Роковая Маруся

Пытка гордой женщины

Следующий день был день как день, не хороший, не плохой, обычный день, хотя начался он для Маши с остаточных явлений – неприятного осадка после вчерашнего вечера. Маша проснулась поздно, потому что и заснула поздно и, хотя и не могла совсем не думать о Коке и о его давешней компании и даже хотела позвонить Вике и что-нибудь разузнать о них, все-таки начала день: приготовила завтрак, приняла душ, отвлеклась немного и Вике звонить передумала. Поболталась по квартире, послушала музыку, не особенно тщательно оделась и накрасилась, потому что ни с кем встречи, особенно с ним, не ждала, и поехала в театр. И в театре все было обычно и даже скучно. Маша прошла к себе наверх, переоделась в березку, спустилась в буфет попить кофе, и тут начался спектакль, и пора было идти на сцену. Она и пошла, откружила в хороводе первое свое появление в качестве березки и пошла опять переодеваться – в курицу, заметив мельком (да и то потому, что этого раньше никогда не бывало), что вся середина первого ряда, примерно десять мест, пустая, никто не пришел.

Обычно с третьим звонком пустующие хорошие места тут же занимались теми детьми и родителями, у которых места были похуже, но тут почему-то оказались незанятыми. Заметила это Маша, но, естественно, никакого значения не придала; поднялась в гримуборную, сняла березкино платье, затем быстро, с привычной гадливостью, напялила на себя курицын костюм и побежала на сцену, потому что между первым – березкиным и вторым – курицыным выходом было очень мало времени. Маша прибежала за кулисы, заготовилась на свое место, дождалась музыкального вступления и пошла на ярко освещенную сцену, выкатывая вперед избушку Бабы-Яги. Избушка остановилась, и Маша прошла еще дальше, ближе к публике, – хлопая крыльями, перебирая синими куриными ногами и весело кудахтая. Она остановилась на авансцене, подняла правую ногу, застыла на мгновение, как бы ища, куда ее поставить – ну, точно так же, как это делает всегда настоящая курица, – затем повертела головкой в поисках зерна, встряхнула поролоновым гребешком и задушевно сказала: «Ко-ко-ко-ко!»

И тут… в зале раздались аплодисменты. Они шли с первого ряда, с этих самых мест, которые пять минут назад пустовали. Маша взглянула на эти места через очки поверх клюва и… так и осталась с поднятой вверх куриной лапой, подавившись своим последним кудахтаньем, которое она буквально затолкала себе обратно в горло или, в данном случае уместнее будет сказать, – в зоб. На этих местах, в позах пляжных отдыхающих, вытянув ноги, сидела и аплодировала вся эта Кокина кодла с ним самим – в центре. Они были со своими манекенщицами, а Кока – с этой самой, с которой целовался и письмо от которой Маша ему передавала. У всех у них были чрезвычайно серьезные лица, мужчинам это удавалось лучше, а вот их бабы – те, видно, еле сдерживались. Маша осторожно опустила на пол правую лапку, потопталась немного, как-то формально побила крыльями и повернулась к залу спиной. В это время уже вовсю шла сцена Бабы-Яги с Василисой, но она была фактически сорвана этой компанией, которая опять захлопала и даже закричала «браво!», как только Маша повернулась. Что же вызвало у этих поганцев такой восторг? – Ну, это ведь только Маша считала, что повернулась к ним спиной, а вообще-то она повернулась тем самым гипертрофированным сооружением, которое было устроено у нее сзади и должно было, по смелому замыслу нашего театрального кутюрье, напоминать реальную куриную попу.

Именно явление народу этой куриной гузки и вызвало такую бурную реакцию у садистов из первого ряда, впрочем, тут аплодисменты были скорее художнику, нежели самой Марусе, хотя ей от этого было ничуть не легче. Она была уже цвета своего гребешка и не знала, что ей делать: прикидываться, что не обращаешь внимания, – нельзя, это будет беспомощное вранье; обидеться и уйти со сцены или перестать играть, постоять в стороне – тоже нельзя, потому что те только того и ждут, чтобы Маша показала, насколько они выбили ее из равновесия.

