третья — в эту катакомбу, над которой в то время стояла церковь, посвященная апостолам.

Мы спустились на один уровень и увидели гробницы людей, живших в дни апостолов, мы вернулись на место, столь почитаемое в Средние века, так как там были захоронены кости святых Петра и Павла. Это любопытная история. На нее есть ссылка в одной из метрических записей папы Дамаса, который приводил в порядок катакомбы в 366 году, но лучше это описано у Григория Великого двумя с половиной столетиями позже.

Папа с удивлением получил письмо от византийской императрицы Констанции. Надо сказать, это была женщина, которая умела настоять на своем. Она просила прислать ей голову святого Петра или какую-нибудь другую часть его тела. В письме с отказом, являвшим собой шедевр придворной куртуазности, Григорий сообщал «достойнейшей даме, что не в обычае римлян откапывать или расчленять святых», но можно прислать кусок ткани, находившийся в непосредственной близости к гробнице мученика. Затем он пишет, что за прошедшие годы какие-то верующие, пришедшие в Рим с Востока, украли кости апостолов из гробниц. Однако они унесли их лишь до второго верстового столба и, выйдя из Рима, сложили в месте под названием Катакумбас. Но когда утром они попытались взять их оттуда, то бежали в ужасе от страшного грома и молнии, и тогда пришли римляне и спокойно забрали тела. Чтобы смягчить отказ, святой Григорий сказал, что пошлет «досточтимой даме» несколько звеньев цепи, которой был скован святой Петр.

Некоторые верят, что кости двух апостолов на период преследований снова вернулись на прежнее место. В любом случае всякий паломник, приходивший в Рим в первые века, шел на Аппиеву дорогу помолиться. В 1915 году этот участок был раскопан и святыни найдены. Стены покрывали письмена. Они находились в весьма плачевном состоянии, но представляли невероятную ценность, если граффити были достаточно древние. Оба апостола упоминаются в надписях: «Петр и Павел, вспомните о нас», — написал какой-то паломник; другой оставил надпись: «Петр и Павел, помолитесь о Викторе». Некоторые паломники писали на латыни, другие — на греческом. «Я, Томий Келий, — писал один, — принес еду для Петра и Павла» — забавно заглянуть в мир, где образ мыслей был уже христианским, а обычаи — все еще языческими.

После небольшой прогулки я пришел к впечатляющей катакомбе Святой Домициллы. Снаружи стояли три туристских автобуса. А в окошечке кассы монах в очках продавал путеводители и открытки, а другой выкликал: «Сколько англичан?», «Сколько французов?», «Немцы — сюда, пожалуйста», и мы разобрались по языковым группам, которые образовались в свое время после падения Рима.

Взяв свечку, я последовал за англоговорящей группой; и не успели мы уйти от дневного света, как катакомбная сырость вцепилась в нас своей костлявой рукой. Даже главный в группе шутник, который вел себя весьма оживленно у кассы, отпустил лишь несколько неуверенных шуточек и притих, когда мы гуськом двинулись сквозь темноту, нарушаемую лишь дрожащим пламенем свечек. Подобно койкам на корабле из темноты по бокам появлялись ниши гробниц, одна над другой. Через каждые несколько ярдов наш туннель пересекал очередной другой туннель. На перекрестках мы сбивались в кучу, чтобы не потеряться.

Монах терпеливо объяснял спросившему, думаю, он делал это по много раз в день, что да, люди иногда теряются в катакомбах и приходится отправлять за ними поисковые партии. Самое лучшее, что может сделать потерявшийся, это сесть и тихо ждать; самое опасное — спуститься по ступеням и оказаться в других галереях, где вы не услышите криков тех, кто пытается определить, где вы. Недавно двое туристов потерялись на сорок восемь часов.

С тем же терпением, стоически произнося то, чего от него ожидали, монах объяснил другому спросившему, что нет, христиане никогда не жили в катакомбах, а приходили сюда поклониться могилам мучеников и для евхаристии, часто на заре. Во времена преследований, однако, христианин, на которого охотились, всегда мог обрести здесь убежище и быть уверен, что его не найдут.

Именно в этих катакомбах Антонио Бозио, «Колумб катакомб», заблудился в 1593 году и долго бродил без света, пытаясь выйти и боясь лишь того, что в случае смерти «осквернит своим разлагающимся телом гробницы мучеников».

Монах то и дело останавливался что-то объяснить, и мы подходили поближе, чтобы лучше слышать, наши лица озаряло пламя свечей, из темноты до нас доносился голос, объяснявший то же самое по-французски, и другой — по-немецки, и третий — по-итальянски. Было интересно чувствовать себя частью этого европейского микрокосма, стоять у ветхой колыбели нашей веры и цивилизации.

С какой любовью ранние христиане украшали грубые стены из вулканической породы! Можно представить себе этих людей, выходящих из Рима в какой-нибудь праздник или закончивших работу, с кисточками и горшочками краски в руках, с приставной лестницей. Вероятно, они иногда служили мессу у гробницы мученика перед тем, как войти со светильниками в склеп, который собирались украсить своими трогательными маленькими картинками. Иные изображения стали теперь такими бледными, что только взгляд верующего разглядит их, а другие свежи так же, как в тот день, когда появились. Здесь мы увидели, возможно, самое раннее изображение Мадонны с младенцем и волхвами. Есть картина, изображающая Господа нашего на троне с апостолами, и другая — с шестью мучениками, которые подходят к Спасителю, чтобы получить свои венки, подобно древним атлетам. Какой-то человек, может быть грузчик, нарисовал маленькую сценку на рынке, с амбаром и работниками, разгружающими баржи на Тибре.

Первое обморочное ощущение, которое охватывает сначала в этом пыльном лабиринте смерти, скоро сменяется братским теплым чувством к тем, кто жил так задолго до нас и прокладывал первые тропы веры. Они, вероятно, были похожи на нас. Кто без волнения прочтет слова, которые они написали, закрыв глаза любимым людям, слова, которыми мы пользуемся до сих пор: не безнадежное языческое «Vale» («Прощай»), a «Vivas in Deo» и «In расе Christi» — «Покойся с богом», «Царствие Небесное».

Мы пошли дальше и вскоре услышали звуки гимна, такие слабые сначала, затерянные в запутанных галереях, что они вполне могли быть призрачным эхом прошлого. Но звуки становились все громче, и мы наконец, взглянув вниз, увидели пятьдесят паломников на коленях перед алтарем. Священник только что отслужил мессу и собирал свое облачение в небольшой кейс. Это одно из самых прекрасных свиданий с прошлым, которое можно себе представить. Наш гид сказал, что каждое утро в катакомбах служат двадцать или тридцать месс. Иногда священник приходит один. Иногда — с толпой паломников.

В 1881 году тут сделали замечательное открытие. Удалось проникнуть в склеп, который внутри выглядел как комната в доме в Помпеях. Однако это было раннехристианское захоронение, и археологи с удивлением обнаружили имя «Амплиат» — красивыми раннеримскими буквами. «Приветствуйте Амплия, возлюбленного мне в Господе», — писал святой Павел в Послании к Римлянам (Рим 16:8). Возможно, речь идет о могиле именно этого человека.

Мы с удовольствием снова вышли на свет, и, держась в тени пиний, я прошел до катакомбы Святого Калликста, который был папой с 221 по 227 год.

В этой катакомбе вместе захоронены несколько пап раннехристианского периода. Их имена написаны по-гречески. Греческими являются и очень многие церковные слова по сию пору: катехизис, евхаристия, пресвитер, епископ, гимн, псалом. Но латинская Церковь скоро сделалась двуязычной. Обращенных спрашивали, на котором из двух языков они предпочитают исповедовать свою веру. Греческий постепенно отмер, и, когда Афанасий посетил Рим в IV веке, ему пришлось выучить латынь, чтобы общаться с духовенством.

В этой катакомбе можно увидеть гробницу нежной и тихой покровительницы музыки, святой Цецилии, которая, как гласит легенда, слышала звуки такой небесной красоты, что для того, чтобы выразить их, а также свою веру, придумала орган. Она была богатой патрицианкой, имела дом на Палатине, там, где сейчас находится церковь Святой Цецилии в Трастевере — одна из прекраснейших церквей в Риме. Считается, что она приняла мученичество в горячей ванне, чей фундамент до сих пор сохранился. Легенда гласит, что Цецилию заперли в комнате, наполненной горячим паром, а утром ее нашли живой и невредимой, молящейся, преклонив колени. Тогда велели обезглавить ее, но палач не смог отсечь ей голову.

Более пятисот лет спустя, в 817 году, папа Пасхалий I велел организовать поиски тела Цецилии в катакомбе Святого Калликста, но его так и не нашли. Однажды ранним утром, во время заутрени, которую начинали петь вскоре после полуночи, папа уснул в соборе Святого Петра, и святая Цецилия явилась ему во сне и сказала, что во время своих поисков он был так близко от ее гробницы, что она могла бы заговорить с ним. Он снова стал искать и нашел гробницу. Открыв гроб кипарисового дерева, увидели нетронутое тлением тело святой. Она лежала, как будто просто уснула.

Тело святой Цецилии видели и много позже, в 1599 году. Кардинал Сфондрати открыл гроб и был потрясен, обнаружив, что «святая лежит в гробу не на спине, как положено похороненной, а на правом боку, как девственница в своей постели, со стыдливо сомкнутыми ногами, как будто спит». Послали за скульптором, Стефаном Мадерной, его попросили сделать точную копию тела в мраморе. Его работу можно увидеть теперь в церкви Святой Цецилии, а копия была помещена в катакомбе. Это фигура как будто уснувшей молодой девушки. Она отвернулась, на шее — следы меча, пальцы сложены для осенения крестным знамением. Миниатюрные копии продаются во всех римских лавочках, торгующих религиозными сувенирами, и найдут дорогу во все части света. Скульптор сопроводил свою работу следующими словами: «Вот тело благочестивейшей Девы Цецилии, которую я сам видел нетронутой тлением в ее гробнице. В мраморе я воссоздал вам образ этой святой, она лежит в той позе, в которой я ее увидел».

Монах-салезианец, который водил меня по кладбищу, занимался изучением agape — вечери любви, таинства у первых христиан, и всякий раз, как мы подходили ко входу в гробницу, где обычно устраивались такие трапезы, или к фреске, изображавшей это событие, ему было что сказать. Он называл agape первым проявлением христианского братства и любви к ближнему. Этот обряд соблюдался христианами до того, как были написаны Евангелия, и, должно быть, был передан первым обращенным теми, кто присутствовал вместе со Спасителем на Тайной Вечере. Я спросил своего провожатого, когда, по его мнению, причастие было отделено от agape.

