Родники

Прощание с Клавдичкой

Клавдичка и мама сидели в комнате у стола и разговаривали, а я около окна шила толстой канвовой иголкой платье Марфуше. Тонкая кисейка легко прокалывалась толстой иглой, зато нитка никак не хотела пролезать, и иголку приходилось сильно дёргать. Пальцы у меня заболели, и я отложила шитьё.

За окном мне были видны длинные, свисавшие с крыши сосульки, толстые в основании и тоненькие в конце. Интересно было смотреть, как по сосульке скатывались капельки воды: они никак не могли оторваться и намерзали внизу. Сначала капелька вся сияла и переливалась радугой на солнце, потом мутнела: её обволакивал тоненький ледяной мешочек, из него вода уже не могла вытечь и застывала.

— Значит, ты твёрдо решила ехать? — спросила мама.

— Да, Грунечка, поеду: я нужна ему. Он только виду не показывает, а я знаю, как после целого дня в больнице, разъездов по своему участку он возвращается вечером домой и дом не светит ему навстречу: окна его темны… Конечно, работы у него много, но ему ведь хочется и поговорить о своей работе!

Я очень хорошо помню, как в день своего приезда Клавдичка сказала про своего брата, что он «тянет, как вол», «ломит и ломит по грязи… и все его любят»; и дядя Ваня, которого я никогда не видела, представляется мне богатырём, большим и добрым человеком, который ходит всюду и лечит людей. Очень жалко, что он отправил Лёлю с Клавдичкой в Москву и остался один.

Но неужели Клавдичка уедет от нас? Как же я-то останусь? Ей можно всё рассказать, и она объяснит, как в тот раз, когда уезжала Дуняша и мы с ней плакали, а Клавдичка подошла, обняла нас обеих и сказала, что Дуняша уезжает не на край света, а только на Пресню и мы будем видеться. «Самое главное, — сказала она, — быть хорошими друзьями. Тогда не страшно: если друг и уедет, он всегда тебе встретится…»

Кто-то высокий прошёл мимо окна, заслонил свет, и сразу раздался звонок. Как всегда, быстро встав с места, Клавдичка пошла открывать дверь.

— Ах! — услышали мы её взволнованный голос.

Я сейчас же побежала в переднюю и увидела, что с Клавдичкой здоровается, наклонясь к ней, и крепко жмёт ей руку одетый в чёрный полушубок человек, никогда у нас не бывавший, немолодой, но, мне показалось, очень весёлый, потому что он смеялся, показывая два ряда белых зубов. — Иван Николаевич жив, здоров! — сказал он. — И даже не успевает скучать без вас.

— И вы живы, здоровы, — сказала Клавдичка. — Вижу и радуюсь. И всё у вас в порядке?

— Всё, всё. Можно раздеться?

— Ну конечно же! О чём говорить?

— Говорить-то есть о чём.

Этот разговор, в котором мне никак невозможно было понять, о чём идёт речь, шёл необыкновенно: казалось, что два человека, встретившись в нашей передней, очень хотели бы говорить по-другому, но не могут, или Клавдичка сдерживается, чтобы не показать, как она взволнована. Когда они вошли в комнату, Клавдичка сказала:

— Вот, Груня, это ванин помощник, наш фельдшер, Сергей Касьянович. Помнишь, я говорила? — И села на стул, глядя на гостя блестящими глазами.

— Ну, познакомимся, девочка, — сказал гость, протягивая мне руку, но я почему-то застеснялась и отошла в сторону.

— Это Саша, — сказала Клавдичка. — Мы с ней друзья.

— Ну, значит, и со мной подружишься, — пообещал он мне. — У меня у самого две такие, как ты. — И сел на диван. У него были блестящие густые волосы, зачёсанные назад над большим гладким лбом, но у самых глаз было много морщинок.

— Как это вы приехали так неожиданно? — спросила Клавдичка.

— У нас новости: наконец-то достроили больницу, приехал кое за каким оборудованием.

— Я уже знаю про вас многое, — сказала мама, — о том, как вы работаете с Ваней.

— Вы давно видели Ивана Николаевича?

— Давно, — ответила мама, — ещё когда он студентом был, но помню, как он стремился жить и работать для народа.

— И всё выполняет, как решил, — с восхищением сказал Сергей Касьянович. — Потерял самое дорогое для него — жену и друга — и не сломился. Теперь сотни крестьян знают его как врача, не жалеющего ни сил, ни времени для людей. Наверно, Клавдия Николаевна, он редко писал вам?

— И редко и мало, — ответила Клавдичка, придвигая к гостю пепельницу и сама закуривая. — Это понятно: не хочет жаловаться.

— Тем более, — подхватил гость, — что у него было много тревог и неприятностей.

— А как теперь? — Клавдичка вся наклонилась вперёд.

— Я же сказал «было», Клавдия Николаевна, — значит, «прошло».

— Ну, не всегда так бывает: было и прошло.

Сергей Касьянович взглянул на Клавдичку, и вдруг всё лицо её порозовело.

— Расскажите же! — почти приказала она.

— Это всё произошло из-за литературы, — начал он. — И раньше у нас было насчёт этого только давай, а теперь, после январских событий, всё, что присылается из центра, просто ждут, как живую воду. Хотят узнать настоящую правду о жизни. Ну, кое-что попалось кому-то на глаза; становой, исправник всполошились, из себя выходят, ездят по пятам за Иваном Николаевичем, расспрашивают крестьян. А в это время литература другим путём течёт.

Клавдичка улыбнулась гостю и покачала головой, как будто говоря: «Знаю, всё знаю…»

— Ну, вы же знаете нашу работу, — ответил на незаданный вопрос Сергей Касьянович. — И однажды нагрянули… Ничего не нашли, успокойтесь. Но Ивана Николаевича оттуда переводят.

