Рим. Прогулки по Вечному городу

Глава восьмая. Жизнь Ватиканского холма

При слове «Рим» в воображении возникает целая серия ярких картин: церковь Тринита дей Монти, утопающая в цветах; Виа Сакра с аркой Тита на фоне неба; аллеи виллы Медичи с разросшимися падубами; напоминающие замки детства очертания стены Аврелиана; рев фонтана Треви; розовые округлые стены замка Святого Ангела тихим летним утром. Все, кто побывал в Риме, уносит с собою эти воспоминания. Гладко причесанные женщины с блестящими волосами, покупающие овощи на Кампо деи Фьори; семинаристы, пожирающие глазами митру в витрине мастерской на Пьяцца делла Минерва; звуки рожков и труб Верди, парящие в теплой темноте, когда Аида и ее возлюбленный умирают среди теней в термах Каракаллы; и перезвон «Ангелюса», плывущий в золотистом тумане вечерних римских улиц.

Я бы добавил к этому мои собственные воспоминания о Пьяцца ди Сан Пьетро на заре. Лампы четырех светильников вокруг обелиска еще горят в серой полутьме, и искусственный свет притаился между колонн; на заднем плане храм — огромный, похожий на гору, он ждет первого прикосновения встающего солнца. Свет вспыхивает где-то за Тибром. Крест над куполом становится золотым, солнце заливает великий собор и Ватиканский дворец, и насыщенные римские цвета — охры и умбры — снова возвращаются.

Это очень важный момент утренней жизни в Риме. Двери собора Святого Петра открываются, появляются люди с метлами и швабрами. Им предстоит подмести мраморные ступени. В это время множество черных фигурок торопливо пересекает площадь, и каждый несет маленький чемоданчик или сумку. Это священники с разных концов света, оказавшиеся в Риме. Каждый из них имеет право отслужить мессу в соборе Святого Петра, и запись ведется на недели, а может, и месяцы вперед. Итак, с первым лучом солнца священники поднимаются по ступеням, неся сумки со своими облачениями, и с семи утра до полудня ежедневно в церкви звучит на тысячу ладов произносимая латынь: месса за мессой, часто без всяких прихожан, разве что пара случайных прохожих.

Солнце по-прежнему сияет над главным входом в собор Святого Петра, как будто это греческий храм Аполлона. Интересно, замечают ли этот свет священники и многие ли из них знают, как печалило это восходящее солнце папу Льва Великого в 460 году. Поднявшись по длинной лестнице на базилику, ранние христиане «поворачиваются лицом к восходящему солнцу, склоняют головы и сами склоняются, в знак почтения к этой великолепной сфере, — писал Лев Великий. — Мы очень об этом скорбим, — Прибавлял он. — Такое преклонение — проявление отчасти невежества, отчасти — язычества». Все церкви, построенные Константином Великим, обращены фасадами на восток, как и Храм Гроба Господня в Иерусалиме. Некоторые, как, например, собор Святого Павла «за стенами», были впоследствии переориентированы, но собор Святого Петра и сегодня обращен к восходящему солнцу.

Не будет преувеличением назвать Пьяцца ди Сан Пьетро христианским Колизеем. Но эта окружность, в отличие от той, посвящена не смерти, а вечной жизни. История больше не знает двух таких огромных каменных кругов, и, возможно, Бернини находился под влиянием Колизея, а также портиков Древнего Рима, ибо колоннады собора Святого Петра — единственное сегодня в Риме место, которое можно сравнить с длинными крытыми галереями, столь свойственными Риму времен Империи. В таких местах можно было укрыться зимой от ветра, а летом — от солнца. Эти колоннады, в свою очередь, произошли от длинных аркад эллинистического мира, столь поразивших Августа во время его кампании против Антония и Клеопатры. Одна из них — улица, названная Прямой, — находится в Дамаске; вторая — улица Каноп — в Александрии; а прекрасная ее копия до сих пор проходит через пустыню в Пальмире. Я любил размышлять обо всем этом, сидя у основания высоких колонн Бернини и наблюдая жизнь площади.

Статуи ста сорока святых, расположенные впечатляющим амфитеатром, смотрят с вершины колоннады. Их многочисленность наводит на мысль о том, что в мире нигде больше нет столь обширного открытого пространства, свободного от голубей; действительно, нет ни одного, который бы прилетел снять пробу с выдаваемого лошадям пайка. Я подозреваю, что за отсутствием здесь этих кланяющихся птиц, внезапно и бурно всплескивающих крыльями, кроется какая-то мрачная история, например о разоренных гнездах.

Среди ста сорока святых есть, разумеется, и самые знаменитые, а есть и другие, не столь известные. Среди семидесяти статуй справа — двадцать пять женщин, а из семидесяти с другой стороны — женщин только восемь. Пятая справа, как входишь на площадь, это святая Фекла, столь почитаемая греческой православной церковью. Фекла проследовала за святым Павлом по всей Малой Азии, переодевшись мальчиком. Святая Роза из Лимы — на левой стороне колоннады, и она появилась в церквях незадолго до того, как Бернини поместил ее на колоннаду. Я заметил статую святого Генезия, римского актера, который на сцене смеялся над христианством, пока внезапно не обратился и не отказался играть. Он святой покровитель комедиантов, и в тех редких случаях, когда его изображали живописцы или скульпторы, на нем неизменная шапочка с бубенцами.

Когда Бернини проектировал колонны, он думал, что барочные экипажи кардиналов и принцев будут ездить между ними, и потому центральный проезд из трех, имеющихся в колоннаде, достаточно широк, чтобы разъехаться двум экипажам, а боковые проходы — для пешеходов.

Хотя этот участок был столько веков вымощен кирпичом, даже сейчас виден естественный уклон Ватиканского холма. Холм выше всего на севере, где находится Ватиканский дворец, а к югу становится ниже.

Я подумал: интересно, ходил ли когда-нибудь этой дорогой святой Петр в бытность свою в Риме и видел ли он Ватиканское кладбище, на котором ему суждено было быть похороненным, и Ватиканский холм, где впоследствии построили церковь, ему посвященную. Может быть, он и проходил здесь каким-нибудь тихим весенним днем, еще до того как зловещая тень Нероновой ненависти накрыла молодую церковь. Конечно, Ватиканский холм не являлся одним из самых главных римских холмов: он в стороне от городской стены, на восточном берегу Тибра. Это была пустынная местность с карьерами, в которых добывали глину, и виноградниками. Керамика из здешней глины получалась отличная, а вот вино Ватиканских виноградников — говорят, худшее в Риме. «Если хочешь выпить чего-нибудь горького, выпей Ватикана», — советовал Марциал, да и Цицерон упоминал о плохом качестве вина. Без сомнения, святой Петр слышал истории о происхождении слова «Ватикан»: от vates или vaticinador, то есть «сновидящий». В старые времена именно это место выбрал Нума Помпилий, чтобы получать «послания» от своей супруги нимфы Эгерии.

Святому Петру, безусловно, был известен храм Кибелы, Великой матери богов, на Ватиканском холме. Кибела — фригийское божество, и те, кто ему поклонялись, крестились в бычьей крови, что приводило в ужас христиан, которые видели в этих обрядах, так же как и в поклонении Митре, жуткую пародию на свои собственные таинства. Храм Кибелы был знаменит, и даже на территории Франции и Германии обнаруживали надписи, в которых поклонявшиеся Великой матери богов утверждали, что их обряды — такие же, какие отправлялись и в Ватикане.

В древние времена дорога, ведущая от Тибра к Ватикану, называлась Виа Корнелиа, и, как вдоль всех дорог, ведущих из Рима, вдоль нее располагались захоронения. Эта дорога известна еще благодаря соседним садам, которые посадила Агриппина Старшая, мать Калигулы, а часть ее поместья граничила с кладбищем. У молодых императоров, таких, как Калигула и Нерон, была привычка приезжать на ипподром, построенный в садах, и состязаться здесь на колесницах, запряженных четверками лошадей; а кладбище на склоне холма было так близко, что, когда юный безумец император Гелиогабал пожелал удлинить беговой круг, чтобы впрячь в колесницы слонов, некоторые крайние могилы пришлось сровнять с землей. Возвышенная северная часть вся покрыта фамильными склепами. А еще отсюда каждый мог взглянуть вниз и увидеть, что происходит на арене.

Все, кто оказался на кладбище в одну из ночей 65 года н. э., когда Нерон положил начало преследованиям первых христиан, вероятно, наблюдали отвратительное зрелище, описанное Тацитом. Христиан, одетых в шкуры диких животных, разорвали на куски разъяренные охотничьи собаки; другие христиане, обмазанные смолой, были сожжены на костре; третьи — распяты; и пока разыгрывались это ужасное представление, Нерон, одетый воином, мчался в колеснице по беговому кругу, освещаемому горящими мучениками. Двумя годами позже на том же месте был распят святой Петр. По традиции, в Риме считается, что он принял смерть inter duas metas,[106] посередине скакового круга. Верили, что он умер у подножия обелиска, который теперь стоит в центре площади, куда его перенесли в 1586 году. Первоначально обелиск находился южнее церкви, в маленьком дворике в нескольких ярдах от Кампо Санто. Место на мостовой отмечено камнем. Таким образом, тем, кто потребовал выдачи тела святого Петра, чтобы похоронить его, недалеко пришлось его нести — вверх по Склону, за круглую площадку. Считается, что памятник был воздвигнут над могилой почти сразу и так и пребывал там, и всякий христианин в Риме об этом знал. Константин Великий, возводя первый собор Святого Петра, хотел заключить в него этот памятник, и храм был выстроен в таком трудном и неудобном месте склона только для того, чтобы гробница занимала почетное место в хорде апсиды.