— Думаю, всегда было отделено, — отвечал он. — Представьте себе группу христиан, подобных тем, что собирались послушать Павла по ночам в Троаде. Они вместе ели и, когда еда кончалась, убирали со стола, читали молитвы над остатками хлеба и вина, а потом торжественно съедали их… «Сделайте это в память обо Мне». Но, — продолжал он, — новообращенный язычник всегда был склонен путать agape с уже знакомыми ему трапезами на могилах, и у святого Павла, как вы помните, были неприятности подобного рода с коринфянами. В более поздние времена, когда множество язычников допустили в лоно Церкви, agape стало откровенно языческим праздником, и святой Павлин Ноланский это понял, когда его прихожане явились с корзинами, полными еды и вина, на agape святого Феликса и просидели всю ночь, передавая по кругу бутылку! Такие сцены приводили святого Августина в ярость. Увидев, как так называемые христиане веселятся вокруг гробницы мученика, он воскликнул: «Мученики слышат звон ваших бутылок, стук ваших сковородок, звуки вашего пьяного веселья!» Но к тому времени, конечно, святое причастие давно было отделено от agape.

— Как вы думаете, — спросил я, — могли римские христиане во времена преследований спускаться в катакомбы, якобы чтобы попировать на могилах, а на самом деле чтобы причаститься?

— Да, я думаю, именно это и происходило, — ответил он. — Для них было бы небезопасно служить мессу на поверхности, а под землей, в катакомбах, они имели полное право отмечать годовщины смерти близких на их могилах. Естественно, они пользовались случаем провести свои богослужения.

Он обратил мое внимание на многое, что я бы без него упустил. Он объяснил мне, что из санитарных соображений тела усопших обычно обмазывались глиной и герметически запечатывались в гробницах; но при этом в катакомбах все равно постоянно курили благовония. Стеклянная посуда часто оказывалась прочно вмурованной в глину, которой были покрыты тела. Когда ранние исследователи обнаружили их, они заметили на посуде твердый, темный налет, который приняли за засохшую кровь, и решили, что во всех этих гробницах лежат мученики. На самом деле посуда содержала Святые Дары, которые хоронили вместе с мертвыми. Святые Дары иногда посылали болящим, их даже носили на шее в небольших коробочках.

— Обычай захоронения Святых Даров существовал до 393 года, — поясняет святой отец. — Сегодня никто, кроме его святейшества, не имеет права носить их на себе. Два последних папы носили. Когда Пия VII увезли из Рима по приказу Наполеона, он взял с собой Святые Дары в небольшом флаконе, специально изготовленном для этой цели. Когда Пию IX пришлось бежать из Рима во время восстания 1848 года, он тоже повесил сосуд со Святыми Дарами на шею.

— Вы проводите много времени в катакомбах, — сказал я. — Что производит на вас самое сильное впечатление?

— Хотя мне и задают множество вопросов каждый день, — ответил он, — об этом меня никто не спрашивал!

Могу ответить, не задумываясь: царящая здесь атмосфера искренней веры.

Мы поднялись наверх.

— Иногда я думаю, — сказал он, как бы обращаясь к самому себе, — что сегодняшний мир с его материализмом во многом похож на римский мир, каким он был несколько столетий назад. А спустившись в катакомбы, я соприкасаюсь с верой, которая движет горами.

Мы обменялись рукопожатием, и он поспешил к группе туристов, которая с нетерпением ждала его.

По пути назад в Колизей, в автобусе, я все время думал вот о чем: ни на одной из стен туннелей, а их — мили и мили, Иисус Христос не изображен на кресте. Катакомбный Христос — Добрый Пастырь — юный, безбородый, в греческой одежде. Он похож на Аполлона или Орфея. Ранние христиане не знали бородатого, распятого Христа Средних веков, образа, зародившегося у византийских греков и с тех пор преобладавшего в искусстве. Символов Страстей Христовых, занимающих такое большое место в более позднем искусстве, тоже не видно в катакомбах.

Здесь, как сказал святой отец, царят вера и покой. Эпитафии на гробницах умиротворенны и благостны, как будто мертвые машут живым рукой на прощание и улыбаются, отправляясь в свое долгое путешествие. Везде слова «покой», «спите». Не могу припомнить ни одного «прощай», которое безнадежным выдохом висит в воздухе над всеми языческими кладбищами. Стоит мне вспомнить темные коридоры катакомб — ив сознании возникает образ военного корабля с рядами коек и спящими матросами, доверчиво дожидающимися во сне света нового дня.

Только здесь ты, кажется, слышишь смиренные голоса первых христиан, и в них истинная вера, надежда, братство. Сколько любви и доброты захоронено здесь, во тьме! Родители — о своей умершей девочке: «сладкая, как мед»; мужья и жены вспоминают своих умерших супругов словами полными благодарности. «Аврелиану Феликсу, — гласит одна эпитафия, — который провел со своей женой восемнадцать лет в сладчайшем супружестве. Прожил пятьдесят пять лет. Обрел свое вечное жилище в двенадцатый день перед январскими календами». Или читаем: «Александр не умер, он живет среди звезд, а тело его покоится в этой гробнице». Еще эпитафии: «Гемелла покоится с миром», «Вот последняя опочивальня Элписа», «Здесь спит Виктория», о годовалом ребенке пишут как о «недавно просветленном», так говорили о принявших крещение.

Средневековый паломник написал на стене: «В этой тьме — свет; в этих гробницах — музыка».

Одно из чудес Рима — ставшие каноническими изо&-ражения святых Петра и Павла, сохраненные в катакомбах, и всякий художник, которому когда-либо случалось писать двух апостолов, обязан чем-нибудь катакомбной традиции. Портреты делались сусальным золотом на донцах стаканов или чаш, которые, как сказал мне монах-салезианец, находили рядом с телами. В Ватиканском музее сотни таких стаканов, и тип портретов никогда не меняется. Оба апостола изображены мужчинами среднего возраста, бородатыми, но если у святого Петра копна вьющихся волос, то святой Павел почти лыс. Те, кто изучал портреты, считают, что традиция эта восходит к временам Нерона, к воспоминаниям людей, которые видели апостолов своими глазами.

Мне вспомнилась история, которую покойный монсеньор Степлтон Берне любил рассказывать, говоря о «длине человеческой памяти». Его мать, умершая в 1927 году в весьма почтенном возрасте, ясно помнила, как она маленькой девочкой, в 1837 году, услышала о коронации Виктории. Ребенком она часто видела очень старую даму, которая помнила Французскую революцию и казнь Марии-Антуанетты в *793 году. Эта старая дама провела свое детство в Фила-Дельфин и знала Бенджамина Франклина, который родился в 1706 году. Таким образом, Франклин вполне мог бы рассказать о каком-нибудь событии своего раннего детства, например, о Бостонском пожаре 1711 года, маленькой девочке, которая в свою очередь в старости могла бы передать эту историю другой маленькой девочке, миссис Берне, которая пересказала бы ее своему сыну в XX веке.

В своей книге «Мученичество святого Петра и святого Павла» монсеньор Берне пишет о большой амплитуде исторических событий, охватываемых жизнями людей: «Ребенок-христианин в Риме в 67 году мог видеть своими глазами мученичество святого Петра, видеть его распятым на кресте; а в 150 году этот очевидец вполне мог быть еще жив и способен рассказать об этом кому-нибудь. Ребенок, которому он мог рассказать это, в свою очередь состарившись, мог передать эту историю кому-нибудь, кто дожил до 312 года и процветания Церкви при Константине».

Веселые молодые мужчины имперского Рима мчались на быстрых колесницах, водили компанию с кем ни попадя, устраивали ночные пирушки, слишком много пили, а иногда становились гладиаторами-добровольцами. Бодрый дух, которым пронизана «Восьмая сатира» Ювенала, — того же свойства, что и в «Жизни в Лондоне» Пирса Игана;[73] и персонажи вроде Коринтия Тома и Джерри Готорна в Риме времен Нерона чувствовали бы себя так же прекрасно, как в Лондоне времен регентства. Аналогом ночного клуба в Древнем Риме была «ночная таверна», где, как рассказывает Ювенал, посетителя в дверях встречала готовая к услугам финикийка, «всегда надушенная», и приветствовала хозяйка, «в платье с подоткнутым подолом, держа наготове бутылку».

Среди повес, заклеймленных Ювеналом, был Латеран (или Латин). «Дрожащий Латин», — называет его Ювенал и прибавляет: «…добро промотал на конюшни и вовсе лишился / Предков наследия, мчась в колеснице дорогой Фламинской /Автомедоном младым, ибо вожжи держал самолично / Он, перед легкой девицей, одетой в лацерну, рисуясь».[74] Эту фразу Альберто Моравиа мог бы написать сегодня о современном римлянине на его верном «феррари».

Ювенал имеет в виду Плавта Латерана, известного повесу, вероятно, одного из тех крупных добродушных мужчин, которые не боятся неприятностей, а напротив, охотно ищут приключений на свою голову. Связь с Мессалиной, которую без вреда для себя имели многие из его современников, для него оказалась бы роковой, не будь он племянником генерала Авла Плавта — любимца императора, покорителя Британии. В следующем царствовании он вступил в заговор Пизо и согласился удерживать Нерона на полу, пока остальные будут вонзать в него свои кинжалы. Опасность раскрытия заговора возрастает пропорционально увеличению количества вовлеченных в него людей, а этот объединял столько заговорщиков, что был просто обречен на раскрытие. Латерана казнили вместе с другими. Как многие люди его склада, он искупил свои безрассудства, мужественно приняв смерть.

Нерон конфисковал имущество Латерана, но со временем его вернули семье. В конце концов оно стало частью приданого Фаусты, жены Константина Великого, и как только Константин дал свободу Церкви, он принес в дар папе Дворец Латерана. Таким образом, он установил одну из самых невероятных в мире ассоциаций: именам любовника Мессалины и святого Иоанна Крестителя отныне суждено было соединиться в названии храма — Латеранского собора Святого Иоанна — матери христианских церквей.

Слава и великолепие собора Святого Петра и Ватикана затмили более раннее пристанище папства, и сейчас уже трудно себе представить, что на протяжении тысячи лет слово «Латеран» вызывало в сознании европейца те же ассоциации, какие сегодня вызывает слово «Ватикан». В конце Виа Мерулана — большая церковь на холме, рядом с ней дворец, пролет зубчатой стены Аврелиана и вид на Альбанские холмы, который, вероятно, был великолепен, пока не пришел современный строитель. И насколько удачнее расположен Латеранский собор, чем собор Святого Петра. Люди украсили место собором Святого Петра. Там же, где стоял Латеран, и без него было прекрасно.

Разрушение старого патриаршества и древней церкви Святого Иоанна — одна из трагедий Рима. Хоть и немного осталось от первоначального замысла после пожара, землетрясения и мятежа, но все же сохранение церкви было бы настоящим чудом Средневековья. Но Сикст V был старый человек, не склонный к сентиментам, и к тому же спешил: в процессе одной из своих великих строительных реформ он смел с лица земли множество византийских и средневековых зданий. Мы имеем слабое представление о том, каким мог быть баптистерий с его поющими дверями (самый жуткий звук в Риме) и темная, маленькая папская часовня на вершине Санта Скала.

