Родники

Трудное время

Сколько времени пробыл у нас Кондратьев, я не помню. Дверь в спальню, где он лежал, была закрыта, и только отец осторожно входил туда. На вопросы мамы он сначала отвечал: «Всё так же», — а потом сказал, что Кондратьев «пришёл в себя» и ему лучше, но всё-таки трогать его с места без доктора опасно.

Мне было удивительно, что ни Ксения, ни Дуняша не навещают больного дядю Степана. Лежал бы мой отец так хоть бы на другом конце города, думала я, всё равно я убежала бы к нему!

Однажды утром я проснулась со счастливым чувством ясной и полной радости; ещё в полусне я поднималась куда-то высоко-высоко, казалось, ещё немного, и я всё увижу сверху, потому что я лечу надо всем, хотя тут же почувствовала подушку под головой и окончательно проснулась. Но что-то особенно счастливое оставалось: отец играл на скрипке так, как я давно не слышала.

Я оделась и быстро подошла к двери в спальню, где был сейчас отец. Мне хотелось приоткрыть дверь, но пока отец играл, я боялась ему помешать: мне было жаль прерывать его. И потом я не знала, можно ли мне войти, не обеспокою ли я дядю Стёпу.

Я словно видела, как, протянув смычком высокий, чистый звук, отец отвёл руку, и сейчас же послышался шелест: он перевернул страницу потной тетради. И снова заиграл.

То, что отец играл при Кондратьеве, не удивило меня: я помнила, как дядя Стёпа любил слушать его игру на скрипке. Я отошла от двери и уселась против печки, около которой были положены крупные берёзовые дрова; от них пахло свежим влажным деревом. Белая береста, покрытая, как рисунком, зелёным красивым лишайником, местами завёртывалась трубочкой. Было очень интересно отдирать её и рассматривать. Я этим и занялась.

Вдруг в дверь кухни сильно застучали, игра на скрипке сразу оборвалась. Отец вышел из спальни, прикрыв за собою дверь, но уже навстречу ему из кухни быстро входил какой-то важный полицейский, его бледное одутловатое лицо выражало недовольство. За ним почти вбежал юркий человек с чёрной бородкой. Мама, сдерживая волнение, остановилась сзади них на пороге.

— Что вам угодно? — спросил отец.

— Нам? — переспросил полицейский, подходя к столу и прямо глядя на отца, в то время как чернобородый обводил взглядом комнату. — Видите ли, у полиции есть сведения, что бывший рабочий вашей фабрики, по фамилии Кондратьев, выступавший в рядах бунтовщиков во время беспорядков на Пресне, будучи ранен двадцатого декабря, был привезён сюда, на фабрику, и тут спрятан.

Полицейский говорил, внушительно, раздельно произнося слова густым негромким голосом; при этом он не отрывал глаз от нахмуренного лба моего отца, точно стараясь прочитать что-то в его лице.

— …Что вам известно по этому поводу? — Я даже вздрогнула — так повысил он голос при этих словах.

— По этому поводу мне совершенно ничего не известно, — спокойно ответил отец.

— Ну как же так, неизвестно? — Полицейский развёл ладони в стороны, показывая как бы крайнюю степень удивления. — Вы должны бы знать, что Кондратьев скрывается именно здесь! В то время, когда он работал на фабрике, вы, по нашим сведениям, весьма хорошо к нему относились.

— Да, он был прекрасный ткач и считался у нас человеком с большими способностями.

— Нам его способности тоже давно известны, — усмехнулся полицейский. — Не туда только они направлены.

— Я думаю, разговор наш ни к чему не приведёт, — сказал отец с явной неприязнью. — Я ничем не могу быть вам полезен.

Чернобородый в это время продолжал осматривать комнату, глаза его так и перебегали с одного предмета на другой. Услышав слова отца, он быстро повернулся к нему с вопросом:

— И даже если мы сами укажем вам, где скрывается Кондратьев? — Он подскочил к двери в спальню. — А тут у вас кто живёт? — и быстро открыл дверь.

