Родное гнездо

Глава 13. Один аккорд, одна судьба

Аккорд в музыке — это сочетание нескольких нот. Пусть не любых и не в любой момент, это уже детали. А само слово «аккорд» по-итальянски значит «согласованно, сообща». Торик понял это не сразу. Помог случай.

Для официального концерта завуч попросила подготовить ряд песен о Великой Отечественной. «Стоит над горою Алеша» звучала неплохо, но как-то уж слишком благопристойно, да и поднадоела уже: ее пели все подряд. А потом, ко всеобщему удивлению, Борис принес свежую песню о Вечном огне.

Ребята сразу оживились: каждый нашел в ней свое. Борис приметил себе место для соло на ударных. Семен придумал в проигрыше ритмичный ход на басу, изображающий пулеметную очередь, а Торик повторил его на соло. Гере нравилось, что куплет звучит как баллада. И конечно, Торику импонировал текст — в кои-то веки не формальный, а душевный, образный, человечный. Особенно зацепила его строчка из припева:

…Здесь один аккорд, одна судьба —

Резкая, как ротная труба.

Именно тут Торик вдруг осознал, что они — ребята из ансамбля — тоже своего рода аккорд с общей судьбой. Каждый из них — отдельная нота. Семен-тоника задает основу. Борис-квинта помогает ему, подчеркивая звучание и задавая акценты. Гера-терция определяет настроение: веселое, грустное, странное или необычное. А сам Торик — септима. Неуловимая нота, которая то есть, то нет, но именно она возвышает музыку, тащит ее ближе к джазу, хотя иногда — если перестараться — может все взять и развалить. И при этом все они звучат вместе, усиливая и дополняя друг друга.

В одной стае? Он все-таки нашел своих или нет? — иногда размышлял Торик. — Пожалуй, все-таки нет. Да, они очень плотно занимались общим делом, плыли на одной волне, но сами по себе были очень разными.

И еще. Они составляли аккорд, вот только Анжелики в этом аккорде не было. Она звучала очень чисто и красиво, но отдельно, сама по себе, соло.

* * *

Февраль 1981 года, Город, 15 лет

В ансамбле все было не так уж гладко. Зрели нарывы противоречий, и поначалу источником их служила Лика. Скорее всего, группа стала ей мала, но она пока и сама не осознавала этого. Ее просто все раздражало. Не нравилось, что именно они играют, как аранжируют песни…

А потом она просто не пришла на концерт, хотя знала о нем. Ребятам пришлось играть только свои песни. Они справились, но обиделись. Так нечестно! Все проблемы сложились в один яростный фокус, и когда Лика явилась на следующую репетицию, как ни в чем не бывало, Борис высказал общую точку зрения: все, хватит, ей нужно уйти из группы.

Анжелика вспылила, но даже дверью хлопнуть не смогла: все случилось на сцене пустого актового зала. Встала и пошла, а на прощание бросила: «Глупые вы еще, мальчики. Ничего у вас без меня не получится, вот увидите». Осиротевший орган остался стоять на сцене.

* * *

В этом году школа торжественно проводила на пенсию старую директрису. На ее место пришла Аманда Николаевна — молодая, энергичная и амбициозная.

«Новая метла по-новому метет», — вздыхали украдкой учителя, когда директриса поручала им готовить непонятные отчеты, отменяла привычные и налаженные мероприятия и обязывала проводить совсем другие. Она вникала буквально во все сферы школьной жизни. Теперь дошел черед и до ансамбля.

Сегодня Борису нестерпимо хотелось курить, и он дымил прямо за ударной установкой, хотя до этого позволял себе лишь аккуратно пускать струйки дыма в дыру вентиляции. За все время, пока он играл в двух ансамблях, учителя поднимались в Каморку лишь раз: слишком уж узкая и крутая металлическая лестница сюда вела.

Боря как раз смолил вторую сигарету, когда в металлическую дверь Каморки уверенно постучали. Репетицию на минуту прервали и прислушались. Малыши балуются? Борис выдал на палочках вступление и исполнил брейк. В дверь забарабанили всерьез. Значит, пришли все же к ним, причем не друзья.

Торик снял с плеча гитару и пошел по лестнице вниз, открывать дверь. Герман с Семеном пока схватили тетради и судорожно сгоняли дым в вентиляцию. В тишине стали различаться слова:

— …немедленно! Что еще придумали?!