Как собор Святого Петра, все церкви эпохи Константина, языческие храмы, Латеранский собор Святого Иоанна обращен фасадом к восходящему солнцу. Гигантские статуи на крыше — Спасителя, святого Иоанна Крестителя и столпов Церкви, белеющие на фоне неба ранним летним утром, — так же запоминаются, как купол собора Святого Петра. Когда подходишь к зданию, взгляд притягивают две высокие бронзовые двери, зеленоватые, как будто тронутые патиной. Это благородные и героические двери, они могли бы качаться на своих медных петлях во дворце Приама. В них есть такое внушающее почтение величие, что я не удивился, когда услыхал, что они — из дома Сената. Тут есть над чем подумать. Они простояли на Форуме все время дебатов V века между христианами и язычниками и открылись — может быть, печально открылись, когда изгнали золотую статуи Победы из Тарента. Их, несомненно, заперли и закрыли на засовы, когда готы Алариха ворвались на Форум (я осмотрел позеленевшую бронзу в поисках следов молотов и топоров), и они все еще были там, когда в Рим пришли вандалы. Я помню еще две пары дверей в Риме: двери Пантеона и двери храма Ромула на Форуме. Это одни из самых говорящих и впечатляющих реликвий. Наверно, таких насчитывалось немало, так же как и прекрасных бронзовых статуй, но бронзу можно переплавить в монету, поэтому все исчезло, кроме этих трех пар дверей, статуи Марка Аврелия и еще нескольких сохранившихся в музеях статуй.

Латеранский собор Святого Иоанна разочаровывает, несмотря на грандиозность, сияющие цветные плиты, пурпурную с золотом крышу, папский алтарь, сверкающий, как шкатулка с драгоценностями (там, за позолоченной решеткой, хранятся головы святого Петра и святого Павла). Он разочаровывает, потому что мы знаем его историю и понимаем, что этот огромный барочный храм не имеет с древними святыми ничего общего. С какой радостью мы бы отдали все это великолепие за один взгляд на старую церковь и патриархию.

Не было в истории более растерянного папы, чем Мильтиад, о котором известно очень мало: пребывал у власти всего лишь с 311 по 314 год и получил в дар от Константина дворец Латерана. Какая это была потрясающая метаморфоза! Христиане прошли через худшие преследования, какие знала Церковь. На их глазах убивали или отправляли в ссылку папу за папой. Священные книги сжигались, священников сажали в тюрьмы, имущество христиан конфисковывали. И вдруг царство террора закончилось победой Константина, молодого человека двадцати четырех лет, провозглашенного августом за восемь лет до того британскими легионами в Йорке. Сколько мучеников, должно быть, решили, что голоса убиенных Диоклетианом услышаны на небесах!

Базилика Латерана была первой большой христианской церковью, а ее мозаичный Спаситель — первым изображением Христа, которое стало возможным в публичном месте. Константин наполнил церковь золотом и серебром, а спустя несколько лет построил собор Святого Петра, собор Святого Павла «за стенами», храм Гроба Господня в Иерусалиме и другие церкви в местах главных христианских святынь.

Это именно из дворца Латерана с пышностью и помпой выехал Лев I, чтобы выдворить Аттилу из Рима. Святой Григорий Великий жил здесь, когда послал святого Августина обращать англичан. Все папы Средних веков жили в патриархии, пока папство насильственно не было переведено в Авиньон в 1303 году.

Когда Григорий XI вернулся в Рим в 1377 году, он увидел разрушенный город с населением около семнадцати тысяч, влачащим жалкое существование. Адам Уск из своего дома неподалеку от Ватикана видел, как волки и собаки дрались друг с другом рядом с собором Святого Петра. В Латеранском дворце жить было невозможно, и папа поселился в Ватикане.

Известно, что двадцать восемь средневековых пап похоронено в Латеране, хотя не многие гробницы сохранились. Тем не менее одну я видел, это была могила первого француза, занявшего престол Святого Петра, Сильвестра II, который был у власти с 999 по 1003 год. Современники считали его колдуном, продавшим душу дьяволу, — такое впечатление, даже в небольших дозах, производили ученость и просвещение на средневековое сознание. Сильвестр учился в Испании, у кордовских арабов и евреев, он ввел в Италии арабские цифры и владел двумя сатанинскими изобретениями: паровым органом и механическими часами. Римляне, которые видели, как понтифик наблюдает небо по ночам с башни Латерана или чертит каббалистические знаки на пергаменте, шептали, что в нем есть что-то сверхъестественное, а монахи, эти новеллисты Средних веков, столетиями слагали о нем легенды. Рим, предстающий читателю в этих сочинениях, — странный город, расширенный средневековой фантазией до сказочных границ, город таинственных развалин, где статуи охраняют полные золота склепы.

Такой была и статуя, упоминаемая Уильямом Мальмсберийским. Она стояла с вытянутой рукой и указующим перстом, изображала, возможно, императора или оратора, а на голове у нее были написаны слова «Бей сюда». Невежественные люди били по статуе молотками, надеясь обнаружить внутри золото. Папа же, со своими познаниями, отметил, где была тень указующего пальца днем, и ночью вернулся со светильником и в сопровождении слуги.

По магическому заклинанию Сильвестра земля разверзлась в отмеченной точке. Папа и его слуга оказались в коридоре, и в конце его им открылась картина, которую жаждал видеть всякий средневековый охотник за сокровищами.

Они оказались во дворце, сияющем золотом. Солдаты из золота играли в золотые кости; золотые король и королева сидели за золотым столом перед золотыми яствами. Огромный карбункул висел в золотой комнате, сверкая, как звезда, а золотой лучник застыл, прицелившись из лука в карбункул. Как только Сильвестр или его слуга протягивали руку, чтобы коснуться чего-нибудь, золотые фигуры оживали и разбегались. Это встревожило Сильвестра, но не его слугу, который схватил золотой нож, и тогда золотой лучник выстрелил в карбункул, и вся комната погрузилась во мрак. Слуга в страхе бросил нож, и они оба побежали назад по коридору, в темную, но знакомую ночь.

Когда просвещенный папа умер, распространились слухи о его гробнице в Латеране: о том, что кости начинали греметь, когда очередной папа должен был умереть, и тому подобное. Открыв в 1648 году гробницу, на мгновение увидели его тело в папских одеждах со сложенными на груди руками. От прикосновения оно рассыпалось в пыль, в которой нашли серебряный крест и перстень с печаткой.

Из всех ужасов, которые видала патриархия, может быть, самым отвратительным было зрелище «синода трупа» в 896 году. Папа Стефан VII, который повредился рассудком от политических интриг и распрей, выкопал тело своего предшественника, Формозы, посадил мертвого папу на трон и провел издевательский судебный процесс. Дрожащему диакону предписано было, стоя около трупа, исполнять обязанности адвоката, но он был в таком ужасе, что не вымолвил ни слова. Труп осудили, все законы, изданные в его правленье, отменили, а тело бросили в Тибр, откуда его выловили какие-то рыбаки и похоронили как полагается. Режиссера этой безобразной сцены в следующем году задушили подушкой.

Находясь в Латеране, трудно не поддаться искушению покопаться в мелодраматических воспоминаниях средневекового папства, но не надо забывать, что этот период дал больше святых, чем грешников. Следует также помнить: кровавые ужасы и дикость, нередкие в средневековом папстве, указывают на то, что оно обладало удивительной способностью выживать в таких бурях, которые давно покончили бы с любым другим учреждением. Боккаччо остроумно развивает эту мысль в своей истории об одном еврее, который, приехав в Рим, был потрясен, увидев жалкий маленький городок, в котором к тому же престол Святого Петра занимал не иначе как сам Антихрист. Но еврей тут же обратился в христианство, и главным аргументом послужил тот, что религия, способная существовать, несмотря на подобное папство, — несомненно, божественного происхождения!

Самый трогательный из пап, Селестин V, правил как раз в Латеранский период. Он был избран в 1294 году в порыве отвращения к преступлениям и диким забавам тех дней, после того как престол два года пустовал из-за распрей между кардиналами. Однажды один благочестивый кардинал упомянул имя Петра, отшельника, который жил в горах рядом с Сульмоном, где родился Овидий. Его-то и решили сделать папой. Три епископа с одеждами и декретом об избрании отправились на поиски отшельника и по козьей тропе пришли к отдаленной пещере, где жил старик. Ему было восемьдесят лет. Удивленный и потрясенный, он пытался бежать, но в конце концов его уговорили, убедив, что такова воля Божия. С него сняли потрепанное одеяние отшельника, одели его в одежды понтифика и, посадив на осла, повезли в Рим. Впереди шли певцы и гарцевали всадники.

Бедный старик прожил пять месяцев в голой келье, которую построили для него в папском дворце. Он подписывал все, что бы перед ним ни положили, и выполнял все, что ему скажут. В отличие от многих святых, способных за версту определить нечестного человека, бедный Селестин V так плохо знал этот мир, что не понимал окружавших его людей и мотивов их поступков. Он все время молился, скучал по своей пещере в горах, по звездам. Говорят, подлый кардинал Гаэтани, ставший следующим папой, Бонифацием VIII, провел в келью папы специальную трубу, и в тишине ночи, шепотом, как будто это был голос с небес, убеждал Селестина отречься от тиары. Тот так и сделал и стал одним из шести пап, которые отреклись.

Старик с радостью снял с себя пурпурные одежды и облачился в свое одеяние отшельника. Но ему не долго дали спокойно жить в его пещере. Люди падали перед ним на колени и умоляли снова стать папой. Есть что-то бесконечно трогательное в этой жажде увидеть, что святой изгоняет торгующих из храма. Совершенно невозможно было оставить без присмотра освященного папу, которого все числили святым. Он кротко предал себя в руки посланцев нового папы, и когда ему сказали, что, отказавшись от тиары, придется отказаться и от свободы, склонил голову и смирился с тем, что проведет остаток дней в мрачной крепости на вершине холма. Неисповедимы пути Господни, и много хорошего было сделано руками плохих пап, в то время как избрание на этот пост простого раннего христианина, который мог бы явиться из катакомб, если бы не явился из пещеры, не смягчило дикие нравы того времени. Но Церковь, невзирая на все свои прегрешения, не забыла его, и через десять лет после смерти Селестин был причислен к лику святых.

В другой части собора я видел гробницу великого папы, Иннокентия III, которого называли августом папства, человека, известного не только своей ученостью, мудростью, железной волей и блестящей карьерой, но также тем, что он занял Святой Престол в возрасте тридцати семи лет. Он был тем самым папой, который отлучил от церкви короля Якова и применил к Англии интердикт.