Можно было бы подумать, что у Рима больше нет нераскрытых тайн, но это не так. В последнюю войну археологи Ватикана исследовали гробницу святого Петра и обнаружили то, чего никто не видел со времен Константина — целые улицы языческих захоронений под церковью.

За последние шестнадцать веков Ватиканское кладбище под собором Святого Петра видели несколько раз. В первый раз это было, когда старую церковь снесли в эпоху Возрождения и был построен нынешний собор Святого Петра, а затем еще раз, в 1626 году, во время строительства массивного купола Бернини над высоким алтарем. В тот год копали вокруг того места, где, как считалось, была могила апостола, и папу Урбана VIII попросили решить, надо ли проверять нетронутость гробницы. Было две точки зрения: одни горели желанием узнать, не разграбили ли гробницу святого Петра сарацины в 846 году, другие суеверно боялись потревожить кости апостола. Две-три неожиданные смерти участников раскопок заставили всех вспомнить о письме, написанном Григорием Великим восемь столетий назад. В нем говорилось, что несчастья постигнут тех, кто осмелится потревожить священные останки. Может быть, Урбан VIII и не был суеверен, но тем не менее решил воздержаться от исследования и привел три основных довода: если гробницы апостола не найдут, может быть подвергнут сомнению сам факт присутствия тела святого Петра в Риме; что тело, возможно, будет не опознать среди останков пап раннего периода христианства, похороненных вокруг апостола; и что из-за очень древнего возраста гробницы и останков велик риск нечаянно нанести им какие-нибудь повреждения. Так что было запрещено копать под главным алтарем, и работа свелась к закладке фундамента для бронзового купола.

Урбан VIII боялся, что святого Петра могут не найти, и его страх переводит одну историю, которую со странной настойчивостью повторяли многие выдающиеся писатели, в разряд «желаемое — за действительное». Якобы гробницу случайно видели во время правления Климента VIII — всего лишь за двадцать восемь лет до того. В ходе работ в склепе весной 1594 года участок мостовой провалился и показалась гробница святого Петра, с золотым крестом Константина весом сто пятьдесят фунтов, все еще лежавшим на ней, как он был положен в IV веке. Говорят, Климент VIII тотчас приехал с кардиналами Беллармине, Антониано и Сфондрато и увидел могилу апостола при свете факела. Это зрелище так его потрясло, что он велел немедленно закрыть гробницу снова. В эту красивую историю хочется поверить, но если бы она была правдой, то Урбан VIII, конечно, знал бы о ней, и в Ватикане еще были живы многие, кто мог помнить это событие.

Такова археологическая биография гробницы святого Петра. В 1939 году скончался папа Пий XI, выразив перед смертью желание быть погребенным рядом с гробницей святого Пия X, в склепе, и без того уже «перенаселенном». Sanpietrini — рабочие, которые из поколения в поколение обслуживали собор Святого Петра, немедленно начали обследовать склеп, чтобы выбрать подходящее место для гробницы. В ходе их изысканий опять показались следы языческого кладбища, на котором стоит собор Святого Петра, и снова папе пришлось решать, продолжать ли раскопки. Пий XII принял смелое решение копать до тех пор, пока это будет безопасно для собора. Итак, в течение Десяти лет, в том числе и в годы Второй мировой войны, архитекторы, археологи и человек десять sanpietrini работали, держа это в строжайшем секрете, под нефом и главным алтарем собора Святого Петра. Официальный отчет об Этих изысканиях был опубликован по-итальянски в 1951 году, а единственная англоязычная научная работа, посвященная этим раскопкам, написана профессором Джослином Тойнби и профессором Уордом Перкинсом, директором Британской школы в Риме, и называется «Гробница святого Петра». Эта хорошо иллюстрированная книга совершенно незаменима для всякого, кто хочет понять, что делается под собором Святого Петра и какие новые проблемы возникли в связи с новыми находками.

Была ли обнаружена гробница святого Петра — вот какой вопрос прежде всего задаст читатель. Ответ: да. Но это была уже не та гробница, что во времена Константина Великого. Ее разграбили очень давно, возможно, сарацины, и никаких следов бронзового гроба и золотого креста, упоминавшихся в ранних отчетах о захоронении, не найдено. В гробнице был обнаружен скелет без головы. Он принадлежал человеку преклонных лет. Был ли это скелет святого Петра? Неизвестно. Осторожные археологи Ватикана исследовали кости в течение нескольких лет и не вынесли никакого твердого суждения.

Каков же тогда результат раскопок в Ватикане? Обнаружена целая улица красивейших римских гробниц, пролегавшая под нефом, сокрытая и никому не видимая с тех самых пор, как строители при Константине возвели над ней первую церковь шестнадцать веков назад. Под главным алтарем теперешней церкви найдена древняя усыпальница, существование которой, собственно, и явилось причиной постройки первой церкви. На стенах рядом с этой усыпальницей паломники Древнего Рима писали свои имена, а один оставил обращение к святому Петру. Только очень осторожный археолог не решится назвать это захоронение могилой апостола.

Тем не менее раскопки кое-что и разрушили и тем самым создали большую проблему. Например, много лет считалось, что южная стена собора Святого Петра построена на северной стене ипподрома Нерона и что Ватиканский обелиск, который находился в юго-восточном углу церкви, отмечал центр так называемой spina, где поворачивали колесницы. Когда раскопки перенесли к западной стене церкви, ожидая, что она стоит на каменной кладке цирка I века, То обнаружили стену времен Константина до самого целинного слоя земли. Таким образом, получается, что цирк Нерона не мог быть там, где, как считалось, он находится, и Ватиканский обелиск не занимал центр spina. Никто не знает объяснения. Возможно, цирк был южнее; может быть, существует второй обелиск, который еще не нашли. Если провести раскопки там, где когда-то стоял найденный обелиск, на месте, отмеченном черным камнем на мостовой к юго-востоку от церкви, возможно, был бы найден ключ к тайне.

Раскопки под собором Святого Петра были сложны и требовали большой тонкости: иногда нельзя было использовать кирки и лопаты, и рабочим sanpietrini приходилось действовать руками. Фундамент храма сочли ненадежным, укрепили, и теперь собор Святого Петра стоит крепче, чем когда-либо. Целая аллея гробниц сохранена, и теперь освещается электричеством. Можно ходить по ней, осматривать склепы, как в Помпеях и Геркулануме. Это, по-моему, самое удивительное зрелище в Риме, и жаль, что его невозможно показать большому количеству зрителей: пространство слишком маленькое, и большое скопление народа может повредить настенным рисункам и фрескам. Однако ученые и другие заинтересованные лица, которые подадут прошение в строительную конгрегацию собора Святого Петра — «Референда фаббрика ди Сан-Пьетро», могут быть допущены. Но на раскоп не разрешается приходить группами более восьми человек. Склеп наверху, однако, открыт для посетителей, и если внизу, в аллее гробниц, горит электрический свет, то сквозь железные решетки в полу можно многое разглядеть.

С десятым ударом часов я был у бокового входа в собор Святого Петра, где меня ждал гид, чтобы отвести на раскопки склепа. Он открыл огнеупорную дверь и провел меня вниз по лестнице. Мы прошли под церковью и склепом, и нашим глазам в резком и бездушном электрическом освещении открылось странное и незабываемое зрелище. Мы стояли на римской улице. Перекрытия образовывали над нашими головами железный свод небес. Гробницы, одна за другой, высились за длинным фасадом из красивого красного римского кирпича, и непрерывность его кладки нарушалась каждые несколько ярдов массивными травертиновыми порталами и окнами. Некоторые из них украшала лепка. Дорога шириной пять футов отделяла один ряд зданий от другого — того, что напротив.

Все было покрыто пылью, как будто века рассыпались в белесую золу.

Гробницы состоят из одной, самое большее — двух комнат. Они красиво отделаны, чтобы выглядеть как жилые помещения. В них нет ничего грустного и печального. Некоторые расписаны яркой, как в Помпеях, красной краской, на стенах и потолках изобилуют купидоны, птицы и цветы. Это такие маленькие гостиные для душ. В некоторых гробницах имеются ниши для урн с прахом, в других — что-то вроде полок для саркофагов.

Я поднял голову и посмотрел на крыши. Когда-то они находились под открытым небом, но вот уже тысячу шестьсот лет не знают солнца и дождя. Я подумал о людях, которые сейчас ходят над нами по мостовой у собора Святого Петра, не зная об этих странных декорациях внизу.

— Где мы находимся относительно собора наверху? — спросил я.

— Мы в центре нефа, — ответил мой гид.

Мы пошли к восточному концу улицы, и нам преградила путь стена.

— Здесь граница раскопок с восточной стороны, — сказал гид. — Гробницы еще продолжаются, без сомнения до главного входа, и на запад тоже, но чтобы провести там раскопки, потребовалось бы поддерживать базилику. Но очень хотелось бы узнать, что же там лежит!

Откопанная часть улицы составляет двести футов, и на ней находятся двадцать семь фамильных гробниц, некоторые из них смотрят друг на друга, как дома, стоящие в два ряда. Надписи — имена ста пяти человек, шестидесяти семи мужчин и мальчиков и тридцати восьми женщин и девочек. Много могил представителей «среднего класса», большинство из которых жило между 125 и 300 годами н. э. Есть свидетельства, что некоторые могилы были куплены и украшены еще при жизни тех, кому предназначались, а другие изготовлены перекупщиками и проданы уже отделанными.

