Родники

Хорошо или плохо?

В то время моего детства я не знала, как живет наша семья, хорошо или плохо. Данила-дворник говорил, что «хозяева», как наш «Микитин», живут «и не сравнить, насколько лучше», чем мы, а очень много людей — хуже; но я не знала, почему люди живут лучше или хуже. Мне казалось, что никого нет лучше моего отца, моей матери и ни у кого в доме нет таких хороших вещей, как папина скрипка, мамина швейная машинка, её тёплый большой платок и голубые чайные чашечки. Эти чашечки она ставила на стол, только когда приходили гости; это называлось «праздник».

На мой взгляд, наша семья жила очень хорошо.

Хорошее было в том, что отец всё умел делать, и на это бывало страшно интересно смотреть. Столы и скамейки, красивые полки и даже большой книжный шкаф, стоящий у нас в комнате, были сделаны его руками. Я любила смотреть, как отец, прижав доску коленом к скамье, со звоном резал её пилой, строгал рубанком и, подняв доску на уровень глаз, смотрел, ровно или нет она выстругана.

Он с удовольствием проводил рукою по гладкому, хорошо пахнущему дереву, и я за ним вела свою руку по шелковистой поверхности. Отец легко мог отпилить мне от этой доски кубик, палочку, сделать скамеечку или волчок. Иногда он давал мне кисть и разрешал покрасить сделанную им скамеечку. И, радуясь, что мне доверяется серьезная работа, я водила кистью с великим старанием.

Не раз я слышала в корпусе, где жили фабричные, как кто-нибудь играл на гитаре, на гармонике, но гораздо лучше их играл на скрипке мои отец. Когда я слушала его, передо мной сами собой появлялись разные картины.

В руках отца чудеса происходили каждый день, и одним из чудес была пересадка цветов весною. На окнах у нас стояло много цветов в глиняных горшках: моя мать очень их любила.

Отец приносил в кухню хорошей, чёрной земли, светлого рассыпчатого песку и, подстелив рогожу, насыпал всё это горками на полу. Сюда же он выносил из комнаты цветы, которым стало тесно в их горшках.

Он брал растение одной рукой как-то особенно аккуратно за стебель около самого корня, поднимал над полом и легонько ударял молотком по горшку. Разбитые черепки отваливались, и в руке у отца оказывался «куличик», какие я делала из сырого песка, только он весь был оплетён жёсткими на ощупь белыми корнями. Это была точная форма горшка.

Отец обминал куличик обеими руками, постукивал им по полу, и старая земля отваливалась.

— Вот как тесно было корням, — говорил он, — смотри, как переплелись! Вот мы их сейчас распутаем немножко.

Он отгибал корни, а некоторые из них подрезал и отбрасывал.

— Ну, теперь берись за работу. Ставь сюда на пол новый горшок. Положи маленький черепок на отверстие в донышке: это чтобы земля не высыпалась. Теперь давай две горсточки песка.

Он опускал растение с освобождёнными корнями в новый большой горшок, где корням было совсем свободно, а я засыпала корни свежей землёй, придавливая слегка пальцами.

— Ну вот и хорошо. Молодчика! — говорил он. — Девочка — первый сорт!

Слышать это было очень приятно, как и видеть растение в новом горшке. Блестящие листья ожившего цветка свободно размещались над лилово-чёрной землёй, и это освобождение бедного, стиснутого растения радовало нас обоих.

Маленькие растеньица отец пропускал между указательным и средним пальцами, перевёртывал плошку на ладонь, и горшок снимался сверху, как колпачок. Это уж был просто фокус.

— Фокус-покус! — говорил он.

По вечерам отец подходил к столу, зажигал керосиновую лампу под четырёхугольным абажуром — она называлась «конторская» — и придвигал к себе счёты и тоже «конторские» книги. Они были длинные, толстые, испещрённые столбиками цифр. Засыпая, я каждый вечер видела освещенное огнём лампы склонённое над столом его лицо.

Нет, никогда не сидели праздно за столом отец и мать, всегда они оба делали какую-нибудь работу, ничего не приходило к нам в дом без их труда.

Только в самом раннем детстве я думала, что одна загадочная вещь всё-таки появляется сама. Праздники я узнавала по тому, что накануне мама убирала комнату тщательнее, чем всегда, и с вечера ставила тесто в большой жёлтой макитре. Я очень любила смотреть, как она это делает.

Засучив рукава и подвязав передник, мать доставала пакет с мукой, банки с солью и сахаром, дрожжи, несколько яиц, наливала тёплую воду в большую глиняную макитру, подсыпала туда все по порядку и вымешивала узкой деревянной весёлкой. Потом она накрывала макитру чистым полотенцем, снимала передник и уходила из кухни, говоря: «Пойдём, тебе пора спать».