Молодой папа всегда был редким явлением, а со времен Возрождения и по сию пору — почти невозможным. Таким образом, папство — самый замечательный в истории пример старости у власти. Большинство понтификов избиралось в том возрасте, в котором королю следовало уже подумывать об отречении от престола, тем не менее живительный эффект престола Святого Петра хорошо известен. Часто едва способный передвигаться старик оживал в тот момент, когда тиара касалась его лба. Хороший пример — Павел III, шестидесятивосьмилетний кардинал Фарнезе, согнутый пополам старик, который, казалось, уже одной ногой в могиле. После избрания папой он распрямился и правил еще пятнадцать лет!

В старину кандидат, которого можно было считать creatura papabile, то есть потенциальным папой, обычно был человеком за шестьдесят, добрым по характеру, не обремененным многочисленными родственными связями и к тому же приемлемым для европейских монархов. У человека, имевшего много врагов в священной коллегии, шансов не было. Его духовные достоинства не имели значения: это уж была забота Церкви.

Ни одно обыкновенное государство не выдержало бы серии кратковременных правлений, которые для папства считались нормой. До сих пор смерть папы может означать опалу для всех высокопоставленных государственных чиновников, а также для нунциев и послов в зарубежных странах. Пока не будет избран новый папа, Церковью управляет священная коллегия. В прежние времена период междуцарствия всегда был в Риме временем террора. Двери тюрем открывались, действие законов приостанавливалось, знать натягивала цепи поперек улиц, вооруженные наемники сводили старые счеты своих хозяев — в общем, все было вверх дном.

Ни дня не проходило, — пишет Джироламо Джильи, — без драк, убийств, засад. Многих мужчин и женщин находили убитыми в разных концах города; то и дело обнаруживали обезглавленные трупы, другие, тоже обезглавленные, вылавливали из Тибра; грабители по ночам вламывались в дома, распахивали настежь двери, насиловали и иногда убивали женщин; многих девушек обесчестили и силой увели из дома.

Сегодня, как и встарь, конклав снимает свои красные одежды и надевает пурпурные, когда умирает папа, а при его смерти непременно должно присутствовать множество свидетелей, как это было принято в далекие времена. Как только папа испускает дух, зовут кардинала камерария при папском дворе. Опустившись на колени, камерарий исполняет древний римский обряд conclamatio, то есть называет усопшего по имени — не по имени, которое он получил, став папой, но по тому, которое он получил при крещении. В прежние времена было принято ударить умершего папу трижды по лбу серебряным молоточком. Папское «Кольцо Рыбака» с печатью снимают с его пальца и ломают. Тогда в Риме начинают бить в колокола, и это первое оповещение о том, что папа умер.

После замысловатой церемонии похорон Рим думает только об избрании нового папы. Возможно, не всем известно, что любой взрослый католик, даже если он не духовного звания, может быть выбран папой, хотя с конца XIV века выбирали только кардиналов, а с начала XVI века — только итальянцев. В тех редких случаях в прошлом, когда избирался кардинал мирянин, его незамедлительно посвящали в римские епископы. Гораздо больше пап выбрали в Латеране, чем в Ватикане, патриархия была занята папами десять веков, в то время как Ватикан служил им жилищем всего лишь половину этого срока.

Когда из Латеранского собора Святого Иоанна я перешел в его монастырь, я как будто вернулся на много веков назад. Мне показалось, что я уже не в Риме, а в Англии или во Франции XIII века. Я оказался в обычном бенедиктинском монастыре, но странно: он сверкал каким-то византийским блеском. Изогнутые колонны и арки были покрыты красной, зеленой и золотой мозаикой. Это очень впечатляюще смотрелось на римском солнце, хотя, наверно, выглядело бы несколько аляповатым в Йоркшире.

Монастырь появился в XIII веке, когда несколько семей резчиков по камню, самым известным из которых были Космати и Васселлетти, искали в римских руинах подходящие цветные куски мрамора, особенно редкий зеленый и красный порфир. Они резали найденные камни на квадратные и круглые пластины, из которых составляли великое множество геометрических рисунков, положив тем самым начало стилю церковной архитектуры, который стал популярен в Риме на следующую сотню лет. Базилика Сан-Клименте — лучший пример их работы, а в монастырях Латерана и Святого Павла «за стенами» можно увидеть, как они умели украшать двери.

Когда работы этих резчиков по камню в Риме вошли в моду, Генрих III как раз перестраивал Вестминстерское аббатство. В 1258 году новый аббат Вестминстера Ричард Вэр прибыл в Рим, чтобы получить у папы подтверждение своих полномочий, и остался там на два года. Его явно привлекали работы Космати, которые он видел повсюду, и, вернувшись в Англию, он убедил короля украсить гробницу Эдуарда Исповедника в том же стиле. Аббат Вэр снова съездил в Рим и вернулся с двумя лучшими резчиками по камню, Петром и Одериком, и большим количеством цветного мрамора.

Результат этой странной и интригующей архитектурной связи со средневековым Римом можно увидеть в мавританском стиле оформления гробницы Эдуарда Исповедника. Мне всегда казалось, что она могла быть построена для Саладина, и она, думаю, является самым необычным из всех старинных лондонских памятников. Ниши вокруг гробницы, совершенно восточные по своему решению, предназначены для паломников, которым захотелось бы преклонить колена и помолиться в гробнице как можно ближе к телу святого. Витые колонны, мозаика, общая атмосфера — все напоминает некоторые средневековые церкви в Риме, а на плитах гробницы художник подписался: «Петр, римский гражданин».

Его товарищ, Одерик, создал великолепный, но сейчас сильно поврежденный пол в святилище. Он тоже подписал свою работу, но его имени уже не разобрать. Пол сделан из порфира, серпентина и других римских сортов мрамора, а своим художественным решением должен был символизировать длительность существования мира. Вероятно, этим полом интересовался Гольбейн, потому что явно именно на нем стоят послы на знаменитой картине в Национальной галерее.

Странно подумать: в сердце Лондона лежит саксонский король, окруженный мрамором из развалин древнего Рима. Интересно, помнил ли Генрих III, чье безграничное почтение к Эдуарду Исповеднику и выразилось в перестройке аббатства, что Эдуард однажды дал обет отправиться в паломничество в Рим, но не смог сделать этого, и ему пришлось просить папу освободить его от обета? Если да, то, пожалуй, было бы естественно принести Рим в гробницу святого, которому самому было до него не дойти.

Старинный восьмиугольный баптистерий погружен во тьму, а так называемые музыкальные двери ведут в часовню. Они высокие и тяжелые и, как мне говорили, сделаны из золота, серебра и бронзы. Они из терм Каракаллы. Когда сторож медленно открывает одну из них, она нехорошо скрипит. Потом скрип становится стоном, и по мере того как служитель продолжает открывать дверь, от стона отделяется высокая нота и дрожит, вибрирует в воздухе. Звук совершенно заполняет маленькое здание, и мне приходит на ум труба, созывавшая язычников к их алтарям. Это пленный языческий звук, пойманный христианским зданием.

Интересна базальтовая купель в часовне, и старая легенда о том, что здесь был крещен Константин Великий, еще жива. Но в действительности его окрестили только на смертном одре, как и многих других в те времена.

Я перешел дорогу к зданию, выходящему фасадом на Латеранский дворец. Здесь находится Scala Santa — Святая лестница. Про эти двадцать восемь ступенек тирского мрамора, сейчас покрытых деревянными досками, говорят, что они привезены святой Еленой из Иерусалима и что это те самые ступени, по которым Спаситель спускался после суда Понтия Пилата. Паломники преодолевают их на коленях и, достигнув вершины, спускаются по двум боковым пролетам Святой лестницы. На вершину лестницы смотрит великолепная папская часовня, святая святых патриаршества, средневековая Сикстинская капелла, закрытая для посетителей.

Ни дня не бывает без этих коленопреклоненных фигур, медленно поднимающихся по лестнице, перебирающих свои четки. В Страстную неделю Scala Santa полна народу с утра до ночи. Именно на этой лестнице Мартин Лютер, дойдя до середины, вдруг остановился и… пошел вниз, и он был первым, кто так поступил. В ночь перед знаменитым «двадцатым сентября» в 1870 году Пия IX привезли в Латеранский дворец, и он на коленях поднялся по Святой лестнице. Дойдя до вершины, от избытка чувств он стал громко молиться. Он вышел через боковую дверь и увидел, что его войска стоят лагерем на широком пространстве между Латераном и стенами. Командующий попросил его благословения, и Пий благословил войско.

После этого папа уехал, но не в прежнюю свою резиденцию, в Квиринал, а в Ватикан, который уже больше не покидал.

Традиция гласит, что святой Павел был обезглавлен в Двух милях от Остийских ворот, в месте, называемом Ad Aquam Salvias, известном теперь как «Три фонтана». Три источника (которые, говорят, начали бить, когда отсеченная голова святого Павла коснулась земли, и на месте которых теперь стоят три церкви) когда-то способствовали заболачиванию местности и сделали этот участок самым главным рассадником малярии в окрестностях Рима. В прошлом веке, когда mal aria считали таинственным ядом, выделяющимся из земли, здесь видели ползающих монахов-траппистов, бледных и трясущихся. Теперь источники высохли, чему, возможно, способствовало великое множество эвкалиптов, чьи белые, плоские стволы составляют сейчас неотъемлемую часть пейзажа. Монахи делают из их листьев настойку с сильным лекарственным привкусом и тем не менее очень популярную среди посетителей, которые покупают ее в будке привратника. Один из монахов придумал прекрасную этикетку на бутылке в синих и красных тонах, так что слова Liquore Eucaliptina напоминают украшенные буквы заглавия Евангелия.

Самой примечательной жертвой комаров «Трех фонтанов» был Рахере, шут Генриха II. Во время паломничества в Рим в XII веке он подхватил малярию и поклялся, что если выздоровеет, то построит церковь в Лондоне. Такова история происхождения церкви Святого Варфоломея Великого. К нему относилась первая в городе бесплатная больница. Занятно бродить по тихим и мрачным окрестностям «Трех фонтанов» и думать о том, что давным-давно, в тот момент, когда комар anopheles летел к английскому паломнику, в воздухе уже витал не только он, но и святой Варфоломей.

После того как святой Павел принял мученичество, на его тело заявила права матрона по имени Люция, которая похоронила его в семейном склепе, рядом с виноградником по дороге к Остию, в миле с четвертью от Рима. Она состояла в первой христианской общине, и изыскания в катакомбах несколько лет назад вызвали к жизни весьма занимательную теорию, что в действительности ее звали Помпонией Грециной и была она женой Авла Плавта, покорителя Британии.

Я шел к собору Святого Павла, теперь стоящему в грязном районе фабрик, газовых заводов и трамвайных путей, с мыслями о ранних паломниках, о том, как они подходили к церкви, укрытой от дождя и солнца великолепной колоннадой в милю с четвертью длиной, поддерживаемой восемью сотнями мраморных колонн. Полное исчезновение этой огромной конструкции — тайна Рима, и Ланчиани называет это «полным разрушением, равного которому нет во всей истории разрушения Рима».