Хоть я и прочитал все, что мог найти, об этих раскопках и видел много фотографий, меня удивили размеры участка и количество гробниц, доступных для осмотра.

— Пойдемте, посмотрим самое интересное, — предложил гид. — Начнем с гробницы Гая Попилия Гераклы.

На стене, над самой дверью мы увидели мраморную плиту с надписью четкими латинскими буквами. Эти девятнадцать строчек — завещание, оставленное умершим:

— Взгляните на эти слова: «In Vatic ad circum»,[107] — сказал мне гид. — Можете себе представить, с каким восторгом и интересом участники раскопок поднесли свои лампы к этой надписи и прочитали про Ватикан и цирк Нерона. Их удивление и счастье пребудут в веках. Ведь когда писались эти слова, не было святого Петра — был человек, который хотел, чтобы его похоронили рядом со старым другом на кладбище у цирка, и он понятия не имел, что просит о погребении в одном из самых святых в Европе мест.

Белые оштукатуренные стены следующей гробницы были весело расписаны в помпейских красных и желтых тонах, встречалась и охра, которая все еще является доминирующей краской Рима. Это была гробница женщины по имени Фанния Редемпта. На стенах робко смотрели друг на друга два маленьких красных олененка на длинных ножках, порхали красные с синими крыльями птички. Были здесь цветы, урны, павлины — символ бессмертия. Мой гид указал на саркофаг на полке, довольно высоко над полом.

— Тело Фаннии Редемпты до сих пор здесь, — сказал он.

Надпись в несколько строчек сообщает, что ей было тринадцать, когда она вышла замуж за Аврелия Гермеса, и что после тридцати трех лет счастливой семейной жизни она умерла «в возрасте сорока шести лет, пяти месяцев и семи дней».

Мы перешли через дорогу и вошли в семейный склеп Марциев. Около красной, как в Помпеях, стены мы увидели великолепный саркофаг, украшенный резьбой: кружащиеся менады, играющие на дудочках, обнаженный Дионис, грациозный сатир с ребенком на руках, и странно контрастирующие с ними скульптурные лица погребенных здесь людей: Квинта Марция Гермеса и его жены, Марции Трасонис. У него хмурое лицо с короткой жесткой бородкой, возможно, он был ростовщиком. Она — терпеливая, спокойная женщина средних лет с впалыми щеками.

Мы заходили почти во все склепы, которые встречались нам на пути к месту под алтарем, где похоронен святой Петр. В некоторых гробницах люди Константина в свое время убрали причудливые сводчатые потолки, и повреждения выглядят такими свежими, как будто разрушители только что отлучились куда-нибудь на обеденный перерыв. Они, впрочем, вели себя с должным почтением, то есть рассовали бездомные кости по надежным местам, пока не наступит время вернуть их в гробницы. Интересно, не является ли большое количество пустых ниш для урн возможным ответом на вопрос, на который гид затруднялся мне ответить. Как Константину удалось справиться с общественным мнением, которое должно было восстать против осквернения кладбища? Может быть, он построил новое кладбище, на которое семьи перенесли останки своих родственников? violatio sepulchri,[108] совершенное Константином, — акт, веками приводивший Церковь в ужас, — надо было как-то объяснить.

Считается, что самая необычная гробница принадлежала египтянину, жившему в Риме, но его мумии не нашли. По красной стене горделиво шагает Гор, единственный, я думаю, египетский бог, изображение которого можно найти на итальянском кладбище. Очень красива «гробница квадриги», полом ей служит черная мозаика — четверка лошадей, запряженная в колесницу. Мысли мои тут же обратились к цирку Нерона, и я задумался, не принадлежала ли эта гробница какому-нибудь царскому вознице. К сожалению, имени не сохранилось. Мы посетили и склеп семьи Тулиев, и в нише я увидел изящную желтую алебастровую вазу, все еще полную золы. Здесь захоронены останки сборщика налогов с севера Галлии, жившего в I веке.

Мы осмотрели и гробницу назначенного на должность консула, тело его дочери Остории, впервые вошедшие сюда видели его лишь мгновение, прежде чем оно рассыпалось в прах. Она лежала в своем гробу в пурпурном одеянии, под золототканым покрывалом. В другой гробнице нашему взору предстала мозаика, изображавшая Христа как бога Солнца в колеснице, а почти под главным алтарем, оказалось, находится могила жизнерадостного язычника по имени Флавий Агрикола. Ее обнаружили в 1626 году во время работ по укреплению основания купола Бернини, и, к счастью, надпись скопировали, прежде чем плиту потерять или бросить в Тибр. Вот что там говорилось:

Можно ли представить себе что-нибудь более удивительное под папским алтарем в соборе Святого Петра?

И наконец, мы подошли к святыне, которую Константин заключил в раку, когда строил свою церковь на безлюдном склоне холма, в месте столь священном, что император предпочел врезать здание в склон холма ценой значительных усилий и затрат и построить огромную платформу ниже по склону, чем потревожить хоть один камешек здесь. Он хотел, чтобы эта святыня оставалась центром здания. Это место со времен Нерона почиталось как место захоронения святого Петра. Со всех сторон поднимались древние стены, и я знал, что приблизился к могиле апостола настолько, насколько может приблизиться человек.

Все удовлетворились тем, что Константин, заключив тело святого Петра в бронзовый саркофаг, защитил его еще и кирпичной кладкой: «Пять футов в головах, пять футов в ногах; пять футов слева; пять футов снизу; пять футов сверху; так укрыл он святые останки Петра». Этот отчет, составленный, возможно, в VI веке и основанный на свидетельствах того времени, не мог бы быть полнее. Поскольку в последующие века отчету безоговорочно верили, то начиная раскопки, имели все основания ожидать, что даже если не найдут невредимых костей святого Петра в бронзовом гробу, то, по крайней мере, обнаружат место, где был гроб, и, может быть, доказательства того, что могилу разграбили, так как в ней было много золота.

Однако ничего подобного не нашли. Зато обнаружили нечто совершенно неожиданное: остатки поддерживаемой колоннами раки, которая когда-то просто стояла на полу в первом соборе Святого Петра, в том его месте, где намеревались построить главный алтарь. Это была древняя усыпальница, или «памятник» апостолу, который, как свидетельствуют ранние авторы, был выставлен на всеобщее обозрение на Ватиканском холме еще до постройки церкви. В нижней части имелось отверстие, куда паломники просовывали головы, когда молились, и еще одно отверстие поменьше, — куда они опускали носовые платки и другие мелкие предметы, чтобы освятить их соприкосновением с гробницей апостола.

Все, что осталось от гробницы, сильно повреждено, потому что от жадности и в спешке грабители, видимо, разбили все, чтобы поскорее добраться до золота и серебра. Все свидетельства указывают на 846 год, на сарацин, которые вошли в собор Святого Петра и грабили его неделю, «творя неописуемые бесчинства». Они вынесли даже алтарь. По приблизительным оценкам, из соборов Святого Петра и Святого Павла «за стенами» сарацины вынесли около трех тонн золота и тридцати тонн серебра и, возможно, вынесли бы и больше, если бы их суда были в состоянии выдержать такой груз. Так что сокровища собора Святого Петра и разнообразные изысканные предметы, которыми благочестивые прихожане обогатили собор за пять веков, скорее всего, похитили пираты, чьи суда затонули в шторм у берегов Сицилии.

Кости, которые вполне могли быть костями святого Петра, обнаружили в тайнике рядом с усыпальницей. По Ватикану прошел слух, что, после того как на них посмотрел папа, они поступили в полное распоряжение археологов. Известно о них лишь то, что они принадлежали пожилому и физически сильному человеку, скорее всего мужчине, и что череп не обнаружен. «Странно, — пишут авторы „Гробницы святого Петра“, — что в официальном отчете не было авторитетного медицинского заключения об этих костях и ничего подобного не было опубликовано за четыре года, прошедшие с тех пор».

— Наше путешествие в прошлое закончено, — сказал гид, — Думаю, вы согласитесь, что нам довелось увидеть самое удивительное зрелище в Риме.

С самого края площади я смотрел на собор Святого Петра и думал, что теперь перед моими глазами всегда будет темная улица под опорами нефа вместо неба и гробницы тех, кто жил при самом апостоле.

Молодой американский священник, который, как и я, остановился в монастыре, сказал мне, что собирается внести свое имя в список и, когда до него дойдет очередь, отслужить мессу у алтаря в соборе Святого Петра.

— Вряд ли простой парень вроде меня может надеяться на алтарь Святого Пия X. Туда очередь на недели вперед, — сказал он, — но вдруг я смогу достояться до какого-нибудь другого алтаря.

— Если позволите дать вам совет, — сказал я, — попробуйте получить алтарь Григория Великого. Это именно он послал святого Августина в Англию, так что трудно найти более подходящий алтарь для англоговорящего католика.

Вечером, встретив меня в коридоре, американец воскликнул:

— Вы подали мне блестящую идею! Меня записали на алтарь Святого Григория на семь часов!

Я пришел в собор Святого Петра на следующее утро после шести утра. Площадь была пуста и тиха. Светильники вокруг обелиска все еще горели. Священники всех национальностей торопились через площадь, поднимались по лестнице. В соборе было еще темно. Sanpietrini с ножницами и бутылкой масла в руках занимался светильниками; другие сначала разбрасывали по полу опилки, а потом подметали — древний римский способ уборки мраморных полов, упоминаемый Ювеналом и Марциалом. Собор Святого Петра в утренних сумерках производил сильное впечатление. Без обычных толп он выглядел больше; свечи у алтаря, где уже началась месса, испускали золотое сияние; стеклянный гроб, в котором лежит тело святого Пия X с маской на лице, был ярко освещен.