— Ай! — крикнула я и рванулась с места: мне представилось, что эти люди сейчас схватят Кондратьева. Я заплакала и кинулась к маме. Она притянула меня к себе.

— Как вы смеете врываться в чужой дом? — крикнула она гневно.

— Груня, не мешай! — остановил её отец. — Лучше уведи Сашу: видишь, она испугалась.

И тут произошло такое удивительное, чего я даже не поняла сразу. Вслед за чернобородым полицейский вбежал в спальню, но отец не пошёл за ними, он продолжал стоять у стола. И сразу же в спальне двинули стулом, что-то упало, послышались ругательства, и полицейский в сопровождении чернобородого прошёл мимо нас обратно в кухню; я слышала, как они говорили что-то отцу, но всё это не доходило до моего сознания. Хлопнула дверь, они ушли.

Вместе с мамой мы пошли в спальню. Кондратьева в ней не было. На столе стоял раскрытый футляр, и рядом лежала скрипка. На пюпитре были развёрнуты ноты. Опрокинутый стул валялся у двери.

— Опоздали! — сказал отец; только теперь стало видно, как сильно он возбуждён. — Как удачно всё вышло! Вовремя товарищи перевезли Степана Саввича. Понимаешь, девочка, зачем приходили эти люди?

Он говорил это так, будто я всё знаю про Кондратьева, и, слыша его по-особенному обращённые ко мне слова, ничего, в сущности, не зная, кто и когда перевёз Кондратьева, я действительно поняла в этот день многое такое, что не сумела бы объяснить словами…

Вот сейчас отец, которому я всегда верила, при мне сказал неправду этим чужим людям, хотя учили меня всегда быть правдивой. Но эта его неправда была совсем другая, чем обычная ложь человека, желающею выгородить себя.

В это время на тихой улице послышался топот, как будто мчалось множество коней. Отец подошёл к окну, но стёкла сплошь замерзли, он хотел открыть форточку и остановился: какие-то гулкие звуки хлестнули вдоль улицы.

— Что это? — спросила мама с тревогой. — Около нас стреляют. Что же это делается!

Неизвестно, как у меня сложилось безошибочное впечатление, что для рабочих всё повёртывается плохо и что дяде Стёпе именно теперь было бы опасно оставаться у нас.

Когда на улице затихло, отец вышел на крыльцо, я выскочила за ним.

— Кто это проскакал? — спросил он дворника.

— Казаков пригнали! — ответил Данила. — Дело-то, видать, идёт к концу.

— Не стой раздетая, иди домой! — приказал отец.

Уже из комнаты я услышала снова такой же топот по улице и выстрелы.

…Большая и трудная борьба рабочих на этот раз терпела поражение: вооружённые восстания в Москве и во многих городах повсюду жестоко подавлялись царским правительством. На Пресне догорали здания, зажжённые царской артиллерией. Полиции разбирала и жгла баррикады, жандармы ходили по домам с обысками, бросали в тюрьмы сотни рабочих, расстреливали руководителей боёв… Но волна революции опустилась лишь на время с тем, чтобы породить новую, более мощную волну, — так в то время писали большевики в листовках для рабочих.

И вот снова на фабричном дворе собираются рабочие, снова приезжает хозяин и проходит в контору. Туда одного за другим вызывают ткачей, красильщиков, слесарей — фабрика начинает работать.

Из конторы выходит управляющий и, заложив руки за спину и насмешливо покачиваясь, говорит:

— Ну что, надоело прогулы устраивать? Бастовать, видно, хватит? — И, указывая на стоящих во дворе ткачей, спрашивает у мастера: — Что-то вон тот мне знаком… Не из коноводов? — и, не дожидаясь ответа, возвращается в контору.

Ткачи неторопливо идут к дверям фабричного корпуса, прислушиваясь к голосу в конторе.

— Ругается! — говорит кто-то уверенно. — Ишь, кричит: «Молчать!». Придёт время, мы не так ещё тебе крикнем.

И скрываются в дверях ткацкой.