Константин расположил первую церковь вокруг гробницы святого Павла, как построил другую у гробницы святого Петра, но эта церковь была гораздо меньше. Это никак не связано с той или иной степенью уважения к апостолу. Во времена Константина, когда христианские церкви были архитектурным новшеством, считалось, что здание должно было включать в себя неприкосновенную гробницу. Она служила хордой апсиды, и еще считалось необходимым, чтобы парадные двери были обращены к востоку, подобно дверям языческих храмов. Святой Павел захоронен так близко от дороги на Остию, что невозможно было выстроить большую церковь на столь ограниченном участке, и лишь в 386 году здание было перестроено, что подразумевало его полное разрушение и возведение новой церкви с другой осью и с апсидой на востоке. Собор Святого Павла таким образом был первой большой базиликой, ориентированной так, как это стало обычным в более поздние времена. Сегодня собор Святого Петра по-прежнему смотрит на восходящее солнце.

Эта великолепная базилика, несравненно более красивая и впечатляющая, чем базилика Святого Петра, является, страшно сказать, современной реконструкцией, и ей чуть больше ста лет. Церковь, которая стояла над гробницей апостола с IV века, сгорела июльской ночью 1823 года — рабочий на крыше швырнул миску с углем в своего товарища. Один из докрасна раскаленных углей, видимо, угодил в трещину в сухой деревянной крыше и сильно дымил. На следующее утро монах, случайно выглянувший из окна ближайшего монастыря, испугался, увидев стену пламени, внезапно взметнувшуюся в небо, когда крыша церкви обрушилась. Ничего не сохранилось, кроме останков стен, обожженных колонн и арки нефа, которая остается в Риме единственным напоминанием о царствовании Галлы Плацидии, бывшей королевы готов.

Рим оцепенел. Единственным человеком, который не знал о случившемся, был Пий VII. Он в это время лежал при смерти в Ватикане. Ему было восемьдесят три года, и подданные считали его почти мучеником. Он был тем самым папой, которого Наполеон насильно отправил во Францию, и Стендаль отмечает такой любопытный факт: лежа при смерти, он все волновался, что храму угрожает какая-то опасность. Все спрашивал, не случилось ли чего, но от него милосердно скрыли, что собора Святого Павла, где он провел свою юность монахом, больше не существует. Через день после пожара он умер, так и не узнав о несчастье.

Многие могут подумать, как думаю и я, что ни одно другое здание не дает лучшего представления о величии Рима, чем собор Святого Павла «за стенами», и если не знать, что это реконструкция, то можно на первый взгляд принять здание за чудом уцелевшее. Ему недостает истинно античного духа таких базилик, как Санта Мария Маджоре и Санта-Мария-ин-Арачели, но оно добросовестно воспроизводит великую церковь Святого Павла. И, вероятно, было чем гордиться в 1854 году, через тридцать один год после пожара, когда Пий IX освятил базилику в присутствии прелатов, собравшихся со всех концов света. Жаль, что внутри интерьер так безвкусен. Но об этом забываешь, когда смотришь из нефа и видишь восемьдесят высоких гранитных колонн из полированного мрамора, подобных деревьям на берегу озера. Взгляд скользит выше, по триумфальной арке, реликвии, оставшейся от старой базилики, и, как сказал кардинал Уайзмен, подобно передающемуся по наследству титулу связывающей ее с великой античностью и с еще более отдаленным Римом Галлы Плацидии.

Русский царь Николай I привнес алтари из малахита, а шесть огромных колонн из египетского алебастра около дверей были подарены хедивом Мохаммедом Али. И все же прежде всего притягивает взгляд именно эта великая арка с ее мозаикой и пологом внизу, накрывающим могилу святого Павла. Гробница находится там же, где ее нашли во времена Константина, и привилегированный посетитель, поднявшийся по ступенькам к алтарю и глядящий сквозь железную решетку, может осветить факелом священный камень, на котором вырезаны слова: PAVLO APOSTOLO MART… Посередине камня есть круглое отверстие, ямка, в которую ранние паломники бросали четки и части одежды, чтобы освятить их контактом с апостольскими реликвиями. В 846 году церковь была разграблена сарацинами. Они украли и бронзовый саркофаг, в котором Константин похоронил святого Павла.

Гробница не была исследована учеными перед тем, как церковь перестроили, но люди, которые опустились до фундамента, нашли то же самое, что и те, которые во время перестройки собора Святого Петра в XVI веке добрались до оснований тяжелых бронзовых колонн балдахина Бернини: они обнаружили, что пространство вокруг могилы апостола заполнено древними захоронениями. Несколько слоев: головы у всех повернуты к гробнице, все в длинных одеждах, потемневших от времени, и спеленуты, точно мумии, полосами льняной ткани.

Должно быть, для христиан IV века это был новый и странный опыт — увидеть, когда базилика с апсидой, ориентированной на восток, уже готова, как священник служит у алтаря, повернувшись спиной к прихожанам. Теперь-то, конечно, это считается нормальным, но тогда такое можно было увидеть только в соборе Святого Павла. Собор Святого Петра никогда не был переориентирован, и когда папа служит мессу у высокого алтаря, он стоит лицом к пастве и смотрит на восток, в лучших традициях раннего христианского богослужения. Я видел такое и в скромных маленьких коптских церквях в Египте, где священник все еще стоит лицом к прихожанам.

Я прошел в дверь и оказался в бенедиктинском монастыре, сверкающем зелеными, красными и золотистыми цветами узоров Космата. Здесь, возможно, декор даже тоньше, чем в Латеранском монастыре Святого Иоанна. Пройдя несколько ярдов, попадаешь из мрачного Рима в веселый, цветной мир Средних веков. В монастырях полно камней и надписей, уцелевших после пожара 1823 года. Над воротами я заметил герб аббатства Святого Павла, окруженный лентой ордена Подвязки. Это реликвия дореформаторских времен, когда английские короли являлись патронами и защитниками собора Святого Павла, короли Франции — Латеранского собора Святого Иоанна, короли Испании — церкви Санта Мария Маджоре.

В те времена Ватикан всегда обращался к европейским монархам, употребляя определенные формальные титулы: король Англии, например, назывался «Религиознейшим», король Франции — «Христианнейшим», король Испании «Католическим», а король Португалии — «Самым верным».

Однажды днем я сидел в прохладной тени базилики Сан-Клименте, снаружи белым пламенем жег зной. Я ждал брата Паскаля, ирландца, чтобы он показал мне церковь, а также храм Митры, который лежит под теперешним зданием. В церкви не было никого, кроме молодого мирянина, который шуршал чем-то в ризнице, готовя книжный прилавок к приходу послеобеденных прихожан.

Церковь Сан-Клименте — одна из самых красивых средневековых церквей Рима, но она кажется на несколько столетий старше, чем в действительности. Она выглядит прекрасно сохранившейся базиликой IV века, совершенной в каждой мелочи. Вы делаете шаг с Виа ди Сан Джованни, что неподалеку от Колизея, и оказываетесь в атриуме под открытым небом с фонтаном в центре; перед вами изысканная церковь из белого и цветного мрамора с мозаичным полукуполом. Кажется, что это старый собор Святого Петра в миниатюре, он действительно очень похож на древние базилики IV века.

Никто не задавался вопросом, та ли это первая церковь Сан-Клименте, которая, как известно, существовала еще в 350 году, но совсем недавно обнаружили под ней более раннюю постройку, чьи стены пострадали от брошенных в них булыжников во время разграбления Рима норманнами в 1084 году. Гвискара и его норманнов позвали на выручку Григорию VII, осажденному в замке Святого Ангела императором Генрихом IV, и ценой его освобождения стали дымящиеся развалины. Рим утопал в обломках церквей и домов. Три дня пожаров и резни подняли улицы во многих частях города на несколько футов.

Когда норманны ушли, Сан-Клименте представляла собой груду пепла, но строители возродили из руин колонны нефа и все, что могли спасти. Церковь была воссоздана из развалин с такой точностью, что ее принимали за строение не XI, а IV века.

Пока я сидел, оглядывая этот прекрасный храм, старая бедная женщина, похожая на маленькое черное привидение, покрытая рваной шалью, прошаркала в разношенных туфлях к распятию. Вся она напоминала груду пожухлых сухих листьев. Сначала старушка опустилась на колени и помолилась, потом подошла к распятию, поцеловала ноги Христа, прижалась к ним щекой и все время при этом что-то нашептывала. Я видел, как она приподняла конец своей Шали и приложила его к ногам Христа, как будто вытирая с них кровь. Потом она заглянула Спасителю в лицо и, протянув вперед руки — древнейшая молитвенная поза, которую до сих пор можно увидеть на стенах катакомб, стала с Ним разговаривать. Потом снова склонилась и поцеловала Его ноги. Она обращалась к Распятому и делала паузу, как будто ожидая ответа, потом снова заговаривала, время от времени прикладываясь губами к его ногам. Наконец она в последний раз облобызала ноги Спасителя, после чего просто стояла рядом, как будто на Голгофе, ожидая, когда Иисуса снимут с креста.

По ее поведению я понял, что она привыкла вот так разговаривать с Христом, возможно, поверяя Ему свои беды, рассказывая о том, что произошло в доме, где она живет. «Безграничный пафос человеческой веры», — подумал я, и мне показалось, что я слышу слова святого Павла: «ибо мы ходим верою, а не видением» (2 Кор 5:7), и еще вот какие строчки пришли мне на ум:

В конце концов, подумал я, нет никакой разницы между этим несчастным старым существом и великими мистиками. Святая Тереза, которая свободно общалась с Богом и даже однажды рассердилась на Него, поняла бы эту старую женщину. Помню, один ученый, теперь умерший, как-то сказал мне: «Мы ничего не знаем. Наука ведет нас к залитой солнцем вершине, но, оказавшись там и ожидая увидеть оттуда все, мы не увидим ничего, кроме непроглядного тумана».

Я поднялся и пошел к ризнице посмотреть, что там с братом Паскалем. Мне пришлось пройти мимо той старухи, и она протянула руку за подаянием. Я дал ей жалкие пятьдесят лир. Результат привел меня в замешательство. Она схватила мою руку и принялась покрывать ее поцелуями, прижималась к ней мокрой от слез щекой, и все говорила что-то, быстро-быстро, кивая на фигуру на кресте. Потрясенный ее благодарностью, стыдясь своего ничтожного дара, я дал ей еще одну банкноту, которой, как мне казалось, хватит ей на неделю жизни. Тут уж я попался, потому что она схватила меня за руки и повела к Распятию. И тогда я понял, что она благодарит Христа за то, что он внял ее молитвам. Взволнованный, чувствуя себя почти обманщиком, я поспешно высвободился и быстро прошел в маленькую комнатку рядом с ризницей, где молодой человек по-прежнему раскладывал открытки.

— Кто эта старуха? — спросил я.

— Не знаю, — ответил он с добротным ирландским акцентом, — но, кажется, бедняжка — слабоумная.

Такими, подумал я, многие считали святых.