— Кто там? — на всякий случай спросил Торик.

— Аманда Николаевна. Открыть немедленно!

По лестнице энергично поднялась директриса, стуча каблуками и чуть не опрокинув Торика. На последней ступеньке что-то громко хрустнуло, и вот уже она держит в руке одну туфлю, а босой ногой переступает порожек и входит в Каморку. Тут же налетает на кусачий разъем шнура от гитары, ойкает от боли, шипит, но лицо старается держать.

— Вы что мне тут устроили? Ваша задача — своей музыкой повышать культуру, поддерживать моральный дух юных строителей коммунизма. А вы что делаете?!

Теперь они стояли по струнке. В каморке здорово пахло табачным дымом.

— Это же невозможно! — бушевала директриса, размахивая раненой туфлей. — Это просто… — Она на секунду замялась и выпалила: — Какой-то рассадник антикультуры! Они тут еще и курят сидят! Докатились, комсомольцы!

Будто этого было мало, она перешла на личности.

— С этими двумя все ясно: что Никитцев, что Розанов — троечники беспробудные. Тот вообще пропащий, не зря говорят: «Курбатова могила исправит»! — безнадежно махнула она рукой в сторону Бориса. — Но уж от тебя, Васильев, я такого не ожидала! Когда ты ходил ко мне, выпрашивая средства на новый усилитель, ты был таким убедительным! Казался мне приличным человеком, я тебе поверила, а ты…

И тут вдруг подал голос Герман:

— Аманда Николаевна, он не курит. Вообще не курит, никогда.

— Да разве в этом дело? — не унималась директриса. — Развели тут бардак! Все в грязи, антисанитария сплошная. Как тут вообще можно находиться? Так, все! На сегодня занятия окончены, собирайте все, укладывайте, но чтобы ничего не повредить. Это все денег стоит.

— Вы нас выгоняете? — негромко задал Герман вопрос, который сейчас волновал их больше всего.

Кто бы мог подумать, что он один сохранит хладнокровие в такой критической ситуации.

— Куда выгоняю? — удивилась директриса и как-то сразу успокоилась. — Я не против музыки. Я только хочу, чтобы она была у нас нормальная, с человеческим лицом. Так что собирайте и поднимайте все с пола. Завтра сюда придут две уборщицы, приведут помещение в порядок. А вы мне потом будете этот порядок всячески поддерживать! И чтобы я никогда — слышите? — никогда здесь не наблюдала курильщиков! Вам все ясно?

Все осторожно кивнули, боясь спугнуть удачу. Похоже, буря не потопила их корабль, а лишь основательно потрепала его. Аманда Николаевна так и держала в руке туфлю.

— Помочь вам спуститься? — предложил Торик, вовремя вспомнив, что надо быть джентльменом.

— Да, пожалуй. — Слова директрисы прозвучали как сигнал к перемирию.

Ребята выдохнули. Пронесло!

* * *

Июль 1981 года, Кедринск, 16 лет

Родители отправились в очередное путешествие по путевке, а Торик приехал в Кедринск один, на автобусе. Кедринск словно съежился, стал меньше огромного мира, оставшегося в детских воспоминаниях. Вот рынок, поворот к радиоузлу, куда Андрей водил его на экскурсию. Вот хлебная лавка и аптека, построенные почти двести лет назад из красно-бурого кирпича. Дальше — библиотека и почта на вершине Почтовой горы.

Отсюда открылась панорама: поля до самого горизонта и Кедринка, изогнувшаяся такой узнаваемой широкой тройной петлей. Вон ниточка автомобильного моста уходит в Архангельскую слободу и там расщепляется на три луча-дороги. Одна из дорог упирается в никуда — в реку. Моста уже лет сорок нет, а дорога путеводной звездой отмечает бабушкин дом.

На все это хочется смотреть долго-долго, впитывать, вникать, помнить. Сейчас Торика совершенно не волнуют школьные дела, отступила суета с ансамблем, поиски себя. Его обнимает Кедринск, и важнее, ближе становятся истории, что ему рассказывали с детства. Про гору Гневню. Про лавку купцов Васильевых. Про две школы — Красную и Белую, что построил сам барон фон-Дервиз. Про орды Чингиз-хана, осаждавшие древний Кедринск…

Но пора идти. Его ждет лето.