Ризница собора Святого Петра имеет размеры обычной церкви, и не многим мирянам доводилось видеть ее ранним утром, когда она производит такое сильное впечатление. Чиновник сидит за столом и проверяет по списку имена священников, которые приходят, чтобы отслужить мессу у выбранного ими алтаря. Некоторые алтари «забронированы» на месяц вперед, с семи часов утра до полудня. Одни облачаются, другие ждут. Не успевает один священник вернуться, отслужив мессу, как другой, ведомый мальчиком-прислужником, направляется к освободившемуся алтарю. В комнате, смежной с ризницей, имеется помещение для мальчиков-прислужников, где зорко следят за их поведением. Не знаю, можно ли подобрать какое-нибудь слово, определяющее манеру мальчиков держаться, но, думаю, подошли бы слова «шушуканье» и «шарканье». Разница в поведении священников и их юных помощников очень заметна. Для мальчиков это просто утренняя рутина, а священники целиком поглощены бесценным для них опытом, которого никогда не забудут, — утро, когда они отслужили мессу в соборе Святого Петра! Я с интересом смотрел, как сновали туда-сюда мальчики с их потирами и колокольчиками и как торжественно шествовали мужчины к назначенному алтарю.

Мой молодой американец отслужил мессу у алтаря святого Григория, и я был единственным его прихожанином. f[стоял и думал о великом человеке, чьи останки лежат под алтарем: о святом Августине, бороздившем дороги Кента; о посланиях, отправленных ему Григорием, содержащих советы, что делать с языческими храмами и как решать проблемы с бракосочетаниями, — в общем, наставления, какие сегодня епископ мог бы давать миссионеру в Африке.

После мессы я присоединился к своему американцу в ризнице, и мы вместе отправились в кафе-бар, который, как это ни странно, есть в соборе Святого Петра. Он существует специально для священнослужителей и открывается в полдень, когда мессы уже отслужены и последний отслуживший может наконец разговеться. Мы вдохнули бодрящий запах кофе, источаемый бурлящей кофеваркой на стойке. Позади нее на полках был представлен довольно богатый выбор напитков, включая и великолепную югославскую сливовицу. Жизнерадостная матрона продала нам кофе с булочками, которые мы и съели в молчании под снисходительным взглядом святого Пия X.

Потом мы обошли собор, и я увидел исповедников собора Святого Петра. Они сидели в своих кабинках в южном трансепте церкви, и выслушивали исповеди на восьми языках. На каждой кабинке крупными буквами было написано, на каком языке здесь исповедуют. Только в соборе Святого Петра и в патриарших базиликах в Риме вы сможете наблюдать забавный обычай: исповедник прикасается к голове или плечам прихожанина длинной палочкой под названием bacchetta.

Время от времени мужчина или женщина внезапно опускались на колени, и исповедник, не переставая слушать то, что они шептали ему, брал палочку и легонько ударял коленопреклоненного по голове. Вероятно, подвернувшись этому символическому унижению и вразумлению, люди получают совершенно особое отпущение грехов.

Выбрав кабинку с надписью «английский», я заговорил со священником и спросил его о происхождении этого обычая. Он обратил ко мне свое полное, гладкое лицо ирландца.

— Обычай этот вот откуда, — сказал он, — в старые языческие времена в Риме, отпуская на волю раба, его подвергали символическому наказанию. И Церковь бьет вас по голове, чтобы подать вам знак, что вы отныне принадлежите к свободному братству христиан.

— Графство Корк? — спросил я.

— А как вы узнали?! — воскликнул он.

Нас прервала женщина, проскользнувшая в исповедальню со своим узелком грехов; скоро она выпорхнет оттуда, став гораздо счастливее.

Мы продолжили нашу прогулку, и американец спросил, что произвело на меня в соборе Святого Петра самое сильное впечатление. Я ответил, что не его размеры, а его целостность, непрерывность. В мире больше нет ничего подобного. Семя веры и любви, брошенное на склоне этого холма в языческом Риме, выросло в святыню, и размеры собора, в котором ты просто теряешься: куда смотреть и чего искать, несколько сбивают с толку, отвлекают от назначения этой святыни. Собор развился в нечто превзошедшее все ожидания его основателей. Здесь не только усыпальница святого Петра; это также место, где находится приписываемый ему трон. Он заперт недалеко от позолоченной трибуны Бернини в западном конце церкви. Здесь хранятся также четыре величайших реликвии: плат Вероники, голова святого Андрея, большой фрагмент Креста Христова и Святое Копье.

Мой приятель ушел, а я отправился посмотреть на прекрасную «Пьету» Микеланджело. Он изваял ее, когда ему было двадцать четыре. В нескольких шагах — балдахин над гробницей святого Петра, который он спроектировал в семьдесят два года и за чьим возведением наблюдал до самой своей смерти в девяносто. Здесь, в нескольких шагах друг от друга, — начало и конец жизни гения.

«Пьета» — единственное из великих творений Микеланджело, которое мастер подписал. Слова «Микеланджело Буонаротти, флорентиец, сделал» можно прочитать на кушаке Мадонны. Глядя на обессилевшее тело Спасителя, только что снятое с Креста и лежащее на коленях у матери, я подумал о Гефсиманском саде, о муках Христа, о бичевании, о Распятии, наконец. Создав эту фигуру, скульптор воплотил в мраморе последние страницы Евангелия. Лицо Мадонны, глядящей на мертвое тело Христа, выражает печаль, слишком глубокую для слез.

Мало кто замечает витые колонны на балконах пилона и женские скульптурные образы на опорах балдахина. Если, стоя под куполом, вы взглянете вверх на балконы, расположенные в поддерживающих купольный свод пилонах, то увидите в нишах витые белые колонны из чистейшего мрамора, похожие на старинные леденцы. Из бесчисленных предметов, представляющих здесь интерес с исторической точки зрения, они — самые интересные, так как восходят непосредственно к Константину. Шесть из этих колонн были присланы императором, говорят, из Греции, когда строился старый собор Святого Петра, чтобы они поддерживали купол над гробницей. Возможно, это были первые витые колонны такого рода, и, как писал профессор Уорд Перкинс, «поставленные так, как они были поставлены, они должны были привлекать внимание и вызывать восхищение у всякого, кто входил в собор Святого Петра. В Средние века их неоднократно копировали». Отголоски есть и в Лондоне — витые колонны вокруг гробницы Эдуарда Исповедника в Вестминстерском аббатстве.

Еще шесть таких же колонн прибыли во времена Григория Великого, который переделал усыпальницу святого Петра и использовал их вместе с первоначальными шестью колоннами, чтобы создать перед гробницей подобие экрана. Когда старую церковь снесли, драгоценные колонны удалось спасти (нет лишь одной из двенадцати), а Бернини скопировал их в бронзе так, что его гигантский балдахин с витыми колоннами — впечатляющая версия изначально существовавшего.[109]

Самое фантастическое украшение в соборе Святого Петра было в какой-то момент помещено Бернини на цоколи четырех колонн. Есть история о том, как племянница Урбана VIII обещала принести храму дар, в случае если благополучно разрешится от бремени. У цоколей четыре стороны, и на девяти, по числу месяцев беременности, сторонах — изображение женского лица, а на десятой — младенца.

Я с интересом узнал, что среди сорока трех человек, чьи имена указаны на плите в ризнице, в том числе тридцати пяти святых, — должны быть пять женщин. Одна из них, Матильда Тосканская, умершая в 1115 году, оставила свое имущество Церкви, и положила начало светской власти Святого Престола. Было три ссыльных королевы: Шарлотта Кипрская, которая в 1461 году, одинокая и беспомощная, прибыла в Рим, будучи свергнута с престола незаконным братом и ограблена пиратами в пути; Кристина Шведская, дочь Густава Адольфа, которая отреклась в 1654 году и стала римской католичкой; и Клементина Собеская, жена Старшего Претендента и мать Красавца принца Чарли. Пятая из женщин — Агнесса Колонна, жена Онорато Каэтани, героя битвы при Лепанто и губернатора Рима во время правления Григория XIII. Была и шестая: язвительная Мария Луиза Испанская, та, что позировала Гойе, беженка от Наполеона, чьи останки позже были перенесены в склеп в Эскориале.

После утра, проведенного в Ватиканских галереях, из самых холодных в Европе, ничто мне не было так приятно, как поискать один из многочисленных недорогих ресторанчиков, которые лепятся к границе Ватиканского государства. Один мне особенно понравился. За тесноватой столовой имелся дворик, увитый густым виноградом, в тени которого были расставлены деревянные столы и стулья.

Мой крупный недостаток как путешественника по Италии — это то, что я равнодушен к спагетти, и не люблю фетуччини, и не могу заставить себя есть это знаменитое блюдо, даже если его подают с золотой ложкой и с песнями и танцами, как делают в одном из римских ресторанов. Итальянцы удивительно любят pasta, и я частенько задумывался, неужели это пристрастие передалось им через века от питавшегося пшеницей римского населения; ведь, несмотря на существование Лукулла и ему подобных, обыкновенный древний римлянин был практически вегетарианцем, и его привычной едой были зерновые. Тацит упоминает о солдатах, которые «за неимением злаков и овощей, вынуждены были перейти на животную пищу, и потому ощущали страшную слабость»; а Цезарь не раз восхищался своими легионерами, которым приходилось переходить на мясной рацион, когда нельзя было достать пшеницы. Древние римляне также питали недоверие к маслу. Оно считалось варварской пищей и, когда прокисало, использовалось некоторыми варварскими народами, такими как бургундцы, в качестве смазки для волос, так что не случайно по сей день в римском ресторане о масле приходится просить особо. Его никогда по умолчанию не ставят на стол, как это делается в других странах.