Когда я вернулся с братом Паскалем, ее уже не было. Он зажег свет в церкви, и в глаза сразу бросилась одна из самых изысканных мозаик в Риме. Христианский вариант миниатюрных «гротесков», которые я уже видел в Золотом доме Нерона, но здесь птицы и животные — не просто живые существа, а символы. Центральная деталь — огромный Крест, протянувшийся от земли до неба. Там, где он касается земли, все цветет, зеленеет и разливаются реки, несущие жизнь. У основания креста щиплет траву олененок, символизирующий принявших Крещенье. Четыре взрослых оленя пьют из реки, которая берет начало у подножия Креста — «подобно тому, как олень стремится к источнику, так и моя душа стремится к тебе, Господи».

В 1645 году церковь Сан-Клименте была передана Иннокентием X ордену доминиканцев, а в 1667-м — в вечное владение ирландским доминиканцам. Она построена на земле родового поместья Климента, который, как считают многие летописцы, третьим взошел на престол Святого Петра. Именно он мог быть тем самым помощником, которого упоминает апостол Павел в «Послании к Филиппинцам», и некоторые полагают, что святой Климент даже является автором «Посланий к Коринфянам».

Имя «Климент», кажется, было не менее популярно в Риме в I веке, чем фамилия «Робинсон» в современном Лондоне, но хотя огромное количество историй, связанных с этим святым, и позволяет предположить, что его образ может быть и собирательным, но его сущность, безусловно, имела огромное значение для ранней Церкви.

Брат Паскаль прошел к нижней церкви и рассказал мне, как в 1857 году отец Джозеф Малхули, впоследствии ректор ирландского доминиканского колледжа, убедился, что существующая церковь — не та, которая упоминалась ранними летописцами. Прорыв несколько пробных туннелей, он обнаружил, что его умозаключение верно и что церковь построена на множестве обожженных булыжников, заложенных в стены более раннего здания.

Дорогостоящая и трудная задача — найти булыжник и опоры, заняла полвека. Пий IX щедро финансировал раскопки, кроме того, изо всех частей света приходили взносы. Отец Малхули в конце концов увидел церковь IV века со стенами, покрытыми фресками, многие из которых носили следы норманнского разграбления 1084 года. Даже сама по себе проблема — как распорядиться сотнями тонн земли и булыжника — оказалась не из легких. Симпатичный маленький садик церкви Сан-Клименте, выходящий на Колизей, поднялся на несколько футов, и теперешние яблони, овощи и цветы преспокойно растут на развалинах, оставшихся после разграбления Рима норманнами.

В подземной церкви имелось электрическое освещение, и там было холоднее, чем в катакомбах. Нам было слышно журчанье воды многочисленных источников, текущих с Эсквилинского холма, и по мере того, как мы спускались, этот звук становился все громче. Темные глаза византийских святых смотрели на нас сквозь пелену сырости. Все эти фрески следовало бы снять на цветное фото, прежде чем они исчезнут.

На самом нижнем раскопанном уровне нам предстало удивительное зрелище: сводчатый храм Митры с алтарем в центре, на котором скульптурный Митра убивает быка. По обе стороны — каменные сидения, которые занимали посвященные, а в соседней комнате обучали новичков. Отделенные от языческого храма лишь коридором, мы вошли в помещение, которое считают оставшимся от дома святого Климента и относят к I веку. Это был большой и древний дворец, чья кладка принадлежит скорее периоду республиканского, чем имперского Рима. Это одно из зданий, без сомнения, знакомых святому Петру и святому Павлу.

Мы покинули это удивительное место — на мой взгляд, одно из самых неожиданных в Риме — и поднялись к Колледжу, где в зале, увешанном портретами, меня принял приор. Я заметил на стене портрет Карла Эдуарда в преклонном возрасте, когда его, к счастью, уже не называли Красавцем. Доминиканцы были тесно связаны с отправленным в ссылку английским двором: исповедник принца Чарли был доминиканцем, и приор церкви Сан-Клименте в 1766 году лишился своего звания за то, что воздавал принцу королевские почести, что противоречило инструкциям Ватикана. 0 Эта церковь имеет отношение и к образованию Нью-Йоркской епархии в первые годы прошлого века. Мне показали портрет святого отца Ричарда Люка Конканена, посвященного в римские католические епископы Нью-Йорка в 1808 году. Но наполеоновские войска удерживали все порты, и он два года не мог найти корабль, чтобы пересечь Атлантику. В день, на который наконец было назначено отплытие из Неаполя, он умер в возрасте семидесяти двух лет. Другой ирландец, отец Джон Конноли, прибыл в Нью-Йорк в ноябре 1815 года, после поездки в Дублин, которая Длилась шестьдесят семь дней. Будучи формально вторым епископом, он был первым, кто действительно, а не формально, занимал этот пост. Сохранилось интересное письмо, из которого ясно, насколько мала и бедна была в то время Нью-Йоркская католическая епархия. Когда епископ прибыл, он обнаружил лишь четырех священников, три церкви и тринадцать тысяч католиков, из которых одиннадцать тысяч были ирландцами или имели хотя бы одного родителя ирландца.

Когда я поднимался на Целий по благородной лестнице, ведущей к церкви Святого Григория Великого, вдруг навстречу мне хлынула волна людей; потом, через мгновение, появилась хорошенькая изящная невеста под руку с женихом в синем костюме.

Старый обычай забрасывать молодых конфетти все еще соблюдается на римских свадьбах. Иногда их раздают гостям в коробочках. Нет, в данном случае это не цветная бумага, которая потом свисает с шеи жениха и месяцами валяется на сиденьях наемного автомобиля. Это засахаренный миндаль. Бросаться орехами на свадьбе — языческий обычай. Я вспомнил, как много лет назад бывший король Умберто женился на своей невесте — бельгийке; как на мраморных ступенях Квиринальского дворца стояли лакеи с серебряными мисками, полными засахаренного миндаля, который они щедро накладывали ложкой в сложенные лодочкой ладони гостей. Иногда орехи действительно разбрасывают, но сегодня, когда они стоят восемь шиллингов за фунт, их гораздо чаще раздают гостям в маленьких шкатулочках.

Подняться по ступеням церкви Святого Григория и оглядеться по сторонам — весьма полезный опыт для всякого англичанина. Отсюда, из самого сердца Рима, что в нескольких шагах от дворцов цезарей и от Форума, на котором Григорий заметил светловолосых англов, святой Августин весной 596 года отправился обращать англичан. С этих самых ступеней потянулась духовная нить к Тэнету и Кентербери. Взглянув вниз, мы увидим дорогу, ту самую Виа Триумфалис, по которой легионы шли завоевывать мир, а позже легионы Церкви отправлялись осуществлять свои духовные завоевания.

Святой Григорий жил во времена, когда люди, не видя и проблеска надежды, считали, что близок конец света. Это было как предчувствие второго Потопа. Монастыри стали тем Ковчегом, в котором остатки цивилизации спасались от приближавшейся бури. Богатые и образованные люди удалялись в монастыри к своим книгам, мужчины и женщины из лучших римских семей отказывались от своих денег и жили в пещерах и кельях. Три тысячи монахинь и отшельниц в Риме во времена Григория держали вечный щит молитв над умирающим городом, которому угрожали ломбардцы. Рим голодал, страдал от болезней и малярии, распространявшейся с болот из-за того, что акведуки были отрезаны. Однако жизнь продолжалась. Удивительный факт: поэты по-прежнему читали свои произведения на форуме Траяна!

В молодости Григорий носил драгоценности и шелка. Даже в самые трудные времена богатые римляне одевались очень хорошо. Но, получив в наследство свое состояние, он превратил семейное поместье в бенедиктинский монастырь, а его вдовствующая мать поселилась в келье поблизости. Она выращивала овощи, которые ежедневно посылала сыну. Когда он не постился, то ел их сырыми, и все это — в огромном доме, когда-то полном слуг. Такой образ жизни совершенно расстроил его пищеварение. В последние годы пребывания на папском престоле, страдая от невыносимых болей, Григорий поднимался с постели не более, чем на три часа, и тем не менее этот инвалид принес в Церковь незаурядный ум римского правящего класса и стал духовным наставником и основателем средневекового папства.

Он жил монахом в своем старом доме на Целии. Однажды, проходя по Форуму, Григорий увидел светловолосых английских мальчиков-рабов. Вряд ли его внимание привлекли их светлые волосы, потому что мало кто был столь привычен к светловолосым варварам, чем римляне в VI веке. Даже во времена первых цезарей велась бойкая торговля локонами германцев, которые носили римские модницы, а в более поздние времена Рим не раз грабили светловолосые дикари. Должно быть, мальчики еще чем-то привлекли внимание Григория и вызвали к себе его сочувствие.

Вскоре после того случая Григорий отправился в Англию в сопровождении нескольких монахов, но вскоре был отозван в Рим. Если бы его не отозвали, он мог бы стать первым архиепископом Кентерберийским. Когда он весьма неохотно первым из монахов стал папой, то, как сам он это сформулировал, подобно штурману тонущего корабля, решил привести Англию к истинной вере. Эта мысль никогда его не покидала. Для такой миссии он избрал Августина, приора монастыря на Целии. Августин отправился в путь весной 596 года, и с ним было примерно сорок монахов, но экспедиция оказалась весьма слабой и показала себя довольно нерешительной. Августин вернулся домой с просьбой освободить его от непосильной миссии. Григорий об этом и слышать не хотел и, подбодрив своего посланца, отправил его обратно.

Известную историю о прибытии Августина в Кент и обращении им короля Этельберта и десяти тысяч его подданных по-новому воспринимаешь здесь, на Целии, где под теперешней церковью все еще стоят стены того монастыря, в котором жил Августин. Возможно, в Риме нет другого такого уголка, где раскопки настолько оправдались бы. В 1890 году комитет под председательством кардинала Мэннинга обследовал подвалы соседнего монастыря и обнаружил, что «дом великого понтифика и монастырь, из которого Августин отправился проповедовать Евангелие в Великобританию, сохранились в прекрасном состоянии и легко могут быть раскопаны без малейших повреждений устойчивости современной церкви над ними». Такой вердикт вынес Ланчиани, который был одним из членов комитета, но по той или иной причине проект провалился, и с тех пор ничего не делалось. Возможно, когда-нибудь в доме святого Григория проведут раскопки. А пока — это просто еще одно чудо, которое все еще хранит здешняя пропитанная историей земля.

В церкви мало интересного, она современная, но рядом есть небольшой садик с тремя часовнями, которые старый монах отпер для меня. Они заброшенные, пыльные, и некоторые фрески отваливаются от стен. Одна часовня посвящена святой Сильвии, матери святого Григория, вторая — святому Андрею, и в ней фрески Доменикино и Гвидо Рени — в печальном, впрочем, состоянии. В третьей — часовне Святой Варвары — мне показали длинный римский стол, за которым святой Григорий, говорят, каждый день угощал дюжину нищих, и легенда гласит, что однажды он накормил и нежданного тринадцатого гостя, который оказался ангелом. На фреске здесь изображен святой Григорий, беседующий с английскими мальчиками на Форуме.