* * *

Сентябрь 1981 года, Город, 16 лет

«Оказывается, учителя — тоже люди!» — глубокомысленно заметил Стас, когда химичка внезапно ушла в декрет. Ей на замену, словно из позабытых резервов времен войны, откопали живую мумию со странным именем Ариадна Еварестовна. Все расслабились: старушка, сидящая у доски, казалась никчемной и безобидной.

Но прозвенел звонок, и все изменилось. Она кипела энергией, носилась по классу, читала стихи, рисовала диковинные формулы на доске. Ариадна ткала свою путеводную нить. На перемене она просто не тратила лишних сил или, напротив, призывала на помощь силы небесные.

До десятого класса Торик наивно полагал, что знает о химии все. По крайней мере, об интересной ее части — неорганике. Однако органическая химия стала для него удивительным открытием. Она отчасти походила на неорганическую, но все время преподносила сюрпризы. На каждом уроке они изучали новый класс веществ — углеводороды, спирты, фенолы, альдегиды. Вещества сплетались в гомологические ряды, превращались друг в друга, это увлекало… Постепенно к Торику пришло горькое осознание: он упустил интереснейший пласт химии! Но теперь уже поздно: интересы изменились.

Еварестовна умела заинтересовать. Из учительницы она превращалась в актрису на сцене. Вот поворачивается к доске, где изящным жестом очерчивает реакцию, и сразу — лицом к классу, глаза за очками сияют:

— Так что же мы здесь видим? Встретились две молекулы, и встреча эта оказалась роковой! Ни одна из них уже не будет прежней. Что же их теперь ждет? Одиночество? Нет! Новые встречи, новые реакции, и в итоге — новые молекулы!

Как поэтично!

* * *

Ансамбль мельчал. В репертуаре накопилась почти сотня песен, а им хотелось новых. Но каких именно — об этом каждый имел свои представления.

Когда Семен принес маленькую пластинку с песнями группы «Земляне», терпение Торика лопнуло:

— Я не буду играть «Траву у дома»!

— Почему? Модная песня. Она звучит повсюду.

— Вот именно! Из каждого утюга!

— Остынь! — осадил его Борис. — У любой пластинки есть две стороны! — И картинно стукнул по тарелке.

— Не буду я… — Как им объяснить, что его тошнит от этих «Землян в иллюминаторе»?

— Просто. Возьми. И послушай, — терпеливо гнул свою линию Семен, и Торик согласился.

* * *

На пластинке оказалось даже не две песни, а три. Второй шла «Каскадеры». Торик внимательно послушал ее и решил, что поиграть такое можно. Ладно, пусть попрыгают, потанцуют, раз им так хочется. Найдем разумный компромисс. Он внутренне усмехнулся.

Третья песня, медленная и тягучая, называлась «Возврата нет». Поначалу Торика раздражала мазня синтезаторов, странный вой вместо бэк-вокала, а главное — никак не удавалось уловить смысл. Совсем. До такой степени, что пришлось выписать путаницу слов на листок.

В последнем куплете смысла он так и не отыскал: люблю, найду… Первый тоже был ни о чем… Зато второй рассказывал историю. И звучала она так:

Зову тебя, но крик исчез во мгле.

Ищу тебя, но только ты во сне.

Возврата нет, а я ищу твой след

На дне души моей, души моей… (стихи Андрея Эшпая)

Торик еще раз послушал песню. Слова рождали в голове смутные образы чего-то значительного. Вот ощущение приблизилось, почти коснулось его — и снова исчезло. Но на секунду он успел услышать бесплотный голос из ниоткуда, совсем как тогда, на теплой крыше у антоновки. Вторя песне, голос беззвучно шепнул: «…на дне души моей…» и исчез.

Отыскав этот смысл, Торик легко забыл о песне. Ее время еще не пришло. Судьба напомнит о ней позже. И при совсем других обстоятельствах.

* * *

Январь 1982 года, Город, ул. Гоголя, 16 лет

Дорабатывая свой трансивер, отец добивался улучшения приема и передачи. А Торик осваивал электронику для звука и музыки. Его интересовало все, что звучит или меняет звук: генераторы, фильтры, модуляторы, эффекты для гитары, да много еще чего.