Мне всегда было очень интересно наблюдать за итальянцем, сидящим перед полным блюдом спагетти. Это увлекательнейший спектакль. Как он наклоняется над спагетти, подцепляет их вилкой, накручивает их на вилку перед тем, как отправить в рот и откусить оставшуюся «за бортом» бахрому, — все это приводит менее опытных едоков в священный ужас. Неудивительно, что вилка считается изобретением итальянцев!

В Риме тем не менее есть что попробовать. Лично я люблю fichi con prosciutto, восхитительное блюдо из свежих зеленых фиг и пармской ветчины — причудливое, но прекрасное сочетание. Еще одно блюдо, которым я наслаждался, — saltimbocca alia Romana — ломтик ветчины со свежим листиком шалфея, а сверху — ломтик телятины того же размера, и все это скручивается, протыкается зубочисткой, а потом жарится в масле. И ничего не может быть лучше, чем фрукты в Риме и зеленые салаты и овощи римской кухни: красные и зеленые сладкие перцы — ререгoni alia provinciate, хрустящие артишоки, жаренные в масле — carciofi alia Giudeax.[110]

В том самом маленьком ресторанчике я впервые увидел gineproni, и это блюдо так меня возмутило, что я отправился в ресторан напротив. Gineproni — это дрозды, которых продают дюжинами. Их маленькие тушки истерзаны, перья запачканы кровью. Птичек откармливают ягодами можжевельника, и я слышал, что от этого их мясо приобретает привкус джина. Они считаются большим деликатесом и являют собой зрелище такое же плачевное, как на Кипре beccaficos — соленые славки, откормленные фигами. Связки тушек дроздов и других мелких птичек, висящие на уличных рынках, объясняют отсутствие птичьего пения в Италии.

В это время года, в конце лета, в магазинах и холодильниках ресторанов полно грибов самых разных видов, размеров и окраски. Итальянское название грибов — funghi — само по себе вызывает некоторую тревогу: добавочное «h» сообщает слову какой-то зловещий оттенок. Некоторые из этих монстров, зеленые в крапинку или разгневанно-красные, легкомысленно поглощаются клиентами ресторанов, и хотя у меня нет особых предубеждений насчет пищи, я бы никогда не отважился заказать их. Для меня их внешний вид является неопровержимым доказательством правоты Светония, который утверждал, что Клавдия отравили грибами.

Мой любимый ресторанчик очень удобно расположен. Прямо за углом — желто-коричневые колоннады, два фонтана и собор Святого Петра. Мне это казалось удивительным везением — иметь возможность посидеть на стуле и выпить бокал вина в непосредственной близости от такого удивительного строения, как этот собор. Усталость от посещения галерей Ватикана и библиотеки легко снимается графинчиком фраскати, тарелкой супа с овощами и сыром горгонзола.

Вечером мой ресторанчик меняет лицо. Люди, которые здесь обедают, не похожи на тех, кто приходит сюда на ланч. Американки, потерявшей сумочку, приезжего священника, туристов, бормочущих по-французски, по-немецки или по-английски, вечером здесь уже не встретишь. И настойчивого молодого человека с камеями тоже. Этот юноша обычно являлся в середине ланча, быстро оценивал ситуацию и легкой вежливой тенью приближался к любому, кто сидел с девушкой. Глядя даме в глаза, торговец открывал обитый кожей ящичек, полный камей. Он быстро соображал, удастся ему здесь что-нибудь продать или нет, и если девушка не проявляла интереса к его товару, быстро переходил к другому столику. Я с удивлением наблюдал, как много ему удавалось продать. Очень забавно было смотреть на то, как он работал с клиентами. Англичанин или американец после неуверенной попытки поторговаться обычно платил запрошенную цену, безусловно, из опасения показаться своей даме прижимистым, но итальянцы свободны от подобных предрассудков. Увалень-итальянец, чья подруга умирала от желания приобрести камею, сражался с продавцом за каждую лиру. Он пожимал плечами, отворачивался, демонстрировал презрение, ругал камею, катал ее по столу среди хлебных крошек, как будто это был мусор, и уже становилось жалко продавца, хотя, вообще-то, он получал удовольствие от этой игры. Он вел себя как опытный фехтовальщик, который встретил достойного соперника и не может не чувствовать к нему глубокого уважения, несмотря на то что тот очень его теснит. В темных глазах продавца смирение перед тем, кто его победил. Наконец с душераздирающим криком: «Вы меня разорите!» торговец расставался с камеей, полагаю, в накладе не оставшись. По крайней мере, сразу же после заключения сделки он снова расплывался в улыбке и отправлялся к следующей жертве, с которой придерживался той же тактики.

Вечером человека с камеями сменял человек с гитарой. Это был худой, прожженного вида парень, не имевший привычки бриться каждый день, с тяжелыми, набрякшими веками. Агентство по набору актеров, не колеблясь, взяло бы его на роли «гангстера-иностранца», но этому типу внешности несколько столетий, а банды подобных субъектов терроризировали Рим еще во времена Борджиа.

Он прогуливался под навесом из дикого винограда, обводя собравшихся тяжелым взглядом. Ресторан был полон местных жителей с семьями и других персонажей, в большинстве своем ему знакомых. Семейства, с чинно повязанными салфетками, склонялись над своими тарелками спагетти, друзья распивали бутылочку vino bianco, а странные персонажи, возможно, проживавшие поблизости и работавшие в Ватикане, неторопливо ели.

Наметив себе кого-нибудь, музыкант несколько секунд перебирал гитарные струны, прежде чем запеть. Особой скромностью он не отличался, и некоторые из его песен были неприличны, а иные носили явно оскорбительный характер. Во всяком случае, я однажды видел одного толстого римлянина вне себя от гнева, хотя его друзья были в восторге. Обычно певца встречали восторженным ревом.

Среди всех этих «темных лошадок» отмечу одного посетителя, который приходил сюда так же часто, как и я. Это был крупный и жизнерадостный человек. Он выделялся среди итальянцев своими светлыми волосами и усами, а также тем, что пиво предпочитал вину. Выяснилось, что он старший сержант швейцарской гвардии.

Другой завсегдатай, с которым мы время от времени распивали графинчик вина, был человек, ответственный за очистку и поддержание фонтанов на площади. Он рассказал мне, что фонтан, который находится справа, если стоять лицом к собору Святого Петра, на шестьдесят лет старше, чем другой. Сквозь падающую воду можно рассмотреть герб Боргезе, Павла V, — орел в короне на спине дракона, в то время как левый фонтан украшен гербом Альтиери, Климента X, — перевернутой пирамидой из шести звезд. Должно быть, площадь выглядела странно с одним фонтаном, и Климент X, который все время чувствовал, что чего-то не хватает, вероятно, решил нанести завершающий и восстанавливающий симметрию штрих. Я сказал своему приятелю, что более поздний фонтан кажется как раз старше, чем более ранний, и он объяснил мне, что его обдувает северный ветер, tramontana, и холодный воздух очень повлиял на камень. А его сосед больше защищен от ветра. Еще он поведал мне, что вода, извергаемая фонтанами, здесь, на площади Святого Петра, — из озера Браччано, что в сорока милях от Рима. Она поступает на Яникул и, оросив Ватиканские сады, вырывается на свободу в разнообразнейших фонтанах и после своего триумфального выхода на поверхность впадает в Тибр.

— У вас есть трудности с фонтанами? — спросил я.

— О да! — ответил он. — Угри!

Огромное количество угрей, сказал он, обитает в озере Браччано, и в определенный период года миллионы мальков несутся по трубам в Рим и потом засоряют фонтаны. В его обязанности входит очищать от них трубы. Туристы бывают так разочарованы, когда струя вдруг дрогнет и фонтан перестанет быть. Без фонтанов площадь кажется какой-то незавершенной, безжизненной.

Старший сержант швейцарской гвардии, жизнерадостный и приветливый человек, хорошо знал историю своего рода войск. Оказалось, что сейчас считается, что Рафаэль, а не Микеланджело нарисовал эскизы этой формы с разрезами, хотя ни тот ни другой не изобретали ее. Мода на разрезы и одежду «пузырями» распространилась по всей Европе, когда швейцарцы разбили герцога Бургундского в 1476 году. После сражения ландскнехты изорвали на лоскутья шелковые палатки и латали свои изодранные камзолы и чулки. Они возвращались домой с одной ногой желтой, другой — зеленой, полмундира было белым, полмундира — голубым. Сначала люди смеялись над этими лохмотьями, а потом такой стиль начал распространяться среди аристократии, пока любой предмет туалета не стали разрезать, чтобы в прорезях красовалась полоска яркого и насыщенного цвета. Возможно, Юлий II попросил Микеланджело или Рафаэля смоделировать знаменитую красно-желто-голубую форму как раз для того, чтобы сделать швейцарских наемников менее разноцветными.

Швейцарской гвардии только один раз представился случай умереть за папу: во время разграбления Рима Бурбоном в 1527 году, когда все, кроме двенадцати человек, полегли на площади, у собора Святого Петра, храбро защищая Ватикан от явно превосходящего в численности противника.