И Маша все-таки приняла неординарное решение (ведь на то она и была – Маша, а не какое-нибудь заурядное существо): продолжать откровенно и даже вызывающе играть свою курицу, играть еще добросовестнее, чем обычно. – «Да, я сейчас – курица и не стыжусь этого! Дети верят, а на вас мне плевать!» Это было правильное решение гордой женщины, но это были и худшие минуты во всей ее жизни, ибо гордая женщина Маша все равно знала, что она сейчас – курица, а гордая курица – это так же странно, как, скажем, почтовый орел. Она мужественно кудахтала, хлопала крыльями и переступала голубыми ногами и на каждое ее «ко-ко-ко» – эти гнусные птицеводы из первого ряда хлопали и кричали «браво!» и «бис!», мешая всем остальным артистам играть. Наконец проклятая сцена закончилась. Избушка, дребезжа, поехала обратно за кулисы в сопровождении Маши, которая, повернувшись гузкой, тоже стала уходить, и опять раздались на ее уход самые громкие аплодисменты. Живодеры с Кокой во главе, продолжая сохранять каменно-серьезное выражение лиц, устроили настоящую овацию, с полминуты после ее ухода они продолжали скандировать: «Ма-ша! Ма-ша!» А красная, разъяренная Маша уже мчалась к себе наверх, расталкивая всех и не разбирая дороги.

Во втором действии Маша была мышкой, и все повторилось сначала: на ее появление и на ее уход опять были аплодисменты и крики «браво!». И в третьем, когда она снова была курицей, – та же картина: только выйдут куры – аплодисменты, только Маша скажет свое «ко-ко-ко!» – «браво!», «бис!», только повернется гузкой – овации, на уход – то же самое. Казалось, хуже этой пытки ничего быть не может, однако самая большая пакость была, оказывается, впереди. Именно в третьем действии, когда Маша в очередной раз проквохтала «ко-ко-ко-ко», кто-то из них, наверное, грузин, сидевший рядом с Кокой, потому что говорил с характерным акцентом, произнес тихо, но внятно, так что на сцене все слышали:

– Кока, она тэбя зовет.

– Замолчи, сиди тихо, – отозвался Кока, предчувствуя, что сейчас Машу добьют, и с последним великодушием пытаясь спасти ее, но было поздно.

– Слюшай, – продолжал грузин, – ты что, сам нэ слишишь, да? Она вэсь спэктакль зовет: «Ко-ка-Ко-ка-Ко-ка!» – а ты нэ идешь! Ты – очень холодный Кока… кола, – завершил грузин свой каскад каламбуров, а артисты на сцене ржали, как радостные кони.

Они не злились, что им мешают играть, давно заметив в первом ряду невозмутимого товарища по работе – Костю Корнеева. Почти все уже к тому времени знали или догадывались, что между ним и Машей что-то происходит, а раз так, значит, со стороны Коки это был ход, который коллеги не могли не оценить. Розыгрыш в театре всегда приветствуется, даже если он злой и обидный, поэтому они были на его стороне. Сегодня жертва – Маша, но на ее месте завтра может оказаться любой из них. Жестокие дети!

А у Маши кипели слезы на глазах; они не имели уже ничего общего с той, классической Машиной слезой, которая так паралитически действовала на мужчин; они кипели и мгновенно высыхали от ненависти. Между тем эта жуткая казнь длилась уже два часа. Наконец все закончилось, занавес закрылся, звери, птицы и деревья пошли переодеваться в людей. Маша влетела в свою гримуборную, ногой захлопнула дверь так, что посыпалась штукатурка, и стала сдергивать с себя с понятным остервенением куриные перья, будто ощипывая себя – курицу проклятую – для адского бульона, который клокотал у нее внутри. Затем Маша пнула ногой только что стянутые синие колготки, они высоко взлетели и повисли на лампе; выдрала «с мясом» свою куриную гузку, и она полетела в один угол; вцепилась в гребешок, и он, с оторванной резинкой, полетел в другой.

И только Маша стала надевать свою одежду и постепенно успокаиваться, как вдруг ее внимание привлек какой-то сверток, лежащий у нее на гримировальном столике и перевязанный розовой ленточкой. Маша схватила его. Под розовой ленточкой была вставлена открытка, невинная открытка с изображением цветка и словом «поздравляю!». На обороте от руки было написано: «М. Кодомцевой от благодарных поклонников Первой Московской птицефабрики». Любопытство пересилило злость и спешку, Маша развязала ленточку, разорвала оберточную бумагу, там оказалась довольно изящная деревянная шкатулочка, она открыла ее. В шкатулке лежали: яйцо, сваренное вкрутую, куриный суп в пакете, брикетик куриных бульонных кубиков, а также маленькая детская книжка «Курочка-ряба» с картинками. Все это было аккуратно переложено белыми перьями, нетрудно догадаться – чьими… Маша никогда не ругалась матом, но слова – знала… И все, что вспомнила, выцедила сейчас сквозь зубы, глядя на подарочек, а потом выбежала вон из гримерной. Она сильно хотела перехватить шутников, и Коку в первую очередь, у центрального входа, чтобы сказать им несколько прочувствованных, теплых слов. Она даже не стала надевать верхнюю одежду и понеслась на улицу в чем была. Как смертельно {раненая}, но оттого еще более опасная рысь, Маша выпрыгнула за угол и стала дико озираться, ища в толпе выходящих зрителей единственное и любимое лицо, в которое следовало сейчас вцепиться когтями. Но… того и след простыл. Ни его не было, ни остальных девяти «юных зрителей», ни их машин…