Я проходил через двор к выходу, когда мое внимание привлекли два английских имени на мемориальных табличках, вмурованных в стену. Первое — Роберт Пекхэм, умерший в Риме в 1569 году, а второе — Эдуард Карне, умерший здесь же в 1561 году. Оба были англичанами-католиками и предпочли лучше умереть в Риме, чем вернуться в протестантскую Англию. Сэр Эдвард Карне владел поместьями в Гламорганшире и был хорошо известен в Ватикане. Впервые он появился в 1530 году как представитель Генриха VIII, которого приглашали лично или через доверенное лицо предстать перед папой в связи с его разводом с Екатериной Арагонской. Через двадцать пять лет Карне вновь приехал в Рим как посол Филипа и Марии, реставрировавших католическое вероисповедание в Англии. Во время правления Елизаветы он наконец попросил позволения вернуться домой по причине преклонного возраста и чтобы увидеться с женой и детьми. Королева отпустила его, но папа ему отказал — между Римом и Елизаветой существовала враждебность. Карне очень сочувствовали из-за его «заключения», а Павла VI критиковали за такое обращение с несчастным стариком. Когда папа умер и его сменил Пий IV, Карне возобновил попытки вернуться на родину, но Пий IV тоже отказал старику в позволении покинуть Рим. Много лет спустя стало известно, что хитроумный старый рыцарь сам устраивал так, чтобы оба папы его не отпускали, так как решил жить и умереть католиком. Он боялся, что если вернется домой, его поместья конфискуют, а семью будут преследовать.

Я спустился по ступеням к дороге. Ежедневно, пока жил в Риме, и до того, как переселился в Латеранский дворец, став папой, святой Григорий, вероятно, видел Колизей. В нескольких шагах был Circus Maximus, уже заросший сорняками и заброшенный. Над ним высились имперские дворцы, пустовавшие столетиями, но способные приютить экзарха из Равенны. В последний раз они принимали императора в 629 году, когда Гераклий посетил Рим и был коронован в тронном зале на Палатине. Какой, должно быть, это был важный момент — начало Средневековья.

Я пошел назад, к Колизею, потом через Форум и арку Тита к памятнику Виктору Эммануилу, где взял такси. Я думал о том, что легче воссоздать Рим цезарей, чем тот Рим, который знал святой Григорий.

Маршрут католика-паломника в Рим шлифовался веками. Он пролегает через четыре базилики: Латеранский собор Святого Иоанна, собор Святого Петра, собор Святого Павла «за стенами» и собор Санта Мария Маджоре. Произнеся положенные молитвы в каждой из церквей, паломник также может посетить церкви Сан-Лоренцо, Санта Кроче, и наконец, Святого Себастьяна, таким образом завершив известный со Средних веков круг «Семи церквей Рима».

Это, разумеется, требует времени, и часто так случается, что самые благочестивые паломники вынуждены покидать Рим, так и не взглянув на эти уникальные маленькие церкви, которые построены на месте частных домов за века до собора Святого Петра. Именно в верхней комнате такого частного дома Иисус собрал своих учеников на Тайную Вечерю, и именно в частных домах Рима и других местах читали Евангелия и творили евхаристию, пока для этой цели не были построены специальные здания.

«Приветствую Прииску и Акилу, — писал святой Павел, — и церковь, которая есть их дом». Употребляя слово «церковь», он имел в виду не здание, но людей, которые в нем встречались. «Приветствую Нимфию, — писал он, — и церковь, которая в ее доме». Ранним христианам место, где они собирались на молитву, крещение, евхаристию, когда их посещал епископ для этой цели, было известно по титулу или по имени владельца — titulus Pudentis, titulus Lucinae… По мере того как церковь становилась все лучше организована, определенные места собраний с определенным названиями — tituli — стали закреплены за постоянными священниками, которые назывались кардиналами — от cardo — ось, стержень, на котором все держится. Эти tituli стали приходскими церквями в Риме, и по сию пору каждый кардинал считается покровителем одной из них.

И первое, что он делает, став членом Священной Коллегии, — вступает во владение своей церковью. Он прибывает туда одетый в алые одежды, у входа его встречает приходский священник и предлагает ему святую воду. Поднимаясь по ступеням, кардинал трижды преклоняет колена, а затем, усевшись в свое кресло, выслушивает прихожан и отвечает на их вопросы. Церемония заканчивается тем, что все люди духовного звания поднимаются к креслу один за другим, чтобы обнять кардинала и приложиться губами к его кольцу.

По всему Риму можно распознать подобные «титульные» церкви по кардинальским гербам, висящим над входом. Портрет кардинала можно будет увидеть внутри, в рамке, в укромном уголке, а с крыши в часовне свисает запыленный старый красный головной убор бывшего кардинала, который останется там, пока не рассыплется в прах или пока не умрет нынешний кардинал-покровитель, и тогда в церкви вывесят его головной убор.

Эти удивительные церкви все были перестроены в разные периоды, но самые старые из них очень похожи друг на друга. Часто за ними стоит колокольня красного кирпича, а на крыльце — ряд античных мраморных колонн, поддерживающих плоский архитрав, несущий черепичную крышу с уклоном назад, к главному фасаду здания. Неф обычно держат колонны из античных храмов, а за алтарем — апсида и мозаичный купол. Все это напоминает дома в Геркулануме — если центральные атриумы были покрыты крышей, эти дома тоже могли бы выглядеть как церкви. Самое интересное — вас могут провести в подземную часовню, где покажут те самые стены, которые, согласно традиции, скрывали апостолов.

Эти древние церкви можно разбить на группы, которые любой способен обойти пешком. Церкви Санта-Пуденциана и Санта-Прасседе расположены по обе стороны от собора Санта Мария Маджоре и находятся очень близко друг от друга; церкви Сан-Клименте и Санти Куаттро Коронати (церковь «Четырех Увенчанных Святых») — тоже рядом друг с другом, на пересечении улиц к востоку от Колизея; церковь Святого Григория и церковь Святых Иоанна и Павла — тоже недалеко друг от друга, на Целии; затем, рядом с Тибром, на Палатинском мосту — церковь Санта-Мария-ин-Космедин, а в трехстах ярдах от нее — церковь Санта-Сабина, а еще через триста ярдов — церковь Санта-Приска. Есть еще много церквей, но эти — мои любимые; и я думаю, всякий, кто увидит их, получит представление о византийских средневековых церквях, которые развились из tituli, или церковных домов, Древнего Рима.

Двадцать четыре ступеньки ведут вниз, к церкви Санта-Пуденциана. Снизу я смотрю, как, подобно геологическим кастам, футами и ярдами залегает Время, постепенно достигая уровня современной улицы. Церковь не очень впечатляет, она не самая красивая из ранних церквей, но это колыбель западного христианства. Под ней руины дома I века, в котором, говорят, жил, совершал таинства и собирал верующих святой Петр. Такая традиция восходит к временам Пия I, к 145 году, когда еще живы были старики, слышавшие рассказы об апостолах от тех, кто видел их своими глазами, или от тех, чьи родители видели их семьдесят восемь лет назад. Считается, что и святой Павел жил здесь и что здесь святой Марк написал свое Евангелие.

Дом принадлежал высокопоставленному человеку — Корнелию Пуденсу, который, говорят, был римским сенатором. Некоторые полагают, что он и есть тот самый друг, которого упоминает апостол Павел во Втором послании к Тимофею «Приветствуют тебя Еввул, и Пуд, и Лин, и Клавдия, и все братия» (2 Тим 4:21).

Две реликвии, связанные со святым Петром, хранили здесь столетиями. Одна — стул, который считается сенаторским креслом Пуденса. Его использовал святой Петр как епископский трон. Теперь он хранится в тайнике под кафедрой в соборе Святого Петра. Вторая реликвия — деревянный стол, за которым святой Петр причащал верующих. Он столетиями хранился внутри высокого алтаря в Латеранском храме Святого Иоанна, и только одна часть его оставалась в церкви Санта-Пуденциана.

Когда кардинал Уайзмен был титуларом церкви Санта-Пуденциана, он заинтересовался этим алтарем и поручил ученым сравнить куски дерева в Латеранском соборе Святого Иоанна и в церкви Санта-Пуденциана. Было доказано, что оба фрагмента — одного возраста и от одного и того же стола. Вы можете увидеть этот кусок дерева за зеркальным стеклом в боковом алтаре церкви Санта-Пуденциана, где кардинал Уайзмен выставил ее на обозрение.

Красивее всего в этой церкви — мозаика купола, старейшая в Риме. Это сияющее произведение искусства предстает перед нами таким же свежим, каким оно, вероятно, казалось первым паломникам. Мы видим Господа нашего сидящим в окружении учеников. Все одеты в тоги, как римские сенаторы. По обе стороны от Иисуса — святой Петр и святой Павел. А за ними стоят две женщины в зеленых с золотом одеяниях — две дочери Пуденса, Пуденциана и Пракседа, и держат венки над их головами. На заднем плане — уличная сценка. Это может быть Рим того времени (то есть примерно 390 год) или, возможно, Иерусалим. За спиной Спасителя возвышается гора, вероятно, символизирующая Голгофу, из которой, подобно бьющему источнику, поднимается вверх огромный, покрытый драгоценностями византийский крест. Облака на небе расступаются, чтобы видны были эмблемы четырех евангелистов.

Когда церковь реставрировалась в XVI веке, рабочие обнажили древнеримский фундамент, на котором обнаружили великолепную мраморную статую Лаокоона. Говорили, что она больше, чем Ватиканская статуя. Но так как рабочие работали a cottimo[76] по контракту, они побоялись, что не получат дополнительной оплаты за откапывание скульптуры, и закопали ее обратно. Так она и лежит там до сих пор.

Я прошел к церкви Санта-Прасседе, которую часто посещал. Мне захотелось увидеть самую знаменитую маленькую византийскую часовню в Риме, тесное, похожее на склеп помещение, украшенное позолоченной и цветной мозаикой и построенное папой Пасхалием I около 800 года как гробница для его матери Теодоры. Теодору можно увидеть среди сурово застывших фигур с квадратными нимбами. Такой нимб означал, что она была еще жива, когда закончили мозаику. В Риме не много столь же византийских по духу мест, как эта часовня, таких же сияющих и свежих, где, кажется, ничего не изменилось с того далекого дня, когда Рим был полон греческих монахов и папа все еще оставался под юрисдикцией константинопольского императора. Святая Пракседа была сестрой святой Пуденцианы, и обе приходились дочерьми Пуденсу. Они были так потрясены ужасами первых преследований христиан, что молились о мученичестве. Преодолев несколько ступенек вниз от алтаря, вы можете увидеть их саркофаги в склепе, куда Пасхалий I перенес их из катакомб более тысячи лет назад.