Полная численность швейцарской гвардии — сто двадцать человек, и они набирались из четырех католических кантонов Швейцарии: Унтервальдена, Люцерна, Ури и Швица. Рекруты должны были быть неженатыми, от восемнадцати до двадцати пяти лет, ростом по крайней мере пяти футов одиннадцати дюймов и, разумеется, католиками. До поступления в гвардию рекрут должен был пройти хотя бы предварительное обучение в швейцарской армии. Полковник, подполковник, майор, капитан и два лейтенанта гвардии — все они должны были быть офицерами швейцарской армии.

Мой новый знакомый также сказал мне, что швейцарцы получают пенсию после десятилетней службы, и она выплачивается в швейцарских франках. Большое значение придается муштре, и первое, чему новобранец обязан научиться, это правильно держать восьмифутовую алебарду и, приветствуя папу, грациозно опускаться на правое колено, держа алебарду в правой руке строго перпендикулярно полу. Я спросил у сержанта, передается ли по наследству обычай служить в швейцарской гвардии, и он ответил, что да. Мало кто из гвардейцев, сказал он мне, учит итальянский, они обычно живут своей собственной маленькой колонией. Когда гвардейцы не на службе, они надевают простую одежду и бродят по Риму, неотличимые от туристов, и, более того, эти люди, которых фотографируют чаще, чем кого-либо, иногда тоже берут с собой фотоаппараты!

Однажды вечером в ресторанчике поднялся небольшой переполох, когда курица, сидевшая в зарослях вьющегося винограда, не удержала равновесия и свалилась в чью-то тарелку спагетти. Последовала увлекательная погоня, птицу поймали, полагаю, для того, чтобы на следующий день подать в виде polio in padella.[111] Никакой закон не запрещает держать кур в нескольких ярдах от собора Святого Петра или, если такие законы и существуют, их никто не соблюдает. Это очень характерно для Рима, который так быстро вырос, но в котором осталось много укромных сельских уголков. Мне показался знаменательным тот факт, что преемников святого Петра иногда по утрам будит крик петуха.

Из всех уголков Рима ни один не может значить для англичанина больше, чем госпиталь Святого Духа рядом с собором Святого Петра. Это огромное здание эпохи Возрождения на западном берегу Тибра, между мостом Виктора Эммануила и Понте ди Ферро. Ворота перед крыльцом со сводчатой галереей в летний день часто бывают открыты, и, заглянув внутрь, вы видите палату с рядами белых кроватей и полом, находящимся на уровне тротуара улицы. На стене, выходящей на Тибр, написано название улицы — Lungotevere in Sassia. Слово «Сассия» — это испорченное Саксия, пришедшее из VIII века, когда благочестивые англосаксонские короли основали приют, который разросся в первую в Риме английскую колонию.

Она была известна как Schola Anglorum или Burgus Saxonut; и слово «burgus», которое происходит от саксонского «burh», все еще сохраняется в этом районе в итальянской форме «borgo». Практически каждая улица, ведущая от замка Святого Ангела к Ватикану, это borgo. Есть Борго Пио, Борго Сан-Анджело, Борго Санто-Спирито, Борго Витторио, Борго Анджелико и другие. Но как только вы выходите за пределы этой небольшой области, улицы опять становятся итальянскими via. Borgo — это память о тех днях, когда область вокруг бывшего собора Святого Петра представляла собой собрание тевтонских поселений, устроенных здесь новообращенными бывшими варварами.

Первым из этих «Peterboroughs» было английское поселение. Оно находилось на месте госпиталя Святого Духа и доходило почти до самых ступеней собора Святого Петра, и там, век за веком, жили англосаксы: священнослужители, паломники, короли и королевы, пересекавшие Европу, чтобы принести свои дары и прочесть молитвы у гробницы святого Петра. Schola, или гильдия, или братство саксов не раз брало в руки оружие, чтобы защитить храм. Когда в 846 году здесь высадились сарацины; единственными, у кого хватило смелости принять бой, были жители Борго — британцы, франки, фризы. К несчастью, их храбрость не помогла им: Борго был сожжен, собор Святого Петра разграблен, и говорят, зрелище пылающих развалин свело в могилу папу Сергия II.

Проследовав вдоль длинной стены больницы к Борго Санто-Спирито, а она тянется почти до самой площади, я заметил странный стол-вертушку, какие все еще встречаются в женских монастырях. Сейчас она не используется и закрыта ажурной решеткой. Это память о том времени, когда после неоднократного разграбления и многочисленных пожаров по распоряжению Иннокентия III в 1204 году Schola Saxonum превратилась в детский приют. Теперешнее здание было построено Сикстом IV в XV веке, оно все еще функционирует как детский приют, и до недавнего времени туда принимали trovatelli.[112] На турникете в стене была люлька, куда клали младенцев. Тот, кто собирался подкинуть ребенка, звонил в колокольчик и скрывался незамеченным. Потом кто-нибудь изнутри поворачивал вертушку и вынимал из люльки младенца. Огастес Хэйр в 1887 году, когда здесь принимали подкидышей, писал, что рядом с турникетом была еще одна решетка. Казалось бы, совершенно бесполезная. Но он объясняет, что через это «окно» те, кто хотел усыновить ребенка, подглядывали — «они могли посмотреть сквозь вторую решетку и увидеть, симпатичный ли ребенок, и если нет, то просто уйти».

Эти улицы хранят память о живших здесь англосаксах. То призраки давних времен, возможно, самая малоизвестная страница нашей истории. Время будто заволокло туманом, который лишь изредка на пятьдесят лет разгоняет ветер, чтобы показалось поле битвы, голодающие, покинутый жителями Рим, свинопасы, разводящие костры на мозаичном полу… А потом туман сгущается еще на полстолетия и снова рассеивается, и освещенные ярким солнцем бенедиктинские монахи с Целия проповедуют под дубами бородатым королям и их королевам с распущенными волосами. Ни один период нашей истории не дышит такой утренней свежестью. Епископ Аайтфут, обозревая историю своей епархии, сказал, что ее начало, неразрывно связанное с саксами, сияет как «золотой век святости, которой Англия больше никогда не увидит», что это самый привлекательный, самый выдающийся по своей духовности период его Церкви. Это был век святых и ученых, и кельтский ветер гулял в монастырских стенах, скоро поднявшихся в лесах и на берегах рек, и это были первые форпосты новой Римской империи.

Альдгельм, играющий на своей арфе на мосту в Малмсберри в базарный день подобно Орфею и ведущий крестьян к мессе, прежде чем они начнут торговать; Беда, почти слепой, проповедовавший в пустой церкви, где, когда он закончил, невидимый хор ангелов отозвался: «Amen»; Кэдмон Уитбийский, подобный утренней звезде, поющий среди жующих жвачку коров в хлеву; монахиня Леоба, которой случалось засыпать, когда послушницы читали Евангелие, но, даже спящая, она исправляла всякую оговорку или ошибку; посольство, прибывающее в Рим с приношением на могилу святого Григория в благодарность за то, что он открыл им Христа, — все это бессмертные картины волшебной Англии, и все они, увы, поблекли еще до норманнского завоевания — из-за праздности, лени, распущенности, неправильного образа жизни. Этот прекрасный период был самым поэтичным в истории Англии, и, может быть, ни один из современных писателей не выразил этого ощущения лучше, чем Честертон в его «Балладе о Белой лошади»:

Так странно стоять на римской улице и знать, что под тобой, десятью, двадцатью, тридцатью футами ниже, есть поверхность, по которой ступали сандалии саксов, и где-нибудь в темноте склепа может лежать какая-нибудь серебряная фибула, сломанная чаша, к которой прикасались губы сакса, или пенни, привезенный в Рим из Уэссекса, Мерсии или Нортумбрии много веков назад.

Почему-то не удивляет, что вожди бриттов, такие как Карактак, любовались великолепием Рима в век Империи. Но странно думать, что глаза христиан-саксов видели Рим в те времена, когда на улицах стояли бронзовые статуи, а дворцы цезарей были еще обитаемы. Это был тот Рим, который увидел Бенедикт Бископ, когда покинул Нортумбрию молодым человеком в 653 году и через Галлию Меровингов во времена rois fainéants[114] добрался до гробницы святого Петра. Он был первым зарегистрированным приезжим из Англии, но, возможно, были и другие, которые просто не оставили следов. Скоро к нему в Риме присоединился другой паломник, которому тоже было суждено вписать свое имя в историю севера Англии золотыми буквами. Это был святой Уилфрид, надменный тан, сделавшийся монахом. Глазам этих двух молодых людей из Англии предстало удивительное зрелище. Они увидели Пантеон, в то время крытый золоченой черепицей, которую еще не успел украсть Констант II.[115] Они увидели собор Святого Петра, сверкающий бронзовой черепицей с храма Венеры, которую Гераклий подарил папе Гонорию I всего лишь за двадцать четыре года до этого. Они увидели более трехсот бронзовых статуй, все еще стоявших на заросших травой улицах и форумах. Через десять лет статуи будут сброшены с постаментов Константом II и увезены в Сиракузы. И когда эти саксы поднялись на Палатин, а, должно быть, они сделали это, то увидели императорские дворцы, которые все еще стояли, хотя в них уже никто не жил. Время от времени византийский экзарх приезжал в Рим из Равенны и останавливался в императорском дворце. Гераклий тоже останавливался там, когда приезжал в Рим в 629 году. И Констант II, последний византийский император, который посетил Рим, жил там в 663 году. И как интересно думать о том, что Бенедикт и Уилфрид могли встречать людей, которые разговаривали с Григорием Великим, умершим всего лишь за сорок девять лет до их приезда в Рим! Эти двое приехали в Рим, когда он еще только пытался оправиться от Готских войн, и продолжали посещать этот город до самой своей старости: Бенедикт — чтобы пополнять свою коллекцию книг, облачений и икон для монастырей в Вермуте и Ярроу, а Уилфрид — чтобы изложить свои сомнения и тревоги папе. По мере того как они открывали для себя этот печальный, разрушенный город, казавшийся им, впрочем, мощным и славным, этот город, где собор Святого Петра сиял мозаикой и сверкал золотыми светильниками, они, должно быть, встречались со своими соотечественниками, и первые деревянные дома поселения саксов, возможно, уже окружали базилику.