На самый большой проект в электронике его вдохновила статья в журнале «Радио» под названием «Гитара-орган». Торик понимал, что всю конструкцию ему не потянуть. Но хотя бы один канал обработки звука, эдакую «гитару-орган в миниатюре», он себе все-таки сделал. Электроника дома у Васильевых процветала, и отца это откровенно радовало. Пусть Торик так и не заинтересовался радиосвязью, тем не менее, отец и сын все же оказались на одной волне!

* * *

В феврале, в самый морозный день за всю зиму, не стало бабушки Саши. Всего шестьдесят пять, могла бы еще жить да жить…

Сами похороны запомнились слабо. Мерзлая земля, которую долбили ломами четверо здоровенных мужиков, никак не поддавалась. Людей, провожавших в последний путь, настолько мало, что пришлось позвать на помощь Семена и еще одного парня из класса, чтобы помогли нести гроб. Потом очень скромные поминки — вот и вся церемония.

Для Торика это стало первой серьезной потерей близкого и родного человека. Совсем недавно, всего пять лет назад, бабушка прилагала все силы, чтобы поддержать его, Торика. А теперь ее нет и уже не будет. Никогда. Мысль билась в голове и никак не хотела укладываться.

Ему казалось, все это не по-настоящему. Это просто такое грустное кино. А на самом деле бабушка где-то живет себе дальше, размашисто моет полы, а потом садится, смахивает пот со лба и счастливо приговаривает: «И луччи моей квартеры — нету!» Она жива, иначе просто быть не может. Молодая психика находит множество уверток, чтобы защитить нас от мыслей о смерти. Живое тянется к жизни.

* * *

Март 1982 года, Город, 16 лет

Показалось? Или в дверь Каморки кто-то постучал? Ребята сразу перестали играть и тревожно переглянулись: неприятно кольнуло воспоминание о «рассаднике антикультуры». Но этот стук казался спокойным и добрым.

За дверью обнаружился Утюг. Тот самый Денис Устюгов, светловолосый парень из прошлого состава ансамбля, который так здорово пел по-английски. Он улыбнулся Торику, заговорщически подмигнул и спросил:

— Пустишь по старой памяти?

Поиграли, поговорили, вспомнили разные случаи на концертах, посмеялись.

Утюг привычно потянулся к гитаре, с наслаждением вдохнул такой знакомый запах Каморки, ностальгически улыбнулся… и вдруг запел незнакомую песню. Негромко, но чисто и очень выразительно:

Снилось мне — неожиданно выпал снег,

В мире наступили тишина и свет.

Свет и тишина, покой и белый снег…

Жаль, но это только снилось мне…

Друзья обменялись оценивающими взглядами. Песня брала за душу и не отпускала. Казалось, кто-то добрый и мудрый рассказывает лишь тебе одному историю, которая своими гранями касается каждого. Да, такая песня украсила бы любой концерт!

Борис, против обыкновения, не разразился длиннющим соло на барабанах, а чутко и бережно подстукивал на хай-хэте да отбивал ритм бочкой. Тихонько, чтобы не спугнуть настроение. Торик во все глаза смотрел на аккорды. Глаза Семена метались по комнате, словно он уже сейчас строил партию баса.

«…И меня уводит за собой», — допел Утюг, но все молчали под впечатлением от прикосновения к высокому. И только Борис подчеркнул эту тишину, легонько тронув тарелку.

— Твоя песня? — спросил Борис, зная, что Утюг часто сочинял музыку для ансамбля.

— Нет, что ты! Это Романов из «Воскресения».

— А ты сам сейчас где-то играешь? — поинтересовался Семен.

— И да, и нет. Группу свою мы не смогли сохранить, разбежались — кто в армию, кто куда. Но я обосновался в ДК. Если хотите, можем попробовать с вами. Там студия, аппаратура получше, плюс инструменты посерьезней. Ну и я под боком. — Он улыбнулся. — Что-нибудь да посоветую. Что скажете, народ?

Обычно молчаливый, Герман отреагировал первым:

— Чуваки, и вы еще думаете?! Нас берут под крыло! Соглашаемся! Когда еще у нас будет такая возможность?!

И «чуваки» скрепили новый союз рукопожатием.