Но я догадывалась, что, когда я засну, мама выйдет в кухню и, как делала в сказке Василиса Прекрасная, сложит всё приготовленное в печку. Потом она вернётся в комнату, отколет шпильки, заплетёт потуже длинную свою косу и спокойно ляжет спать. Наутро она встанет весёлая, чистая, быстрая, откинет моё одеяло и скажет: «А ну, вставай, посмотри-ка, что там появилось у нас!»

И на столе в кухне будет стоять необыкновенный, высокий душистый хлеб с красивыми украшениями — городками — наверху. Это принесут маме, как приносили Василисе Прекрасной, по её приказанию, хлеб, какой она едала у своего батюшки. Об этом рассказывалось в сказке. Вот появление этого замечательного хлеба и казалось загадочным.

Однажды перед днём моего рождения я проснулась ночью. Что-то разбудило меня. У противоположной стены на большой кровати спал отец, а матери около него не было. В кухне слышались её шаги: наверно, сейчас она как раз высыпает в печку всё приготовленное! Я потихоньку слезла с кровати, подошла к двери в кухню и открыла её.

В русской печке, которую редко топили, ярко горел огонь. У стола перед посиневшим на рассвете окном стояла мать и неловко раскатывала мягкое тесто. Руки её так и мелькали над столом. Увидев меня на пороге, она обернулась ко мне, спросила, улыбаясь: «Что же ты не спишь?» — и, вытянув длинную полосу теста, быстро свила её жгутом и положила на стол красивый крендель.

— Это ты сама делаешь? — спросила я. — А я думала…

— Что же ты думала?

Не зная, как ответить, я спросила ещё:

— А почему ты ночью встаёшь?

— Во-первых, сейчас уже утро, — ответила мама, — а встала я рано потому, что днём мне будет некогда.

И в самом деле, днём ей всегда бывало некогда: в будни она шила, готовила, убирала комнату, а в праздник приходил кто-нибудь из тех людей, которых я помню с детства.

В ту ночь мама посадила меня в кухне на сундуке и накинула мне на плечи свой большой платок. И хотя я ясно видела, что мягкое, пышное тесто подхватывают, выкатывают и разрезают ловкие мамины руки, что это её голова с большой русой косой наклоняется над столом, мне она всё-таки казалась Василисой Прекрасной, одарённой чудесным умением делать вкусный хлеб из белой сыпучей муки.

Огонь, струящийся в печи, лизал верхний её тёмный свод, и свод прокаливался, становился светлым. Золотые, жаркие поленья разваливались и потрескивали, обдавая жаром моё повёрнутое к печи лицо. В чугун с водой падал огненный уголёк и с шипением угасал, а на тёмную поверхность воды ложились отсветы пламени.

Мать быстро раскатывала тесто на столе, иногда ласково взглядывая на меня, и не прогоняла спать. На чёрных листах перед ней смешно надувались, делались пышными и толстыми причудливо завитые плюшки.

— Тесто всегда так «подходит», — сказала мама. — Потрогай, какое оно стало мягкое.

И я потрогала пальнем мягкое, но упругое тесто.

Потом она разбросала по всему поду печи золотые угли, прикрыла печь заслонкой, и, когда — очень скоро — угли померкли, она разгребла их и стала сажать сначала плюшки, а за ними нарядный каравай.

От печки мне было тепло, а на мерные движения знакомых рук матери было очень хорошо смотреть. Я всё смотрела и не помню, как заснула тут же, на сундуке.

Проснувшись утром, я быстро соскочила с кровати и побежала в кухню: там на столе стоял красивый каравай, сделанный мамиными руками.

Вот как интересно было жить в нашей семье!

Раз в такой день пришла к нам Маша, и я похвалилась:

— Вот какой каравай у нас! Это моя мама испекла!

— Моя мама тоже так умеет, — ответила Маша.

Вот так так! Мне это почему-то не понравилось: мне хотелось, чтобы мамин хлеб был особенный, появлялся, как в сказке, мне так больше нравилось. Но какое же это волшебство, если и её мама умеет печь так же хорошо?

— Но моя мама всё равно сделает лучше, чем твоя, — упрямо сказала я. — Ты же сама кушала.

— Ну, нет, — ответила Маша, — у мамы тоже красиво получается, только моя мама на людей печёт, не себе.

— Почему не себе?

— Мы купить не можем, у нас денег нет… — Словом «мы» Маша объединила себя со своей матерью и сделала это так уверенно, что сразу показалась мне гораздо старше и умней меня.

Выходило, что машина мама делала необходимое дело, и хотя пекла такой же хлеб для людей и получала за это жалованье, ни сама она, ни Маша его не ели.

Какое-то разделение людей на таких, которые могут покупать, и других, которые работают, но не могут покупать, приоткрылось мне. Но ещё не видно было, что в этом хорошо и что плохо.