На наших практичных предков большое впечатление производила должность святого Петра, которую они понимали буквально: он был привратником в раю. Им казалось благоразумным поддерживать хорошие отношения со святым, которому были доверены ключи. «Если Петр — привратник, — говорил король Освиу из Нортумбрии, — то я во всем намерен слушаться его, исполнять все его приказы. Иначе, когда я подойду к вратам Небесного Царства, кто же мне их откроет?» Естественно, церковь, посвященная привратнику рая, быстро распространила свое влияние по всей Англии. В Лондоне, или, вернее, в Вестминстере, имелся свой собственный собор Святого Петра, который был освящен самим апостолом. История такова: однажды воскресным вечером, забросив в Темзу сети для ловли лосося, Эдрик, рыбак, услышал, как его окликнули с Ламбетского берега. Он увидел незнакомца, судя по голосу и одежде, иностранца. Тот попросил переправить его к новой церкви, которую вот-вот должен был освятить Меллит, епископ Лондонский. Не успел незнакомец ступить на берег острова Торни и войти в церковь, как потрясенный Эдрик увидел, что храм сияет, то и дело загораясь нездешним светом, и ангелы с зажженными свечами в руках то спускаются, то вновь поднимаются ввысь. Вернувшись к лодке рыбака, незнакомец попросил поесть. Эдрик с грустью признался, что нынче улова не было и ему нечего предложить. Незнакомец, тоже оказавшийся рыбаком, сочувственно кивнул. Он сказал, что он — святой Петр и пришел освятить посвященный ему храм. Он велел Эдрику забросить свои сети снова и обещал ему хороший улов при одном условии — что он никогда больше не будет рыбачить в воскресенье!

Многие саксы, услыхав этот чудесный рассказ, отказались от путешествия в Рим. Зачем подвергать себя опасностям и тяготам столь долгого пути через Галлию и Альпы, чтобы помолиться на могиле апостола, когда на берегу Темзы стоит церковь, освященная самим Петром? Возможно, визит святого Петра в Лондон и был попыткой приостановить паломничество в Рим, которое достигло такого масштаба, что приводило в ужас священнослужителей того времени. Святой Бонифаций в письме Катберту Кентерберийскому в 743 году замечал, что далеко не все паломники чисты сердцем и помыслами и что путешествие в Рим часто таит в себе угрозу женской добродетели. «Немного найдется городов в Ломбардии, Франции и Галлии, — писал он, — в которых нет англичанок — распутниц или проституток, а это позор для всей Церкви».

Ничто, однако, не могло удержать саксов от паломничества. Кроме того, у монархов вошло в привычку после отречения уезжать в Рим и доживать там. Они хотели быть похороненными рядом с собором Святого Петра, чтобы в Судный день недалеко было бежать. Первым, кто поступил так, был Кэдвалла из Уэссекса. Он приехал в Рим в 694 году и был крещен папой Сергием I, при крещении получил имя Петр. Но через несколько дней, все еще будучи in albis, то есть в белых крестильных одеждах, которые носили неделю после крещения, он заболел и умер, и был похоронен в галерее пап. Оффа из Эссекса и Кенред из Мерсии прибыли вместе в 709 году, их примеру через шестнадцать лет последовали Ине из Уэссекса и его жена, Этельберга. Она, судя по всему, была женщиной с сильным характером и умела настоять на своем. Говорят, для того чтобы убедить своего супруга в тщете мирской роскоши, она однажды велела принести в графские покои отбросы и мусор, а в постель положить свинью с поросятами. Некоторые считают, что именно Ине и Этельберга могли быть основателями Schola Saxonum или, возможно, они перестроили и расширили ее.

До Карла Великого путешественники из Англии в Рим шли и ехали через Францию, где, в отличие от Англии, муниципальная структура римского мира все еще оставалась нетронутой. Англичане и англичанки с острова, где римские города стояли разрушенные в полном запустении, должно быть, очень удивлялись, увидев красные черепичные крыши городов Галлии, процветающие при своих епископах. Путешественники оставляли беглые, по-деловому краткие путевые записки, но чего бы только мы теперь не дали за подробное описание встреченных на дорогах людей, монастырей, еды, ночных разговоров у костра в монастыре или на xenodochium, то есть на постоялом дворе. Увы, об этом первые паломники не сообщают нам ничего.

Другие нации поспешили перенять опыт Schola Saxonum. Не только в Англии мечтали быть похороненными поближе к святому Петру. Появилась Schola лангобардов, основанная королевой Ансой около 770 года, и кое-что от нее сохранилось до XVII века, когда она была стерта с лица земли, чтобы уступить место колоннаде Бернини. Затем Schola Francorum, основанная Карлом Великим около 797 года, и она, как это ни удивительно, все еще существует в галерее Колоколов, у входа в Ватикан. Внутри здания есть изображение Карла Великого и надпись, свидетельствующая о том, что он был ее основателем. Сейчас здесь Тевтонский колледж, и мне показалось, что немецким священникам и учащимся не очень хочется признавать, что их учебное заведение настолько моложе англосаксонского Борго, бывшего неподалеку на месте госпиталя Святого Духа!

Из всех саксов, посетивших Рим, самым интересным был Альфред Великий, которого прислали сюда в пятилетнем возрасте в 853 году. Папа Лев IV сделал этого ребенка центром церемонии, которая, пожалуй, уместнее была бы в детской, чем в соборе Святого Петра. Мальчика торжественно опоясали мечом и нарядили в тунику римского консула. Он, безусловно, стал самым молодым консулом в истории! Никто не знает, почему ребенку оказали такую честь; возможно, чтобы сделать приятное его благочестивому отцу и графству Уэссекс. Не успел Альфред вернуться в Англию, как его набожный отец, Этельвульф, расстроенный набегами викингов, решил посетить Рим, возможно, чтобы спросить святого Петра, правда ли, что, как говорили в Англии, «Бог и святые уснули». Итак, Альфред, уже семилетний, снова отправился с отцом и его приближенными, а также с целым сундуком подарков, к святому Петру. Интересная подробность, много говорящая о ресурсах тогдашней Англии: среди даров Этельвульфа были корона из чистого золота весом в четыре фунта, две золотых вазы, меч в золотых ножнах, две золотых статуи, позолоченный серебряный подсвечник, возможно, назначенный заменить собою светильники Константина, украденные сарацинами за девять лет до того. Альфред и его отец, наверно, много слышали рассказов о том, как саксы бились с сарацинами и как горел Борго. Известно, что Этельвульф отреставрировал и частично перестроил квартал саксов и либо подтвердил налог, взимавшихся с английских жилых домов, чтобы содержать английскую колонию в Риме, либо сам установил налог, который стал известен как «пенс в пользу святого Петра».

Вот так стоишь в этом городе призраков и пытаешься представить себе кучку домиков с соломенными крышами, когда-то служивших жилищами нашим соотечественникам. Сначала колонию поддерживали ежегодные отчисления из Англии. В те времена, когда вера и набожность еще не прокисли, радостно было думать, что каждый английский дом помогает зажигать свечи вокруг гробницы святого Петра. Но потом добровольные пожертвования превратились в налог. И когда в 1534 году Генрих VIII отменил его, возгласов протеста не последовало. Одна из тайн археологии Рима: в город за восемьсот лет была завезена масса английского серебра, а монет нашли очень мало. Казну налога в пользу святого Петра обнаружили в прошлом веке, к всеобщему удивлению, в Доме весталок, и эти монеты сейчас экспонируются в Национальном музее Рима, в термах Диоклетиана. Некоторые считают, что малое количество английских монет объясняется тем, что годовой взнос весь шел на переплавку и отправлялся в папскую казну в виде слитков.

Это всего лишь немногое из того, что можно вспомнить об английской колонии у госпиталя Святого Духа, и я уверен, что английские туристы, которые редко туда заходят, будут так же очарованы этим уголком, как был очарован я. Позже, в 1026 году, сюда из Британии приехал Канут, а в 1050 году — Макбет. Они раздавали деньги бедным, возможно, пытаясь таким образом искупить свою вину за убийство Дункана.

Еще раньше, чем первые английские паломники появились в Риме, Гильда написал свою красивейшую поэму. Это было около 600 года, и это были первые «путевые заметки», оставленные британцем. В них — дух времени, и своего, и времени вообще.

Однажды утром я имел удовольствие беседовать о госпитале с синьором Пьетро де Анджелисом, автором многих книг об этом здании и его долгой истории. Он открыл сейф и показал мне несколько покрытых ржавчиной монет, в слишком плохом состоянии, чтобы можно было их идентифицировать. Это все, что сохранилось, благодаря чему можно теперь ощутить долгую связь Англии с этой частью Рима. Беря в руку монету, он словно дотрагивался до каждого приезжавшего сюда англичанина. Как это все-таки странно — услышать от кого-нибудь: «Альфред Великий»!

В Риме в Средние века и эпоху Возрождения часто бросали детей, обычно их просто оставляли на берегах Тибра в тростнике, как Моисея. Здесь их обнаруживали рыбаки, младенцы даже часто попадали в их сети. Вертушка в стене больницы освободила Тибр от подкидышей.

