Родишься только раз

А гладить не так-то просто

Я всегда сияла от радости, когда нас водили в театр.

— Мама, я иду в театр!

— А какое платье ты наденешь?

— Как какое? Конечно, красное!

Красное платье, красное, как маков цвет, с широкой юбкой в складку!

Я помчалась в комнату, взяла из шкафа свое любимое красное платье и поднесла к окну. Оно было порядком измято. Складки, которых было не меньше, чем в мехах гармошки, а может быть и больше, совсем разошлись: от утюжки не осталось и следа.

— Мамочка! — крикнула я жалобно и заискивающе. — Сделай милость, погладь мне платье!

Но она не вняла моим мольбам.

В то время, когда мы с мамой принесли к портнихе красный материал, красный, как полевой мак, я никуда не спешила. Мне очень хотелось платье в складку. И чтоб складок было как можно больше! Чтоб юбка растягивалась, как гармошка, когда я закручусь на месте.

Портниха взяла материал, зажала его в кулак, потом кулак разжала — материал смялся.

— А кто будет гладить складки? — спросила она.

— В самом деле, кто их будет гладить? — поддакнула мама.

— Я сама! — заявила я.

Что я тогда знала о складках? Мне и во сне не снилось, сколько придется провозиться с таким платьем, пока его выгладишь. Сейчас я это поняла как нельзя лучше.

В театре никого не ждут. Позвонят раз, другой, третий — и занавес взвивается.

Я взглянула на часы — скоро придут Драгица и Мина. Посмотрела на платье — складки как жеваные, попробуй отутюжить за каких-нибудь полчаса.

— И все-таки надо успеть! — сказала я себе и взялась за дело.

Я достала из кладовки обшитую полотном доску, надела на нее свое любимое платье с разошедшимися складками, потом взяла из шкатулки для шитья булавки и принялась укладывать складки. Каждую складку нужно было распрямить, заложить вновь, заколоть булавками и заметать белыми нитками.

Все это я проделывала довольно быстро, но работа шла черепашьим шагом. Чересчур много было этих складок.

— Мам, дай углей! — попросила я.

Углей дома не оказалось, и мне волей-неволей пришлось просить брата, чтоб сбегал на угол в магазин.

— Ладно, схожу, только не сейчас! — буркнул он.

— Сейчас!

— Чего это тебе приспичило? — ерепенился Кирилл. Ему-то некуда было спешить!

— Я иду в театр! Сегодня, вечером, сейчас!

— Надень другое платье, и вся недолга!

— Я пойду в красном, и аминь!

— Кирилл, ступай за углями, — вмешалась мама. — Пока вы переговариваетесь, ты бы уж давно сходил.

Кирилл получил деньги и пошел в лавку.

Но время бежало, как скаковая лошадь. Я начала волноваться и все чаще поглядывала на часы. Мама и та уже посматривала на стенку, где висели ходики.

Я все еще возилась со своим красным платьем, укрощая белыми нитками распустившиеся складки.

— Не знаю, Бранка, как ты управишься, — сказала мама, — поздно уже.

Но я и мысли не допускала, чтоб пойти в театр в другом платье. Однако на спектакль нельзя опаздывать.

Вот-вот придут Драгица и Мина. Время неумолимо бежало вперед, пришпоривая меня все сильнее и сильнее.

— Мам, ты разожгла плиту?

Мама молча затопила. Огонь разгорался, на этом жару должны были потом накалиться угли.

Вернулся брат и уже с порога заворчал:

— Получай свои угли! Всех поставила на ноги из-за какого-то дурацкого платья!

Он бросил угли на стол и хлопнул дверью. Я знала — он удрал, опасаясь, как бы его опять не запрягли. Я даже представляла себе примерный ход его мыслей: „Главное — вовремя смыться, не то налетишь на новую работку. Нет уж, сестрица, я тебе не мальчик на побегушках! Выкручивайся сама как знаешь!“

И мой милый брат был совершенно прав.

Мама положила угли на жар. Ну что за прелесть эта мама!

Покончив с шитьем, я умоляюще крикнула:

— Мама!

Без нее уже ничего не получалось.

— Что тебе?

— Погладь мне складки!

— А почему не хочешь сама?

— Мама, ведь ты же знаешь, одной мне не справиться. Ты будешь гладить, а я буду поворачивать платье.

— Ладно, уж так и быть!

— Мамочка, ты просто золото!

Мама подошла к гладильной доске, я занялась утюгом — положила в него жару, а сверху насыпала углей из пакета.

Работа только начиналась. Утюг должен быть горячим! И не просто горячим, а раскаленным!

Я взяла его в правую руку и что было силы замахала им, описывая большой полукруг. Угли разгорелись, дым и пепел вылетали из отверстий, плясали по кухне и садились на пол.

Мама намочила белую тряпку, положила ее на зашитые складки и взялась за утюг. Но он никак не хотел двигаться по мокрой тряпке. Значит, еще недостаточно разогрелся.

Тогда я устроила сквозняк — угли получат больше кислорода, сразу разгорятся, и утюг начнет гладить.

Я размахивала утюгом во все стороны.

Искры и пепел носились по кухне, вылетали в окно, попадали в коридор.

По коридору как раз проходила Першониха, гладильщица. Увидев летящие из нашей кухни искры, она вошла к нам и спросила:

— Ты спешишь, девчонка?

— Еще как! В театр! — выпалила я одним духом.

Першониха, занимавшаяся целыми днями глажкой, принесла два раскаленных утюга.

Под влажной тряпкой зашипело, пошел пар, и складки стали разглаживаться одна за другой.

Пришли Драгица и Мина.

— Полюбуйтесь-ка на эту цацу! — воскликнула Драгица. — Всем задала работу!

Я быстро надела свое любимое красное платье и завертелась на месте. Мина и Драгица вытаскивали из складок белые нитки.

Потом я обула туфли, причесалась без зеркала и опять закружилась. Складки надувались, словно паруса.

Мама почистила меня щеткой — платье, брови, щеки. Ох уж эта мама!

И мы втроем слетели по лестнице с таким шумом, словно спускалась рота солдат.

В театр мы пришли, когда давали второй звонок, а когда поднялись на галерку, где были стоячие места, звонили уже в третий раз.

Подняли занавес, и спектакль начался.

Я не помню, какую комедию играли.

Я не помню, кто ее написал.

Я не помню, кто ее поставил.

Я не помню, какие артисты тогда играли.

Я не помню имени суфлера.

Я не помню костюмера, который шил артистам костюмы.

Я не помню парикмахера, который их причесывал.

Помню только, что смеялись мы до слез.

Чему мы смеялись?

Из всей комедии запомнился мне лишь один эпизод.

На пустую сцену выходит молодая женщина в длинном, чуть не до пят, коричневом пальто. На плечах у нее лисья горжетка, на голове берет.

Стояла холодная осень. Листья на березах были точно золотые цехины. Вот подул ветер, и листья стали опадать.

Молодая женщина шла сначала по дороге, потом по мосту. Она вела на поводке собачку и все время смеялась. Смеялась, пока не ушла со сцены. Ее смех заразил зрителей, театр буквально сотрясался от смеха.

Так после домашней комедии я увидела в тот вечер настоящую театральную комедию. До самого дома мы все смеялись, смеялись над всем — над комедией и складками!