* * *

Непривычно тихо. Стены из темно-синего бархата в студии глушили звук почти полностью, поэтому гитаристы добавляли громкость. Ударнику пережить внезапную тишину было сложнее: стучи не стучи, себя почти не слышно. Одна радость — в зале все будет по-прежнему громко.

Торик однажды обмолвился, что в песнях им не хватает вокалисток. Но к идее добавить в коллектив девушек Денис отнесся скептически: сразу начнутся симпатии-антипатии, ревность, выяснение отношений, словом, все что угодно, кроме музыки. Торик вспомнил последние месяцы игры с Ликой и нехотя согласился. Зато через пару недель к ним присоединились два парня. Глеб, худой и высокий, показался Торику злым и заносчивым, зато голос имел сильный и красивый.

Второго парня вообще-то звали Ярославом, но все называли его Яриком. Почему бы и нет? Торик, Ярик — тут уж кому что нравится. Внешность его казалась демонической. Темные глаза с лихорадочным блеском, нездоровый румянец на щеках. Мешковатая одежда, майки-размахайки ярких цветов и при этом угольно-черные брюки. Его облик навевал мысли об асоциальных личностях и свободных поэтах.

Он и правда писал стихи, много стихов. Некоторые становились песнями. Правда, песни получались жесткими и странными, с непременными мотивами бедствий, разрушений и разочарований. Одна из них, под ломаные синкопы тяжелого рока, тут же заводившие зал, начиналась так:

Листья падают вверх

И летят против ветра.

Это, наверно, конец,

Это конец света…

Такие песни Торику не нравились, но он терпел их как неизбежное зло. Зато одна из медленных баллад Ярика зацепила его настолько, что он иногда даже пел ее дома под гитару. Песня начиналась по-доброму:

Вновь вчера приснился мне

Белый парус вдалеке,

В переливах солнца с морем голубым.

Мое детство, как фрегат,

Колыхаясь на волнах,

Уплывало в сказку света и добра…

Корабли Торику никогда не снились. Его сны наполнял Кедринск, причудливо искаженный до неузнаваемости. Возможно, его детство осталось именно там?

* * *

Май 1982 года, Город, 17 лет

.

Плещется тихонько вода,

Мачта качается.

Так и не заметишь — когда

Детство кончается.

И. Шаферан, «Молодо-зелено»

.

Крупинки детства стремительно ускользали. Вот песок вроде бы еще есть, а в следующий миг оказывается, что вон та песчинка была последней.

Как-то вечером ансамбль играл очередной концерт в ДК. В перерыве между двумя отделениями все разошлись, а Торик остался на сцене поправить настройки в аппаратуре. Он уже почти закончил, когда со стороны зрителей подошел красивый смуглый цыган — длинные кудрявые волосы, изящный нос — и спросил:

— Узнаешь меня?

— А должен? — хмуро удивился Торик.

— Не знаю. С Пиратом ты любил играть…

— Пашка?! Ты, что ли?

— Я, что ли, — усмехнулся друг детства, сверкнув щербатой улыбкой. — А ты вон где теперь, музыку играешь…

— Да. — Торику даже неудобно стало, что не узнал Пашку Бычкова! — А ты как?

— Да я-то чего… Мамка вот померла, а я мотаюсь туда-сюда. В аэропорт меня устроили. В общем… помогаю механикам.

— Торик, две минуты! — послышалось из-за сцены.

— Мне пора, Паш, второе отделение начинается.

— Ладно, бывай! Может, еще свидимся.

Они жили в одном городе, но так больше ни разу и не встретились. Торик тогда мельком успел подумать: как странно! Пашка всегда был чуть смугловат, но чтобы вот так, цыган? Откуда? Хотя на вопрос об отце друг всегда отшучивался. На миг Торик почувствовал жгучую неловкость: у друга реальная беда, он остался сиротой, а я тут маюсь из-за таких мелочей, как поиски смысла жизни или выбор правильных аккордов!

Пашка уходил, а Торик смотрел ему в спину и думал, что вот точно так же, просто и буднично, пружинистым шагом, сейчас уходит его детство.

Ведь все хорошо, правда? Впереди — мятежная юность. Он окончит школу, поступит в университет. Будет учиться интересной специальности и играть в музыкальной группе. Разве нет?

Дверь в детство захлопнулась. Но, как потом оказалось, не навсегда.