Родишься только раз

Поездом к отцу

Во время войны Антанта заключила союз с Италией, заплатив ей за это Приморьем, Горицей и Триестом вместе с Крапивой. Наша судьба была решена.

Папа не мог дождаться, когда мы приедем к нему в Марибор. Трудно ему было без жены, без дочурки и без сына Кирилла.

Он долго искал квартиру для своей молодой семьи. Будь у него побольше денег, он бы ее давно нашел, но вот дешевую квартиру найти было не так-то просто. А пока он написал маме, чтоб сходила к фотографу и снялась вместе с детьми — пусть у него будет хоть наша фотография. Мама тут же поехала с нами в Триест к фотографу. Так у нас появилась первая семейная фотография, фотография без отца, фотография, которую мы до сих пор храним как семейную реликвию.

Фотограф посадил маму в кресло. Она и сейчас сидит в нем, молодая и красивая. На ней отделанная кружевами кофта с широкими рукавами, собранными у запястья, и широкая юбка до пят. Талия тонкая, совсем осиная. Правая рука покоится на спинке плетеного кресла, левая — на коленях. Она горда собой и детьми — единственным своим достоянием.

Так маму посадил фотограф. По одну сторону стоит Кирилл, этакий сорванец в штанишках чуть ниже колен и с обручем, которого у него никогда не было. По другую руку стою я в длинном просторном платье с пышными рукавами. Сзади кулиса с изображенными на ней кустами и птицами.

Фотографию мама сразу же послала отцу в далекий Марибор.

Вскоре отец написал, что снял для нас квартиру. Правда, она недорогая, небольшая и скромная, но все же она ждет нас, и мы должны приехать. Ехать надо поездом. В такой-то день и час он встретит нас на вокзале.

Мама без конца повторяла: „Уезжаем к отцу!“

Мы покидали Крас с таким чувством, будто отправлялись в очень далекое путешествие.

От Краса до Марибора двести пятьдесят километров. Чтобы добраться до него на машине, нужно три часа, на вертолете — пятнадцать минут, на самолете — всего-навсего пять. Это теперь, а тогда…

Тогда мы ехали по знаменитой Южной железной дороге на старом, добром, скором, самом скором поезде, какие мы только видели.

Впереди шел паровоз, который приводила в движение паровая машина, с шипением пускавшая вверх белый пар.

Мы взобрались в вагон и сразу побежали к окну. Мама спустила стекло, помогла нам влезть на скамьи, и мы дружно замахали бабушке и тете Франце, провожавшим нас в дальнюю дорогу.

Поезд тронулся. Бабушка и тетя Франца становились все меньше и меньше и наконец совсем скрылись из виду.

Мы сели на скамейку. Мама — посередке, мы с братом — по бокам. Долгожданное путешествие к отцу, которому было очень трудно без нас, началось.

— Мама, куда мы едем? — спросил Кирилл.

— К отцу.

— Куда к отцу?

— Далеко-далеко.

— Куда далеко?

— К отцу.

Мы с братом были в восхищении и без устали повторяли свои вопросы.

Потом нам это надоело.

Колеса, бежавшие по светлым рельсам, пели свою песню. Услышала ее первой мама.

— Тише, тише, — сказала она. — Послушайте!

— Что послушать? — спросил брат.

— Послушайте! Услышите, как колеса поют. О чем говорят колеса?

Мы притихли и стали прислушиваться. Поезд спешил, и торопливые колеса все вертелись и вертелись. Только зачем они вертелись? Чтоб поскорей привезти нас к отцу!

Мама сказала:

— Колеса говорят: „Поезд спешит!“

— Куда спешит?

— К отцу!

Тут она нас обняла и звонко рассмеялась.

— Ну, слышали, как говорят колеса?

Мы снова прислушались, и мама опять сказала:

— Поезд спешит.

— Куда спешит?

— К отцу!

Мы уловили ритм колес и вместе с ними напевали песенку, которую пел поезд.

Дорога была долгой. На редкость долгой. Ей просто не было конца.

Вскоре и песня колес нам наскучила.

Теперь мама показывала мелькавшие за окном деревья, ручейки и речки, стада коров на лугах, дома и людей на дороге.

Станции шли одна за другой. Но нашей все не было.

— Мама, куда мы едем? — в который раз спрашивала я.