«Была набрана целая армия кормилиц, которая подчинялась специальному чиновнику. Он так и назывался: начальник над кормилицами, — рассказывал синьор де Анджелис. — Флейтист оповещал их своей игрой о времени кормления, — возможно, первый известный в истории пример использования музыкальной терапии. Должно быть, это было впечатляющее зрелище!»

Зал, где заседал совет попечителей, украшен множеством фресок. Вот папа Иннокентий III, сидя на своем троне, в тиаре, в ужасе воздевает руки, когда паж протягивает ему голого младенца, держа его за ножку. Вот рыбак с Тибра, опирающийся на весло и держащий сеть, в которой два голых младенца. Еще одна картина: папа спит в постели (тоже в тиаре), ангел влетает под полог, которым накрыта большая кровать, и велит ему основать приют для брошенных детей. Вот папа сидит верхом на белом муле и вместе с кардиналами наблюдает за строительством больницы.

Мы перешли в следующую комнату. Это была одна из красивейших библиотек начала XVIII века, какие я только видел. Стены, от пола до потолка, заняты стеллажами с книгами, в основном XVI и XVII веков, в переплетах из телячьей и свиной кожи. Библиотека принадлежала выдающемуся анатому Джованни Аанчизи, автору классического труда о строении сердца. Среди сокровищ больницы — Liber Fraternitatis, в которой более тысячи автографов пап, королей, королев, кардиналов и других людей, которые когда-либо интересовались этим заведением. Два самых интересных английских автографа принадлежат Генриху VII и Джону Колету, основателю лондонской Сент-Полз-Скул.

Секретарь открыл забавную маленькую дверцу в алькове. Мы вошли в келью, в которой имелось окно. Синьор ди Анджелис открыл его и предложил мне выглянуть. К моему удивлению, мне показалось, что я смотрю вниз с крыши собора и мне видна вся длинная палата, часть которой прохожие могут иногда увидеть с дороги, если ворота окажутся открыты. Прошло пять веков, а это помещение до сих пор используется. Орган, установленный в 1546 году, все еще здесь, и на нем можно играть. Я представил себе сестер, суетящихся у многочисленных кроватей — их сто в женской палате, и столько же — в мужской.

— Окно велел прорубить монсеньор Виргилио Спада в 1633 году, когда он был магистром госпиталя, — сказал синьор де Анджелис. — Таким способом он держал под контролем персонал! Он спал в этой комнате и, если слышал ночью зов кого-нибудь из больных на помощь, выглядывал в окно убедиться, что к страдальцу быстро подошли. Так как сестры и врачи не знали, когда он смотрит, а когда нет — а у него была репутация очень внимательного наблюдателя, — им казалось, что глаза магистра постоянно следят за ними!

Подобный рассказ — бальзам на душу после ужасающих свидетельств черствости медиков в прошлые века.

По крайней мере два столетия всякий, кто приезжал в Рим, любовался закатом с холма Пинчьо, но очень мало кто когда-нибудь видел восход с Яникула. Однажды утром, проснувшись раньше обычного, я спокойно вышел из монастыря и пошел вниз по холму к собору Святого Петра, где заря еще не победила свет фонарей. Стоит пожертвовать часом-другим сна, чтобы увидеть площадь Святого Петра безлюдной. Кажется, единственное, что здесь движется, это вода в фонтанах, и единственное, что звучит, — тоже вода.

Идти от колоннады до вершины холма недолго и приятно, и я наблюдал, как светлеет с каждой минутой. На одной стороне холма — собор Святого Петра, а на другой — Тибр и Рим. Фонари теперь напоминали искры, горящие в сером холоде. Среди цветов и деревьев было восхитительно прохладно. Подо мной лежал Рим — большое размытое безмолвное пятно, в котором я мог различить лишь памятник Виктору Эммануилу, да некоторые башни и купола. Оглянувшись, я увидел, что собор Святого Петра уже вполне различим. Он готов уловить первые лучи встающего солнца. Рим лежал в прекрасной, благословенной тишине. В сотнях гаражей без движения стояли машины и «весны». И пока водители Рима пребывали еще в горизонтальном положении, я смотрел вниз на город, благодарный за этот за этот покой.

Я стоял и смотрел, лицом к нечеткой, неразборчивой массе крыш и куполов, а света с каждой секундой становилось все больше, и здания, церкви, башни и купола выплывали из утренней серости, обретая индивидуальность по мере того, как их снова наполнял свет: эти красные, коричневые и желтые тона Рима. И вот на безоблачном небе засияло солнце. Это зрелище рождения нового римского утра было гораздо удивительнее, чем любой закат. Все крыши и купола Рима сверкали и вспыхивали, белый мрамор памятника Виктору Эммануилу искрился, как айсберг, и рядом с ним я видел колокольню Капитолия. Слева я различил купол Пантеона, деревья Пинчьо и садов Боргезе, башни Тринита деи Монти и за памятником Виктору Эммануилу — два купола и башню собора Санта Мария Маджоре. На западе я различал линию синих холмов, где лежала вилла Тиволи, утопая в своих виноградниках, и еще больше холмов было там, где озера Альбано и Неми, спокойные в безветрие, тоже ловили первые лучи солнца. Я перешел дорогу и, взглянув вниз в направлении собора Святого Петра, увидел сияющий в утреннем солнце крест над куполом, а длинная тень обелиска указывала на церковь.

В наивысшей точке Яникула, глядя вниз на Рим, Гарибальди сидит на своем великолепном бронзовом коне. У Гарибальди царственная осанка и лошадь, должно быть, из королевских конюшен. Немного ниже — Анита Гарибальди едет на диком мустанге, который вот-вот понесет. При этом Анита не просто едет, она еще и держит ребенка и в то же самое время стреляет из пистолета. Контраст между ее волнением и статуарным спокойствием ее супруга, находящегося всего в нескольких ярдах от нее, вызывает беспокойство. Вам начинает казаться, что если бы Гарибальди только знал, что происходит с его возлюбленной так близко от него, какая ей угрожает опасность, он бы немедленно спешился и бросился ей на помощь.

Здесь запечатлен тот момент в полной приключений жизни Аниты, когда ей пришлось с маленьким ребенком бежать от врагов, захвативших ее в плен, и с оружием в руках через лес выбираться на свободу. Бесстрашная Анита была прирожденной партизанкой, и случай привел ее в самую гущу кочевой жизни с погонями и засадами, которая ей так подходила. Ухаживания Гарибальди за будущей женой, вероятно, были одними из самых лаконичных в истории. Он впервые увидел ее, взглянув на бразильское побережье с палубы корабля. «Я хотел, чтобы кто-нибудь полюбил меня, и немедленно», — рассказывал он потом. С палубы своего парохода он «увидел хорошеньких девушек, занятых повседневными делами. Одна из них понравилась мне больше остальных. Мне оставалось только сойти на берег. И сделав это, я немедленно направился к дому, на который так долго смотрел». Он подошел к Аните и сказал: «Девушка, ты будешь моей», — и, удивительно, она согласилась.

Еще один интересный персонаж, на которого я с удивлением наткнулся в то утро, был Джон Уайтхед Пирд, «английский гарибальдиец», бородатый гигант из Фоуи в Корнуолле, помогавший объединять Италию. Хотя другие англичане сделали для объединения ничуть не меньше, чем он, этот огромный меткий стрелок поразил воображение итальянцев. Его рота была вооружена новым оружием, револьвер-винтовками, которые американский изобретатель Сэмюел Кольт послал Гарибальди на пробу. Но у них был один недостаток — они сильно обжигали стрелка. Самый забавный случай с Пирдом вышел, когда его ошибочно приняли за Гарибальди. Однажды он вошел со своими людьми в город, и его встретили там, как великого освободителя. Так как для Гарибальди было стратегически выгодно, чтобы считали, что он там находится, Пирд с неохотой подыграл ему. Но скоро ситуация вышла из-под контроля. В честь Пирда — Гарибальди пропели «Те Deum», город был празднично освещен, к нему начали посылать депутации, пришлось сделать смотр войскам — в общем, ошарашенный англичанин, согласившийся выдать себя за другого, попал в очень неловкое положение. Все разрешилось приездом самого героя.

Прогуливаясь по Яникулу, я еще раз посмотрел на Аниту Гарибальди на ее бешеном скакуне и подумал о том, сколько же все-таки бронзовых и мраморных лошадей в Риме. Самая важная из них — лошадь, несущая по Капитолию сквозь века Марка Аврелия. Бронза еще хранит следы позолоты, и есть легенда, согласно которой, как только позолота сойдет, челка лошади превратится в поющую птицу и при первых звуках ее пения настанет конец света! Есть еще две великолепные мраморные лошади, сопровождающие Кастора и Поллукса на вершине лестницы, ведущей к Капитолию, и, возможно, из тех же конюшен — вставшие на дыбы лошади под обелиском на Квиринале, о которых паломники в Средние века сложили столько историй. Есть великолепная позолоченная упряжка лошадей, которой управляет на памятнике Виктор Эммануил, а слева, как зайдете в собор Святого Петра, — прекрасная летящая лошадь, изваянная Бернини. На ней сидит Константин Великий.

Я спустился к моему маленькому кафе на Виа делла Кончиллационе. Хлеб, как обычно, еще не привезли. Официант салфеткой смахнул крошки со стола и сказал, что зато он будет теплый. Пока он поливал апельсиновые Деревья в кадках, приехал мальчик на велосипеде и привез хлеб. И какой-то турист, с риском для жизни выйдя на проезжую часть, сделал первый сегодня снимок собора Святого Петра.