Однако это было, наоборот, хорошо для Маши. Она вернулась в театр и, когда минут через десять пришла в себя, вдруг поняла, что такая открытая эмоция против него и его друзей была бы непростительной ошибкой. Ее наконец осенило, что все эти красивые девушки, письмо, показные поцелуи и тем более последнее издевательство, которому ее сегодня подвергли, – это не случайность и не импровизация; она поняла, что против нее ведут жестокую, планомерную войну, что там ни о каком равнодушии и речь не идет, что все это – не более чем месть за тот самый ее неосторожный, случайный, но тем не менее циничный выпад против Коки, когда она все рассказала подругам и показала тем самым ему, что он для нее ничего не значит.

Она поняла это и сразу успокоилась; она снова была в своей тарелке, вернее, в своем окопе, в привычной для себя обстановке любовной битвы. Вот такой язык она понимала, вот это было по-нашему! Не то что безразличие и товарищеская вежливость, которые Кока демонстрировал все предыдущие дни. Вот это действительно бы ее доконало; окончательно ее распластать они могли только одним: постоянным, тягучим давлением равнодушия, с которого Кока так успешно начал; когда Маша действительно не знала, что ей делать дальше, как к нему подступиться. И, поскольку это равнодушие оказалось дешевым блефом, теперь все уже было гораздо легче, остальное, как говорится, было делом техники. Неважно, что десять против одной, она им еще покажет! Рассудок Маруси вновь обрел холодную остроту, фантазия заработала.

Действительно, Тихомиров и Кока сделали внешне блестящий ход, устроив Маше жестокую экзекуцию на детском спектакле, но – лишь только внешне, потому что тут был очевидный перебор, двадцать два, что называется. Видно, терпения у них, голубчиков, не хватило, кинулись первыми в лобовую атаку, не выдержали сюрпляс на треке, потому и проиграют они, непременно проиграют…

Ну что, споткнулись о слова «сюрпляс на треке», а? Снова – здравствуй, спорт, и здравствуйте, уважаемые любители спорта! Мы с вами на велотреке, и для тех, кто никогда этого не видел, сюрпляс – незабываемое зрелище. Два велосипедиста забираются на самый верх трека, едут все медленнее, следя друг за другом, и наконец совсем застывают, балансируя на неподвижных велосипедах и испытывая нервы соперника. Вот это и называется – сюрпляс. Потом кто-то из них обязательно не выдерживает и бросается вниз, атакуя и бешено вращая педали, а второй – сзади – имеет свою идеальную возможность для атаки, и чаще всего он-то и выигрывает. Не правда ли, похоже? И старт тут был, и имитация рывка, и, уж конечно, сюрпляс, и нервы у соперника не выдержали, бросился первым, и сейчас наша Маруся находится в абсолютно выигрышном положении.

Впрочем, если кого-то раздражают мои бесконечные реверансы в сторону спорта, специально для него я готов обратиться к миру животных, чтобы потом опять плавно перейти к моим героям. Ну… вот, например, мангуста. Этот зверек, рассчитывая на свою феноменальную реакцию, всегда ждет, когда кобра начнет атаковать первой. И когда кобра не выдерживает и совершает бросок, мангуста ее тут же и перехватывает – где-то чуть сзади ядовитой головы, а дальше – сами знаете, что… Сколько она там не шипит, не плюется ядом, не обвивается вокруг мангусты – все бесполезно, она обречена.

Вот так и у нас: ошибочка вышла у этой команды с моей Марусей, не надо было с ней такими приемами, такими грубыми махновскими наскоками. Ей самой, к примеру, такие методы были глубоко чужды, и сейчас она отдышалась, оправила перышки (я уже не про кур, забудьте о них!) и подумала, что она – во всяком случае пока, – ничего делать не будет. Хотя бы потому, что Кока этого и ждет, ждет от нее какой-нибудь ответной агрессии. И не дождется. А вот пару слов она ему завтра действительно скажет, причем не в кавычках, а в самом деле пару ласковых слов, что для него и будет полной неожиданностью и послужит началом его тотального разгрома на всех фронтах, по всем позициям и во всех родах войск; после чего будет полная и безоговорочная капитуляция с последующим пленением и содержанием в лагере особого режима для потерпевших поражение Машиных любовников.