— Куда?

— Ещё неизвестно. Вот приедете к нам — и узнаете. Ведь, я думаю, вы скоро к нам вернётесь? Может быть, вместе и поедем?

Клавдичка посидела молча, потом достала новую папиросу, закурила и сказала твёрдо:

— Куда бы его ни перевели, я поеду туда, где будет брат.

— Саша, — позвала меня мама, — пойди помоги мне накрыть на стол.

И нехотя я пошла за ней, оставляя Клавдичку в каком-то неизвестном мне волнении.

Сергей Касьянович много раз приходил к нам; он умел очень хорошо рассказывать о том, что видел, и о книгах, которые читал. От него первого я услышала о Робинзоне Крузо: Сергей Касьянович говорил о нём, как о хорошо известном ему человеке, и, помню, я была очень удивлена, когда оказалось, что и отец и мама тоже прекрасно знают Робинзона, хотя он никогда не бывал ни в Саратове, ни в Москве. Вероятно, это было первое моё представление о том, какое широкое знакомство может быть у героя книги. Мне и в голову не приходило, что Робинзона выдумал его автор.

Вместе с Клавдичкой Сергей Касьянович ездил к лёлиному дяде, они видели Лёлю, даже хотели привезти её к нам, но у меня болело горло, и её не пустили. Клавдичка всё время была такая весёлая, и я догадывалась, почему.

— Ты красивая, Клавдичка! — говорила я ей убеждённо. — Тебе надо сшить розовое платье.

Она, чуть прихрамывая, шла ко мне, смеясь, и говорила:

— Где ты видела хромую красавицу?

— Ты лучше всех! — отвечала я ей.

Однажды мама сказала при мне:

— Ваня все равно узнает, что есть человек, которого ты любишь… Зачем же отказываться от личной жизни?

— Я и не отказываюсь: моя личная жизнь будет полна и около брата.

— Нет, — сказала мама, — это совсем, совсем не то.

Мне не раз приходилось слышать о свадьбах, но я всегда думала, что женятся только люди молодые, а уж никак не такие взрослые, как Сергей Касьянович и Клавдичка. Но когда я видела их рядом, Клавдичка казалась мне молодой, и никакие оспинки не мешали ей быть красивой.

Правда, непонятное заключалось в том, что у Сергея Касьяновича были две девочки, а если были девочки, то куда же девалась их мать? Но как-то из разговора мамы с отцом я узнала, что с женой Сергей Касьянович «давно расстался» и «лучшей матери детям, чем Клавдичка, ему не найти». Но как же так? Дядя Ваня обещал Лёле, что «никогда другая мама не войдёт в их дом», а Сергей Касьянович как раз хочет, чтобы Клавдичка вошла в их дом и была той самой «другой мамой» его дочери и племяннице? Одно ли это и то же, когда люди «теряют» жену или «расстаются» с ней? И теряют ли они и обоих случаях «самое дорогое» для них, как сказал Сергей Касьянович про дядю Ваню? Эти мысли возникли в моей голове, но я была не в состоянии разобраться в них и больше всего желала, чтобы Клавдичка не уезжала от нас. Но чувствовала, что самой Клавдичке хочется и надо уехать.

И на самом деле пришло время расставаться с Клавдичкой. Теперь мы знали, куда она едет: в марте пришло письмо от дяди Вани, что его перевели в Воронежскую губернию. Перед своим отъездом она взяла меня с собой провожать Сергея Касьяновича в Саратов. Несмотря на то, что мы с Клавдичкой его провожали, он сказал: «Я всё равно не расстаюсь с вами». И Клавдичка в ответ кивнула ему.

А скоро мы стояли с мамой на платформе Казанского вокзала, держа с обеих сторон руки Клавдички. Высоко над нами поднимался особенный сетчатый свод с вставленными в него запылёнными стёклами. Кое-где стёкла были разбиты, и сквозь них виднелось далёкое, пронзительно-ясное голубое небо. Почему-то казалось, что отсюда, из-под этого высокого свода, начинаются только далёкие путешествия и Клавдичка уезжает в такое.

Тихо, задним ходом, рядом с нашей платформой подвигались вагоны, и вот пустой ещё поезд остановился перед нами.

— Когда же мы теперь с тобой увидимся? — спросила мама.

— Трудно сказать, Грунечка, просто даже и не знаю… — ответила Клавдичка.

Мама обняла Клавдичку и заплакала.

Я смотрела во все глаза на милую, наклонённую к маме голову; из-под шапочки выбивались кудрявые волосы Клавдички. И вот она обняла меня, приподняла и крепко поцеловала. На глазах у меня были слёзы, я вытерла их рукой. Мне хотелось прижаться к груди Клавдички и заплакать, но я удержалась. А Клавдичка все равно поняла.

— Клавдичка, — сказала я, — помнишь, ты сказала мне с Дуняшей: «Самое главное — быть хорошими друзьями. Тогда не страшно: если друг и уедет, он всегда тебе встретится»?

— Ну? Ты помнишь? — воскликнула Клавдичка. — Очень хорошо, что помнишь. А я чуть не забыла недавно, когда это мне было очень-очень нужно. — И она снова поцеловала меня.

Вот уже дали три звонка, вагоны медленно двинулись, и мы с мамой с заплаканными глазами, взявшись за руки, идём рядом с поездом, торопясь ещё раз заглянуть в окно, где сквозь тусклое стекло виднеется лицо Клавдички. И сжимается сердце при мысли, что я, может быть, никогда больше не увижу её.