Прекрасное представление о том, как выглядела титульная церковь в ранние времена, дает храм Санта-Мария-ин-Космедин, первоначально представлявший собой нечто вроде амбара, где в античные времена лишнее зерно раздавалось населению. Этот хлеб называли panis gradilis, или «лестничный хлеб», так как его выдавали не в пекарнях, а на ступенях какого-нибудь всем известного общественного здания. Здесь, вероятно, был оживленный центр распределения, рядом с доками и зернохранилищами.

Некоторые считают, что реставраторы слишком много поработали над этой церковью, но менее критично настроенный посетитель будет им благодарен. Они вернули ей по меньшей мере половину ее странного полувосточного очарования. Когда я зашел туда, вся церковь звенела от криков итальянских школьниц, которые вкладывали пальцы в «Правдивые уста» у входа. На большом круглом камне — свирепое лицо с дырками вместо глаз, ноздрей и рта. Камень был знаком средневековым паломникам, которые верили, что это работа мага Виргилия и что тому, кто солжет, положив руку в рот чудовищу, оно откусит пальцы. Существует немецкая история, хорошо известная в Средние века, об изменившей мужу женщине, которая положила руку в каменный рот, поклялась в своей невиновности и тут же лишилась пальца! Мне забавно было смотреть на девочек, с тревогой и азартом сующих руки в темную пасть, и на отчаявшуюся навести порядок монахиню, которая кричала «Silenzio! Silenzio!»[77] и тщетно размахивала зонтиком.

В Риме не найдешь более очаровательного вида, чем тот, что открывается с крыльца этой церкви. Напротив — округлый храм с рифлеными колоннами, с низкой, пологой крышей, похожей на танагрскую шляпу. Веками его знали как храм Весты, хотя, возможно, в действительности он был посвящен богу гаваней Портуну. А поблизости — прекрасный храм, издавна известный как Fortuna Virilis, хотя сейчас склоняются к предположению, что это храм Матуты, и своей изогнутой частью он окружает другую очень старинную церковь Сан-Джорджио-ин-Велабро, с колокольней и крыльцом с колоннами. Я всегда взбирался по крутой дороге позади круглого храма и шел на набережную Тибра к Палатинскому мосту, ведущему в Трастевере. Если пройти несколько шагов по этому мосту и, оглянувшись, посмотреть назад, на берег реки, вы увидите выход знаменитой Cloaca Maxima, главного водостока Древнего Рима.

Святая Сабина, чья церковь находится неподалеку на Авентине, была римской матроной, обращенной в христианство своей рабыней-гречанкой по имени Серафия. Обе приняли мученичество во времена Адриана, а церковь построили на том месте, где стоял дворец Сабины, и я думаю, что эта — самая красивая из всех ранних церквей, сравнимая даже с церковью Сан-Клименте. Могу понять одного моего друга, который дважды в год проводит вечер в Риме и всегда заходит в эту церковь в ожидании своего позднего рейса. Лишившись большинства украшений, эта церковь не утратила своей красоты и даже наоборот, кажется, выиграла в чистоте линий. Двадцать четыре рифленые белые колонны нефа — возможно, из храма Юноны, который стоял раньше на этом месте. Ничто не отвлекает от простоты и римского достоинства античных декораций. Молодой монах-доминиканец, раскладывающий цветы у алтаря под темным сводом, мог бы позировать Сурбарану с его удивительной светотенью. Он подвел меня к отверстию в стене церкви и спросил, что я вижу. Я увидел апельсиновое дерево, потомок апельсинового дерева, посаженного святым Домиником семьсот лет назад. И еще он указал на мраморную плиту, на которой святой часто лежал распростертый ниц, погруженный в молитву.

Святой Франциск и святой Доминик находились в Риме в одно и то же время, и есть история, согласно которой они встретились. Трудно представить себе двух людей настолько различных, общего у них было — разве что кротость и страстная вера. Святой Франциск, провидец и фантазер, был христианским Орфеем — братом деревьев и птиц. Он весь — стремление к небесам. Святой Доминик, испанец, был строг и фанатичен; возможно, он унаследовал духовную мощь мусульман Испании. Его ужасали грехи человечества. Его перст указующий направлен вниз, в ад. Папа посвятил церковь Святой Сабины ему, и до сих пор здесь резиденция главы ордена.

Я спросил, осталось ли еще что-нибудь напоминающее о святом Доминике, и мне сказали, что в монастыре есть часовня, когда-то служившая ему кельей, но я решил, что все его следы, должно быть, давно стерты благочестивыми прихожанами, и не стал спрашивать дорогу к ней. Я поднимался вверх, думая, что в Риме еще остались места, подобные этой части Авентина, вызывающие в памяти спокойные римские пейзажи, как их описывали писатели прошлого столетия. Сегодня такие уголки надо либо долго искать, либо на них неожиданно натыкаешься. Один из них — узкая тропа к Виа Аппиа (Аппиевой дороге), между старой оградой сада и решетками, увитыми виноградом; другой — переулок, ведущий к маленькой церкви Святого Бонавентуры за Форумом. Это тупик с запертыми воротами, по другую сторону которых — Палатин. Но если есть в Риме место, где можно ожидать встречи со святым Франциском, то это именно этот переулок. И когда добираешься до самого верха, то видишь почтенных францисканцев, которые сидят на солнце и читают, сдвинув очки на кончик носа.

Еще к этим чудесным уголкам Рима я добавляю маленькую площадь, спроектированную Пиранези. Должно быть, нечто подобное представлял себе Шекспир, когда писал: «Сцена I. Перед домом Оливии». Вокруг высятся старые стены, пропитанные светом бесчисленных жарких римских лет, и сквозь отделанный медью глазок в калитке сада, принадлежащего ордену мальтийских рыцарей, далеко, на другой стороне Тибра, в конце аллеи из темных, высоких деревьев вы видите собор Святого Петра. Когда я припал к глазку, ожидая, что на аллею сейчас выйдет, например, Мальволио, послышался сильный шум — на площадь хлынула толпа возбужденных людей, приехавших в автобусе. Они заполнили небольшое пространство своей болтовней и после того, как последний турист отошел наконец от глазка, вновь попрыгали в свой автобус и укатили. Я продолжил прогулку, направившись к Circus Maximus. Решил навестить отца Альфреда в церкви Святого Иоанна и Святого Павла на Целии.

Монастырь пассионистов[78] на вершине Целия и его огромный сад известны только кардиналам и монахам, так что увидеть их — большая привилегия. Они считаются собственностью Ватикана, а так как правило закрытости от посторонних глаз строго соблюдается, этот уголок Рима знаком только обитателям монастыря и тем членам ордена, которые удаляются сюда, ища уединения.

Рядом с монастырем — великолепная средневековая колокольня, воздвигнутая на огромных сводах храма Клавдия, и еще церковь, чья паперть была построена единственным папой-англичанином, Адрианом IV, восемь столетий назад. Фасад недавно восстановлен кардиналом Нью-Йоркским Спеллманом, ее титульным кардиналом. Внутри церкви — мощи Паоло Франческо Даней, известного как Павел Креста, основателя ордена пассионистов в начале XVIII века. Под церковью — римский дворец III века, с двадцатью комнатами, среди которых парная баня, библиотека и винный погреб, открытые семьдесят лет тому назад монахом отцом Джермано, который был уверен, что там, внизу, должно быть нечто удивительное. Святой отец вел раскопки под церковью с упорством крота и, разрушив сомнения скептиков, нашел дом и изображение мученичества святых Иоанна и Павла.

Странный контраст с церковью и монастырем являет обширная оцинкованная крыша на противоположной стороне переулка. Я спросил отца Альфреда, пассиониста из Ланкашира, что это такое.

— О, это киностудия! — ответил он.

Вот вам Рим! На нескольких ярдах, бок о бок — арки храма времен Клавдия, могилы двух мучеников, римский дворец времен античности, средневековая колокольня, мощи Павла Креста, следы реставрационных работ, проведенных американским кардиналом, и… киностудия!

Я прошел под церковью с отцом Альфредом, а потом пробрался вслед за ним в комнаты двухэтажного римского дворца. Христиане, устроившие часовню в здании, известном всем ранним паломникам, сочли языческие фрески неуместными и замазали их под мрамор. Штукатурка осыпалась, и открылись грациозные боги и богини. Толстенькие купидоны плывут в маленьких лодочках, дельфины резвятся и играют. Дом стоит на углу. Мы вышли через заднюю дверь, и нам предстала улица античного Рима. Мы посмотрели на высокую кирпичную стену дома и на окна, из которых римские служанки, должно быть, обменивались улыбкой или словцом с прохожими. Дом и дорога были погружены во тьму, как будто мы находились в склепе. Электрический свет падал сверху, отбрасывая жуткие тени. Почти невозможно поверить, что христианская набожность сохранила этот кусочек Рима III века так же надежно, как лава сохранила Помпеи.

Мы поднялись в монастырь. Длинный коридор увешан портретами выдающихся членов ордена. Отец Альфред остановился около одного из портретов.

— Он вам никого не напоминает? — спросил он.

— Да, — ответил я, — Уинстона Черчилля!

— Совершенно верно, — сказал отец Альфред. — Это отец Игнатиус Спенсер, пассионист, дедушка Уинстона Черчилля.

Мы вышли в сад, который является одним из малоизвестных чудес Рима, но не как сад, ибо у пассионистов были уголки, более располагающие к неспешным размышлениям, а как сельскохозяйственный участок. Агриппа, когда строила храм Клавдия, велела разровнять большой кусок земли под возделывание бобов и артишоков; Веспасиан, построив резервуары для морских сражений в Колизее, заложил фундамент последней римской фермы, где монахи держали четырех коров, несколько свиней и кур. Приятно, что коровы теперь пасутся на месте бывшего vivarium, зверинца, где держали диких животных, привезенных со всех концов света для зрелищ в Колизее.

Кто бы мог подумать: поблизости от Колизея до сих пор доят коров, и даже можно сказать, поблизости от Сатро Vaccino — Коровьего поля, потому что Форум только что не виден со спины Палатина. Вот курица гордо прошествовала со своими цыплятами.

— Сюда по ночам прокрадываются кошки с Форума и с рынка Траяна, — сказал отец Альфред. — Так что приходится запирать птичники.

Чудом на Целии уцелел Рим Пия Девятого, то есть Рим Средних веков. Время здесь надолго остановилось, и как странное видение глядящему вниз предстает Рим: Колизей, причудливая картина развалин Палатина, далекий собор Святого Петра… И все это очень похоже на гравюру Пиранези.

— Вернувшись в мое шумное жилище среди неоновых огней, — сказал я отцу Альфреду, — я буду думать о вас, оставшемся здесь, в тишине Целия, о запертых на ночь птичниках, о загнанных в хлев коровах, о коварных котах с рынка Траяна, выглядывающих из кустов. Это кусочек Рима, оставшийся нам от других времен.