— Ты же знаешь, к отцу!

— А куда к отцу?

— Далеко-далеко!

Игра, которая нас так забавляла, неожиданно прекратилась.

— Мама, мама, мы не едем далеко, мы едем в Марибор! — веско заявил брат.

Я навострила уши:

— А где Марибор?

— Еще одна остановка, и еще одна…

Но маме больше не удавалось успокоить меня.

Когда поезд останавливался, я хватала ее за руку и тащила к выходу, на перрон, к отцу.

— Уже Марибор!

На каждой остановке мне хотелось выйти из вагона. В Марибор. К отцу.

— Нет, нет, еще не Марибор! — говорила мама.

— Уже, уже, уже…

— Тогда ступай одна!

Я пошла по вагону к выходу.

Мама догнала меня, взяла на руки и понесла назад. Теперь уж я смирно сидела на своем месте.

В Марибор мы приехали очень усталые.

Там нас встречал отец.

Мама помахала ему в окошко. И мы с братом, встав на скамейку, тоже.

— Папа здесь! — кричала мама. — Видите его?

Папа стоял на путях и тоже махал нам. Прямо по рельсам подбежал он к нашему поезду.

Наконец мы все трое были в тамбуре вагона, а внизу, у ступенек, стоял наш папа.

Я протянула руки, и папа подхватил меня. Он поднял меня, как пушинку, обнял, поцеловал в обе щеки и поставил на землю рядом с собой.

Потом он взял Кирилла и поднял его так высоко, что мне показалось, будто он вот-вот взлетит. Еще мгновение — и брат уже стоял на земле рядом с ним.

Затем он подал руку маме, и она спустилась на перрон. Они обнялись, и отец растроганным голосом проговорил:

— Я так вас ждал!..

— Теперь мы все вместе, — сказала мама.

С Похорья задул холодный ветер.

— Ой, как здесь холодно! — воскликнула мама.

— Это тебе не Крас, — сказал отец, — зимой здесь ходят в пальто…

В Крапиве у мамы не было никакого пальто. Первое пальто она себе завела перед отъездом в Марибор.

На тележку, которую отец одолжил у хозяина дома, родители сложили весь наш скарб, впряглись в дышло и двинулись в путь.

Кирилл спокойно шагал рядом с ними, а я все время хныкала и капризничала, и отцу пришлось взять меня на руки. Я тут же крепко заснула.

Так мы оказались на другом конце нашей родины.

Отец снял квартиру в старом, приземистом одноэтажном доме на берегу Дравы, у самого железнодорожного полотна. Неподалеку был огромный мост, по которому ходили поезда в Марибор и обратно.

За нашим домом находилась конюшня, где громко ржали и били копытами скаковые лошади, принадлежавшие господину Тралину. Мы часто видели, как он вместе с женой катил по нашей улице в экипаже, запряженном парой бойких, породистых рысаков.

По соседству с нами жили Центнеры. Отец Центнер был точильщик. Он возил на тележке свое точило, кричал под окнами: „Точим ножи и ножницы!“ — и точил все, что ему давали. Никогда у нас не было таких острых ножей, как в то время, когда мы жили у Дравы.

Итак, мы жили в Мариборе, в который после войны понаехало много народу с Адриатики.

Сколько раз я слышала, что Марибор лучшее место на земле, что это прямо-таки штирийский[1] Меран.

Я тогда не понимала, что хотят сказать люди этим сравнением, но угадывала, что в нем высшая похвала Марибору, и всю жизнь гордилась Марибором и его жителями.

Весной нас, ребят, охватывало какое-то особенное нетерпение в этом штирийском Меране. Мы просто не могли дождаться, когда наконец сбросим башмаки и будем бегать босиком по мягкой траве, по дороге, по двору.

Много лет спустя мне довелось побывать в настоящем знаменитом Меране, который одолжил Марибору частицу своего славного имени. Меран — это альпийский городок в Италии, угнездившийся высоко в горах, обвеваемых теплыми морскими ветрами.

— Откуда вы? — спрашивали нас погонщики мулов.

— Откуда? Из штирийского Мерана!

— Значит, из Марибора!

— Вы, возможно, из Марибора, а мы из штирийского Мерана. — заметили мы и так припустили вперед, что только искры полетели.